Глава 18
ГОЛОВА ВРАГА
Furiosus furore solo punitur.
Безумный наказан самим своим
безумием.
I.
Последние два дня перед отъездом в Брундизий прошли в напряженной суматохе. Он отдавал приказы, высказывал последние наставления, увещевал и уговаривал. Пытаясь сохранить в головах плебса приятные воспоминания о своем одиннадцатидневном диктаторском правлении, Цезарь обеспечил очередную бесплатную раздачу хлеба, после чего занялся распределением воинского контингента. Два легиона с Лепидом в Испанию, три легиона остаются поддерживать порядок в Галлии и еще один с Ватией в самом Риме. Оставшиеся семь походным маршем направляются в главный порт страны.
- Мой мальчик, - сказал Гай Юлий, обнимая внучатого племянника на прощание, – ты покидаешь столицу вместе с Антонием. Переход не будет легким, и, тем не менее, не советую делать его в седле. Шагай наравне с солдатами, ешь с ними из одного котла, спи, укрывшись шерстяным плащом. Это трудно. Поначалу могут быть мозоли, несварение желудка и насморк. Но если ты сделаешься простым легионером раньше, чем станешь начальником, то в этом и окажется залог твоего будущего успеха. Правитель без любящей его армии – пуст, хрупок и легок подобно амфоре, из которой вылили все вино до последней капли.
- Я готов к трудностям, дядя, - юноша упорно не желал называть его дедом. – Бабушка рассказывала мне о том, как ты жил в Азии.
- Рим – не Азия, Гай Октавий, а Антоний – не Минуций Терм. Марк - решителен, хитер, временами жесток, но в то же самое время избалован и изнежен. Ему никогда не стать кумиром своих солдат, и он это хорошо понимает, а потому недолюбливает тех, кому подобное удается. Будь готов к насмешкам Марка Антония, но реагируй на них взвешено. Не давай ему повода понять, что шутки и ирония задевают тебя за живое. Спокойное внимание, воля и твердость духа – вот твои лучшие спутники в предстоящем походе.
- Дядя, а почему я не могу отправиться вместе с тобой?
Он ожидал подобного вопроса и ответил не задумываясь.
- Чтобы с первых же дней своего жизненного пути не получить прозвище «любимчик Цезаря». Будет куда лучше, если тебя станут называть любимцем Юпитера!
* * *
Накануне отъезда дом Гая Юлия навестил Луций Кальпурний Пизон. Продолжительная беседа с тестем не очень обрадовала, но и не сильно расстроила Цезаря.
- Гай Юлий, ты должен, просто обязан примириться с Помпеем. Очередное гражданское кровопролитие может оказаться для республики последним. Скоро понятие «римский гражданин» останется пустым сотрясением воздуха и не более того. Неужели два умных человека не в состоянии договориться друг с другом?!
- Два - в состоянии. Один из них перед тобой. Но я не вижу второго. Вокруг Магна столько советчиков, причем не самого лучшего толка, что я просто не могу разглядеть за ними самого Гнея Публия. Его разум, к сожалению, стал коллективным, что идет только во вред делу. Он уже никто, он - политический труп.
- Не верю в это! – продолжал настаивать Пизон. – У Помпея достаточно ума, чтобы расставить всех по своим местам, даже если это придется сделать силой.
- Ах, Луций Кальпурний, сегодня ум Магна подобен напуганному зайцу. Он мечется от одной мысли к другой в зависимости от того, какая группировка в его лагере окажется более горластой в течение того или иного дня.
- И все же, Гай Юлий, ты не вправе забывать об ответственности перед страной и перед потомками за те непоправимые последствия, которые грянут за вашим вселенским столкновением.
- Я помню, Пизон, - окончание их беседы получилось несколько натянутым и сухим, – я очень хорошо помню, что сегодня ты и я принадлежим разным партиям, разным мнениям, разным сторонам римского бытия. Однако это сегодня. Я хочу и сделаю так, чтобы завтра все стало по-другому. Никаких партий! Никаких группировок! Никакого растаскивания государства по частям и закоулкам! Один лидер, одна страна, единый народ! И понятие «римский гражданин» не только не уйдет в историю, но, напротив, засияет с новой силой, наполнившись новым содержанием, новым смыслом и новой свежей кровью!
- Иллюзия, Гай Юлий! Обыкновенная иллюзия, погоня за которой приведет нас всех к краху.
- Время и боги рассудят нас, Луций Кальпурний. А сейчас, извини, мне нужно попрощаться с моей женой и твоей дочерью.
Однако и это прощание получилось скомканным. В самый разгар любовных объятий Цезарь услышал за дверью спальни настоятельное покашливание Корнелия.
- Что? – Гай Юлий вышел, натягивая тунику.
- Прости меня, император. Но тебе только что передали записку, упомянув о ее важности.
Он прочитал свернутый в трубочку маленький свиток папируса в таблинии.
«Любимый! Я имею права называть тебя так, потому что до сих пор люблю тебя больше собственной жизни. Весь Рим знает, что завтра Цезарь отбывает на войну с Помпеем. На войне убивают. Однако в тебе я уверена: ты храним богами, упрям и ты одержишь очередную победу, расправившись со всеми своими врагами! Я прошу за сына! Неприязнь к любовнику матери привела его в противоположный лагерь, хотя я знаю: он уважает Цезаря-политика и даже преклоняется перед тобой. Гай Юлий, я не заставляю тебя вспоминать о тех любовных ласках, что дарила тебе в годы нашей молодости. Я молю лишь об одном: пощади чувства матери единственного сына! Сохрани Марку жизнь! Род Брутов не должен угаснуть так бесславно! И матери не должны оплакивать своих мертвых сыновей! Цезарь, я стою перед тобой на коленях. Сделай все от тебя зависящее и убереги Марка Юния от смерти!
Любящая тебя Сервилия».
- Кто принес эту записку, Септимий?
- Какая-то женщина. Она попросила раба у входа, чтобы он пригласил меня, но ожидала за дверью. Я вышел. Ночь, темно. Лица я не разглядел. К тому же она куталась в платок. Но очевидно знала меня, потому что отдала записку сразу. И тут же ушла прочь, сказав: «Это для Цезаря. Срочно!». Гай Юлий, у нее дрожали руки…, и голос тоже. Прости, если я что-нибудь сделал не так.
- Нет-нет. Все нормально, - быстро ответил Цезарь. Так быстро, чтобы Корнелий не заметил его предательски дрогнувшего голоса.
* * *
А уже через две недели он разбирался с обстановкой в Брундизии.
- Цезарь, для чего мы возимся с этим юнцом? – вместо доклада встретил его раздраженный Антоний, указывая рукой на покрасневшего Фурина. Разговор шел в присутствии остальных легатов. – Ты отправил меня сюда в качестве няньки для маленького мальчика? Он то ноги в кровь стер, то носился по придорожным кустам от солдатской еды и вина. Поверь, со всей армией у меня было проблем меньше, чем с одним твоим родственником.
- Я обещал своей сестре, что позабочусь о судьбе внука, - устало ответил Цезарь, усаживаясь в пододвинутое кресло.
- И мы потащим его с собой в Грецию?!
- Запомни, Марк Антоний, отныне он будет там, где буду находиться в этот момент я.
В воцарившемся молчании Гай Юлий спокойно изучал эмоции на лицах обоих участников конфликта. Оба сдержались, но если у Гая Октавия глаза при этом вспыхнули радостью и торжеством, то во взгляде Антония любой легко мог прочитать неприязнь и откровенную зависть.
- Но ему же действительно нужна нянька, - не удержался легат Цезаря.
- Марк, мы все начинали свой путь далеко не героями. К тому же за ним есть кому присмотреть. Его наставником и защитой будет это, - Гай Юлий коснулся рукой висящего на поясе гладиуса. – А теперь, давай-ка, лучше поговорим о делах.
Дела оказались весьма неутешительными.
- В гавани Брундизия находится лишь двадцать пригодных для использования трирем - все, что «оставил» нам Помпей при своем отплытии. Вокруг побережья рыщет эскадра под командованием Бибула. Пятьсот кораблей и заклятый враг имеют приказ не допустить высадки Цезаря в Греции. Море штормит, о доски причала постоянно бьются трехметровые волны, отплытие невозможно. Солдаты пьют и бездельничают, зато портовые шлюхи работают, потея всем телом.
Он выслушал доклад Антония, не дрогнув ни единым мускулом лица, так, как будто бы легат не сказал ему ничего нового. Голос Цезаря звучал совершенно спокойно:
- Командуйте на завтра смотр армии при полном боевом вооружении. Кроме того, центурионам восьмого, девятого и десятого легионов подготовить солдат к посадке на корабли. Отплывем сразу же, как только получим благоволение богов….
- Как?! – не давая закончить фразу, ужаснулся Антоний. – Без достаточного количества хлеба?! Без вьючных животных?! Без рабов?! На верную смерть в морской пучине?! Император, я не в состоянии понять твоих замыслов.
- Вполне возможно, - пожал плечами Цезарь, – но и Магн, и Бибул рассуждают точно так же. Они считают меня трезво мыслящим военачальником, который не станет рисковать жизнями своих подчиненных понапрасну, а потому не ждут нашей активности раньше весны. Вот и хорошо….
- Что «хорошо»?! – снова перебил Гая Юлия легат. – Что мы все утонем, так и не вступив в реальное сражение с Помпеем?!
- Мы не утонем, - словно не замечая бестактности Антония, тихим голосом выговорил Цезарь. Чем больше горячился первый, тем спокойнее и мягче становилась речь второго, однако каждый находившийся в комнате офицер уловил вдруг в этой мягкости нечто грозное и пугающее. Растущую угрозу, наконец, осознал и внезапно поперхнувшийся словами возражений Антоний. – Боги никогда не оставляли меня без своего покровительства. Не покинут они меня и сейчас. К тому же тебе, Марк, волноваться особенно нечего. Я возьму с собой Поллиона. Ты и Кален останетесь в Брундизии ждать спокойного моря и благоприятных ветров. Мы же за это время подготовим греческое побережье для вашей успешной высадки. Так что тебе останется совсем немного – обмануть бдительность Марка Кальпурния Бибула, - Гай Юлий выдержал паузу. – И еще совсем немного - поддерживать в течение всех недель вынужденного, как ты выразился, безделья победоносный дух и боеспособность легионов. Поверь мне, - в этом месте Цезарь понизил голос до хриплого шепота, – для тебя будет лучше утонуть, чем привести в Грецию толпу расхлябанных и не готовых к трудностям войны солдат, даже если среди них будут попадаться совсем молодые легионеры.
- Я выполню твой приказ, император, - лицо Антония покраснело от напряжения, но к собственной чести он все же выдержал брошенный на него пристальный взгляд.
После того, как легаты один за другим покинули помещение, Гай Юлий и Октавий остались наедине.
- Было трудно? – в тоне вопроса не прозвучало ни капли участия, только попытка уяснить истинное положение вещей.
- Насчет крови на ногах он преувеличил, а вот мозоли я действительно натер очень быстро. Зато теперь мне не страшны никакие переходы, - с некоторым вызовом в голосе ответил Фурин. – А по поводу беганья по кустам, так это было только один раз. Нас накормили протухшим мясом. Я проболел три дня и не больше других солдат, а когда пришел к Антонию, спросить, почему легионеров кормят такой гнилью, Марк послал меня самому дальнему адресу, который только можно себе вообразить. Он невзлюбил меня с первого дня, Цезарь. Наверное, потому что видит во мне конкурента, претендующего на твое внимание. Однако я не ропщу и сильно не переживаю.
- Это правильно, - император отметил, что прошло всего две недели, а Гай Октавий уже не называет его «дядей», даже наедине. Что ж, «Цезарь» так «Цезарь». Это хорошо, что мальчик так быстро привыкает к военной дисциплине и субординации. – Если тебя не любят, то, во-первых, это свидетельство того, что ты на самом деле что-то стоишь, а, во-вторых, как правило, в этой жизни не любят тех, кому удается что-нибудь сделать или достичь неких, отличных от других высот.
- Можно мне спросить? – осторожно поинтересовался юноша и, получив утвердительный кивок головой, продолжил. – Ты возьмешь меня с собой в Грецию?
- Мой мальчик, Антоний прав в одном: море в это время года действительно бурное и очень гневливое, а я обещал своей сестре, что не только позабочусь о тебе, но и не стану подвергать ненужной опасности. И потому, мне кажется, тебе лучше остаться в Брундизии и отплыть вместе с Марком. Ты ведь еще так молод.
- Ни за что! – залился румянцем Октавий. – И не говори мне ничего о моей молодости. Ты берешь с собой Азиния Поллиона, а он всего лишь на десять лет старше меня. К тому же, император, как я сумею научиться быть похожим на тебя, если стану избегать любых мало-мальски серьезных опасностей и трудностей?! Ведь тогда, в Азии, Минуций Терм не оберегал тебя и не говорил тебе: «Может быть, ты поостережешься лезть на рожон, Гай Юлий?». И ведь ты только что сказал, что отныне я всегда буду рядом с тобой!
- Минуций Терм, - задумчиво улыбнулся Цезарь. – Минуций Терм всерьез обратил на меня внимание только после штурма Митилен, когда я привел под стены города флот царя Никомеда и заслужил дубовый венок. А Поллион старше тебя не на десять, а на тринадцать лет.
- Вот видишь! – не замечая поправки, с горячей убежденностью заговорил Гай Октавий. – А что ты предлагаешь мне? Плестись в хвосте твоей армии? В этом случае ты никогда не обратишь на меня своего внимания, и я никогда не стану похожим на Цезаря.
- Антоний так достал тебя, что ты готов бежать на край света? – притворно участливо спросил Гай Юлий, провоцируя своего внучатого племянника на возможные жалобы.
- Никто, ты слышишь, никто меня «не достал»! - гордо поднял голову Фурин. – Я знал, на что шел. К тому же я принадлежу к роду Юлиев, а Юлии не сдаются ни перед чем и никогда. Да и у самого Марка Антония не все получалось гладко с первого же раза. Нисколько не сомневаюсь в этом.
- Сразу не все получалось даже у меня, - рассмеялся император, вспоминая свои солдатские мозоли. – Но будь по-твоему, Гай Октавий Фурин из рода Юлиев. Слово Цезаря, а я не бросаю слов на ветер: я возьму тебя с собой в Грецию и сделаю из тебя настоящего римского легионера.
* * *
В ожидании благоприятного момента для переправы прошло несколько дней, в течение которых вблизи гавани Брундизия то и дело показывались корабли Бибула. Они ясно давали понять: морской путь в Грецию закрыт.
И все же Цезарь переправился. Переправился ранним туманным утром, приказав плыть в полной тишине. Даже команду для взмахов весел гребцам вместо обычных барабанов давали ритмичные движения рук старшего надсмотрщика. Плеск волн и ничего более. Когда к обеду туман постепенно рассеялся, флот помпеянцев остался далеко позади. Гай Юлий благополучно прибыл в гавань Орика, высадившись на землях Эпира. Ошеломленный внезапностью появления противника, гарнизон города сложил оружие без сопротивления, а уже через день император занял Аполлонию, обеспечив контроль над довольно обширным участком побережья.
Пытавшийся поймать врага в ловушку, Бибул оказался в еще более щекотливом положении. Теперь для того, чтобы пополнить запасы провианта и пресной воды, его триремам приходилось совершать значительный крюк, чтобы команды судов могли высадиться в безопасном месте.
И Марк Кальпурний не выдержал. Уже одно только известие о том, что Цезарь выскользнул из его рук целым и невредимым, сделало лицо проконсула багровым от негодования и ненависти. У него начало дергаться веко левого глаза, опустился угол рта; речь его сделалась невнятной, а правая рука практически неподвижной. К тому же у Бибула появились сильные головные боли, заставившие его слечь в постель на несколько дней.
Лекари отворили проконсулу кровь, что облегчило состояние, и Марку Кальпурнию удалось отдать приказ об усилении морской блокады Брундизия, несмотря на будто в насмешку разбушевавшееся море. В результате, из сотни трирем в гавань возвратилось только восемьдесят семь. А тут еще разведка донесла, что Эпир назвал Цезаря законным консулом Рима.
Подобного удара Бибул уже не перенес. Услышав от своих легатов новость о признании легитимности действий бывшего коллеги по консулату, Марк Кальпурний покачнулся, схватившись левой рукой за край стола. Его лицо снова сделалось малиновым, глаза вылезли из орбит. Широко раскрывшийся рот попытался произнести несколько невнятных слов, после чего командующий флотом Помпея рухнул на дощатый пол капитанской каюты и потерял сознание.
В этом состоянии он провалялся почти шесть дней, а когда благодаря непрестанным усилиям медиков все же пришел в себя, то мог лишь невнятно мычать, вяло шевеля левой рукой и ногой. Правая половина тела Бибула оставалась неподвижной, из левого глаза по щеке непрерывно бежала слеза. Марк Кальпурний прожил еще три недели и скончался, задохнувшись переполнившей его дыхательные пути мокротой. Скорее всего, Бибул ненавидел Цезаря, человека, на века запечатлевшего его, Марка Кальпурния, имя в истории Рима, до самого последнего мгновения своей никчемной жизни, однако выразить эту ненависть он уже не мог ни при каких условиях.
II.
Имея для подготовки к военным действия практически целый год, Магн собрал в своем лагере под Диррахием девять легионов и почти семь тысяч всадников, большинство из которых составляли отпрыски богатых патрицианских семей. Их находившиеся рядом отцы вложили немалые наличные средства в борьбу с Цезарем, оплатив вооружение и покупку лошадей для своих возлюбленных чад. Таким образом, в лагере Помпея скопилось огромное количество людей, привыкших отнюдь не к походным условиям жизни, а к изнеженности и роскоши бесконечных пирушек. Многие не терялись даже в тех относительно скудных условиях жизни, что могла им предоставить буквально наводненная римлянами Греция. Но многие терпели нужду и лишения, если можно назвать таковыми отсутствие бассейна с горячей водой, обеда из тридцати-сорока блюд, выдуманных извращенной фантазией десятка поваров, походов по ювелирным лавкам и услаждающих слух, зрение и тело музыкантов, танцовщиц и юных представителей обоего пола.
Да, все они жаждали разгрома ненавистного «узурпатора», однако мало кто из патрициев понимал, что война – дело не просто многотрудное, но и рассчитанное на долгие недели, месяцы, а иногда и годы состязания тактик и стратегий воюющих сторон. И почти никто из них не думал о том, что отступать, перегруппировывая силы и заманивая врага в расставленные сети, не менее почетно, чем стремительно вторгаться на чужую территорию, нанося сокрушительные удары по боевым построениям противника.
Наступать, наступать и еще раз наступать! Скорее расправиться с Цезарем и возвратиться к родным пенатам! Скорее получить назад утерянные блага цивилизации, а потом утолить ненависть и упиться мщением поверженным в прах цезарианцам!
Этими мыслями и разговорами на подобные темы лагерь Помпея полнился с раннего утра до позднего вечера. Здесь не столько обдумывали шаги будущей военной кампании, сколько кичились друг перед другом своими мнимыми заслугами в деле освобождения республики от власти «тирана» и «поработителя». И здесь очень не любили тех, кто примкнул к армии оптиматов позднее; тех, кто покинул родную Италию на месяц или два позже первых сподвижников Магна; тех, кто соответственно испытал меньше «невзгод» и «лишений».
Все тот же Фавоний, например, умудрился «замазать» подозрением даже «белоснежную» репутацию прибывшего в Диррахий Цицерона.
- Говорят, Марк Туллий, что ты не слишком торопился со своим отплытием из Рима. Неужели посулы Цезаря оказались такими сладкими?
- Ну, уж не такими горькими, как брызжущая из тебя желчь, - попробовал отшутиться оратор.
- Правда, - она всегда имеет горьковатый привкус. Тебе ли не знать этого? – продолжал язвить Фавоний.
- Твоя правда, - отрезал Цицерон, – это твоя правда. Не думаю, что тебе следует претендовать на ее абсолютность. Непогрешимое понимание истины доступно одним лишь богам. Надеюсь, Марк, ты не спешишь себя причислить к сонму небожителей?
- А еще рассказывают, что ты возвратил Гаю Юлию большую часть своего долга? – не унимался сенатор. – Немалое подспорье для содержания армии наших противников.
- А про тебя, Фавоний, рассказывают, что ты спал со своей матерью, сестрой и племянницей, - дрогнувшим голосом парировал Цицерон. – Так стоит ли верить всему тому, что говорят?
Еще больше досталось несчастному Луцию Афранию, которого Акутий Руф открыто обвинил в предательстве и в том, что продавшийся Цезарю легат специально провалил испанскую войну. Дело едва не дошло до поножовщины, но Помпей остановил драку. Вовремя вмешавшись в распрю, он открыто стал на сторону своего командира, наорав на Руфа так, что все сенаторы, минимум два дня, ходили тихими и подавленными, стараясь не попадаться Магну на глаза. А потом все началось сначала.
Дело доходило до смешного. Так, Агенобарб, Метелл Сципион и Лентул Спинтер едва не подрались из-за того, кто после смерти Цезаря займет освободившуюся должность великого понтифика.
- Я имею на это полное право, - заявлял Спинтер, – поскольку принадлежу к коллегии понтификов без малого десять лет.
- Причем здесь твой жреческий сан, Публий Корнелий?! – размахивая руками, кричал Агенобарб. – Нужно судить по заслугам. Вот я, к примеру, в отличие от вас всех уже дважды сражался с Цезарем.
- И мы все прекрасно знаем, - насмешливо возражал рыжебородому Метелл Сципион, – чем эти сражения заканчивались. Причем оба раза.
- Ну и чем? Скажи, чем?! – негодующе подскакивал на месте Луций Домиций.
- Известно чем, - пожимал плечами Квинт Цецилий. – Твоим позорным бегством.
- Заткнись, денежный мешок! – огрызался Агенобарб.
- Уже не такой денежный, - насмешливо вздыхал Сципион. – Мне ведь Цезарь не позволил вывезти все свои деньги, как он разрешил это сделать тебе, Луций Домиций.
- Потому что ты вывез свои капиталы заранее, хитрый лис! – не обращая внимания на язвительную иронию, продолжал бушевать посрамленный защитник Корфиния и Массилии.
Когда сведения о подобных разговорах достигали ушей Помпея, Гней Публий лишь в бессилии поднимал глаза к небу и восклицал:
- И вот с этими полубезумными людьми мне предстоит противостоять самому умному и трезвомыслящему человеку в мире! О боги! За что вы караете меня столь несправедливой карой?!
* * *
В отличие от коллег по сенатской скамье Помпей принял Цицерона с куда большим радушием.
- Цезарю легче, - пожаловался он оратору при первой же встрече. – Он, по крайней мере, свободен в принятии решений, потому что принимает их один. Мне же приходиться ежедневно выслушивать не один десяток дурацких советов, просьб и жалоб друг на друга. Марк Туллий, поверь мне, - это сущее наказание!
- Пошли их куда подальше, - посоветовал Цицерон. – Получишь огромное наслаждение и облегчишь и свою душу, и собственную участь.
- Хорошо говорить, - вздохнул Магн, – но тяжело сделать. Они вложили в это предприятие свои деньги, вооружили на них солдат, закупили лошадей и сами встали под мое командование. К тому же, ведь это именно они наделили меня диктаторскими полномочиями. Нет, Цицерон, я – заложник ситуации. В данном случае я – жертва.
- О чем ты? – удивленно поднял брови оратор. – Разве не ты император своего войска? Разве не тебе подчиняются окружающие нас вооруженные люди в доспехах? Разве не в твоей воле карать или миловать? Прими решение. От тебя не требуется убивать их. Собери толпу горлопанов в одну кучу, запри в каком-нибудь укрепленном городе, например в Лариссе, и не выпускай оттуда до самого окончания войны.
- С такими, как Марк Фавоний, это сделать легко, хотя подобный шаг и породит потоки вылитой на меня грязи. Однако как отправить от себя Катона, Агенобарба, Сципиона или кого-либо из Метеллов? За каждым из них полторы-две тысячи легионеров. Они просто уведут их с собой или распустят, или, что еще хуже, переметнутся к Цезарю. И ведь последнее вполне реально, поскольку проводимая Гаем Юлием политика всепрощенчества дает им почти беспроигрышный шанс на скорое возвращение к привычной жизни: должности, интриги, бесконечные свары и склоки в сенате, и, главное, возможность урвать кусок от государственного пирога. Если сейчас численность обеих наших армий сопоставима, и у меня имеется некоторый перевес сил, то после бегства моих «сподвижников», мне останется только сдаться и самому уповать на милость Цезаря.
В последних словах Помпея помимо жалостливости проскользнула вдруг некая ностальгическая нотка.
- Так, может быть, в этом и заключается наилучший выход? - проверил свои догадки Цицерон. – Сдайся сейчас, прекрати бессмысленное военное противостояние, переведи его в обычное противостояние в политике.
- Я не могу возвратиться в Рим по милости Гая Юлия, - с явным сожалением снова издал глубокий вздох Магн. – Во-первых, сегодняшний Цезарь ни за что не выпустит бразды правления из своих рук, а, значит, никакой паритетной политической борьбы не будет уже никогда. Ручной сенат, покорный оболваненный народ, послушные суды, трибуны и преторы. Во-вторых же, при малейшем намеке на подобный ход событий меня прирежут собственные легаты, Лабиен или Афраний, не важно кто, но они это сделают и сделают не задумываясь.
По окончании разговора Марку Туллию стало грустно. Он вдруг ясно осознал, что ошибся в своем выборе, что ему не следовало покидать Рим и Италию, что нужно было прислушаться к словам Гая Юлия и пойти ему навстречу, обеспечив уважение, достойное политическое положение в республике и значительное уменьшение долга. А так: в надежде избавиться от ненависти Антония и совсем не возвращать занятых денег он уже проиграл и в дальнейшем проиграет еще больше.
Оратор долго сидел за столом снятой за большие деньги комнатушки в одном из домов переполненного помпеянцами Диррахия. Подперев голову обеими руками, он продумывал свои последующие шаги, надеясь сделать их безошибочными. В конце концов, Цицерон принялся за написание письма дочери. Он сочинял так, чтобы строки послания обязательно достигли глаз зятя, а через него и ушей Цезаря. Он пространно и довольно прозрачно философствовал о покаянии и милосердии, а заодно в язвительных и остроумных выражениях поносил нынешних противников Гая Юлия. Он рассчитывал и надеялся на снисходительность первого человека в Риме.
* * *
В Диррахии все бредили войной и ожиданием грядущих побед. Тем поразительнее было Цицерону во время одной из своих вечерних прогулок, - он предпочитал выходить из помещения запоздно, чтобы избегать ненужных столкновений и насмешек, - встретить вблизи городских стен человека, занимавшегося наблюдением за звездами.
Оратор не рискнул задавать вопросы, а просто стоял поодаль и смотрел. Сына Сервилли он узнал сразу, но не мешал увлеченному астрономическими замерами Бруту до тех пор, пока тот не стал складывать инструменты в лежавшую поодаль холщевую суму.
- Приятно осознавать, что в этом объятом военным безумием месте все же остались люди, не поддающиеся всеобщему сумасшествию, - внезапно прозвучавшие в ночной тишине слова заставили Марка Юния вздрогнуть от неожиданности.
- Рад видеть тебя, Марк Туллий, - освещая лицо говорящего, Брут поднял повыше захваченную с собой масляную лампу. – Давно ты здесь?
- Достаточно давно, чтобы понять, что ты действительно увлечен наукой. Я тоже рад приветствовать тебя, Марк Юний, а еще более рад понять, что не одинок в своем непринятии захватившего всех помешательства.
- Назвать увиденное тобой наукой я бы, конечно, не решился. Это всего лишь желание применить полученные в Киликии астрологические познания в попытке составления предсказаний грядущего. Но вот насчет войны и помешательства я с тобой полностью согласен.
- Киликия? Каким ветром тебя занесло так далеко от Рима? – поинтересовался Цицерон, радуясь завязавшейся беседе.
- Вернемся в город, - предложил Брут. – Я расскажу тебе обо всем по дороге. Если же времени для рассказа не хватит, то могу предложить зайти ко мне. Само собой, это не парадные апартаменты, а всего лишь отдельная комната, но зато она вполне просторна, и я живу в ней совершенно один. Так что, никто и ничто нам не помешает.
- Не извиняйся. Мы все находимся здесь не в лучших условиях, - обрадовался приглашению оратор.
Пятидесятивосьмилетний Цицерон и тридцатисемилетний Брут проговорили почти до самого утра. Сначала о Киликии, куда Марк Юний попал вместе со своим тестем Аппием Клавдием, пять лет назад назначенным наместником этой вполне благополучной после учиненного Помпеем разгрома пиратского братства провинции. Он не столько выполнял обязанности легата, сколько пристрастился к гаданию по звездам и составлению предсказаний событий и судеб. Что-то получалось, что-то не очень, однако Брут не унывал и вскоре добился определенных успехов, напророчив и свой предстоящий развод, и расставание с вечно подшучивавшим над его «бесцельными занятиями» тестем. В лагере Гнея Публия он оказался по двум причинам. Присоединиться к Магну его заставили ненависть к Цезарю, а также бесконечная любовь и преданность Катону. Марк Юний безмерно уважал и ценил внимание дяди к собственной персоне, видя в Марке Порции образец римского долга и поведения настоящего римского гражданина.
- Да, конечно, ты совершенно прав, - когда было необходимо, Цицерон умел нащупать нужную струнку и мягко польстить собеседнику, – на сегодня Катон, пожалуй, единственное светлое пятно на грязном одеянии нашей республики. Если бы таких, как он, было больше, мы не увязли бы в дерьме этой гражданской войны.
После подобного «единения» интересов и мнений, после полного совпадения взглядов, усиленного подчеркнутым вниманием старшего к младшему, Брут просто не мог не поделиться распиравшими его мыслями.
- Помпей проиграет и будет убит, - неожиданно сказал он в тишине комнаты. – Так говорят звезды, и это правда. Я проверял несколько раз. Очевидно, что боги хотят победы Цезаря.
- Тогда катастрофа, - осторожно вбросил довольно расплывчатую фразу Цицерон.
- Конечно, катастрофа! – горячо подхватил Марк Юний. – Даже хуже, - всепожирающий катаклизм! Мир окончательно станет с ног на голову. Победивший Цезарь не остановится ни перед чем. Он уничтожит всех своих противников, а остальных просто заставит плясать под свою дудку. Он станет диктатором, если не возродит, в конце концов, царскую власть!
Ненависть так и брызгала из его рта, делая атмосферу комнаты душной, такой, словно вот-вот должна была разразиться настоящая гроза.
Два человека разговаривали, постепенно накаляя друг друга и поднимая градус обоюдного негативного отношения к связующему их звену все выше и выше. Неприязнь Цицерона рождалась из страха перед Марком Антонием и зятем Долабеллой, а также из той неуютности, которую вызывало в нем сознание невыплаченного Гаю Юлию долга; вспомнились и старые мелкие обиды. Ненависть Брута коренилась в имевшей когда-то место жаркой связи Цезаря с Сервилией, в неразделенной сыновней любви к матери, которая до сих пор все еще отдавала в своих чувствах пальму первенства любовнику, нежели сыну; и сын прекрасно понимал это.
- Мой мальчик, - напыщенно заявил под утро оратор. – Ты не представляешь себе, как я рад нашей встрече. Очевидно, ее устроили сами боги, чтобы свести вмести двух разделяющих мысли и чаяния людей. Пока в нас жива сама мысль о свободе, тирану не будет уютно никогда. Мы начнем нашу борьбу именно в тот момент, когда армия Помпея будет разгромлена, Магн погибнет, сенат склонит голову, а узурпатор примется почивать на лаврах победителя. Мы не дадим угаснуть пламени римского свободолюбия и справедливости! Мы будем продолжать борьбу даже в том случае, если придется спрятать наши мысли под маской притворной улыбки и лести Цезарю. И я верю, что мы обязательно победим!
- Мы обязательно победим, - зачарованно повторил Брут, впитывая каждое услышанное слово Цицерона.
* * *
Тем временем сам Гай Юлий ожидал прибытия подкрепления. Ему не терпелось перейти к решительным действиям, однако Антоний и Кален медлили, опасаясь крутых волн и флота помпеянцев, который и без Бибула представлял собой значительное осложнение для свободного выхода в открытое море. Цезарь посылал в Брундизий одно требование за другим. Его приказы доходили беспрепятственно, но горизонт водных просторов нарушали только триремы вражеского флота. Правда, рыбацкие суденышки периодически привозили ему уверения Антония в том, что прибытие последнего не за горами, однако, увы, это было все, чего император дождался за два месяца пребывания в Эпире.
Окончание марта сулило наступление периода, благоприятного для плавания, и Цезарь повел армию по направлению к Диррахию. Он опасался, что Помпей не отважится на решающее сражение и отодвинется дальше в Азию и Египет, а это, в свою очередь, означало существенную затяжку войны и вносило некоторую неопределенность в ее исход.
Три его легиона неожиданным и молниеносным маршем вышли на берег Апса, на другой стороне которого виднелись очертания зимнего лагеря Помпея и стены Диррахия. Следуя разработанным им принципам осады, Гай Юлий сразу же приказал возводить оборонительные сооружения по всему периметру расположения армии противника, пытаясь отрезать Магна от возможных источников продовольствия. Он пока не знал, что запасливый и осторожный Гней Публий еще с наступлением первых холодов начисто обобрал окружающие земли, практически лишив земледельцев средств к существованию, и поставив самого Цезаря в довольно щекотливое и неуютное положение. Окрестные жители, с одной стороны, восприняли его армию как освободителей, но, с другой стороны, с опаской ожидали дальнейших поборов римлян. К тому же у них действительно нечего было брать. В результате, Гаю Юлию пришлось организовывать еженедельные рейды за зерном и мясом все более и более в глубь греческих земель. Это, во-первых, отвлекало значительные военные силы и, во-вторых, привело, в конце концов, к тому, что его солдаты вышли к границам областей, занятых гарнизонами Помпея, а война на два фронта по-прежнему не входила в планы Цезаря.
Едва завидев противника, легаты Помпея принялись уговаривать собственного полководца атаковать правый берег Апса и закончить войну в одно сражение. Особенно настаивал Лабиен:
- Гней Публий, боги дают тебе, может быть, единственный шанс одержать победу над узурпатором. Разведка доносит, что его армия малочисленна. Три-четыре легиона и практически нет конницы. По силе мы превосходим Цезаря более чем в два раза. Умоляю, отдай приказ о наступлении, и я принесу тебе голову Гая Юлия!
Однако Магн медлил и медлил он сразу по нескольким причинам: из-за природной осторожности; из-за того, что единственный случай, когда он переправлялся через реку и штурмовал лагерь противника в войне с Серторием, закончился, практически, полным разгромом его армии. Была и еще одна причина, понуждавшая Помпея к медлительности. Он ждал новостей из Рима, где щедро оплаченный его деньгами претор Целий Руф должен был организовать вооруженный мятеж, свергнуть консула Ватию и, захватив город в свои руки, объявить выбранную власть незаконной. А потому Гней Публий лишь молчал или ворчливо отмахивался от нападок своих командиров:
- Гай Юлий не идиот! Я не верю в то, что его армия так мала, как вы пытаетесь мне представить. Наверняка, вблизи от его позиций скрывается еще одна, более многочисленная часть его сил.
- Магн, - не отступал Лабиен, – я знаю Цезаря. Он авантюрист. Он больше полагается на волю богов и свою воинскую удачу, нежели на трезвый и холодный расчет.
- Я тоже знаю Цезаря, - огрызался Помпей, – и знаю не хуже твоего. И кому, как не великому понтифику, лучше разбираться в том, чего хотят боги. Ждать, Тит Аттий, мы будем ждать! Таково мое окончательное решение.
* * *
Настроения в лагере помпеянцев, о которых Гаю Юлию доносили не реже, чем Магну о действиях самого Цезаря, вынудили императора на весьма безрассудный поступок. Поздним вечером он вызвал в палатку Октавия и своего старшего легата Гнея Домиция Кальвина.
- Промедление Антония угрожает всему нашему делу.
- Это так, - согласились оба легата.
- Оно ставит нас в зависимость от решений врага.
И это утверждение императора не вызвало никаких возражений.
- Сегодняшняя ночь достаточно темна, а утром, говорят знающие люди, будет густой туман.
- И что из этого? – вопросительно посмотрели на него офицеры.
- Я отправляюсь в Брундизий за армией.
Слова Гая Юлия повергли Октавия и Кальвина в шок.
- Это безрассудство, – сумел, наконец, выговорить Гней Домиций.
- Ты ведь можешь погибнуть! – с горячностью молодости воскликнул Гай Октавий.
- Ничего безрассудного, - продолжил развивать свои мысли Цезарь. – В темноте и тумане я достигну берега за время, чуть большее суток. Сутки на погрузку и еще столько же на обратную дорогу. Через четыре-пять дней все легионы и кавалерия будут возле Диррахия. И пусть тогда Помпей атакует нас! От вас обоих требуется создать вид моего присутствия в лагере. Распространите слух, что я обдумываю дальнейший план кампании, и приказал себя не беспокоить или что я болен, или…. Ну, в общем, придумайте что-нибудь.
- Есть масса препятствий, которые могут помешать тебе возвратиться через три дня, - возразил Кальвин. – И главное из них – флот Помпея. Что будет тогда?
- Не будет никаких препятствий, - отрезал император.
Однако он ошибся, и на этот раз воля небожителей явно не совпала с его предположением. Едва лишь рыбацкая лодка, на которой укутанный в простой дорожный плащ Гай Юлий ступил на борт судна, миновала береговые отмели, на море поднялся ветер. Сначала его порывы трепали парус, заворачивая челн к берегу, а когда полотнище было убрано, ветер ударил в борта с такой силой, что едва не опрокинул жалкий кораблик.
Испуганный кормчий отдал приказ поворачивать назад.
Видя, что его планы срываются, император пробрался с кормы на нос лодки и, распахнув плащ, обратился к капитану:
- Смелее, смелее вперед! Мы не можем пойти ко дну. Ведь сегодня ты везешь самого Цезаря и его счастье!
Но и это не помогло. При попытке развернуться в сторону моря судно закружило с такой силой, что выбросило за борт часть его команды. Люди сгинули в беснующейся пучине в одно мгновение без единого всплеска и крика. Дальнейшее сопротивление стихии становилось бесполезным.
Следовало признать: этой ночью боги приняли другое решение, и протестовать против их желания не имело абсолютно никакого смысла.
* * *
Антоний и Кален высадились неподалеку от Лисса только десятого апреля. Теперь в распоряжении Гая Юлия находилось семь полноценных легионов и тысяча четыреста всадников.
Началась позиционная война, в которой никто не хотел начинать боевые действия первым. Оба полководца пытались уморить друг друга голодом, однако у запертого в Диррахии Помпея это получалось лучше, чем у достаточно свободного в своих передвижениях Цезаря. Окрестные села голодали так же, как и солдаты атакующей стороны, а до нового урожая оставалось не меньше лета.
Легионеры собирали траву и, добавляя в нее немного зерна, пекли «хлеб». Гай Юлий ел его наравне со всеми, чем увеличивал и без того немалую любовь воинов к своему императору.
Время от времени легионеры с помощью катапульт забрасывали испеченные хлебцы за стены осажденного противника, выкрикивая фразы о том, что пока земля родит траву, они не снимут осаду.
Однажды эта «выпечка» попала на стол Помпея.
- Ты говорил, что голод заставит их убраться восвояси? – зло и нервно бросил Магну Лабиен. – Так полюбуйся и расстанься, наконец, со своими бесплодными мечтаниями! Они жрут подобную мешанину, и готовы жрать ее до тех пор, пока ими командует их любимый Цезарь!
- Что это?! – Гней Публий повертел круглую лепешку в руках, разломил, понюхал ее на срезе, после чего скривился и брезгливо отбросил крошащуюся массу на пол.
- Это? – усмехнулся Тит Аттий. – Сегодня это их хлеб и маслины, и бобы, и мясо!
- Но тогда они..., - заикаясь от внезапно охватившего его страха, произнес Помпей. – Они же… звери! Самые настоящие звери!
- Так нападем и убьем зверей! – с жаром вскричал Лабиен.
- Постарайся, чтобы наши солдаты не увидели этого ужаса, - погасшим голосом попросил Гней Публий и, закрыв лицо руками, надолго погрузился в молчание.
Однако вполне естественно, что легионеры Магна увидели решимость своего противника стоять до конца, а, увидев, сполна разделили охватившее их полководца уныние.
* * *
Приведя легионы, Антоний и Кален принесли Гаю Юлию известие о поднятом в Риме мятеже, во главе которого встал претор Марк Целий Руф.
Руф не оригинальничал. Используя избитый лозунг отмены долгов, он сколотил вокруг себя толпу вооруженных сторонников, с помощью которой изгнал с форума другого претора, ставленника Цезаря Гая Требония. Столкновение получилось достаточно кровопролитным: потери с обеих сторон исчислялись десятками. Но если со стороны Руфа погибли уличные бандиты и нанятые гладиаторы, то защищавшие Требония оказались ликторами и кадровыми легионерами, что означало лишь одно – государству в лице консула Ватии был брошен откровенно провокационный вызов.
Публий Сервилий не растерялся. Созванное им срочное заседание сената охраняли мгновенно наводнившие улицы Рима солдаты Цезаря, прибывшие из расположенного за стенами города военного лагеря. От дома до форума каждого сенатора сопровождали по четыре легионера.
Ватия потребовал у Руфа отчета о событиях предыдущего дня, на что Марк Целий только пожал плечами.
- Народ, консул, как тебе известно – стихия, сдерживать которую подчас не просто сложно, но и не представляется возможным, - довольно ехидно заметил Руф.
- Это так, - не возражая, спокойно кивнул головой Ватия. – Толпу куда легче завести, чем потом контролировать ее действия.
- На что ты намекаешь, консул? – внутренне претор был напряжен. Он ждал отпора, но не мог просчитать его форму и последствия. Теперь он уже сомневался в правильности своего появления на этом заседании сената.
- Ни на что, Марк Целий, - все так же сдерживаясь, ответил Публий Сервилий, левое веко которого едва заметно дрогнуло. Последнее было признаком нарастающей ярости, последствия которой домочадцы Ватии не раз испытывали на своих спинах и лицах. – Ни на что, кроме того, что тебе придется отозвать свой законопроект об отмене долгов и извиниться перед Требонием при стечении той толпы, которую ты вчера вовлек в кровавую потасовку.
- Насчет потасовки я уже высказался, консул. Здесь нет и капли моей вины. Когда люди требуют справедливости, они не всегда выбирают способы выражения своих требований. А по поводу законопроекта, - Руф сделал прочувствованную паузу, с беспокойством наблюдая растущий гнев Ватии, – я тем более ничего не в состоянии изменить. Это не моя воля, консул. Это воля римского плебса.
- Тогда, - кулак Публия Сервилия с грохотом опустился на подлокотник курульного кресла, – властью мне данной я запрещаю тебе посещать заседания сената, созывать народ и выполнять свои преторские функции в суде до тех пор, пока ты, Марк Целий Руф, не одумаешься и не выполнишь все то, что от тебя требует благоразумие и спокойствие республики. Ликторы, арестовать его и препроводить домой, выставив у дверей охрану!
Марк Целий выдержал домашний арест около двух недель, а потом тайно бежал на юг Италии, куда вызвал подкрепление в лице изгнанного в Массилию Тита Анния Милона. Опальный политик откликнулся сразу. Получив первые финансовые вливания, он прошелся по старым связям и объявился у стен крепости Коса с двумя тысячами вооруженных головорезов. Милон осадил город в надежде сделать его мощные стены оплотом начатого мятежа.
Увы! То, чего не удалось сделать Клодию, удалось совершить простому пращнику гарнизона Косы. Пущенный им в момент штурма крепостных укреплений камень попал Титу Аннию в неприкрытый шлемом висок. Смерть настигла Милона мгновенно, не дав ни единого шанса избежать ее прихода. Потеряв своего командира, бандиты в считанные мгновения разбежались по лесам и горным ущельям.
Руф не угомонился и после этого: полученные от Магна деньги нуждались в том, чтобы отработать их сполна. Он попытался поднять восстание среди капуанских гладиаторов, однако преследовавший его Гай Требоний изгнал незадачливого претора в Турию, где Марка Целия попросту прирезали солдаты расквартированного в городе гарнизона Цезаря.
Между известием о начале мятежа и новостью о его бесславном конце прошло больше двух месяцев, в течение которых кольцо осады вокруг Диррахия становилось все теснее и крепче. Тем не менее, неповоротливый пиценский упрямец получил письмо о провале заговора Руфа практически одновременно с Цезарем, и это, в конце концов, все же заставило Помпея перейти от сидения на одном месте к вполне решительным действиям.
К тому времени под Диррахием уже заканчивался знойный июнь, на смену которому неуклонно приближался не менее жаркий июль. И за весь первый месяц засушливого лета небесная влага оросила землю лишь один раз, а трава вокруг пожухла настолько, что добавлять к скудному запасу зерна стало практически нечего. Следующая пара недель грозила солдатам Гая Юлия настоящим голодом. Для хотя бы простого выживания им был необходим самый обыкновенный дождь, но еще лучше - ливень, и он действительно пролился, вот только это был ливень из стрел.
III.
Первый штурм начался рано утром, когда несколько когорт Помпея атаковали укрепления цезарианцев сразу в трех отстоящих недалеко друг от друга местах, предварительно осыпав редуты противника нескончаемым потоком, состоявшим из десятков тысяч оперенных смертей. По стечению обстоятельств атака пришлась на позиции виновного в погромах и попытке мятежа девятого легиона, хотя много ли в жизни случайного? И не все ли из того, что поначалу представляется нам волей слепого случая, на деле оказывается не понятой и не сразу осознанной нами частичкой до определенного времени недоступного пониманию высшего замысла?
Фурина вырвали из чуткого сна испуганные крики людей. Первое, что он увидел, открыв глаза, было древко стрелы, впившейся в землю в ладони от его головы. Гай Октавий попытался вскочить на ноги и тут же ощутил треск ткани, разрываемого плаща. Палудамент оказался пригвожден к почве сразу в трех местах.
- Пригнись и стой ближе к стене. Там стрелы не столь опасны, - услышал он ободряющий голос центуриона Сцевы. – Запомни: благоволение богов не длится вечно.
Смертоносный ливень иссяк, оставив после себя тридцать семь убитых и вдвое больше раненых солдат. Почти половина охранявшего редут манипула вышла из строя в течение каких-нибудь считанных минут.
- Держись около меня, - Сцева зло выдергивал из своего щита застрявшие в нем стрелы. Со лба по лицу центуриона стекала быстро буревшая на воздухе струйка крови. – Сейчас полезут в атаку.
- Ты ранен?
- А кто из нас не ранен? – проворчал Кассий, вытирая лоб ладонью.
- Я, например, - продолжил глупый разговор Гай Октавий, но для него это было первое сражение, первый настоящий бой. Фурин нервничал и пытался скрыть обуревавшие его чувства ничего не значившей болтовней.
- Не трусь! – офицер отбросил последнее выдернутое древко в сторону и поднялся с коленей, выпрямившись во весь довольно немаленький рост. – Им никогда не взять наших укреплений.
- Я и не трушу! - немного обиженно заметил юноша.
- Вот и отлично! – похлопал его по плечу Сцева и вдруг улыбнулся. – Бой нам предстоит жаркий, да еще на жаре: хорошая получится банька. Попаримся от души!
Солдаты Помпея шли ко рву, ободряя себя постукиванием гладиусов по металлическим пластинам щитов. Стройность их рядов то и дело нарушалась падением сраженных стрелами тел: покинув с началом обстрела оборонительные башни, лучники Цезаря вернулись на позиции и теперь били практически в упор, стараясь поразить открытые части лица или ног наступающего врага.
Перед трехметровой ямой шеренга остановилась, пропуская легкую пехоту, тащившую на себе толстые фашины из связанных между собой прутьев прибрежного камыша. В считанные мгновения через ров был выстроен шаткий, но широкий перешеек, достаточный для того, чтобы помпеянцы устремились по нему на штурм деревянного частокола.
Главным, что запомнилось Фурину из всего боя, стали лица. Залитые потом, перекошенные злобой и гневом, сверкающие белками глаз, орущие лица. Они бежали через ров, карабкались по коротким лестницам, норовя захлестнуть его своей озверелой яростью. Октавий ткнул мечом в первое попавшееся, машинально отметив, что острие клинка окрасилось кровью, отразил рубящий удар гладиуса и вновь ударил сам, сбив шлем и оглушив другого противника. Атаку следующего врага отразил скутум Фурина, однако натиск оказался настолько сильным, что юношу буквально отбросило назад. Как во сне он заметил занесенный над ним меч и защитивший его выпад Сцевы. Клинок центуриона вонзился в горло легионера, вызвав фонтан алой крови. Этих нескольких секунд оказалось достаточно. Гай Октавий был на ногах, чтобы снова нападать и защищаться, снова атаковать и отражать сыпавшиеся на него удары. Горячка сражения всосала его подобно речному водовороту. Фурин лишь опасался, что не выдержит физически, однако проведенные бок о бок с простыми солдатами месяцы закалили не только дух, но и изнеженное пребыванием в Риме тело молодого патриция.
Бой закончился с прибытием посланного Цезарем подкрепления. Прорыв не удался ни на одном из трех выбранных направлений.
Гай Юлий навестил атакованный редут ближе к вечеру.
- Как дела, Кассий? - Гай Юлий знал всех своих офицеров по именам.
- Мы не посрамили тебя, император, - горделиво улыбнулся Сцева. – Девятый легион искупил свою вину перед тобой сполна. Помпеянцы не прошли.
- Потери?
- Пятьдесят девять убитыми и приблизительно столько же ранеными, но в основном все они пострадали во время внезапного обстрела. Зато благодаря Магну мы обеспечены оружием до самого конца кампании. Смотри! – центурион вытянул ладонь в направлении аккуратно сложенных и перевязанных веревками пучков стрел.
- Сколько же их?! – удивленно воскликнул Цезарь.
- Почти тридцать тысяч!
- В одном только его щите сто восемнадцать пробоин, - вмешался в разговор находившийся рядом Фурин. – И еще, император, центурион Кассий Сцева спас мне жизнь.
- Не преувеличивай, Гай Октавий, - нахмурился Сцева. – Обычная взаимовыручка, не более того.
- Благодарю тебя, Кассий, - улыбнулся Гай Юлий. – Кто знает, может быть, сам того не подозревая, сегодня ты спас будущее Рима.
Он окончательно простил девятый легион и щедро наградил всех защитников редута, не обойдя вниманием и Фурина. Всех так всех. Ни любимчиков, ни предвзятого замалчивания.
Тем же вечером Антоний встретился с командовавшим утренним наступлением Лабиеном.
- Заключим трехдневное перемирие, Тит Аттий, - предложил на переговорах легат. – Трупы на жаре разлагаются быстро. Среди солдат может начаться самый настоящий мор. Это не нужно ни нам, ни вам.
- Трупы лежат у ваших укреплений, - жестко ответил Лабиен. – Вот пусть твои легионеры и передохнут все до единого заодно вместе с самим Цезарем. Мне нет до этого никакого дела.
- Но ведь все они – римские граждане и заслуживают быть похороненными по законам божественным и человеческим.
- В римской армии закон – это приказ командира! А мой приказ таков: мы с тобой заключим перемирие лишь тогда, когда я увижу голову Гая Юлия. И не раньше. Запомни это, Антоний, и заруби себе на носу!
Но трупы были все-таки убраны. Солдаты обеих армий сделали то, до чего не смогли договориться их командиры. Они заключили негласное перемирие, и вскоре погребальные костры запылали с обеих сторон.
* * *
Неудача в Риме и неудача с прорывом повергли Помпея в уныние. Он избегал встреч с кем бы то ни было в течение нескольких дней. Однако его уединение все же оказалось нарушено. Лабиен ворвался в комнату, оттолкнув в сторону старого раба, пытавшегося стать на страже покоя хозяина.
- Развеселись, Магн! Победа в наших руках!
Лабиен и без того раздражал Гнея Публия своей неукротимой энергией и брызжущим во все стороны напором, но в последние месяцы энтузиазм Тита Аттия сделался для Помпея подобным красной тряпке, которой перед гладиаторским поединком на арене цирка пытаются расшевелить чересчур медлительного быка. Магна так и подмывало с издевкой поинтересоваться у своего легата, как это Цезарь сумел вынести нрав Лабиена в течение столь долгого времени. Но и теперь он сдержался, ограничившись произнесенным вялым голосом вопросом:
- Что за причина для веселья на этот раз, Тит Аттий?
- Перебежчики. Два аллоброга. Эг и Роукилл. Один командир галльской конницы Цезаря. Они говорят, что через неделю твой враг либо окончательно уморит свою армию голодом, либо снимет осаду и отступит в глубь Греции. И они готовы показать наиболее уязвимые участки обороны Гая Юлия.
- Прекрасно, - все так же довольно вяло произнес Помпей, – но скажи, зачем нам все это?
- Как это «зачем»?! – удивлению легата не было предела. – Мы атакуем Цезаря и разобьем его наголову.
- А смысл? – продолжал рассуждать Гней Публий. – Для чего рисковать жизнями солдат, если Гай Юлий все равно отступит? Пусть уходит. А мы последуем по пятам, чтобы изматывать его истощенных солдат ежедневным наступлением на пятки.
- Если хитрый лис уйдет, мы рискуем не поймать его в ловушку, - возразил Лабиен.
- Ну, во-первых, это не мы заперли его, а он нас, - пожал Плечами Помпей, – а, во-вторых, кстати, о ловушках. Ты не думаешь, что эти перебежчики подосланы к нам специально. Мы сунемся по указанным ими направлениям и нарвемся на жесточайший отпор, который может легко завершиться нашим, а не Гая Юлия, разгромом. Нет, ожидание кажется мне боле приемлемой и последовательной тактикой.
- Ждать, чтобы потом нам сказали, что, имея возможность прихлопнуть врага, мы бездарно упустили ее? – раздраженно повысил голос Лабиен. – Или чтобы над нами смеялись, говоря, что Помпей одержал верх над истощенным и измотанным им противником, испугавшись вступить в открытое столкновение? Где твоя воинская гордость, Магн?! Проведем разведку и, если убедимся в правдивости слов аллоброгов, то нападем, не задумываясь.
- Хорошо, - примирительно поднял ладонь Помпей. Больше всего на свете Гнею Публию сейчас хотелось бы выставить наглеца вон из своей комнаты, а еще больше хотелось возвратиться в Рим на семь-восемь лет назад, когда была жива Юлия, и они с Цезарем оставались не врагами, но по-доброму настроенными друг к другу близкими родственниками. – Займись проверкой полученных сведений. Думаю, пары дней тебе хватит. Потом доложишь обстановку, и мы все вместе подумаем над тем, что предпринять.
- Для разведки, Магн, мне хватит и одной ночи. Но если после того, как россказни галлов подтвердятся, ты снова примешься медлить и оттягивать принятие решения о наступлении, то, поверь мне, я пойду в атаку со своими двумя легионами. Пойду и одержу победу! И пускай тогда говорят, что Цезаря победил Лабиен! И пусть смеются над трусливо осторожничающим Помпеем!
- Не забывайся, Тит Аттий! – побагровел уязвленный словами собственного легата полководец.
- И ты не забывай, Гней Публий: ни один «Магн», сколь бы он ни был велик, не может оказаться величественнее, чем сенат и народ Рима. Помни и о том, что диктаторскими полномочиями тебя наделил сенат, но сенат может легко снять их.
* * *
Атака началась в сумрачном свете раннего утра. Впервые за несколько недель небо было затянуто черными грозовыми тучами, обещавшими разразиться проливным дождем.
Легионеры Помпея получили приказ продвигаться максимально осторожно, не поднимая шума, и именно потому дозорные на сторожевых башнях заметили наступление слишком поздно. На этот раз досталось укреплениям, которые охраняли когорты Азиния Поллиона.
Внезапность нападения буквально смяла ряды защитников, позволив атакующей лавине перетечь через частокол и захлестнуть обширное пространство лагеря Поллиона. Бой кипел повсюду, нарушая все принципы и каноны классического столкновения двух армий. В этом бою каждый сражался сам за себя, полагаясь на собственный меч и еще на плечо рубившегося рядом товарища.
Мрачный рассвет сопровождался повальным бегством солдат в направлении основного лагеря.
Выхваченный отзвуками сражения из сна Цезарь пытался организовать достойный отпор противнику. Но можно сдерживать с боем отступающее войско, можно поддержать резервами когорты, сомкнувшие свои щиты перед превосходящей численностью врага, однако не следует даже пытаться остановить людей, обезумевших от охватившей их паники.
Гай Юлий метался между мчащимися ему навстречу легионерами, хватал их за руки, разворачивая лицом к врагу, и размахивал мечом до тех пор, пока один из знаменосцев не направил ему в переносицу заостренный конец древка знамени своего легиона. Удар мог получиться смертельным, не окажись рядом Октавия и Корнелия. Старик уже растратил былую ловкость, зато Фурин легко отвел смертоносную палку в сторону, а сам Септимий довершил дело, вонзив гладиус в живот перепуганного собственной дерзостью солдата. Столкновение отбросило верного слугу на землю, и Цезарю с Октавием пришлось повозиться, чтобы оттащить мощную фигуру знаменосца в сторону и освободить придавленного старика.
Происшествие невольно отрезвило Гая Юлия, заставило оценить обстановку и отдать приказ об организованном отступлении.
Помпеянцы захватили его лагерь без боя, однако дальше не пошли. На последовавшем в захваченной палатке Цезаря коротком совете Помпею удалось убедить всех, что Гай Юлий не настолько глуп, чтобы так легко проиграть одно-единственное сражение, а с ним и всю войну.
- Остановитесь, безумцы! Там за холмами нас всех ждет не дождется его хитроумная ловушка!
Опьяненные легкостью победы, «безумцы» поверили. Сопротивлялся один только Лабиен, который быстро остался в меньшинстве и, плюнув от досады, покинул палатку.
Дележ захваченной добычи занял у солдат Магна большую часть оставшегося дня, и когда посланные вперед разведчики донесли, что ловушки нет и противника след простыл, Тит Аттий зло выругался, бросив в сторону Помпея лишь несколько слов:
- Сегодня он вполне мог торжествовать на Олимпе в гордом одиночестве, однако, увы, похоже Магну так и не поднять эгиды громовержца Юпитера. Она ему явно не по плечу.
* * *
Отступление продолжалось почти четверо суток. Армия вошла в земли Фессалии – страны чародеев, магов и предсказателей. Укрепленный лагерь разбили возле городка Гомфы. Фессалийские земли признавали власть Помпея, и ранним утром, когда утомленные переходом и строительством лагеря, легионеры еще спали, Гай Юлий послал Антония с предложением к горожанам сдаться без боя, обеспечив его солдатам условия для отдыха и нормального питания.
Легат задержался до полудня. До его возвращения в палатку командующего вошла группа примипилов всех легионов.
- Император, - глухим от волнения голосом обратился к Цезарю примипил первой когорты десятого легиона Гай Крастиний, – солдаты подавлены. Все готовы провалиться сквозь землю от стыда, порожденного охватившей нас трусостью. Мы заслужили наказание. Армия просит тебя провести децимацию.
- Постройте легионы, - в задумчивости произнес Гай Юлий. – В полном облачении и с оружием.
- Неужели ты пойдешь на это?! – взволнованно обратился к Цезарю Октавий. После Диррахия Фурин находился при императоре практически неотлучно.
- При децимации, - ответил вместо Гая Юлия Корнелий, – у солдат не оставляют ни доспехов, ни оружия.
Армия встретила вышедшего из палатки императора в гробовом молчании. Легионеры стояли, не смея поднять взгляда на того, кто разделял с ними все тяготы военной жизни, кто вел их в одно выигранное сражение за другим, кто всегда был справедлив в наказании и награждал щедрой рукой, деля между ними воинское жалование и трофеи.
- Солдаты! – Цезарь сделал паузу, чтобы до каждого из собравшихся на лагерной площади людей дошло, что он, несмотря ни на что, по-прежнему считает их легионерами своей армии. – Если человеку в жизни удается абсолютно все, значит, боги решили наказать его. Ибо рано или поздно такой человек возгордится, потому что он ни разу не испытал горечи потерь и поражений; он припишет удачу своим личным качествам и, в конце концов, сочтет себя равным богам. А ведь мы отлично знаем, что небожители не терпят подобного отношения к себе.
Он обвел взглядом ошеломленные лица и продолжил.
- Армия, не знавшая поражений, теряет бдительность, обретает чрезмерную самоуверенность и перестает быть боеспособной армией. Солдаты! Четыре дня назад боги послали нам испытание, и мы выдержали его с честью. Вы спросите, почему я так считаю? Да потому что, потеряв три тысячи своих товарищей и тридцать два центуриона, мы и сегодня остаемся готовой к сражениям армией, армией, которая никогда больше не допустит подобного поражения! Оглянитесь вокруг, - Гай Юлий широко взмахнул рукой. – Что вы видите? Сбившееся в кучу стадо перепуганных людей? Голую равнину, поросшую сорняком и заваленную разбросанными повсюду камнями? Нет! Вы видите четкие улицы римского военного лагеря, частокол деревянных стен, стройные ряды палаток и ровную шеренгу парадного построения легионов! Разве так выглядят побежденные?! Нет, не так! Так могут выглядеть только победители! Я верю в вас, дети мои! Я так же, как и всегда, вверяю вам свою жизнь, честь и славу! Я горжусь вами и знаю, что самые громогласные наши победы еще впереди!
Лязг выхваченных из ножен гладиусов сменился гулким постукиванием их рукояток по металлу щитов.
- Ave! Ave, Caesar! – в едином порыве кричали тысячи глоток.
Антоний появился именно в это самое время.
- Они не собираются сдаваться. Император, они просто смеются над нами. Они говорят, что Помпей раздавит нас, как червяка, валяющегося в придорожной грязи.
- Солдаты! – не распуская строй, принял мгновенное решение Цезарь. – Там Гомфы, в которых засел гарнизон Помпея! На мои предложения о добровольной сдаче Антоний привез усыпанный насмешками горожан ответ. Я отдаю этот город в ваше полное распоряжение! Мы завоевали Эпир, завоюем и Фессалию!
IV.
Стены Гомф отнюдь не были неприступными. Город был взят еще до захода солнца, разграблен и разрушен в течение одной ночи. Вторым на их пути через Фессалию оказался Метрополь, где предпочли распахнуть ворота и выдать центурию помпеянцев. Цезарь пощадил и солдат, и сам Метрополь, примеру которого последовали все города Фессалии, за исключением Лариссы. За ее укрепленными стенами находилось почти шесть тысяч легионеров Магна.
Не желая ввязываться в затяжную осаду, Гай Юлий отдал приказ обойти город и продвигаться к Фарсалу, где располагалась пригодная для решающего сражения равнина. В том, что предстоящая битва окажется решающей, Цезарь не испытывал ни малейшего сомнения. Он очень хорошо знал тех, кто окружал Помпея. Одурманенные победой, они слишком быстро поверят в свою счастливую звезду и возможность легко взять верх над противником. Поверят и подвигнут Гнея Публия к скорейшему столкновению с ним.
Предположения оправдались с абсолютной точностью. Оптиматы превзошли самих себя. Они делили уже не только возможные должности, но и имущество всех тех, кого предполагали подвергнуть проскрипциям при возвращении в Рим.
- Всех! Всех! Всех без исключения! – кричал, тряся рыжей бородкой Агенобарб. – Не только сторонников Цезаря, но всех, кто оставался в Риме при его правлении. Они все цезарианцы!
- Опомнись, Луций Домиций, - пытался увещевать его Помпей. – Они же твои товарищи по партии.
- Те, кто не с нами, - против нас! И они мне не товарищи! В то время как они спокойно отсиживались по домам, я рисковал своей жизнью и имуществом! Они заслужили наказание, и я предлагаю проголосовать по каждому тремя табличками: оправдать, лишить имущества, осудить на смерть.
- Безумцы, сущие безумцы! – разводя руками, в бессилии восклицал Гней Публий. – Безумны сами, и делаете безумным меня.
Последней каплей противостояния Магна и его окружения явилась история с его легатом Луцилием Гирром, которого Помпей направлял послом к парфянскому царю Ороду, пообещав за верную службу заочно сделать Гирра претором по возвращении самого Гнея Публия в Рим.
- Ни за что! – возмущался все тот же Агенобарб, которого на этот раз поддержал весь клан Метеллов.
И Помпей не выдержал.
- Господа, лучше одно сражение с Цезарем, чем днями напролет выслушивать ваши непомерные претензии! Мы выступаем к Фарсалу!
- Вот это абсолютно правильно! – довольно поддержал Магна Лабиен и подумал. – Хотя вполне может быть, что это твое сегодняшнее решение уже запоздало.
Охранять лагерь у Диррахия и сам город Помпей поручил Марку Порцию Катону. Цицерон решил остаться с ним, Брут отправился вместе с действующей армией.
- Береги себя, - сказал оратор, обнимая Марка Юния на прощание. – Мы оба знаем, что поход обречен, а потому не лезь на рожон. Ты нужен Риму. И ты дорог мне как друг.
- Я постараюсь, - улыбнулся Брут. – А ты, Марк Туллий, проследи, пожалуйста, за моими астрономическими инструментами. Некоторые из них стоили мне достаточно дорого, и не хотелось бы потерять их в суматохе отступления Помпея.
* * *
Фессалия напомнила императору о Спуринне, который обучался здесь у местных целителей мастерству лекаря. Чему еще фессалийские колдуны научили его друга, оставалось известно одному лишь Леонидасу.
Ах, Леонидас, Леонидас!
В последнее время Гая Юлия окружали другие люди: Антоний, Октавиан, Крисп, Поллион, Кален. И рядом находился неразлучный с ним и верный Корнелий. И все же он скучал по Спуринне. Почему? Да потому что подспудно понимал, что фракиец заключал в себе его второе «Я». Ту часть, которую Цезарь не торопился признавать равной его уму, решительности, напору, вере в непогрешимость поступков и решений, вере в счастливое покровительство олимпийских богов, - его собственную, скрытую в глубинах души совесть. То, о чем Гай Юлий не давал себе задумываться, чтобы не позволять сомневаться, ибо хорошо знал, что любые сомнения – враг решений. Заставлявший спорить с собой, Леонидас тем самым оберегал его от чрезмерной скоропалительности и самодовольства. Друг детства хранил Цезаря от опасностей, а иногда и от самого Цезаря.
Воспоминания заставили императора искать встречи с фессалийскими колдунами. Не то, чтобы он очень желал узнать свое близкое или далекое будущее, или хотел лишний раз убедиться в собственной непогрешимости. Нет. Гаю Юлию казалось, что, проведя час-другой рядом с теми, у кого вполне возможно учился и сам Спуринна, он снова обретет такое недостающее ему плечо друга, снова разглядит свою «совесть».
Встречу устроил вездесущий Септимий Корнелий, и состоялась она за сутки до решающего сражения у Фарсал.
Ночной визит в горы, на который Цезарь и Септимий отправились вдвоем, без всякой охраны, тайно ускользнув из военного лагеря, не занял много времени. Они спешились у подножия невысокого горного массива, потому что вверх вела довольно узкая тропинка, и потому что именно таким было пожелание согласившегося принять их местного колдуна и провидца. Никакой лишней суеты и шума, ни стука копыт, ни конского ржания.
Вход в пещеру отыскали довольно быстро.
- Погасите факелы! – голос звучал не молодо, но и не старо. Он напоминал вкрадчивый шелест ползущей по камням змеи, тревожный шорох листвы накануне бури, и в то же самое время это был голос мудрого и всезнающего справедливого наставника, утомленного долгими глупыми расспросами его учеников.
- Входите и садитесь, - пригласил тот же голос, когда их глаза привыкли к сумраку, единственным светом в котором служило неверное мерцание чадящей масляной плошки.
Гай Юлий опустился на напоминавший кресло гладкий каменный выступ, Септимий остался стоять рядом, положив ладонь на рукоять гладиуса.
- Ты так боишься? - насмешливо вопросила темнота.
- Я не боюсь, - спокойно ответил Цезарь. Он действительно не боялся, наоборот, в этом таинственном месте на него снизошел какой-то ни чем не объяснимый покой.
- Я говорю не тебе, а твоему спутнику, - в глубине полумрака императору наконец-то удалось различить очертания рук и неясные блики в том месте, где должно было находиться лицо разговаривавшего с ними колдуна.
- Думаю, он тоже не боится. Все его страхи остались далеко в молодости. Сейчас он просто выполняет свою работу, - улыбнулся Гай Юлий.
- Ну, хорошо, - продолжал голос. – Что же ты хочешь узнать от меня, пришелец?
Цезарь задумался. А действительно, о чем бы он хотел сейчас услышать? Для чего пришел в эту пещеру? Сказать провидцу, что его привели сюда мысли о друге? Глупо. Попросить предсказать будущее? Еще глупее. Да он и не слишком-то желал узнать свое будущее, предпочитая вверять его богам и трем сестрам паркам.
- Покажи мне то, что ты считаешь нужным, - сам собой отыскался выход из щекотливого положения.
- Что ж, смотри, - после недолгого молчания произнесла темнота.
Сначала он не видел ничего, однако потом в глубине пещеры явственно возникли лица, сосредоточенные и молчаливые лица стоящих в боевом построении легионеров. Император узнал их. Это были солдаты его легионов. Вот их рты раскрылись и в голове Цезаря пронеслись восторженные крики сотен глоток. Они приветствовали своего императора. А потом шеренги тронулись с места. И зазвенели гладиусы. И лица сделались жесткими и наполненными тревогой. И разыгралась битва, которая промелькнула перед глазами Гая Юлия от начала до конца в течение всего лишь нескольких скоротечных мгновений. И была победа.
Видение окончилось. В пещере сделалось темно. Цезарь ошеломленно молчал, собираясь с мыслями, как вдруг черный мрак снова наполнился призрачным сиянием, в котором император различил очертания отрубленной головы. Ее держала чья-то унизанная перстнями полная рука. Держала за седые волосы. Держала и поворачивала лицом к Цезарю. Разглядев черты этого мертвого лица, Гай Юлий вздрогнул: перед ним была голова Помпея.
Фитилек лампы жалобно моргнул и погас, окончательно погрузив жилище колдуна в темноту. Теперь император не видел абсолютно ничего. В наступившей тишине слышалось лишь шумное дыхание стоявшего рядом Корнелия. Верный слуга оценивал черноту на предмет возможной опасности.
Осмысливая увиденное, Цезарь молчал довольно долго. У него не было никаких сомнений в том, что только что пережитые события будущего могли вдруг оказаться ложью. Он поверил безоговорочно. Поверил и внезапно ощутил ползущую по щеке слезу. Он оплакивал Помпея, но не Помпея-политика, Помпея-полководца и завоевателя, а мужа своей дочери и своего извечного друга-врага.
Однако вскоре император, опомнившись, потянулся к висевшему на поясе кошельку с золотом.
- Не надо, - произнес голос.
- Что не надо? – Цезарь вздрогнул от неожиданности.
- Не надо денег. Я не возьму с тебя платы, пришелец.
- Но почему? – удивился Гай Юлий.
- Ты заплатил мне уже тем, что дал посмотреть на человека, который вскоре изменит весь окружающий нас мир.
- К лучшему? – осмелился спросить Цезарь.
- Кто знает, что есть лучшее на этой земле? – философски заметил провидец. – Одни только боги. Простым смертным не дано оценивать их волю. Наше дело жить. Прощай, повелитель мира, я показал тебе все, что считал нужным, и скрыл все, о чем тебе не стоит знать, по крайней мере, в ближайшем будущем. Ни ты, ни я не можем изменить уготованную тебе судьбу, но все же: остерегайся близких тебе людей, ибо не существует более ядовитых и злобных тварей, чем те, кого мы пестуем и греем на своей груди. Будь беспощадным! Если, конечно, хочешь прожить долго.
- Таким как Сулла?
- Да, этот человек умер от твоей руки, но для тирана все же прожил достаточно долгую жизнь, - согласился голос из темноты.
- Я не хочу такой жизни, - слеза на его щеке высохла; он снова был спокоен, спокоен как никогда.
- Тогда, увы, ты обязательно последуешь предначертанному тебе свыше печальному концу.
- Да будет так, - согласился Цезарь. – Пусть печальный, но зато мой.
* * *
Накануне девятого августа он собрал весь свой штаб, чтобы обсудить тактику предстоящего назавтра сражения.
- Пехотой Помпей превосходит нас всего лишь на легион, а вот кавалерией в пять раз. Он сделает ставку на свою конницу. Это плохо. Но в ее составе слишком много патрициев, изнеженных патрициев. А вот это отлично! Мы вооружим две когорты пехоты длинными копьями и отдадим приказ целиться всадникам в их холеные лица. О них они станут заботиться больше, чем о победе. Кому же из молодежи захочется ходить по римским улицам с изуродованной рубцами физиономией!
Цезарь насмешливо улыбнулся и продолжил.
- Я с десятым легионом стану на открытом правом фланге. Там же расположатся и названные мной когорты. Конница Магна атакует именно в этом месте, потому что наш левый фланг и его правый будут сильно стеснены речным берегом. В центре Кальвин с тремя легионами, на левом фланге Антоний с восьмым и девятым. Думаю, что у вас будет немного спокойнее, и потому ваша главная задача – выстоять.
- Император, ты практически не оставляешь резервов, - заметил Антоний. – Один двенадцатый легион. Для затяжного сражения это маловато.
- Ты прав, Марк, но мы применим одну маленькую хитрость. Вместо обычных трех линий мы построим легионы в четыре. Четвертый ряд образуют по одной когорте от каждого легиона. В пылу боя мало кто разберется в численности этого корпуса. Но когда противник ввяжется в битву всеми своими солдатами, а у нас вдруг появятся свежие силы, то даже у самых отъявленных смельчаков зародится мысль о нашем численном превосходстве, что, в свою очередь, наверняка породит мыслишку о возможном поражении. Сомневающийся же проиграет непременно. Единственное, что предстоит запомнить центурионам третьей и четвертой линий, так это то, что они вступают в бой только по моему приказу. Независимо от положения на поле боя. На правом фланге есть небольшой холм, откуда мне все будет прекрасно видно. Там же, за холмом, расположится и наш кавалерийский отряд. И еще, - Гай Юлий постоянно держал в уме послание, которое получил перед самым отъездом из Рима, – легатов и военных трибунов брать живыми. Точнее, живым мне нужен Марк Юний Брут, но под шлемом не разобраться, кто есть кто, да и в лицо его знает далеко не каждый, а потому – всем быть начеку.
- А рыжебородый? – усмехнулся Антоний.
- Третьего прощения не бывает, - отрезал император.
После совета он оставил в палатке одного Октавия.
- Завтра ты будешь находиться на холме возле меня.
- Но почему, император?! Мое место в строю. Я должен сражаться. Я ведь уже был в бою и доказал, что способен держать гладиус достаточно твердо. И я не боюсь смерти.
- Мы сумеем одержать победу и без тебя.
- Не сомневаюсь, - упрямо наклонил голову Фурин, – но я хочу сражаться и не желаю потом терпеть на себе насмешливые взгляды Антония и Калена, или кого-нибудь другого из легатов.
- После возвращения в Рим они потеряют охоту смеяться над тобой. Ненавидеть они, возможно, будут, но смеяться – нет, больше никогда!
- Не понимаю тебя, дядя? – перед ним снова стоял не римский солдат, но запутавшийся в желаниях взрослых шестнадцатилетний юноша.
- Как только мы вернемся домой, мой мальчик, ты перестанешь быть Октавием и станешь Октавианом. Уверен, твои мать и бабушка не будут против этого решения. У меня больше нет детей, и я усыновлю тебя, Гай Юлий Цезарь Октавиан. А потому твоя жизнь становится просто бесценной. По крайней мере, для меня.
* * *
Веселое солнечное утро заиграло яркими бликами на доспехах обеих армий, обратив особое внимание на алый цвет офицерских плюмажей и палудаментов. Оно как бы говорило: «Крови еще нет, но она будет, и ее будет много!». В такое утро умирать не хотелось, но вряд ли и с той, и с другой стороны нашелся хотя бы один человек, который не думал сейчас о смерти. А потому оба полководца медлили отдать приказ о начале последнего противостояния между ними.
Перед тем, как подняться на холм, Цезарь прошел вдоль первой шеренги боевого построения, всматриваясь в лица, ободряя улыбкой и похлопыванием по плечу. Он задержался возле примипила первой когорты любимого легиона.
- Каковы наши надежды на успех, Гай Крастиний?
- Мы одержим полную победу! Сегодня, император, ты обязательно похвалишь меня и моих солдат, живыми или мертвыми.
- Тогда вперед! – махнул рукой Гай Юлий.
- За достоинство Цезаря и свободу римского народа! – выкрикнул центурион, выхватывая клинок из ножен.
Первая и вторая шеренги армии Цезаря двинулись навстречу всколыхнувшейся массе солдат Помпея. Там, где они сошлись, сразу же стало жарко. Император не видел, как умирают поверившие в него люди, но он буквально ощущал каждую из этих смертей. Он знал тяжесть бремени всеобщей веры, и он был связан с этими людьми десятками тысяч невидимых нитей общей судьбы.
Толпа в центре равнины колыхалась то в одну, то в другую сторону. Вот прогнулся назад фланг Антония, и срочно пришлось слать ему на помощь шесть когорт резервного легиона. Вот, качнувшись назад, замер на месте центр Калена, и оставшиеся четыре когорты резерва практически мгновенно заткнули грозящуюся образоваться брешь. Позиции держал лишь десятый легион. Держал, четко следуя указаниям своих офицеров: не отходя, но и не зарываясь вперед.
Вот вступили в бой третьи шеренги обеих армий. И именно в этот момент Помпей решился на свой тщательно продуманный кавалерийский натиск. Широкий фронт накатывающейся лавины попытался захлестнуть правый фланг Цезаря в надежде разрезать его на части, смять, опрокинуть и выйти в тыл всей армии. Их ждали. Две когорты. Тысяча двести копий. Вонзившись в грудь первых лошадей, они заставили смешаться ровный строй конницы, превратив его в отдельные крутящиеся водовороты. После того, как сработала тактика удара по незащищенным лицам всадников, кавалерия Помпея превратилась в мечущихся в поисках выхода загнанных в угол крыс. Не давая врагу опомниться, Гай Юлий подал своему кавалерийскому отряду сигнал, призвавший к началу решительных действий.
Сопротивления практически не было. Конница Магна просто повернула вспять, давя и опрокидывая края собственных пеших построений, и теперь уже всадники Цезаря мчались в обход фланговых шеренг противника. Полный провал кавалерийской атаки помпеянцев на глазах обеих армий вдохновил одних и поколебал воинственность других. Ставя окончательную точку в победе над духом врага, Гай Юлий ввел в бой четвертую шеренгу легионеров. Нарочито медленный шаг свежих и ободренных успехом солдат сопровождался пронзительным звуком десятков военных труб, который привлек внимание даже тех, кто рубился в первых рядах этой кровопролитной схватки.
Сначала поверившие в это численное превосходство помпеянцы просто дрогнули, потом отступили на шаг назад, потом еще на десяток шагов и, наконец, они побежали, подставляя легионам Цезаря свои незащищенные спины.
Победа над духом завершилась жестоким разгромом армии Гнея Публия. Пятнадцать тысяч убитыми и двадцать тысяч взятыми в плен – таков итого знаменитого Фарсальского сражения, после которого история Рима фактически начала свой новый отсчет. В этом бою Гай Юлий потерял немногим больше пяти тысяч воинов.
Ворвавшиеся в лагерь Помпея, солдаты поразились накрытым праздничным столам и увитым цветами столбам палаток. Еще утром здесь готовились к торжественному празднику по случаю уничтожения «тирана и узурпатора» Цезаря. Увидев подобную картину, Гай Юлий расхохотался, весело выкрикнув обступившим его легионерам:
- Смотрите, враг позаботился о том, чтобы нам было чем отпраздновать наш с вами триумф!
Когда ему доложили, что Помпей ускакал прочь с несколькими воинами своей охраны и предложили послать погоню, император лишь пожал плечами:
- Зачем? У Магна больше нет боеспособной армии, а, следовательно, не существует больше и самого Магна. Есть только Гней Публий Помпей – гражданин и бывший сенатор Рима. Если ему так нравится быть изгнанником, что ж, пусть остается вдали от Родины. Если же он захочет вернуться, мы всегда готовы обсудить с ним условия его полной капитуляции!
И все же он последовал за Помпеем, но последовал не сразу, а только после того, как принял, обласкал и отпустил большинство тех, кто так страстно желал его поражения, а теперь вот не сумел подобно Лабиену скрыться вместе с разгромленной «звездой надежды оптиматов». «Увы», Цезарю не удалось «побеседовать» с зарубленным во время бегства Луцием Домицием Агенобарбом, зато он все же встретился со спасенным от солдатских мечей сыном Сервилии.
* * *
- Ты ранен? – вместо приветствия участливо поинтересовался Гай Юлий, когда в его палатку ввели окровавленного Брута.
- Это кровь твоих солдат, Цезарь! – ответ прозвучал раздраженно и с явным вызовом.
- Продолжаешь меня ненавидеть? – после некоторой паузы спросил император.
- Скажем так: не испытываю большой любви, - все с тем же вызовом в голосе огрызнулся Брут.
- Что так? – усмехнулся Цезарь. – Ведь я приказал сохранить тебе жизнь.
- И совершенно зря. Лучше погибнуть с мечом в руках, чем получить пощаду из рук тирана.
- В чем ты видишь мою тиранию, Марк Юний?
- Ты попрал вековые устои республики! Ты узурпировал власть и теперь стремишься сделать ее неограниченной.
- Такое бывало и раньше, - пожал плечами Гай Юлий. – К тому же, разве ты уверен, что все, что я делаю, так уж и плохо? Согласись, ведь это последние годы вашего правления повергли Рим в хаос, который удалось обуздать именно мне и именно мною предложенными мерами.
- Но этот хаос возник не без твоего участия, Гай Юлий!
- Это как?! Позволю себе напомнить: я находился в Галлии за сотни километров от столицы.
- Но руководил всем, что в ней происходит. Через своих людей. Через Клодия, Антония, Куриона.
- Всего лишь пытался не допустить усиления одной партии в ущерб другой, - примирительно поднял ладонь Цезарь.
- Отнюдь! – упрямо не согласился Брут. – Ты всегда стремился к одному и тому же: к завоеванию и сохранению единоличной власти.
- Ради Рима и его народа!
- Слова, слова, одни только слова! – снова возразил Марк Юний.
Оба напряженно замолчали, меряя друг друга неприязненными пронзительными взглядами.
- Ну, хорошо, - прервал затянувшуюся тишину Гай Юлий, – прекратим эти бесполезные споры. Надеюсь, жизнь рано или поздно все расставит по своим местам. А сейчас возвращайся в Рим и не забудь поблагодарить собственную мать за свое спасение.
- Ты опять виделся с нею?! – лицо Брута вспыхнуло краской еле сдерживаемого гнева.
- Глупый мальчишка! Я женат и люблю свою жену.
- Мне тридцать семь, и я уже давно не ребенок!
- Для Сервилии ты останешься ребенком до конца ее дней. Так сбереги ее покой и не заставляй оплакивать единственного сына. Она не заслужила этого. Твоя мать – достойная женщина. Да и не дело родителей рыдать над собственными детьми. Это противоречит законам природы и божественной воле.
V.
- У тебя еще есть два легиона, - пытался ободрить прибывшего в Диррахий Помпея Катон. – Если ты бросишь клич, то к тебе непременно стекутся все честные люди из всех провинций республики. Цезарь еще не победил.
- Цезарь уже давно одержал победу, - не поднимая головы, вздохнул Гней Публий. – К тому же я не хочу больше воевать. Я хочу, чтобы меня оставили в покое.
- Где ты надеешься отыскать этот твой покой? – насмешливо спросил Марк Порций. – Гай Юлий никогда не оставит твоего преследования.
- Я поплыву в Египет. Да, Птолемея Авлета уже нет в живых, но при его малолетнем сыне остались те же самые министры, с которыми мы вели переговоры о египетском долге: Ахилла, Потин, Теодот. Я договорюсь с ними о кратковременном пребывании в египетских землях, а потом, возможно, навещу Юбу. Тот не выдаст меня Цезарю ни при каких условиях. Он слишком ненавидит Гая Юлия.
- Да, не выдаст, если только Цезарь не разобьет его при первом же удобном случае.
- Вряд ли. Цезарь сейчас помчится в Рим, чтобы как можно скорее насладиться плодами собственной победы. Зачем ему гнаться за человеком, лишенным армии?
- Ладно, Помпей. Если тебе этого так хочется, плыви в свой Египет. Я с двумя вверенными тобою в мое распоряжение легионами отправляюсь в Утику, где и буду ждать твоего прибытия. Надеюсь, наша встреча окажется скорой.
* * *
От момента появления гонца с известием о предстоящем визите Помпея до момента приплытия самого Гнея Публия у александрийских министров малолетнего Птолемея Диониса оставалось не более двух-трех дней. Все это время командующий армией Ахилла, наставник царя Теодот и евнух Потин провели в постоянных спорах о судьбе бывшего первого человека в Риме.
- Если мы примем его с почетом и оставим у себя – тогда непременно будет война! – эта общая мысль красной нитью проходила через все переговоры правящего Египтом триумвирата.
- Не принять – тоже опасно, - осторожно высказался Потин. – Кто знает, насколько силен Помпей. Его имя может помочь ему собрать новую армию.
- Нет! – жестко ответил Ахилла. – Ему уже никогда не одолеть Цезаря.
- Зато он вполне может завоевать Египет и посадить на трон другого царя, - продолжил развивать свою мысль евнух.
- Или царицу, - поддержал его Теодот.
- Может, - согласился главнокомандующий. – Тогда что?
- Тогда заманить его на берег и убить, - лаконично заметил воспитатель-грек.
- Он может заподозрить ловушку, - с сомнением покачал головой Потин.
- Не заподозрит, если его встретит кто-нибудь из охраняющих римское посольство центурионов, - нашел выход из затруднительного положения Теодот. – Скажем, кто-либо из тех, кто воевал с Помпеем в азиатской кампании. Наверняка здесь есть такие.
- Есть-то, может быть, и есть, но захотят ли они убить своего бывшего командира? – поддержал сомнения евнуха Ахилла.
- Захотят! – уверенно поднял ладонь грек. – Деньги нужны всем, а солидные деньги особенно. Большие деньги окупят любую подлость, даже очень большую! На этом мир стоял, стоит и будет стоять еще не одну тысячу лет.
* * *
Покачиваясь на волнах, корабль Гнея Публия замер в сотне метров от пирса. Прибытия Помпея явно ждали, поскольку на берегу собралась довольно значительная толпа разряженных придворных, среди которых мелькали копья приготовившегося к встрече почетного караула.
- Ну, что же, - облегченно вздохнул Помпей, увидев отплывающую к триреме лодку, – отсюда нас хотя бы не гонят.
Он тепло поприветствовал ступивших на борт Ахиллу и двух своих бывших офицеров, центурионов Сальвия и Септимия. Перед тем, как сесть в любезно предоставленную лодку, он обнялся с женой и старшим сыном, горько прошептав обоим стихи греческой трагедии:
- Увы! Человек, ступающий в дом тирана, может легко превратиться в его раба.
- Будем надеяться, что этого не произойдет, - ободряющее ответила ему Корнелия.
Лодка отошла от корабля ровно на половину расстояния до причала, когда внезапно поднявшийся Септимий ударил Гнея Публия в спину выхваченным из ножен гладиусом. Смерть наступила мгновенно. Ахилла успел подхватить оседающее грузное тело, чтобы вместе с Сальвием обезглавить его и отсечь ладонь правой руки.
Борт триремы огласился общим вздохом и звуком падения: потеряв сознание, Корнелия приникла к ногам своего пасынка.
- Отплываем! – отдал приказ Секст Помпей.
- Не попытавшись отбить труп твоего отца? – возразил один из окружавших его центурионов.
- Я не желаю бессмысленной гибели никому из нас, - поддерживая одной рукой обмякшее тело мачехи, Секст указал другой в направлении гавани, откуда показались четыре боевых судна. Их намерения выглядели совершенно очевидными и несли в себе явную угрозу.
- Сохранив жизни, мы еще сможем надеяться на месть, - прибавил Помпей, по щекам которого текли слезы жалости и бессилия.
* * *
Рим отреагировал на победу под Фарсалами практически сразу после того, как получил это известие. В одну ночь на форуме были разрушены статуи Помпея и статуи Суллы.
Консул Ватия вздохнул свободно и задышал полной грудью. Не то, чтобы он сомневался в победе своего бывшего командира, нет, однако теперь его руки были полностью развязаны.
Публий Сервилий собрал заседание сената, на котором предложил делегировать Цезарю ряд полномочий, равных которым в римской истории еще не существовало.
- Право принимать к не сложившим оружие помпеянцам любые меры, вплоть до смертной казни. Право объявлять войну и заключать мир без санкции сената и народа Рима. Право в течение ближайших пяти лет выставлять свою кандидатуру на консульских выборах. Право рекомендовать кандидатов на все высшие должности республиканской иерархической лестницы, за исключением должностей трибунов. Право распределять провинции в управление, - Ватия перевел дыхание и закончил. – А также вношу предложение вторично провозгласить консула Гая Юлия Цезаря диктатором без ограничения его полномочий!
Зал разразился овацией. На этот раз пришли все; не посмели не придти. Пришли и проголосовали единогласно, даже осторожный Сервилий Сульпиций Руф и Луций Кальпурний Пизон.
Когда отец рассказывал обо всем этом дочери, Кальпурния плакала. Это были слезы радости и гордости за мужа.
- Он сделал это, отец!
- Да, он сделал многое, но, сколько же ему предстоит еще сделать, чтобы возродить былое могущество Рима.
- Он сделает все это! – уверенно произнесла Кальпурния.
* * *
Он обласкал и ободрил всех Метеллов, Сципиона, Фавония, Афрания и многих других, настоятельно рекомендовав им возвращаться в Рим, чтобы продолжить участвовать в управлении государством. Однако каждому из тех, с кем Цезарь имел разные по продолжительности и смыслу беседы, император говорил одни и те же слова:
- Республика устала от истощивших ее силы распрей. Фарсалы укрепили действующую власть настолько, что мне очень не хотелось бы увидеть кого-либо за попыткой снова расшатать эту власть. Мир и спокойствие в ваших домах зависят от стабильности власти в Риме. Берегите покой своего очага и своих близких.
Последние два пронизанных «заботой» почти «отеческих» предложения он произносил с легким нажимом в голосе, в котором каждый улавливал скрытую для него угрозу и предупреждение сидеть спокойно, не ввязываясь ни в какие политические противостояния. Улавливал и соглашался. Несогласные сенаторы лишь кивали головой и спешили присоединиться к остаткам разгромленных войск Помпея в Африке, Испании и Азии. Горстки безумных храбрецов. Им еще предстояло испытать на себе последний удар тяжелой руки возглавляемой Цезарем государственной машины власти.
Получил прощение и Марк Туллий Цицерон. Оно пришло вместе с письмом зятя, Публия Корнелия Долабеллы. Правда, император, прекрасно понимая, что может сотворить даже один человек, обладающий несомненным ораторским талантом, приказал Цицерону дожидаться его возвращения в Италию и не покидать пределы Брундизия. Но Брундизий – тоже Родина, а потому Марк Туллий отплыл из Диррахия с радостью, рассчитывая на скорую встречу с Цезарем и не менее скорое прибытие в Вечный город.
Пока что он не знал и не мог даже предполагать, что эта встреча растянется более чем на год, а заточение в Брундизии окончательно сломит его бойцовский дух, превратив в лютого ненавистника и откровенного врага Гая Юлия Цезаря.
* * *
В Александрию он прибыл на шестнадцати триремах во главе трех тысяч легионеров. Первым, что император увидел после подобострастного приветствия верховных сановников Египта, оказалась голова и правая рука Помпея. Белки полуоткрытых глаз потускнели, зато фамильный перстень рода Публиев сиял и переливался в лучах жаркого, практически не заходящего египетского солнца.
На мгновение Цезарю взгрустнулось. Он задумался: «Sic transit gloria mundi! Так проходит земная слава!», но, уловив вдруг запах тлена, поморщился, быстро отверг страшный подарок и приказал предать останки бывшего друга-врага достойному погребению.
Часть 4 Император иллюзий Глава 18 Голова врага
© Copyright: Андрей Курцев, 2024
Свидетельство о публикации №224122400638
Свидетельство о публикации №224122400638
Рецензии