Обожженное крыло

В тот день моим спутником стал некто отверженный - с одним крылом, поврежденным в пожаре, покрытым копотью и гарью, но со вторым нетронутым огнем и по-прежнему сияющим белым золотом.

От испуга он утратил дар речи. Братья и сестры оставили его, разлетевшись по своим делам, пока ему было поручено восстанавливаться.

Его руки дрожали, когда он поворачивался к обожженному крылу, пытаясь соскоблить крупицы черноты. Мне было его жаль. Он был похож на ребенка, разбившего ногу до такой степени, что вера в том, что она однажды восстановится, была утрачена. Его глаза были полны слез. Ведь он так мечтал летать, сливаться с порывами ветра, навевать детям добрые сны, а не сидеть здесь и сейчас со мной в крошечной комнатушке на чердаке.

Мои руки потянулись к его крылу, и я аккуратно коснулась ладонями сажи. Он никогда больше не будет ангелом для детей, не будет рассказывать им сказки, не будет убеждать их в силе добра и справедливости. Огонь сделал его воином.

Пройдет немало времени прежде чем он сам осознает, как огонь изменил его. Его крыло заживет, каждое из перьев обновится, вернув себе прежнее сияние и совершенную форму. Но только потом, восстановив крыло и способность летать, он заметит в себе изменения - что страх перед огнем, перед тем, чтобы снова в нем покалечиться, снова обгореть, снова остаться одному, снова смотреть, как безнадежно поврежденные перья падают на пол, обнажая рубцы и кровоподтеки, исчез.

Но до этого изменится что-то еще, не менее значимое - он привыкнет к виду черного, умирающего, распадающегося у него на глазах крыла. Без содрогания, без испуга остаться таким навсегда, без надежды на то, что оно однажды возвратит свой первозданный вид, он будет смотреть на себя в зеркало и чувствовать, как жизненные потоки циркулируют внутри, как волны океана, заполняя обрубок без отвращения или особой привязанности и возвращаясь обратно в тело.

Он перестанет видеть в почерневшем крыле символ своего поражения, метку одиночества и отличия от остальных. Он привыкнет к виду копоти и запаху гари, к лентам воспоминаний о том, как огонь обжигал его, языками пламени стремясь стереть сам факт существования его в мироздании. Но не стер, а наоборот, часть своей безжалостной силы запечатлел в обуглившихся перьях, навеки влил в душу, до того не знавшую страха, не будучи знакомой с дыханием смерти.

И когда он встанет во весь свой рост перед окном, когда распахнет его и не поежится от холодного ночного ветра, когда снова будет учить свои крылья чувству легкости, а душу - восторгу парения, обугленное крыло перестанет быть преградой. В нем, черном и просмоленном копотью, снова проснется сила держать в воздухе на спине ветра, взмывать и парить, нести прямо к солнцу за облака в самую синеву неба.

И он воспарит в темноте ночи, вознеся себя выше крыш, выше башень и горных вершин, выше слоев, в которых живут детские сказки и взрослые тревоги, в которых рождаются сны и умирают надежды. Он будет летать, еле сдерживая дыхание, выдыхаясь, опускаясь, делая частые перерывы, но все же вновь и вновь возносясь в безмерность пространства. И вряд ли ему будет вдомек, как ветер во время всех его бесконечных попыток подняться над крышами домов и над собой, запускает ладони в его черное крыло, очищая его от крупиц копоти и запаха гари.

Я ничего не скажу ему о том, что его ждет. И жалеть я, пожалуй, его тоже не буду. Я просто буду здесь в этой маленькой комнатушке на чердаке ждать, когда на рассвете он вернется налетавшись, возвратя себе белизну второго крыла.