Его звали Сергей Михайлович

До чего зыбка жизнь! Вечером говорили, смеялись, что-то отложили до завтра. На другой день утром возвращаюсь с пробежки, звоню. На том конце мобильника какой-то долгий шорох. 
- Серёга, спишь что ли?
Незнакомый женский голос отвечает, тихо: «Он умер».
- Э-э, подождите, женщина! Как это у…
Снова шорох, потом тишина. Соображаю: «Да быть такого не может! Крепкий мужчина, на прошлой неделе разменял полтинник, не курит, пьёт разумно, как сапиенс-середняк…» Звоню.
- Женщина, простите, как понимать ваши слова?
- Тромб.
Опять тишина. Жуткая, холодная. Тискаю мобильник в ладони, злюсь. Голос и слова, что наговорила эта виртуальная особа, хочется бросить в снег. Бросить и растоптать, как крысу, сбежавшую с помойки.
Не верю! Блеф, зависть, розыгрыш! Сергей, друг мой неуёмный, твоей лучистой харизме кто только не завидовал! Крохотные человечки лезли из кожи вон, опутывая тебя, как Гулливера, паутиной наветов и злобных помыслов. Тебя отовсюду исключали и вновь принимали, ведь ты можешь сдвинуть то, что никто другой даже пошевелить не в силах. С какой стати я должен верить этой безликой импортной говорушке? Да нет же, конечно, нет. Моська слона загавкала!
Меняю маршрут и бегу к дому, где живёт Сергей. Веселей, дружище! Кому ты поверил? Звоню, трогаю ручку. Открыто... Переступаю порог, вхожу и вдруг задерживаюсь на коврике перед дверью. Робость и болезненное ощущение утраты проникают в тело со струйкой воздуха из дальней комнаты, где лежит что-то мёртвое, видимо… До смерти шесть-семь шагов, гораздо ближе, чем до товарища, к которому я бежал в надежде увидеть жизнь. Наверное, я бежал слишком медленно. Утреннее солнце не дождалось меня, зашло. И Сергей - светлый человек! - сбросил тело, как змеиную шкурку, и исчез вместе с солнцем…
- Проходите, - тихо сказала женщина, - Серёжа там.
Господи, это же Валентина!
- Простите, Валя, - ответил я, неловко выходя вон.
Я вернулся домой и, не снимая пальто, направился в кабинет.
- Что-то случилось? – спросила из кухни жена.
- Говорят, Сергей Михайлович умер, - ответил я.
- Что?!
- Не знаю, Маша, ничего не знаю. Оставь меня, очень тебя прошу.
Подсев к рабочему столу, я стал растерянно перебирать бумаги, но мысли всё время возвращали меня в квартиру Сергея. Почему не подошёл, не встал рядом? С кем, с товарищем? Или со смертью... Вдруг я понял причину своего странного и «жестокого» поступка. Образ смеющегося Сергея был моим оберегом. Я мог шагнуть за оберег и, припав в слезах к мёртвому телу, навсегда потерять друга как живую частицу самого себя.
Помню ужас, который я испытал, когда по каналу «Культура» показали немощного Вознесенского с трубкой в горле и металлической мембраной в голосе. Трибуна, птицу, взлетавшую над Эверестом, человека, утверждавшего, что он никогда не умрёт, что его ждёт иное предназначение, вывели на показ как полуживую тварь. Зачем?! Воспоминание об этой отвратительной киносъёмке искусительно. Оно «портит» мою любовь к личности Вознесенского, подобно безумцу, посекающему ножом картину Рембрандта. Образ поэта гарцует передо мной не в мантии пророка, идущего сквозь толпу к трибуне, но в карнавальной маске израненного божка;, упавшего не то с Эвереста, не то… Вот почему я не решился заглянуть в безликое пространство смерти и над мёртвым телом пролить слезу подленького гранитного участия – помним, любим, скорбим…
Я достал из буфета отложенную на праздник бутылку водки «Белуга», принёс с кухни два стакана, хлеб. Налил, выпил, второй стакан выплеснул в форточку.
- Пей, Сергей Михайлович, ты теперь повсюду. Там и встретимся!