Выборы

Дверь в мрачное каменное здание была приотворена. Из-за неё в непроглядную ночь рвались багровые и синие сполохи. Женщина-вахтёр устало и раздражённо объясняла:

— Ну да, выборы. Новая система. Теперь всю работу будут делать мертвецы под управлением искусственного интеллекта. Так дешевле. Выборы, выборы. Голосовать вы будете, а выбирать депутатов — они, на основании ваших голосов. Вон их там понавезли, — она махнула рукой куда-то в сторону, там виделось какое-то сборище скелетов. — В депутаты-то уже поднабралось народу — и Иван Олейник, и Артём Митюшкин, и этот, как его, — очередной всполох из глубины озарил её грузный силуэт. — Идите, идите, граждане, не ваше это всё дело. Вам тут не положено.

Не веря своим глазам и ушам, я отошла от двери. Что это? Как это? Теперь всё в руках каких-то мертвецов с ИИ? Мертвецы, бр-р-р... А как же хотя бы этика и религиозные нормы? Уж мёртвые-то имеют право на покой. А теперь что — и до того света не добраться будет? Умрёшь и продолжишь впахивать?

В таком разброде мыслей и чувств я выбралась на свой перекрёсток. Белёсые фонари светили так же равнодушно, как и всегда. Как всегда, на углу дома в кресле-каталке сидела Надя с первого этажа. Она любила выезжать по ночам, когда рассеивался бензиновый смрад. Всё было обыкновенным, таким обыкновенным и знакомым, что я усомнилась в собственной психике. Да полно! Был ли вообще тот дом со скелетами? Что за чушь? Может, у меня случилась галлюцинация?

Надя замахала мне рукой. Я подошла. Она была возбуждена, её глаза блестели.

— На, почитай. Я тоже не верила, — и сунула мне газетку.

В газетке оскорблялся Иван Олейник. Что это, граждане, дескать, как это вы не верите, да, да, выборы отныне идут по-новому, да, я зарегистрировался кандидатом, имею право, законопослушный гражданин, вот мой домик, я плачу налоги, посмотрите — и цветное фото с плохой полиграфией. В соседних заметках точно так же возмущались Артём Митюшкин и какой-то прыщавый пубертат. Сердце упало. Но всё ещё не верилось: как это — теперь мертвецы равноправно и обыденно среди живых? Что это такое будет, и как нам к этому приноравливаться?

— А там, смотри, — Надя махнула рукой вдоль проспекта.

На проспекте красовался свеженький рекламный щит с крупными надписями:

«Выборы!
Набор в бригаду «200 убиенных женских ангелов»!
Набор в бригаду «200 вознёсшихся юных херувимов»!
Тела сдавать по адресу...»

У меня закружилась голова. Я перечитывала и перечитывала написанное, пока до меня не дошло: на выборы требуются мёртвые женщины и дети.

— Знаешь, мне уже хватит. Я пошла, пожалуй.

— Иди, иди. А я ещё посижу, посмотрю, — отозвалась Надя.

Лифт не работал. На площадке третьего этажа я столкнулась с каким-то поддатым низеньким мужиком, заплывшим салом до шарообразности и голым по пояс. Он покачивался и что-то бормотал себе под нос, держа в руке кухонный ножик. Я миновала его, и тут он дёрнулся за мной. Я оглянулась.

— Вам что угодно?

— Так это... двести ангелиц... — он неловко примерил ножик к моей пояснице.

Что? Что-о?! Он меня хочет... ангелицы... прямо здесь и сейчас, а ведь зарежет! По-мо-ги... — и тут же сообразила: да кто поможет, мы одни на лестнице. Полиция! ах, какая полиция. А ведь зарежет. И, не помня себя, я заорала:

— Мужик, окстись! Двадцать ангелиц, а не двести! Двадцать! Их уже набрали! Я точно знаю! Только что оттуда! Уже не надо! Больше не надо!

— Набрали? Не надо? Уже? — недоверчиво переспрашивал мужик.

— Набрали, набрали, вот ей-Богу! — перекрестилась я.

— А по телевизору не сказали, — сомневался он.

— Просто не успели.

— Ну вот, — разочарованно протянул хмырь. — А я родине хотел послужить. Я ведь ого, орёл. Родина сказала: «Надо!» — я ответил: «Есть!» Ну, раз не надо, так я пошёл. Спокойной ночи.

Четыре этажа вверх я пролетела, не чуя ног.

В квартире трезвонил телефон.

— Надю убили, — плакала Надина сестра.

— Как?.. Я её только что видела!

— Двести ангелиц... а она в каталке, беспомощная...

Я повесила трубку. Тут зазвенел и видеофон. На экране были две неблизких приятельницы, недавно сбежавшие «туда».

— Что там у вас происходит? Здесь такое пишут! Что будто зомби у вас в неуязвимые солдаты набирают.

— Да я сама ещё не понимаю. Пока что-то с выборами связанное. Что-то мухлюют.

— А-а, выборы. Ну вот, я же тебе говорила, опять политика, — обратилась одна к другой. Я отключила их, не слушая, отключила видеофон, телефон и, как была одетая, рухнула на диван.




Мятая и разбитая, я проснулась. Встала, подошла к зеркалу. Да-а... Умылась, причесалась. События ночи не отпускали. Так а как теперь жить вообще? Если на первом же углу в ангелицы отправят? Это что же, теперь даже из квартиры выйти — то же самоубийство? Да и дверь открывать опасно, поди угадай, кто и с чем за дверью. Как быть-то? Нет, это невозможно. Надо всё выяснить, иначе я просто сойду с ума. Если уже не сошла. Где телефон?

Позвонила одной, второй знакомой. Никто не отвечал. Тогда набрала номер приятеля, который точно должен был быть на работе. Ну и был.

— Подожди, ты что? Ты не переутомилась? Может, тебе, к врачу сходить? Я вообще не понимаю, что ты несёшь. Бред какой-то. Или сон тебе дурной приснился? А может, новый роман пишешь?

— Думаешь, сон? — уцепилась я за соломинку.

— Ой, не парь мне мозги, у меня работы завал. Не знаю, что там тебе привиделось, но мне сейчас некогда обсуждать, отчёт горит. Потом, всё потом. Позвони вечером домой, если хочешь. Но я буду поздно.

Так что, получается, всё в порядке? Я глянула в окно. Всё выглядело, как всегда: деревья, припаркованные машины, никого. Эх, окна во двор. Ну ничего не поделаешь, надо идти на разведку. Страшно. Но страшнее сидеть взаперти и мучиться.

Лифт не работал. На лестнице я никого не встретила. Осторожно выбравшись из подъезда, остановилась, потом так же осторожно, вдоль стены, вышла на проспект. Рекламный щит был на месте, но что на нём было написано, разглядеть не удавалось, мешало бьющее в глаза солнце. Проспект был непривычно пуст, ни одной машины, только десятка два прохожих. И ни одной женщины...