Раритет уходит в горы, или седьмое доказательство

- Браво! – вскричал иностранец, - браво!
Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!
Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита

Однажды, в конце прошлого века, занесло меня по казенной надобности на далёкий северный прииск. Случилось это и в самом деле давненько, а кажется – будто вчера.
По прибытии наш небольшой поисковый отряд расположился в плохонькой квартирке, в которой, кажется со дня постройки, но скорее всего перестройки, добрые люди не обретались. В те времена достаточно довольно оказалось такого жилья, - народ будто с цепи сорвался. Бросали. Уезжали. Никто ничего не покупал в таких заброшенных местах. Денег хватало впритык. Да что там о людях в рассуждения вдаваться? - саму державу с якоря сдернуло, да шмякнуло о прибрежные скалы. Чесалась она после этого с трудом, в сознание приходя. Но работа всё одно велась. Работа, хоть со скрипом, но делалась, - не взирая на лица и обстоятельства. Центробежная сила всё ещё вращала раскрученное за столько лет. А, поэтому, посылались ревизоры, мчались курьеры, и даже отряды по мере надобности направлялись. Такие как наш. Велика, велика сила инерции!
О сути порученных нам изысканий не то чтобы умолчу, - в подробности вдаваться не стану. Ни к чему они. И, к тому, самому главному, о чем желаю поведать urbi et orbi, наши изыскания если и имеют отношение, то весьма опосредованное. Случайным образом всё выплыло на поверхность. Копали одно, отыскалось другое. Да и то явило себя странным образом, помаячило лишь перед моими глазами, да исчезло. А память саднит, не даёт отчего-то покоя, и играет со мной «в ромашкины лепестки»: «Было?», «Не было?» Или во сне беспокойном привиделось что-то мне? или наяву пригрезилось? Вследствие романтической устремленности души моей беспокойной…
Признаюсь, ох и признаюсь! - чесались руки присочинить как пробирались в ту даль на упряжках ездовых собак, сквозь заснеженную тайгу к подножью Синих гор. Ох, и чесались! А ещё о заиндевевших изшрамленных мордах, о порванных ушах, о мудрых собачьих глазах, о белых клыках, скусывающих ледышки с натруженных, промёрзших лап. О волчьем, догоняющем в сумерках вое и о тенях, скользящих по льду замерзшей реки. И, о том обязательно, что где-то на другом конце обширного нашего отечества, под фиолетовым покрывалом небес в искорках мерцающих звезд, готовились бить куранты на главной башне, и вся страна, укрытая сказочной тьмой, запасясь ёлками, мандаринами, шампанским готовилась к упоительному празднику. С непреклонной верой в завтрашний день и счастье, что наступит непременно. Тяжело и уверенно, - как слон в пункт сдачи опустевшей стеклопосуды. Да только какие упряжки собачьи? в веке хоть и прошлом, но в самом его конце? Вот и я, тяжело вздохнув, понимаю… Да и Новый год в ту зиму уж миновал. Последний в том столетии. Или, предпоследний? Ну, год туда, год сюда… Это только тогда до последней запятой вспомнишь, когда впритык они, годы, или при расчёте пенсии. А теперь-то что? Разницы нет никакой. Так мне думается. Не следственное ведь дело шьётся. Так, мыслишки в порядок привожу. На пороге Великого безмыслия. Пока, слава богу, они ещё не дают покоя. Значит, существую… Поразился я в то время сильно. И, стечению обстоятельств, и порядку Мироздания, так всё складно устроившему, и случаю, так причудливо подвернувшемуся, да привередливо вывернутому на изнанку. Задумался я тогда крепко. Будто в морок угодил. Но сказать по правде, морочился недолго. Других забот хватало. Только лишь ныне, пробираясь в обратное, перебирая его крупинки, вновь вспомнил, увидел будто наяву, и трепеща отчего-то неверной своей памяти, тороплюсь записать, чтоб уже навеки запечатлеть явленные мне образы, чтоб уж не выгрызть ни бурым бобром, ни песцом голубым, ни мышью серой, - не вырубить даже топором. Да и по чести будет сказано, из всего нашего отряда, только мне и открылось это. А, более, - никому. Вот так. И уже никак иначе. Говорил ли я кому о том? Скорее, да. Да конечно говорил. Даже, вроде писал. Как о таком не поведать? Но знаю одно: никому поведанное на ум не легло. Странные они были люди. Из того отряда. Да, и вообще… Если брать шире. Или, вовсе напротив, - это я был, и до сей поры остаюсь странным, а они, как раз, - люди как люди. Целиком нормальные. Без завихрений.
Да! Столько лет прошло. Вроде, с одной стороны – неторопливо листы календаря опадали. А с другой - будто сдуло их той пургой в одночасье. И вот сейчас я в доме один, и вспоминаю то времечко. И, оно, будто заново рожденное, укутанное в байковую пеленочку, колышется в тишине разбавленной баюканьем горлиц, да вялыми всхрипами петухов. За окном апрельский ветер сдувает лоскутки странно скроенной судьбы; он уже умиротворился, и, затихая, колышет ветви цветущей вишни. Белые облака перемежают синь неба, и плывут уже гораздо медленнее. Тают, и появляются вновь. И, вот, усевшись в уютность полукресла, за темным овальным столом, будто из моренного дуба искусно изготовленным, уже бесконечно далеко и от места того, и от канувшего в безвозвратной тьме просверка времени, сцепив пальцы в тугой замок, костяшками больших межбровие своё потираю, - мучительно и тщетно в соображение вдаваясь: отчего именно так тогда случилось? И, на что мне всё это? Да и что, собственно, такого произошло? И, всё больше и больше я склоняюсь к тому, что не откроется подобное человеку, равнодушному ко всему, кроме личных своих обстоятельств. А я же с детства любопытен крайне, и хоть няни у меня не случилось вследствие пролетарского происхождения, но сказки полюбил чрезвычайно. А бабуля моя, всё одну и ту же рассказывала. От силы, припоминаю, парочку. Неосознанно побуждая меня карабкаться к знаниям. Вот от этого и читать я самолично выучился. Никто не учил. Сам. Не желал я с детства под игом любым находиться. А, вслед чтению и письму обучился. И, это, не преступив ещё даже порога школьного. Большое будущее мне пророчили. Дед мой, когда я родился, - мне уже об этом бабушка говорила, - изрек: «Голова тыквой. Генералом будет!» Сам он это придумал? Или где-то вычитал? Мне, по-моему, что-то подобное где-то встречалось, - неприятно при этом поразив, лишив деда тем самым первооткрывательского ореола. И, на ниве писательской, точнее - эпистолярной, случилось мне в детстве впервые погореть. Но это уже другая история, и не стану я сам себя, да и других запутывать в паутину своих, выпрыгивающих как чертенята, воспоминаний. Ладно! Так тому и быть… Это, значит в молодости жизнь тянулась. А, теперь, год – фьють! - и как Фома хвостом, или чем там? - помел! И, кто такой, этот самый Фома? Вспомнил! Дружок у меня такой был в детстве. Ладно, хвост, - этот самый, - с ним. Опять не туда меня несёт. Слышал, живой ещё, тлеет в какой-то глуши и кроликов бесхвостых разводит. Для поедания. И у нас, у людей, значит, – хвост давно отвалился. Ученые говорят, вроде, как отданной данью прямохождению. А вот кролики так с четверенек и не встали. До сей поры в припрыжку по загончику. Пока Фома не заметет.
Так что на прииск тот, не на собаках нас принесло по нехоженой тайге, а по хоть и плохонькой, хоть обледенелой, хоть средь чахлого редколесья и сопок проложенной, извилистой и узкой, но дороге (жаль, верстовые полосатые столбики у обочин не торчали). На серой автомашине по кличке «буханка». И руль в ней вращал, ну и всё остальное, прочее, Сергей Юрьевич. Простой русский человек, с круглой, коротко остриженной головой и длинным горбатым носом. В экспедицию мы собирались серьёзную и салон завалили валенками, тулупами, спальными мешками и разнообразными котомками с домашней провизией. Наш старший, Виктор Викторович, был старшим во всех отношениях. Человек, другими словами, весьма бывалый, спортсмен, со временем окончивший подавать надежды в боксе, и что самое странное, к винопитию не пристрастившийся. За это качество редкое весьма ценимый руководством. Еще ехали да всю дорогу хохотали, скажем так, младшие научные работники, Паша да Саша. Тоже крепкие ребята. Им улыбался умудренный опытом толстяк. Отчего-то звали его только по фамилии: Мокшин. Никого вроде не забыл? Ах, да! Ну, и я, ваш покорный слуга. Человек, в прологе среднего возраста, без особых отличительных примет. Что чрезвычайно для такого рода повествований удобно, - каждый может примерить на себе мою недорогую шкурку. Вжиться в роль, иными словами. Будь я, к примеру двухметровым гренадером, либо сморщенным старичком, это было бы гораздо труднее. Но была, была и во мне изюминка. Какая-то хамелеонская совершенно. Именно в положительном, преображающем смысле. До сей поры верится с трудом, но люди большинства наций, вероисповеданий и социальных страт принимали меня за своего. Такая совершенная странность. Ну, кроме может быть, негров. С ними стакнуться и до сей поры не приходилось. Но думаю, если бы я хорошенько загорел, да Виктор Викторович своими боксёрскими перчатками слегка наколотил бы мне пехи, то и за эпигона некоего праотца, увезенного с Берега Слоновой Кости к плантациям сахарного тростника, я бы смог сойти играючи. Тем более что и по-аглицки, и по-гишпански я кое-какие словечки да фразочки разумел. Из книжек их запомнивши. А ещё кое-что по-французски, немецки, из латыни и, даже по-польски. Недаром кто-то из родни говорил не без гордости, - в отличии от Пьера, но не того, не Толстовского, а Мопассановского, - что наш прадед на фотографии - вылитый граф. По фамилии Людоховский. Не знаю, так это или не так, но сестра моей прабабки, - как и тот Пьер, кстати, - от расстройства жизни в самом начале прошлого века уплыла на какой-то ржавой рухляди в Америку. Не знаю насколько это правда. Папа рассказывал. А ему, наверное, мой дед. Вот такая семейная легенда. Жаль, крёстной мамы из сестры прабабушки не вышло. Хотя… почем мне знать? А значит, и тут непочатый край работы. Для такого мечтательного писарчука, как я.
Сын Людоховского, говорят, тоже в Америку подался. Не от безысходности, конечно. Видимо, по иной причине. Впрочем, их там сам чёрт не разберёт, - графских отпрысков!.. Но первым классом. На самом лучшем в то время судне под названием «Титаник». Судьба графского отпрыска, в отличие от судьбы корабля, достоверно не известна. А вот старого графа идейные большевики бескомпромиссно кончили в подвале палаца. Говорили, одна пуля пробила бочку с мальвазией, и вершители графской судьбы, - да что там! - самой России – матушки! - тут же отметили судьбоносное решение ревкома.
Невдалеке, за речкой, в тумане и скорби галицийских полей, притихла окраина возрожденной Польши, покрытая конфедератками Пилсудского. И армия Тухачевского ещё не рванула в гибельный поход на Варшаву, и Кирилл Лютов не переезжал ту водную преграду на взмыленном коне, и беременную комиссаршу ещё не оставили в еврейской мазанке у подножия старой турецкой крепости. Отчего старый граф не перешел по узкому мостику в камышах тот Рубикон? И не спалил его за собой? На что надеялся?.. Наверное, как и все, - на чудо…
Так что, ко всему прочему и к тому времени, я почти знаток разнообразных чужеземных языков, - что по-русски звучит многоглот, - и в чудеса, наученный жизнью, не верил.


Сергей Юрьевич припарковал «буханочку» на краю поселка, в дворике с парой невзрачных домишек. Наш был в три этажа, и возле него торчало несколько почернелых, худосочных лиственниц. Синие сумерки крались по сереющему истоптанному снегу, и звёзды-хулиганки всё чаще прожигали воскуренными сигаретами фиолетовое покрывало небес. Взгляд упирался в белую, крутолобую и мертвую как череп, каменную громаду. Ветер, свистящий в том месте как в трубу, смел со средней части горы снег, и впадины приняли вид затененных глазниц, заглядывающих в твою душу своею тьмой. «А-гу-у-у!» - хотелось завыть в ответ, но не в тоске или страхе, а лишь от странного чувства, что и сквозь глаза твои, на помертвевшую эту, заледенелую жуть смотрит причудливый зверь. Но всё же, сквозь немногие оконца человеческого бытия светились уютные занавески. И это удерживало.
Мы выходили из машины, оглядываясь, и дверцы немилосердно хлопали, выпуская каждого в жестокое, замерзающее пространство. Мы преодолели пятьсот с лишком верст пустоты. Из ртов валил пар. Мороз давил немилосердно. Дверь подъезда вмёрзла в наметенную, задубевшую и иззолоченную отнюдь не только собачьими струями снежную коросту. Следующая, в тамбуре, худо-бедно притворялась, и на этом пограничье тепла и стужи верх стен и потолок коридорчика усеяли белые стилеты густого инея. Квартирку ту арендовал Виктор Викторович. Думаю, что весьма не за дорого. И он, войдя первым и включив свет, пройдя к широкому окну, затянул его утлой шторой персикового цвета, едва державшейся за натянутую проволоку канцелярскими скрепками. Нам, словно из ушата облитым холодом, внутри жилища показалось по-райски тепло. Щупали по очереди облезшую краску чугунных батарей. И радостно кивали друг-другу. На следующее утро мнение наше изменилось. Но этот вечер только начинался и сулил нехитрые радости.
- А что, господа, - оглядев запущенное двухкомнатное пространство произнёс Мокшин. – Для препровождения времени не выпить ли нам по стакашку с дальней дороги? Да закусить, чем Бог послал… А?!
Картами, как было принято среди чиновного и прочего люда во времена ещё более ранние, мы не баловались, не находя в игре никакого интереса. И, как люди современные, сугубо рационально мыслящие, игры на сам интерес не признавали. А вот выпить…
- Так это ж совсем другое дело… - тут-же отозвался Сергей Юрьевич. – А то крути баранку целый день. Викторыч, завтра едем куда? Или по месту?
- По месту. – сухо ответил старший, почуяв что весёлой пирушки не миновать. Он знал, что противопоставлять себя коллективу не стоит. Коллектив…он отработает. А Сергей Юрьевич… он погрузит и вывезет.
Все принялись выкладывать из рюкзаков свертки с домашней снедью. Она, как правило, исчезает в первые дни. Потом - на подножном корму.
Паша с удивлением делал робкие круги по квартире и потягивал носом, видимо пытаясь сортировать запахи.
- Горяченького – бы чего… - взыскующе высказался Мокшин, плотоядно плямкая губами и ехидно щуря глаза.
- Пельмешек. – предложил Саша.
- Домашние?! – изумился Мокшин.
- Да какое… Я в магазин сгоняю. Варить кто будет?
Мокшин почесал затылок. Ему было лень. Склонный к приготовлению пищи во времена бесприютных блужданий, и памятуя о вкладе каждого в общее дело, кивнул я согласно нечёсаной головой, и деловито двинул на кухню. Необычное архитектурное решение: она длинная и узкая. И в этом пенале оказалась свалка всего ненужного. Единственный свободный угол под мойкой с облупленной эмалью прежние жильцы завалили мусором. Отчего-то насущная необходимость выносить отходы не посещало их сознание. Смягчающим обстоятельством, как ни странно, оказалось время. Оно стерло все яркие запахи, высушило томат и масло консервных банок, рыбные остовы, селедочные головы, говяжьи мослы и косточки от куриных американских ножек, оставив лишь неизбывный душок общей затхлости. Пахла эта сборная солянка уже не сильнее скомканной бумаги, пустых бутылок и окурков, затаившихся крупными личинками неведомых насекомых. Треснувшее внутренне стекло окна в торце комнаты затянуто пылью изнутри и морозными узорами снаружи. Я щелкнул переключатель электроплиты. Порыжевший от ржавчины кружок затрещал и от него пошло тепло. Довольно радостное наблюдение. Я выгреб всё лишнее из язвенного нутра мойки, и, поднатужившись, повернул керамический барашек латунного крана. Внутри него что-то взорвалось, кран чихнул, содрогнулся, из единственной ноздри полетела черная тягучая сопля, трубы завыли, задребезжали, в дно мойки ударила струя воды. Вначале грязной. Потом ничего, попрозрачнела…
Тем временем Паша, исчезнувший из поля зрения, буквально ворвался обратно с позеленевшим лицом, требуя одеколону. Ещё не ушедший за пельменями Саша подал ему бутылочку, и тот принялся его нюхать и потирать виски. Он тяжело дышал, открывал и закрывал глаза и что-то сглатывал, будто загоняя внутрь нечто рвущееся наружу. Паша посетил туалет. По сравнению с ним кухонный беспорядок оказался поляной, поросшей никому не нужными незабудками. У воды, сочащейся из бачка, сил смыть оставленное не хватило, но и засохнуть древним отложениям до безвредной окаменелости она не позволила. Почерневший унитаз, словно в пышном воротнике утопал в бумажках.
- Виктор Викторович, ты у кого такую квартирку снял? – язвительно произнёс Мокшин.
В это время я как на грех вышел из кухни, отирая старой газетой внутренности алюминиевой кастрюли. В ней когда-то варили кашу. Определить из какой именно крупы мне не удалось. Но по какой-то причине её полностью не съели, она высохла совершенно, и подчиняясь моим усилиям легко крошилась и отслаивалась от стенок.
- Это что?! – спросил напрягшийся Паша, закатившись глазами по внутренности будущего артельного котла.
- Это Пашка, кастрюлька. Пелемешки варить будем. – произнес я как ни в чем не бывало, увлеченный собственным трудом.
Лицо у Паши покривилось как в детской обиде, кадык дернулся, и он, прикрывая дрогнувшие губы правой ладонью бросился туда, откуда ещё совсем недавно прибыл в полуобморочном состоянии. Тесноту квартиры наполнили звуки рыкающего льва. Казалось, разъяренный зверь поедал стенающего Пашу.
- Чего это с ним? – спросил я. Спросил так, для поддержания беседы. С Пашей всё было понятно.
- Вестибулярный аппарат слабоват. – ответил с загадочным видом Мокшин, и хохотнул.
Я хохотнул за компанию. Не для этого ли я задавал вопрос? В компактных мужских группах всегда выискивают над кем можно, так сказать, пошутить. Желательно, на постоянной основе. Но мы, всё-таки, хоть и сборный, но как никак отряд, и люди в целом почти интеллигентные. Хотя в чём это выражалось, я, вспоминая, до сих пор не пойму: мы со вкусом вкушали водку, разговор начинали с вопроса: «В каком полку служили?», и выясняя кто круче: воздушный десант или морская пехота? продолжали беседу уже как обычные сапожники, и только что затем не хлестали друг-другу по щекам, не сойдясь во мнении по какому-нибудь совершенно ничтожному поводу. К примеру, скажем… Нет, не буду приводить. Потом как-нибудь. Я хотел ещё сказать, но отчего-то смолчал: «Эх, Паша, в деревенский бы тебя сортир, в июле – месяце, в центральной полосе. В нагретую, покосившуюся будку. Входишь и отмахиваешься от роя мух, со звоном вылетающих из дыры в полу, и какая-нибудь, особо озороватая, блестя зеленоватой гнильцой, норовит сесть на твое лицо, или того хуже, залететь в приоткрывшийся рот назойливо предлагая полакомится своим тельцем, так как обоняя, дышать достаточно тяжело, и рот открывается поневоле. О внутреннем содержании сооружения говорить не хочется. Хотя… В головах некоторых личностей я видел нечто гораздо худшее.  Гораздо… «Как нет пределов совершенству, точно также и в обратную сторону», - примерно так говорил один мой товарищ. Правда, по другому поводу.
Старший недовольно накинул куртку, шапку и исчез. Буквально через короткое время вернулся. С ним в квартиру вошел худощавый, низкорослый и вертлявый черныш со слегка раскосыми, хитрющими глазами. Видимо кто-то из родителей его действительно чувствовал себя как дома в многонациональной семье советского народа. Скорее, оба.
Паша к тому времени покинул жуткие теснины и лежал на единственном в квартире диване с выпирающими пружинами. Саша ушел в магазин. Сердобольный Мокшин смочил полотенце и положил на Пашин бледный лоб.
Пришедший на выручку человек назвался, но имя то в памяти моей не задержалось, как и облик его, весьма схематический. Он довольно скоро очистил туалетное помещение и наладил бачок. В унитазе несколько раз зашумела Ниагара, напоследок смыв и самого мастера. Его высунувшаяся из водоворота рука, сумела ухватить-таки за горлышко протянутой во спасение водочной бутылки. Про кухню я ничего ему не сказал. Решил, что и так сойдет. Печь грела, вода текла, кастрюлю я отмыл и ставил на зашипевшую конфорку. Отыскалась и несколько погнутая крышка. Ложки, кружки, миски у каждого из нас свои. Не век же нам здесь вековать? По правде говоря, видел я места и похуже, поэтому отнесся ко всему весьма философически.
Стены комнаты, одетые в странные серо-розовыми обои, усеяли разнообразные картинки, от буколических до весьма фривольных. Некоторые из них отпали, валяясь за ненадобностью на полу. И всё бы ничего, только пришпиливали их когда-то корсажными булавками. Иголки эти отыскивались в самых неожиданных местах. И появилось опасение, что того и гляди, вопьется одна из них именно в твоё, самое беззащитное место. На выдранном листе из «Плейбоя» (А может быть и не из него, больше на ум ничего не идёт), голой и оттого беззащитной блондинке (видимо хозяин квартиры, - скорее тот, с раскосыми очами, - отдавал им предпочтение в своих мечтах), чья-то безжалостная рука вдавила окурок сигареты меж широко распахнутых ног. На пути своего угасания пламя табака легко прожгло глянец импортного издания и умерло, застряв в более грубом материале отечественных обоев. Там и осталось, - окоченевшими остатками своими облепив желтый, сморщенный фильтр, с совершенно высохшей слюной. Возникло ощущение, что из девицы на белый свет выползает нечто ужасное, концентрирующее в себе пресловутую отраву, капля которой, согласно существующей легенде, убивает лошадь. Но несмотря на травмы не совместимые с жизнью, девичье лицо продолжало призывно улыбаться, показывая тем самым, что оно давно себе не принадлежит, и, его хозяйка, вступила в сговор с потусторонними силами.
Потом из магазина вернулся Саша. Я осторожно засыпал окоченевшее мясо, сокрытое тестом в круть кипятка, и учил Сашу правильно варить. Такого, оказывается никто, даже зашедший проведать ход приготовления закуски, Сергей Юрьевич, не знал.
- Вот, смотри Саша, – говорил я. – Засыпал их, и тут-же нужно перемешать. Но! Запоминай! Ложка должна двигаться вперед тыльной стороной, чтобы ее края не рвали оболочку… И шевели, особенно в начале, очень бережно, нежно, как внутри у любимой женщины. Поэл?
- Поэл. – эхом ответил Саша.
-Поэтому они не рвутся и внутри у них появляется сок, и вот именно в нем, - самый смак.
- У кого? – спросил Саша. – У пельменей, или у женщин?
- У тех, и у других. – помнится, я ещё заговорщицки ему подмигнул, высовывая кончик языка.
- Вот ты, специалист! – иронически поддакнул Сергей Юрьевич. – Когда сварятся?
Я посмотрел на упаковку и прочел вслух: «Засыпать в кипящую, подсоленную воду, перемешать. Варить до готовности 10 минут. Добавлять черный молотый перец или иные специи по вкусу.»
- Ну, значит, никуда не убегут. Я там сало с колбасой построгал. Пирог с рыбкой. Яички. Пошли давай…
О, боги, вкушающие амброзию на вершине Олимпа! Да разве сравнится ваш пир со скромной трапезой людской, тщетой чьих усилий преодолён тяжкий путь в поисках незнамо чего, - и попавших с лютого мороза в блаженное тепло. И пусть это не горний дворец, и среди нас нет богинь, но и наша компания не из самых худших, и я до сей поры, дожив, - хвала Вам всем! - до седых волос, с удовольствием вспоминаю тот вечер. Да и многие другие, что довелось пережить, просыпаясь на утро с жутким похмельем, изгнанным из Рая и утерявший свою Еву Адамом. И когда мне вдруг напоминают о посмертном воздаянии, я твердо говорю: «Нет.» Мне не нужно загробной жизни. И бесконечной цепи индуистских перерождений. Я – счастлив в земной своей ипостаси. И какая разница Всемогущему Богу, - верю я в него, или нет? Или, наоборот, мне? Такая же, наверное, как муравью, что торопится со своей соломинкой, и не знает (и никогда не узнает!) о моем бытии, и о том следственно, что раздавлю я его от вселенской своей тоски, или помилую? Я ничего не перепутал? А-а… Какая, впрочем, разница.
Мы собрались вкруг маленького столика на тонких, косульих ножках. Уселись кто на чем. Виктор Викторович в шатком кресле. Остальные на диване, рядом с лежащим Пашей. Я, опасаясь иголок, сбросил со стоящего в углу табурета какой-то хлам (по-моему, советские пожелтевшие газеты и журналы, какие-то книжки), уселся на нем. Выпили. Непередаваемое ощущение от первого проникновения внутрь холодной водки. Кто-то крякал, кто-то дышал в рукав. Саша в шутку понюхал Пашину голову, - тот недовольно отстранился.
- Эх, хороший одеколон! Павлик! Мне его жена на Новый год подарила, а ты полфлакона вылил. Ладно! Для друга – не жалко. Да, выпей, ты… - советовал Саша. – …не томи душу. Как рукой снимет.
- Чаю бы… - сказал Паша.
- Да, это было бы кстати. – кивнул Виктор Викторович.
-Чайника нет. – ответил я. По армейской традиции державшийся подальше от начальства и поближе к кухне. – Пельмени съедим, и в кастрюле сварим. Возражений нет?
 На том и порешили. Закусили. Выпили вновь, и комната наполнилась веселым гомоном. Один лишь Паша пить и есть отказался. Да Виктор Викторович давился всухомятку, мудрыми глазами озирая подведомственное хозяйство и начальственным голосом пресекая слишком громкие звуки. Кто-то что-то рассказал, мы уже хохотали. Я услышал змеиное шипение, подскочил с табурета, будто наполненный пружинками, и поспешил на кухню. Водяные пузыри колотили крышку, разбивались и исходили паром к потемневшему потолку. Я открыл кастрюлю. Пельмешки ожили, раздулись, и пританцовывая, истошно просились в рот. Я слил воду, бросил кусок сливочного масла, сыпанул купленного Сашей перца, накрыл крышкой, и слушал гам, доносившийся из комнаты. Затем натянув рукава свитера, приподнял кастрюлю за ручки, и в круговую пошевелил посудину как старательский лоток. Затем парящую, пахнущую лавровым листом и черным перцем снедь, внес в комнату и услышал слившееся воедино:
-О-о-о!
Но всё же приметил один встревоженный взгляд, и кой чёрт меня дернул спросить:
- Паша, пелемешки будешь?
Тот вдруг закатил глаза, за ними вслед встревожено дернулось адамово яблоко. И слетев с дивана, со вскинутой ко рту рукой, помчался Паша в очищенный санузел. «Ну, что ты будешь делать?!»
- Вот ты его… этими пельменями… - весело вскинулся Мокшин над кастрюлею, прихватив замасленными губами, обжигаясь, уже второй.
- Ничего, - веско вставил Виктор Викторович, как всегда непонятно и обтекаемо.
Мы ещё выпили и принялись за обсуждения намеченного плана работы. Хочешь, не хочешь, а работать нужно. Несмотря на плохое самочувствие и погодные условия.
Паша вышел умытый, с мокрыми волосами.
- Налейте, что ли водки…
- Вот это – по-нашему, - кивнул Сергей Юрьевич. – Где кружка?
Паша порылся в своем рюкзаке и достал металлическую кружку.
- Укачало, что ли?.. – он пытался искать оправданий, но его и так никто не винил. Всяко бывает. – Парни, а кола есть?
- Есть, - уверенно сказал Саша и достал из своей сумки бутылку с темной жидкостью.
Лично я ее не пил. Как-то я пролил напиток на полированный стол, полировка облезла мгновенно, будто от кислоты.
- Вот вы, поколение… - сказал Мокшин, и ехидно прищурившись, вертанул головой.
- Ты это, лучше закуси… - влез и я с советом, и хотел добавить: «пельмяшами», - но вовремя спохватился.
- Запью. – отрезал Паша. И это ему удалось. Он скорчившись проглотил водку, и тут –же, вслед, уже с разгладившимся лицом и не торопясь, колу. Лицо вмиг порозовело. Он оживился.
- С толкачом пошла! – захохотал Мокшин, и с ним согласился Сергей Юрьевич:
- Не с толкачом, так на прицепе. Один хрен пойдет…
Паше не захотелось тесниться на диване:
- А стул есть тут ещё?
- Погляди, может в той комнате, - посоветовал Мокшин.
Паша двинулся в нее и в углу, где валялись сброшенные мной газеты, наклонился, и поднял книгу в черной обложке, и заинтересованно принялся листать.
- Паха, ты чего отыскал? – спросил Саша.
Паша оглянулся, будто его вырвали из глубокого сна, закрыл книгу, сунул ее под мышку, и пошел искать стул.
Он скрылся во второй комнате, и вышел не пустой. Обивку на сиденье правда кто-то содрал, но на спинке оставили.
- Видишь Паша, и здесь до нас искали кимберлитовую трубку, - заметил Мокшин.
- Что за люди? – удивился Сергей Юрьевич. – Стул испортили. У меня дома такой был.
- Сергей Юрьевич, «был» - это как-то в прошедшем времени. Ты его, наверное, также ободрал. Расстроился, что нет ничего, да в печке спалил. – Это уже я. Всё мне неймётся.
- Да не… Делся куда-то. Не помню. Мы же переезжали.
Мокшин вспомнил про переезды, а с ними про пожары и потопы. В общем о том, что всё проходит и исчезает бесследно.
- Вот тут так и сказано, - Паша поднял книгу на уровень лица.
- Где? – удивился Саша.
Я, бросив взгляд на обложку, всё понял. Оттого и захотел ответить Саше, причём в рифму. Но Паша успел сам:
- В Библии.
- Где ты её в этом хлеву отыскал? – спросил Мокшин.
- Да вон, в углу вместе с газетами валялась.
- Ишь ты, - удивился Сергей Юрьевич. – Они ещё тут и Библию читали, оказывается.
- Наверное, американская, адвентистов, или черт знает ещё кого, - предположил Мокшин. – Их бесплатно, с гуманитарной помощью в нагрузку раздавали.
- Не в коня корм. – резонно заметил Сергей Юрьевич.
Виктор Викторович хохотнул: - Точно.
Кому как не ему было известно о хозяине этой гостеприимной квартирки. Он отчего-то заинтересовался, о чем в ней сказано, - и нет ли в ней возможного предзнаменования, так как лично отвечал за исход порученного дела.
- Так что там, Паша? Ты, говоришь?
Тот раскрыл книгу ближе к концу и, принялся читать:
- Суета сует, сказал Еклессиаст, суета сует и всё суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род приходит, и род проходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги своя…
Паша старался читать речитативом, хоть и несколько монотонным:
… потому что во многой мудрости многие печали, и кто умножает знания, умножает скорбь.
Паша оторвал глаза и взглянул на присутствующих. Первым отозвался Виктор Викторович.
- Павел, а может, ну его ко всем чертям! Всю эту суету эту?! А? Давай в семинарию. У тебя хорошо получается. –  темные глаза главного были серьезны, как всегда. Было не понятно: он шутит или нет.
- Пахан, во тебя поправило! – включился Саша.
- Так! – Мокшин ткнул указательным пальцем. – Этому больше не наливать.
- Пойди выброси её. – сказал Сергей Юрьевич. – Мне бабка ещё говорила, чужой библии не касаться. Вдруг она наоборот заговоренная.
- Как это наоборот? – удивился Паша.
- А вот так! Когда узнаешь, поздно будет.
- Она здесь и так выброшенная. – Это уже я. – Лучше на место ее положи. Где взял. Вроде, как и не трогал. Или читай про себя. И мозги нам не засоряй. У нас свой опиум для народа. Наливай Сергей Юрьевич, из нашей библиотеки.
Сергей Юрьевич согласно кивнул, и разливая водку, торопливо зачастил: - Бабка, покойница, - царствие ей Небесное! - помню ещё говорила: «Грядет!» - и перехватив бутылку в левую руку, правую вознёс в сторону потолка, потрясая. – Настанут… настанут последние времена.
- А когда они настанут? – спросил Саша.
- Да вот выскочило…сейчас… как оно там… Ага!.. Вспомнил: разверзнутся небеса, явит Господь свой лик сияющий, воспоют трубы, и падёт царство Антихристово... Эх! Мне, в попы податься, что ли? Отращу бороду, брюхо, да буду грехи прихожанкам отпускать. Тоже, помню, покойница всё библию эту мусолила, мусолила, да так и померла. Не помогла библия. Где бабка теперь? На каких небесах…
- Все там будем. – сказал глубокомысленно Мокшин.
- А мы до тебя не знали. – парировал Виктор Викторович, не давая коллективу погружаться во тьму безысходности.
Все, включая Мокшина, бодро хохотнули.
- Поживем ещё, - произнес Сергей Юрьевич. – Небеса на месте, лик не появился и трубы пока молчат.
- Но царство-то пало… - примолкший Паша хлопнул библией себя по коленке и подался вперед, нависнув над столом.
Все примолкли. Задумались.
- Паша! Так любое событие под какую угодно идею подверстать можно. – ответил Саша. – Это ты, надо полагать, про наше царство? Так где-нибудь в Австралии о нём не то что не думают, а знать - не знают. И, знать не хотят! Как, вот ты, например, о монгольском. Много знаешь?
- Зря ты так. – улыбнулся довольный Паша. - Я о монгольском постоянно помню. Особенно про тугрики.
- А я вот, хоть от тугриков, хоть от сольдо тоже не отказался бы. – поддержал Мокшин. – И желательно сразу их в у.е. Да побольше!
- Да вы сребролюбивы, батенька! Смертный грех. – обвинил я Мокшина. – Хотя сам грешен. Каюсь.
- Все мы, греховодники. – мудрил Мокшин. – Не согрешишь – не покаешься. Отчего так всё устроено? Что сладко, то и грех. Даже яблоко и то сорвать нельзя было. Ну, как так, а? – оглядывая собравшихся маленькими, но зоркими глазами.
- Не в яблоке дело. – сказал Виктор Викторович. – В запрете. Запрещено, - не нарушай.
- У нас куда не плюнь, - всё запрещено. И все плюют, и все всё нарушают. – сказал Саша.
- Законы, они для того и пишутся, чтобы их нарушать. А чего ж не нарушить? – сказал я. – Из рая уже выгнали. Одним нарушением меньше, другим – больше. Роли, по-моему, никакой не играет. Кому какие законы выгодны, такие и пишут. Раньше за валюту сажали. И за кое-что ещё. А теперь они с трибун выступают. Жизни нас учат.
- Во, во! – поддержал Сергей Юрьевич. – Мозгокруты заднеприводные! Мы - на переднем везде пройдем.
- У нас же полный вроде, - брякнул Саша.
- Ты… это, не путай. Ты нас Саня, в это дело не впутывай. У нас колеса гребут, а тех - в корму толкут. И откуда они все повылазили? Говорила бабка-покойница: отверзнутся врата и поползут исчадия. Наверное, оттуда.
- Ворота для всех одни и те же. И в них лезем, и из них выползаем. А вот если кому что в голову иное взбрело, так это уже вопрос, частный, более узкий и под номером пятьдесят два…
- Почему пятьдесят два? – спросил Саша.
- Ну, шестьдесят три. Какая разница. Понял?
- А-а… - протянул Саша.
- Так ты, значит, не веришь? – спросил ехидно Мокшин.
- А для чего?
- Что значит для чего? – удивился Мокшин.
- Верить, спрашиваю, для чего? На всякий случай?
- Ну-у ка-а-а-к… - Мокшин закатил глаза и обвел комнату.
- А вот так. Если сам не знаешь, то и не спрашивай. – Я с детства любил доводить людей до белого каления, спорить, и в спорах одерживать верх. Даже если был заведомо неправ. Но самое интересное, что я этого вовсе не желал, - будто бес какой в меня вселялся. Первой приняла страдания бабушка. Так отчего-то получалось. Потом приехал папа и увез от нее. В его крепких руках с въевшимся машинным маслом я на время приумолк. А вот в средних классах школы, принялся за старое, с особым шиком отравляя жизнь учителям. Правда, не всем. Ближе к завершению учёбы, это как-то схлынуло, - я не то чтобы поумнел, а, наверное, затаился…
– Главный вопрос, в этом во всём не сама суть веры, а для чего, собственно, во что-то верить? Для какой-такой нужды? У меня в семье никто не веровал. Даже бабушка. Не говоря о деде. И даже вопроса такого не возникало. И каким-то ущербным я себя не чувствовал. Бог жил в церкви. Я – у бабушки. Мы друг в друге не нуждались. Знаешь, всё как-то постепенно в меня вливалось. Со стороны. Мат, чужие смерти, притягательность женской тайны, злоба людская, пасха и Христос воскрес! Бабушка пекла куличи, рогалики и печенье. Но даже в церковь их не носила. Да и поблизости церкви не было. Помню, мы с братом двоюродным, ещё до застолья, яйца крашенные перебили. А есть – не ели. Отцы наши, - братья родные, - нам с Серегой чуть наши не оторвали. Бабушка, слава Богу, спасла…
Все отчего-то примолкли, слушали. Говорил я всегда складно. И это мне нравилось. Но Мокшин упорно не сдавался.
- Вот видишь, говоришь в бога не веришь, а славишь…
- Да как ты не понимаешь? - это уже просто обычная присказка. А вообще, говорят бог всемилостив. Значит, простит и так. И в безверии. Обойдется он без меня прекрасно. А если пути его к тому же всё-таки неисповедимы, то и праведник после кончины может в геене очутиться. Представляешь? - постился, крестился, молился, а тут раз…и в пекле! Как он возопит?! – «За что, Господи!!!» А ему, откуда-то сверху, бряк, ответец, трубным гласом: «Пу-ти не-из-по-ве-ди-мы!!!...»
- В гиене? – дурашливо хохотнул Саша. Всё ему-то было весело…
- Ага! -  подыграл я. – Ты в желудке у африканской перевариваться будешь, а Мокшин – в подземной. Где вся таблица Менделеева кипит. Но из тебя Саня, гиена быстро крендель под баобаб выложит, а вот Мокшину уготовано вместе с другими пе-ле-ме-ня-ми приготовляться строго по рецепту: миллиард лет и ещё один годик. До второго пришествия.
Саша захохотал, а Мокшин опасливо поёжился:
- Ты эти инсинуации брось! -  погрозив пальцем, натягивая на толстые щеки дрогнувшую в губах улыбку. – Я туда не собираюсь.
- А никто не собирается. Но все в пути. Раз веришь, значит придёшь куда надо. – улыбнулся я, уставившись пристальным взглядом. Я знал – он бывает неприятен. Мокшин отвел глаза и потянулся за своей кружкой. В ней пусто. Повертел. Облизнулся. Сказал:
- Ну что? мы пьем, или уходим?
- Уйти не получится. Нам в одну сторону.
- Значит, пьем.
- Значит так. Водка есть?
- Есть! – обрадованно сказал Саша. – Паха, у тебя там в рюкзаке…
Мы пили, болтали, шутили, смеялись. Пока все стоящее на столе не опустело, и не заняло уже своё место рядом с мойкой. До чая дело так и не дошло. А может Виктор Викторович сам себе сварил? Этого я уже не припомню...
Мы, почти не чувствуя низкой температуры, что была нам уже по колено, притащили из машины спальники и запасные шубы, полученные со склада для работы, в условиях почти арктических. Валенки и ватные штаны в квартиру не понесли.
Паша освоился на диване. Рядом с ним примостился Мокшин. Сергей Юрьевич отправился спать в машину, одновременно наблюдая, чтоб не заглох двигатель; чтоб не замерзла. Да чтоб не угнали какие-нибудь…Ещё выходя, спросил:
- Завтра в теплый гараж загоним? Или все время колматить будет?
Виктор Викторович собирал себе из стула, табурета и кресла узенькое ложе, не прекращая сборки ответил неопределенно:
- Обещали.
Я, как человек приличный, обедающий в столовой, работающий в кабинете, почивать изволил отправиться в спальню. Она оказалась абсолютно пустой, узкой и вытянутой как кухня. За исключением кое-какого хлама да трехстворчатого шкафа, на вершину которого зачем-то водрузили телевизор, в комнате ничего не имелось. Телевизор, судя по необъятному размеру, цветной. Шкаф стоял у противоположной ко входу стены, ровно – посредине. Мне показалось, что у батареи, под окном, будет теплее. Ботинком я откинул из угла несколько древних окурков, и рассудил, что этого вполне достаточно для интеллигентного человека, каковым я себя всегда считал. Затем расстелил тулуп овчиной наружу. Сверху бросил спальник. Его производители обещали тепло даже при минусовой температуре. Саша поволокся за мной. И умостился с другой стороны шкафа. Он лег, и вытягиваясь ногами толкнул шкаф, тот заныл в обиде и закачался. Рассохшийся короб из лакированного дэ-вэ-пэ был чудовищно стар и измордован людьми на протяжении всей их разгульной жизни.
- Телик… ещё этот… - пробормотал Саша. - …какой баран его туда заволок?.. А?..
В разговор я вступать не стал. Мне, основательно выпившему, закусившему и уже наговорившемуся, было не до сплетения словес в логичные узоры.
- Спокойной ночи. – выдавил я, и меня, несмотря на некоторую твердость полового покрытия, подхватило нечто невесомое, и в то же время сильное. Я уже почти провалился на ту сторону, о которой люди до сей поры только гадают, но к чему-то общему прийти не могут. Я уже ходил по непонятному, неизвестному месту, и что-то искал, вот только что припомнить не могу, скорей всего презервативы. Мне часто снится этот дурацкий, повторяющийся сон: я знакомлюсь с симпатичной девушкой, что называется, трепещу в предвкушении, и она вроде не против, но как человек следящий за собственным здоровьем и не желающий ввергать в сомнения сестру по разуму, - тем более мне почти уже близкую, - я принимаюсь шарить по карманам. Необходимого конечно не нахожу, и отправляюсь на поиски. Вот с этого момента я претерпеваю множество приключений, и они следуют друг за другом с такой частотой, что утром, я всего припомнить не могу, и уже днем, или к вечеру, - выковыриваю непонятно откуда ещё какие-то эпизоды, и, начинаю соображать: в этом ли сне это привиделось, или в каком-то из прежних? Кошмар. Но довольно забавный. Или, своеобразной развилкой того самого сюжета, следует то, что мы с девушкой, взявшись за руки как добрые друзья, отправляемся на поиски укромного уголка. Дальше всё то же самое. Долго и нудно бродим. И, о, радость! - уютное гнездышко найдено! Но вот тут уже, нам, забывшимся самозабвенно, принимаются мешать какие-то граждане.
 Внезапно что-то нежно и сильно схватило за сердце, поволокло вверх, вырывая из того что оставалось внизу, и я, очутившись в собственном, врученном не ясно кем и по какой прихоти теле, - именно в этом теле человека в самом прологе среднего возраста, без особых примет, - вскинулся ввысь и опираясь на руки, принял сидячую позу, но осознание как выбраться из спального мешка, - где непонятно как очутился, в темной и чужой квартире, будто поглотившей меня в каком-то прошлом, а может быть и будущем сне, – ко мне ещё не пришло… Шкаф трещал, и скрипя наклонялся. В сиянии молодого месяца, - необычайно яркого, окруженного мертвенным зеленоватым ореолом, просеянном сквозь оконное, полузамёрзшее стекло, - телевизор сдвинулся и кренился в мою сторону. В его развернувшемся, мёртвом экране отражался турецкий ятаган.
- Саня!! – заорал я. Он, упершийся в шкаф ногами, мгновенно свернулся как ёжик, и ощетинился каким-то злым, оборонительным:
- А!
- Не толкай шкаф!
- Чё?!
Я вжался в угол, и поджав ноги, выпутывая их из сплетенного кокона, смотрел вверх. Телевизор, подкравшись к краю, притих.
- Шкаф не толкай!
В большой комнате вспыхнул свет.
В дверном проёме возник Виктор Викторович:
- Чего орёте!
За ним показались Мокшин и Паша с лицами потревоженных милицией забулдыг. В спортивных костюмах, словно готовые для утренней пробежки по Центральному парку культуры и отдыха имени Горького, в поисках стеклотары для сдачи на опохмелку. Находиться в пижамах в этой обстановке было бы просто смешно. Да и кто спит теперь в пижамах?..
- Что случилось?!  - рубанул вопросом Виктор Викторович.
- Да телевизор этот чёртов! – показал рукой. – Он шкаф толкнул. – вонзил в Сашу ябедный перст – А гробина эта, чуть на меня не грёбнулась!
Саша стоял напротив, как умирающая рыба, с приоткрытым, шевелящимся ртом. До него, видимо, уже доходило.
- Чего вы раньше не сняли?!
- Да кто знал! легли, да легли…
- Так! снимайте!
Все бросились снимать телевизор. И, кстати, хорошо. Аппарат оказался достаточно тяжёл и неудобен. Подхватывали, перехватывали...
- Да здравствуют советские микросхемы…
- Самые большие микросхемы в мире!
- Да чтоб его!..
Было произнесено ещё много нелицеприятных слов в адрес телевизора. Теперь, ослепший, глухой, почти протертый от пыли и по-прежнему мёртвый, он застыл в дальнем углу.
- Во! – обрадовался Паша. – Сидеть на нем можно. Шубу подложил, и в самый раз. Представляешь, если бы он тебе на голову упал?
Я невольно провел по волосам руками, понимая свою в этом случае обреченность.
- А как, ты, это… - развел руками Виктор Викторович и ожидая внятного ответа, прищурил левый глаз.
- А хрен его знает… - ответил я задумчиво.
- Услышал, наверное… - сострадательно подсказал Мокшин.
- Да. Наверное. – скупо и мрачно подтвердил я, содрогаясь от внутреннего знания: я ничего не слышал.
- А в шкафу что? смотрели? – Виктор Викторович решил проверить всё до конца. – Может в нем ещё скелет какой?
Шкаф осмотрели, но ничего интересного, кроме пары старых фибровых чемоданов со стальными застежками, что давным-давно не закрывались. И в них лежало совсем ничего не стоящее барахло, черно-белые неинтересные фотографии, старые письма с чужими, ни чего уже не значившими словами.
Сон обрезало. И до меня начало доходить. И, я, будто со стороны, рассматривал во всех подробностях второй вариант. Менее для меня удачный. От просмотра затрясло. В квартире стало ощутимо холоднее. Наверное, оттого, что мы, до этого момента запрятанные в термосы спальных мешков не обогревали своими телами случайного пристанища.
- Выпить есть?
Паша посмотрел на Виктора Викторовича. Тот кивнул. Мы с Мокшиным выпили бутылку. Быстро и молча. Больше никто не стал.


Утро нас встретило, как и положено, прохладой. Едва открыв глаза, я тут же взглянул на шкаф. Вспомнил и перевел взгляд на пол. В углу, стоял телевизор. Если он и двигался, то только вместе с Землей вокруг Солнца. Это утешило. Выползать не хотелось. И, в конце - концов, пришлось.
Виктора Викторовича не было. Мокшин и Паша уже не спали, и лёжа на диване, поочередно зевали. Увидев меня, Мокшин улыбнулся:
- Да-а… попили вчера… Правду ты вчера сказал: неисповедимы пути… Вот раскурочило бы тебе черепушку, и всё. Тут так-к-кой бы бардак начался… менты, прокуратура… Да как, да что… А, ты уже там. Не с нами, короче. И всё тебе окончательно стало известно об устройстве того света...
- А Витя где? – перебил я его разглагольствования.
- Поехал с Серегой, звонить. Какие - то указания должны поступить из конторы. Вот в зависимости от них и будем танцевать.
Тело дрожало, меня морозило и ноги плохо слушались.
- Будешь? – спросил с улыбкой Мокшин.
- Буду. – быстро ответил я.
Он поднялся. Из своего саквояжа извлек лекарство от всех скорбей. Мы выпили, и постепенно приходили в нормальное состояние. Хотелось шутить.
- Что Паша, не тошнит больше?
- Ну, если бы мозги твои увидел, то точно бы стошнило!
Шутить больше не хотелось. Следом за мной выполз Саша. Он встал посреди комнаты и принялся разминаться.
- Так неудобно спал. Всё затекло. Спину… что ли, прихватило… - он держался за правый бок. Он посматривал на меня так, будто давил в себе желание захохотать.
Он понял ситуацию в штаб-квартире, и при отсутствии начальства, тоже выпил. После чего сказал, что мол, всё. Мол, хорош.
Затем вернулся Виктор Викторович. Он был хмур и неразговорчив. Как всегда, начальство в конторе что-то напутало, и нам приходилось ждать погоды в северном, забытом богом краю. Он куда-то ездил, с кем-то встречался, договаривался насчет гаража для машины. Нам всем, по большому счёту было все равно. Зарплата шла, и мы, вроде как находясь в командировке, ровным счетом ничего не делали, и безделье это, раз за разом выводило нашу сборную команду на всё тот же, проторенный всеми командированными, круг.
Вечером Виктор Викторович куда-то ушел; Паша с Сашей отправились в местный клуб на разведку; я, Мокшин и Сергей Юрьевич, как люди женатые, среднего, и чуть старше возраста, предпочитали выпивать и вести разнообразные беседы…

А вот как я попал в то место, - ты хоть убей меня, - не вспомню. Иной раз кажется, что мне в какой-то из жизней всё же размозжило голову тем самым телевизором, и, я, вопреки своему неверию, воспарив над собственным, лежащим навзничь телом и явленным этому свету перламутрово-кровавым, холодеющим мозгом, очутился в ином пространстве. Непостижимо далеком от дуалистических воззрений, установленных теологическими догматами. Всё оказалось очень похоже на наше временное пристанище, но с несколько иной обстановкой. И, вместо Мокшина и Сергея Юрьевича предо мной за столом чисто убранной кухни сидел чернявый хлыщ с двумя всклокоченными завитками жестких волос и издевательски наглой харей. Он, выпуская дым мне в лицо, курил сигареты «Belle amore» (по крайней мере, так было написано на картонной пачке), заливисто, с прихрюкиванием хохотал, и, не переставая, ехидно спрашивал:
- Нет, ты, братуха, скажи мне, откуда ты такой взялся? А?
Я подошел к окну, отдернул штору. В стекло колотилась белотелая пурга, швыряя густые пригоршни снега. Больше я ничего не увидел. Ни-че-го…
На столе стояла бутылка водки с не попадавшимся ранее названием «Belladonna», два граненных стакана, закуска как в ресторане, - разнообразная, на большой и плоской тарелке, вилки, пепельница. Лежал коробок спичек, и мне ещё подумалось, отчего так пахнет жжёной серой?
На стене висели древние часы с гирьками и домиком. В нём, наверное, умерла кукушка. Стрелки не двигались. На плите тихо булькала большая чугунная кастрюля, накрытая выпуклой крышкой.
- Геофизики мы, Володя. Геофизики! Есть такая профессия, - сотрясать недра родины электрическими разрядами. – я откуда-то знал его имя.
- Нет, ты мне скажи, какие черти тебя сюда принесли?!
- Да какие черти? На «буханочке» приехали, Сергей Юрьевич привез.
- И для чего вы недра морщите? Своими разрядами? Чего вы нас беспокоите? Золотишко ищете?
- Володя! Тс-с! – я давлю пальцем свои губы. - Ни-ко-му! Только тебе… Строго между нами. Государственная тайна. Мы ищем кимберлитовую трубу.
- А это ещё что труба? В какой заднице спрятана?!
- В том-то и дело, что спрятана она в той самой заднице… Тс-с! Строгая, государственная тайна…
- Зачем она вам?
- Нам не нужна
- А зачем ищете?
- Работа такая. Геофизики мы. Посылаем сигнал… и ждём отражения.
- А кому она тогда нужна?!
- Во-о-от! Уловил ты… вопрос теперь задан верно, и потому не ответить не имею права: начальству она нужна.
- Какому начальству?
- Вот! Снова правильный вопрос: нашему, геофизическому.
- И что вы с этой трубой делать будете?
- Мы – ничего.
- Ладно! Заел ты меня! Начальство ваше…
- Опять в точку! Опять! Знаешь, самое интересное, что и оно не знает.
- Хорошо. А кто знает?
- Кто-то знает, но нам об этом не известно. Нам дают задание, мы ищем. В случае успеха докладываем своему начальству, а оно дальше. А те, кому докладывают… Тут сказать не могу. Там все в тумане.
- Вот вы мутные ребятишки, и слово-то какое придумали: ким-бер- литовая… Не слыхал я.
- Это оттого, что геологию не изучал.
- Я, геологию, изучал может побольше твоего!
В его лице показалось нечто человеческое. Главное в беседе - отыскать нужную струнку. И, ущипнув за неё, сдернуть с якоря самомнения и ввергнуть в пучину сомнений. И тогда начнутся изменения. В нужную для тебя сторону. Затем этот Володя спросил:
- А ты где учился на геолога?
- Далеко от здешних мест. Alma mater в Ленинграде. Горный институт. Билибин там учился, Обручев… Много кто. Ну, и я. Хотя конечно таким знаменитым мне уже не стать. Эпоха великих геологических открытий окончена.
- Вот ты, дал! Никогда не был. Билибино, знаю, посёлок такой. А Альма – собака была. Всё с сиськами шастала, щенки - не переводились. Ну и как там? В колыбели революции?
- Да как сказать…Опять же что интересует? Учился, спортом занимался, музеи посещал, концертные залы. По городу бродил… Нева… белые ночи…
- Ну, этим нас не удивишь. У нас полгода ночи белые, а вторую половину, как в песне, - черные дни. И какие черти тебя к нам занесли? А?
- Говорю же, геофизик я. По распределению попал, да так и остался. Полюбил я северный край и его длинный рубль. Тот, вернее, который когда-то был. А ты то, как?
- Я как? Я – местный. Из-за дедушки. Адольфом его звали. Ну, его во время войны сюда и послали. На всякий случай. Тут он женился, и папу моего в Адольфы записал. Назло всем чертям. Ну, тогда уже война кончилась. Не так косо смотрели. На мне хоть это безобразие прекратилось. Володей назвали. Мама-то, русская. А вот фамилия от папы тоже досталась – Эльзенвальд. Так что сам понимаешь, какую на меня с детства погремуху навесили…
- Гитлер?
- Не, ну ты, ва-а-ще прикрутил!.. Немец, братуха! Немец! Запомни! У нас тут команда интернациональная. Старший – Сергей Ованесович. Не слыхал?
- Нет. Говорю, вчера только прибыли. Да и не до того нам. Мы люди научные. В дела, так сказать, аборигенов, не вмешиваемся.
- Правильно делаете. Мы сами без вас давно недра разнюхали. Так, делишками своими по тихой занимаемся. Мы никого не трогаем, нас никто не трогает. И за это уважение, зеленая везде, и мусора не щемят. Мы, вообще, за порядок. Без бакланов да залетной шелупони. А то понаедут, и давай пальцы загибать. Сергей Ованесович в три слова разруливает. Двадцатка за плечами. Три ходки. От звонка до звонка. Лоб зеленкой мазали. На Тулуне в расстрельной хате сидел. А за стенкой, в соседней, знаешь кто?!
- Откуда? – я пожал плечами.
- Япончик…
Я вновь повертел головой, развел улыбаясь руками.
- У меня есть знакомый из Японии, геофизик, Юкио Мисима. Книгу серьезную написал о золоторудных залеганиях в районе Тихоокеанского огненного кольца, «Золотой храм» называется.
- Ну, ты наука даёшь! Японцы мощные черти, - у них там и ниндзи, и якудзы. Главное, тачки у них путёвые. Но твой это - не тот. Ладно, проехали… Я тебе к чему это всё накидываю? Поддержка у нас прочная. От братвы из центра. Ну, и мы тут, не пальцем деланные. И у нас кое-что в закромах имеется. Рука, если что, – не дрогнет. У нас почти все по сто второй чалились.
- А это что такое?
- А!.. не знаешь?! Трубка ты, кимберлитовая!
- Не-а, не знаю, – повертел я головой. – В юридических копытах не подкован.
- Вот ты, а ещё перец научный! По Ленинграду он шастал… по Неве бултыхался… Мокруха, это.
- А-а! – протянул я с ноткой сдержанного понимания. – Это, прошу прощения, убийство, что ли?
- Мразей валили. Им, среди нормальных, места нет…
- Ну, - развел я руками. – Спорить по данному вопросу не имею права. Возможно. Ни тех, ни других чести знать не имел. Вот только кто эти нормы устанавливал?
- Я тебе говорю. А я сказал - не собака лает!
- Понятно, сдаюсь! – я поднял руки. – Ладно, наливай, Володя! Вот, говорю с тобой, и душа развернулась, просто, как гармонь-трёхрядка. Вот он, народ русский! Простой, добрый, отзывчивый. Ты главное его не тронь, и он к тебе со всем почтением! Где ещё Володя, на все это взглянешь? где прикоснешься? в неприкрытой такой красе? А?
- А хрен его знает? Я-то немного где был. Всю жизнь по месту. Да в лагерь на пятерку увозили. В Комсомольск. Вот там люди порядочные, серьезные. Когда откинулся, домой тянулся, - а уже братва знала кто я, с кем я, - уважение оказали. Встретили. Поляну накрыли. Ну, всё было: хань, шмаль, комсомолки. Даже Джем…
- Это какой? из яблок, что ли? – перебил я.
- Ты за базаром следи, наука! Молчи, раз понятия ноль! А ещё институты заканчивал. В наш бы тебя, университет. Слушай, и откуда такие берутся?..
- Сергей Юрьевич, говорю…
- Да хорош уже! Чё ты как попугай –какаду заладил? Тебя чего? Заклинило? Разрядами они недра морщат… Трубку мира ищут…Я в толк взять ничего не могу. Всё у вас мутно, как в омуте… По музеям он, по вернисажам... библиотеки посещал… Спортом он там занимался. Каким? Шахматами?
- Спортом? Да, было дело. Вольной борьбой маялся.
- У нас вольники в почете. Тут и школа борьбы серьезная. Чтоб пацаны не скучали.
- Знаю я. Встречался как-то на сборах в Новосибирске…
- Да? А с кем?
- Бляха! Уже и подзабыл я… Там тренер был из ваших мест. Пацанят привозил. Им лет по пятнадцать было. Сейчас… Вакулич, по-моему. Вадим. Точно, Вадим! Столько лет прошло.
- Есть такая буква! Мы, к Вадиму Евсеичу, со всем почтением. Сергей Ованесович его уважает. В зал к нему ходил. Размяться.
- Вот бы кого рад увидеть! Мы с ним как-то сошлись. Там ещё гимнасток привезли. Так мы, оказывается, за двумя подружками ухлестывали! Вот время было! Может, в гости к нему? А? Свалимся как снег на голову. Тем более такая пурга! В тему всё.
- Ага! В тему! Нет с нами Евсеича…
- Как?!.. Помер, что ли?.. Крепкий такой парень был…
- Почему был? Он и есть. Только прикрыли его.
- В смысле?
- А во всех. На нарах парится.
- Так это… а он-то, за что?!
- Так он на работе своей с директором чего-то не поделил. Зашел в кабинет и молча шею ему сломал.
- С ума сойти!
- Да! Там в ихней школе так и было. Уборщица утром приволоклась с ведром и шваброй, - чуть с кобылок не слетела: директор в кресле, головка на бочок, язык наружу и глазки пучит.
- Чего не поделили?
- Да, чёрт знает? То ли бабу, то ли должность.
- Бабу, конечно, романтичней…
- А хоть так, хоть эдак. Срок один.
- Жаль. А ребята хоть остались? Помню, толковые борцы были: Цуладзе Тенгиз, Димка Теплов…
- Тёплого знаешь?
- Ты про Теплова?
- Вот ты, наука! Я ж, так я и говорю…
- Ну, значит так…
- За грузина не слышал, а с Тёплым - швах…
- Тоже шею кому-то свернул?
- До шеи вроде не добрался. Если только до своей. Какой-то замес у него в городе с мусорами. Забился в щель к Маринке как мышь, и носа не показывает.
- Да что же это такое? Всё у вас навыворот…
- А ты нас от общего не отделяй. Это у нас у всех. Так сказать, во всеобщем масштабе… Время такое… Каждый по своему его понимает.
Я посмотрел на настенные часы. Стрелки по-прежнему не шли. Да и с чего бы им прийти в движение?
На коленях Немца внезапно, будто из небытия появился кот. Абсолютно черный. Блестящий как антрацит из самой глубокой шахты в мире.
- Какой красавец! – искренне восхитился я. – Ди шварце катце! – и протянул руку чтобы погладить. Кот прижал уши, зашипел, оскалился.
- Не лезь. Не любит он людей. А ты, откуда знаешь?
- Что?
- Ну, что Шварцем его зовут?
- Это по-немецки. Чёрный, значит.
- Вот ты погляди! Я, Немец, а по-немецки не волоку. А тут приехал какой-то… и сразу вьехал, как по писанному... Да, Шварцушка? – Немец гладил кота между ушами, и тот молча жмурил жуткие агатовые глаза.
- Это на самом деле не сложно. Бывает, ляпнешь чего-нибудь, - и в точку! У меня так время от времени бывает. А, что? Часы не идут твои?
- Так и твои не идут.
- У меня их отродясь не было.
- Вот! – воткнул в мою сторону Немец указательный палец. – Я об этом и толкую. Куда уже нам спешить? Раз время само не торопится. Тут - вечная мерзлота.
Кот запрыгнул с коленей на стол и принялся расхаживать между всего наставленного с какой-то невыразимой грацией, будто был в сапогах, и, не стол, это вовсе, а огромный плац во дворце короля Фридриха II, и кот сейчас поднимется как медведь на задние лапы, вырастет до медвежьих размеров и станет посматривать на меня с интересом. Будто не я это вовсе, а та мышь, забившаяся в Маринкину щель. Отчего-то закружилась голова. Откуда-то издали донесся голос Немца:
- А, золотишко не ищете?
- А для чего? К настоящему времени все его запасы известны. Сейчас упор на поиск алмазов и редкоземельных элементов. В них скрыты невероятные технологические возможности. Главное, понять, какие.
- Ка-ки- е!.. Думаете, что всё узнали и всё вам известно? А, вот! – он свернул невероятной конфигурации кукиш с двумя торчащими будто рожки пальцами, –  большим и мизинцем. И они, шевелящиеся, зажили отдельной жизнью от остальных, мертвенно согнутых.
- С чего ты это так решил?
- Есть к тому основания!
- Это ещё какие?
- Веские. Ладно… я тебе сейчас, не на словах, а на деле... Ты, самое-то главное, потом умишком не тронься.
- Да вроде не должен.
- Тогда смотри мне!.. – он прищурился и погрозил уже распрямленным в отточенную пику указательным. – Ни-ко-му-у! Я тебя, если что, и на том свете достану…
Правая ладонь сама поднялась к лицу, будто приносил я торжественную клятву в одном из американских фильмов о тамошнем судопроизводстве. Вот, только слов никаких я не сказал, ощутив, как слизаны они прямо из мыслей моих чьей-то чужой волей. И, Библии, под рукой не оказалось…
Лицо Немца приняло фиглярский вид и в левой руке его с шулерской ловкостью появилась карточка среднего формата.
- Оп-п-ля! Вот! Смотри, наука… Запоминай. Ты третьим на всей Земле увидишь…
- Ш-ш-шь! – зашипел одновременно с хозяином кот. Немец повалил его на столе правой и принялся гладить по пузу. Зверюга, развалившись на спине и растопырив лапки, елозил хвостом по тарелке с закуской.
Я взял из руки Немца фотографию. Сразу не понял. Но пару раз вертанув головой уразумел: чьи-то сжатые пальцы держат что-то искривленное, выщербленное по абрису, отдаленно похожее на бокал без ножки, заполненный чем-то медово-тусклым. На выпуклой поверхности я увидел объемный крест, попытавшийся выпучиться, но чуть вздувшийся, так и застрявший. Левая горизонтальная поперечина креста была чуть ниже правой, а его нижняя вертикаль кинжально истончалась.
Я примерно уже всё понял, но онемевший язык уже сам по себе еле-еле брякнул:
-Что… это…
- А-а! Трубка кимберлитовая! Понял теперь? Понял, да?!
- Это самородок, что ли?
- В ленинградах он учился! У пяти углов! Он и есть!
- А кто… где… как…
- Не квакай! Обожди… Сейчас ты у меня точно с катушек слетишь! – в его руках появилась ещё одна карточка. – Гляди. Это он же. Только с обратной стороны.
Сжатые пальцы сжимали несколько видоизмененный на плоскости фотографии самородок, и с него на меня спокойно взирало лицо с усами и бородой. Я в мгновение узнал его. Это же…
- Да ну нахрен!
- Да на два!! – взвизгнул довольный Немец и выхватил из моих окоченевших рук обе фотографии.
Я налил водки и выпил. Откинув кончик кошачьего хвоста взял кружочек колбасы и принялся монотонно, как лошадь сено, жевать.
- Ну, Немец, хорошо… Ну, самородок… А, ты-то, каким к нему боком?
- Я-то? – спросил ехидно Немец. – Я его в земле нашёл.
- Ты-ы?.. Да не чеши!
Немец щелкнул ногтём по правому верхнему клыку:
- Век свободы не видать - сладких булочек не кушать!
- А! – махнул я рукой. – Набрал где-то фоток и мне дураку по ушам мне ездишь.
- Ну, а чего не ездить, если уши есть? Думаешь легко скрасить беспредельность времени? Жалко, что в лагере ты не сидел... Вот там –бы, -понял!
- Чем докажешь?! Самородок где?!
- Я его на крузер Тагиру сменял…
- Какому Тагиру?
- Забудь!
- А крузер где? Во дворе никакого крузера нету.
- Мы с пацанами в город на нём на радостях помчались. Синие. Да с перевала кувыркнулись. Хорошо снег глубокий на склоне. Спас. Еле выбрались. А крузеру - песец! А-а… как пришел, так и ушел.
Я недоуменно пожал плечами:
- Ну ты, и сказочник!
- Ну, хорошо. Смотри. – в его руке возникла третья фотка. С тем же самородком. Только теперь на запястье державшей его руки отчётливо читалась готическая вязь: «Jedem das Seine».
Немец задрал рукав свитера на правой руке. Я сличил. Надпись на живом и на мёртвом была одинакова.
- В Комсомольске набили. Ты, говорят, Немец, а немецкого в тебе – ноль. Ну, и добавили.
- Ты хоть и Немец, а балбес! Да за такой самородок можно целый автомобильный завод купить. Прямо в Италии, в Ватикане… Ламборгини-Диабло… Ведь не в золоте же дело. Это же… - я затряс руками с растопыренными пальцами у висков, стараясь подобрать нужные слова. Я знал, что они сейчас в моей голове и носятся внутри бешено как соболя за белками, очутившись в закрытом пространстве. Но остановить этих юрких и визжащих зверьков я не мог. А оттого и выдавил из себя лишь жалкое, никчемное, затхло воняющее земной тщетой: – Представляешь, сколько бы за это, в Ватикане дали?
- Не… - только и некнул Немец, подтвердив правильность полученной в щенячестве погремухи, и снова закурил с каким-то опустевшим лицом.
Мне показалось, что кот приподнялся и разлил водку по стаканам. Я помотал головой прогоняя видение. Но как-бы там ни было - стаканы оказались то ли на половину полны, то ли наполовину пусты. Впрочем, какая разница. Если в них всё же что-то есть? Я взял свой в руку, приподнял:
- Ты знаешь о чём я подумал?
- Не. – коротко отрезал Немец, тоже взявшись за свой стакан.
- О том, что ты действительно завладел миром, но удержать его в своих загребущих лапах не смог. Давай за это выпьем.
- А мне хоть за – то, хоть за – это.
Пили мы не чокаясь. Мне пришла в голову совершенно одуревшая мысль, что сижу я перед зеркалом и пью со своим отражением. С какой-то его не самой светлой частью.
- Раз такая пьянка пошла, и чудо, давшееся тебе, Немец, ты утратил, то поведай хотя бы, - как ты его обрёл?
- Да ничего чтоб такого. Как и всё прочее, неожиданно. Мы тут с братвой всё лето на отвалах пасёмся. Мыть геморройно, а металлоискатель взял в руки, и пошёл, пошёл… Артельщики нас, сам понимаешь, не гонят. Но и мы с пониманием, - в центра самые не лезем. По хвостам старым. А металлоискатель у меня канадский. Специально заточенный. Тоже, техникой обрастаем. И вот то там пискнет, то там. То болт ржавый, то железяка от прибора. А тут раз, - и запел. И даже предчувствия, как пишут в книжках, никакого. Стал на коленки, да давай раскапывать. Раскопал, гляжу камень плоский, да грязный. С ладонь. Думаю, что за ерунда? Взялся за него, - и всё понял. Тяжёл, ох и тяжёл!  Пальцем потер – зажелтело. Тут в меня будто бес вселился какой. Да не один, несколько. Первый в ухо кричит – хватай, беги! Второй – стой, стой, стой…- в сомнения вгоняет. Третий, - не трогай, паскуда, не твоё это. Четвертый – там в кустах бандюганы с винторезом. Пятый – а вон в тех, - мусора! И чую я как грабли мои затряслись и в брюхе заурчало, а на лице, под кожей что-то дергаться принялось, будто черви меня пожирающие там завелись. Никогда я такого большого не находил. И тут, самый мудрый бесенок мне и нашептывает: «Притырь. Под утро нежданчиком прихватишь! Оно, так вернее будет…» Ну, думаю, так и есть. Так и надо. Засыпал всё как было. Место точканул. Встал, да спокойненько дальше пошел, земельку большим ухом оглаживая. Думаю, если кто и пасёт, тот пусть в неведении и остаётся. Походил, походил. Да домой. Уснуть не могу. Четырёх утра дождался. Думаю, пора. Самое время. Самый у всех людишек сон. Вышел, огляделся и так не торопясь по посёлку кружочек сделал. А сам углы режу, да секу, - ну, хвоста точно нет. Я бегом. Добежал, вырыл, и в сарай старый унес, а там снова зарыл. А вскорости и Тагирчик с джипом подвернулся. Давно такой хотелось. Ну, а дальше ты знаешь…
Я ко входу спиной сидел, но почувствовал. Дуновение воздуха, что ли… Мимо неслышно проплыла темноволосая женщина в тёплых тапках из белой овчины. В свитере, теплых просторных штанах и в переднике, - ниже поясницы болтались завязки.
- Чё? Продрыхлась наконец?
- А-ага! – зевнула женщина, разворачиваясь в полоборота и прикрывая рот кулаком левой руки. – Чё за гости? Опять шалман развёл? – звякнула крышка кастрюли.
- Ты, Галя, поговори мне! – оскаблился Немец. – Жрать чего будем?
- Оленину сварим.
- А у нас где оленина?
Женщина повернулась, натачивая нож на бруске, и улыбаясь ртом со сгнившими передними зубами. Левый глаз светился уже позеленевшей гематомой. Но не смотря на эти изъяны она показалась красивой. Наполненной какой-то чарующей и сладкой отравой.
- Да вот перед тобой сидит. Ты придержи, а я – зарежу…
Мне отчего-то стало дурно. Я покачнулся на стуле и упал на пол. Последней мыслью проползло: «Какая странная водка… нигде такой не видел…» Перед моим лицом что-то застукало, загрохотало, и я, умирая, увидел четыре переступающих по полу кухни оленьих копыта…

Потом я воскрес. Пил чай в нашей отрядной квартирке, да отдувался под насмешливым взглядом Мокшина. Провозились мы в своих заботах ещё пару дней. И направились в обратную сторону. Виктор Викторович, посовещавшись с начальством, перетасовал всю колоду наших геодезических карт. Но джокер из нужной комбинации исчез. Игра в покер не удалась.
- А нам, какая разница? Нам что подтаскивать, что оттаскивать! – веселился Мокшин, радуясь, что экспедиция наша не слишком затянулась. – Ну ты и грызанул тогда, -  обратился он ко мне.
- Ну, не больше вашего. Тем более, строго по делу. И, результат, я так понимаю, он хоть и отрицательный, но всё же есть. Тем более работу нашу только в кино белыми перчатками работают.
- Да ладно тебе… Чего смурной такой? Это, я так, в шутку. – сказал Мокшин и негромко затянул приятным голосом:
Капитан, капитан улыбнитесь
Ведь улыбка это флаг корабля,
Капитан, капитан подтянитесь,
Только смелым покоряются моря!
Со штурманского места обернулся Виктор Викторович. Махнул одобрительно рукой:
- Нормально всё! Что – в первый раз, что ли? Сейчас приедем, разберемся. Всё будет правильно.
- Я тоже так думаю, - кивнул головой Мокшин. – Вот сейчас выпьем, и по трезвому всё обсудим! Ты как? – он достал из-за пазухи плоскую, металлическую фляжку.
Сзади о чем-то оживленно болтали Саша и Паша. Весело гудел двигатель, шуршали колеса о недавно укатанный снег, и Сергей Юрьевич, с монетным профилем, будто штурвал каравеллы на капитанском мостике, вращал рулевое колесо. Я прикрыл правый глаз и кивнул, перехватывая фляжку правой рукой:
- Ну! Жизнь, продолжается… - и отвинтив пробку, приложился к горлышку. Во фляжке забулькал коньяк. Растворился и побежал теплом по всем самым дальним моим закоулкам. «Вот это да…- натужно мне вспоминалось, и я, слегка ожив, даже хохотнул, припоминая как меня хотела зарезать парочка аборигенов с оленьими копытами. – Да-а… перебрал…Заканчивать надо… Какая глупость…» Я натянул шапку поглубже и привалился головой к замерзшему стеклу бокового окошка. Вставало солнце, и шпаги лучей пронзали наш маленький мир. Я, будто привязанный к эластичному бинту, втягивался в неясное светлое пятно. И противостоять этому у меня не осталось ни сил, ни желания… Я знал, что это – Земля, и что планета первородна. В ней что-то непрерывно ломалось, тряслось, взрывалось, горело и плавилось. По сути, это и есть тот самый библейский ад, и спрятаться от него возможности не было. Над поверхностью носились исковерканные бесы молний и не боясь греха, в несчётный раз убивали себя об это невыносимое варево. И заново возрождались в клубящейся тьме. Но, не смотря на тот кажущийся ужас что творился вокруг, было не страшно и перепадов температуры я не ощущал. Да и собственно говоря, я – это был вовсе не я, хотя мне всё же так казалось, но я не понимал, где это самое, моё «я» находится, и в какой ипостаси пребывает. Я был абсолютно всем и везде, в каждое мгновение уже запущенного времени. И, вдруг, - в одно мгновение или миллион лет? – как весь этот вселенский бардак, будто по моему неясному пожеланию замедлился, останавливаясь, тьма распалась, и расплавленное нечто, имени которому ещё не существовало, вырвавшись из недр планеты, растеклось множественными ручейками. Струйка одного, сделавшись вялой, заполнила выемку в остывающей магматической смеси, и прекратилась ещё дрожа. Я уставился в это гладкое зеркало, озаренное равнодушным солнцем, и из него на меня взглянули спокойные, безмятежные глаза, - блаженный ужас овеял меня! - и этот мир остановился, и что-то сильно вздернуло, и я взлетел. Упал на автомобильное кресло, больно ударившись плечом и открыл затянутые рыбьей пленкой глаза. Мне показалось, что позвоночник сложился как металлический метр, что хранился у дедушки в деревянном ящике с плотницкими инструментами.
- А чтоб тебя!.. – вскричал Мокшин. – Юрьич! Не дрова везёшь!
- А нехрен спать на работе! – весело ответил Сергей Юрьевич. – Я их везу, а они – дрыхнут!..
Вот, наверное, и всё. Я встаю из-за стола и смотрю в зеркало. В нём вижу лицо с упрямыми глазами цвета ясного неба, с поседевшей растительностью на постаревшем лице. Поверил ли я с той поры в бога? Нет. По-прежнему не верю. Зачем верить? - если точно знаешь, что он есть. Всемогущий и справедливый. А поэтому никому и ничем не помогающий. Дав свободу воли и выбора, он самоустранился настолько, что кто-то, напротив, может сказать, что его нет абсолютно. И будет по-своему прав. И, каждый из нас решает вопрос о его существовании либо его небытии в соответствии с данной ему свободой. Абсолютно беспроигрышный вариант. Но соболь всё равно убьёт белку. И сам околеет в капкане. И люди, ставящие капканы зверью и себе подобным, окончат век в свой черед и от различных причин. Что в самом конечном итоге, уже неважно. Suum cuigue. Dixi.

В подвальном помещении управления внутренних дел N-ского края, - в том самом где много лет назад была следственная тюрьма, - бессменный начальник архива по фамилии Жменя, поправив очки на одуловатом лице и пошкрябав живот, сквозь потертый от времени китель с майорскими погонами, отбирал дела с истекшим сроком хранения. По инструкции их надлежало уничтожить. Попросту, сжечь. Ему помогала девушка в ладно облегающей фигуру форме. Лиля приходилась дочерью одному из руководителей учреждения, и её готовили на смену постаревшему майору. Место было тихое, спокойное. Ей тут можно просидеть до полной смены двух маленьких звёздочек одной большой на каждом плечике. А там, дальше, уже видно будет. Жменя, конечно всё понимал, и потому с обреченным взглядом из-под белесых бровей подавал дела своей сменщице. Лиля складывала серо-желтые папки на стол и записывала на листке инвентарные номера. Некоторые обложки она приоткрывала и с деланным интересом заглядывала внутрь, ничего не понимая в наспех прочитанном.
- Ой! Сколько Иван Мефодьевич, написали…
- Да… - отпала челюсть Жмени, и затем дрогнув, вернувшись на место с кряхтением зашаталась туда-сюда:
– Документировали тщательно. В соответствии с инструкцией. Система делопроизводства.
- Писали, писали, а теперь всё сгорит… Жалко, даже…
- А в жизни Лилия Викторовна, всё так. Думаешь иной раз, что и нет ничего важней того дела, ну, которое тебе поручено, а потом – хлоп! – и ни ты, ни дело твоё никому не нужно, и всё горит уже синим пламенем…
Лиля поджала губы. Но перекладывать дела молча было ей видимо скучно.
- И, всё-то, «секретно»! и чем они там занимались?
- Да-а… - прокряхтел Жменя протяжно. – Мероприятия! – он поднял палец ввысь. – Кто чем. По направлению деятельности. Я в молодости в о-бэ-ха-эс-эс служил. У нас всё так и было. Информацию получим, ну и давай копать. Тихонько, тихонько… чтоб не пронюхали. И, пишем…
Жменя вдруг припомнил одну продавщицу. Её надлежало прихватить за махинации. Но отчего-то не вышло. Она выскользнула прямо из рук. Недавно узнал, что теперь она возглавляет крупную торговую сеть и её возит личный водитель на последней модели японского джипа. А в то время, на совещании, заместитель начальника отдела, молодой и амбициозный, прервал его попытки хоть как-то оправдаться и ехидно обозвал при всех сотрудниках «оперативным импотентом». Но не в прямую, конечно, а как-то так, исподволь. Но все поняли, поэтому захохотали. После этого стало ясно, что работать в одном отделе им вместе не получится. Жменя вообще был косноязычен, и общаться с людьми, ему по правде сказать, было тяжело. Но сам по себе он был крайне исполнителен. Ему подобрали место в архиве.
А продавщица явилась в его память смазливой, бойкой и проворной. Повертелась, кокетливо покусывая губы, сверкая вишневыми, чуть выпуклыми глазами, и медленно оправляла тугую грудь под белоснежным фартуком с легкомысленной кружевной оторочкой по краю. После ухода из ОБХСС Жменя узнал, что заместитель начальника задержал с поличным и заведующую магазина, и бухгалтера. Потом Жменя в архиве даже полистал то дело. Неимоверная экономическая скука: «Дебет – кредит, усушка –утруска». Но звучало красиво: «Изобличение преступной группы в советской торговле, подрывающей веру в коммунистические идеалы». Выявленные хищения потянули на особо крупный размер, - до высшей меры социальной защиты, если что… Но, заведующей, как и остальной мелочи влетевшей в ячеи оперативного невода крупно повезло: «Перестройка!» В числе задержанных смазливой продавщицы не оказалось. Она прокатилась в свидетелях. Вскоре, заместитель сменил и своего начальника. Прежний руководитель – забулдыга, уйдя на пенсию, маневрировал от магазина до дивана, окончательно потерял очертания берегов. Жменя его изредка встречал в вестибюле, когда тот приходил в пенсионный отдел. Здоровались. Говорить было не о чем. Давненько его не было. Он, кажется, умер.
А в новой начальничьей должности ловкий заместитель не задержался. Едва наступило право на пенсию со службы ушел в собственное дело, и живёт припеваючи с той… как её фамилия-то была?.. ну, которая теперь директор торговой сети… А, он, майор Жменя, дурак-дураком, просидел всю жизнь в этом подвале. А теперь, и из него нужно выбираться. На пенсию, в свою «хрущовку» на первом этаже, и что-то начинать заново уже, конечно, поздно…
- Ой, Иван Мефодьевич!
- Чего? – приподнял брови Жменя над оправой очков.
- Тут про папу, что ли, написано… - Лиля держала открытое дело в руках и шевеля губами читала про себя, кивая головой.
- Где?
- А вот… смотрите… майор Ковалёв…
- Ну, майоров Ковалёвых, у нас Лилия Викторовна, пруд пруди…
- Так, Вэ Вэ!
- Ну-у… у нас, помню, в о-бэ-ха-эс-эс, тоже Ковалёв служил. Вот только как звали не припомню. Только тогда он старшим лейтенантом, конечно, был. Но если дослужился, то уже не только майор, но даже подполковник! – для Жмени это был верх желаний, и он в тайне надеялся, что перед выходом на пенсию ему присвоят это звание «сверх потолка». – Ещё где-то другой Ковалёв служил, но тот точно Михал Михалыч… Да, в УБОПе. По бандитизму. Значит, Ковалёв Мэ Мэ… Мэ-мэ… - зачем-то повторил Жменя, прислушиваясь к тону своего голоса, и ему вспомнилась белая коза Маркиза, что жила у его бабушки, и он, маленький, белокурый хлопчик выгонял её пастись и пришпиливал волочившийся за бежавшей и весело мекавшей козой металлический штырь с длинной веревкой, посреди пустыря, за огородами… Что-то заворочалось внутри его груди. Он отвернул лицо от стола с грудой папок и ослабил форменный галстук. На глаза навернулись слёзы. «Господи, Боже ты мой!», - прошептал неслышно Жменя, и тяжело, судорожно вздохнул. Бабушка давно померла, а козу – украли. Это, наверное, и послужило тому, что он захотел работать в милиции. Но ни те милиционеры, из его детства, ни он сам, козы, конечно, не нашли… «Зря, значит, пошёл…» - родилась следующая мысль в голове у Жмени. «Всё, зря…» В голове мышеловкой с только что пойманной мышью забилось-затарахтело: «Зря…зря…зря…хря…дря…бря…» Он попытался отвлечься, взяв из рук Лили открытое дело, но смотрел и читал только что «…тридцать первого декабря текущего года, он, Жменя Иван Мефодьевич, будет уволен из органов внутренних дел по пункту…»
- Где? – спросил он у Лили.
Она взглянула на него с удивлением. Отняла дело, ткнула наманикюренным указательным:
- Вот! – и она принялась то ли читать, то ли пересказывать своими словами. – Секретно… Начальнику оперативного отдела Молчунову… Рапорт… Докладываю… Ага! Ну, тут подробности, того-то, сего-то, там-то, в ходе проведения оперативно-розыскных мероприятий по факту розыска совершившего побег из изолятора временного содержания, задержанного в административном порядке Теплова Дениса Валерьевича…Ого!.. по кличке «Тёплый» …по оперативным данным участвовавшего в сбыте наркотических средств в особо крупном размере в составе о-пе-гэ, совершен выезд оперативной группы по вероятному месту его нахождения… Так… трали-вали… район… посёлок…улица и дом указаны…Это же надо! Как он из и-вэ-эса умудрился сбежать? Там же тюрьма настоящая. Я как-то там была, – гордо сообщила Лиля. – Какую-то женщину попросили досмотреть. Когда в горотделе работала… Вот, граф Монте-Кристо… - она с интересом полистала дело. – О! Вот фотография его… Красивый парень… - протянула Лиля. – О! Он ещё и мастер спорта по вольной борьбе… - это дело её захватило.
- А про батьку-то, где? – вяло поинтересовался Жменя.
- Так вот! – снова ткнула в листок, но уже в самое окончание рапорта. – Старший оперуполномоченный… майор милиции Вэ Вэ Ковалев. И подпись его. Я его закорючки узнала! – произнесла Лиля обрадованно. – Боже мой! Столько лет назад!.. Иван Мефодьевич, мне тогда три годика было.
- А мне… - хотел подсчитать Жменя, вдруг включившись и заразившись молодым энтузиазмом, но мгновенно понял насколько это бессмысленно. Он вздохнул. С пожелтевших листов развернутого дела, к которому он не имел никакого отношения на него вдруг полились события, повеяло прошедшей молодостью и личной сопричастностью к чему-то великому, сильному, мощному, от которого теперь отодвигают в сторону, и которое само по себе давным-давно отодвинулось в сторону в силу естественных причин. Майору до боли захотелось коснуться былого вновь и ощутить прежний азарт.
- А-ну, дай - ка… - он вновь перехватил дело в свои руки, и поправив очки принялся читать отпечатанный на машинке текст рапорта с выражением:
«…в ближайшее преступное окружение фигуранта предпринято кратковременное внедрение старшего оперуполномоченного оперативного отдела, капитана милиции Г.К. Ильчук под соответствующей легендой (справка и план – прилагается). В ходе мероприятий сотрудником получена достоверная информация о том, что фигурант скрывается у девушки по имени Марина (точные данные и место жительства за время командировки установить не представилось возможным). Учитывая отсутствие возможности в связи с погодными условиями для проведения мероприятий по наблюдению, принято решение о проведении дезинформационного вброса в отношении розыска фигуранта через имеющиеся возможности. Узнав о прибытии специальной группы сотрудников для его задержания, фигурант из поселка выехал в краевой центр на попутной машине совместно с указанной сожительницей. Местонахождение его устанавливается.
Кроме того, получена информация, свидетельствующая о том, что местная преступная группировка (списочный состав с установочными данными, подлежащими перепроверке – прилагается), покрываемая сотрудниками районного отдела внутренних дел, ведет в районе незаконную добычу драгоценных металлов. При этом используются металлоискатели иностранного производства, позволяющие обнаруживать залегание самородного золота. Незаконную добычу осуществляют на землях золотодобывающих артелей. Руководители предприятий противодействия группировке не оказывают, опасаясь физического и психологического давления. Так, участником группировки Эльзенвальдом Владимиром Адольфовичем по кличке «Немец», ранее судимым, летом прошлого года, с применением металлоискателя обнаружен самородок, внешне похожий на древнерусский щит, размером с мужскую ладонь. На нем рельефное, природное изображение креста на одной стороне, и каноническое лицо Иисуса Христа – на другой. Данный самородок является так называемым раритетом, подлежит изъятию и передаче в Гохран. По имеющейся информации самородок был отдан В.А. Эльзенвальдом в обмен на джип «Лендкрузер» не установленному лицу, выходцу из Кавказского региона, известному как Тагир...
Лицо у Жмени вытянулось. Папка выскользнула из внезапно окоченевших рук. В ушах зазвучала величественная музыка: «Где он её слышал?!» Помахал головой, медленно согнулся, поднял папку и положил на стол, снял очки и вынутым из кармана носовым платком вначале протер стёкла, а затем промокнул вспотевший лоб. Мысли его пронзила молния: «Господи, да что же это такое?! Да как это?!..» Но сказал совершенно иное:
- Вот люди работали…А, я, вот тут, столько лет…
- Вот это да! – восхитилась Лиля. Глаза заблестели, щеки зарделись. – Ни-че- го се - бе! Отец не рассказывал… Вот интересно! А нашли они его?
- Кого? Злодея, или самородок?
- И то, и другое.
- Я так думаю, - предположил уныло Жменя, - злыдня непременно. А вот самородок… тут точно - шиш! По другому его бы уже давно по телевизору показывали, да в Москве вокруг главного храма с хоругвями носили. Почитай, там резолюция наложена. Может, в ней что-то… Там от руки, не разберу…
Лиля быстро взяла дело. Раскрыла. Отыскала документ. И, также, с выражением принялась читать вслух строчки, начертанные учительской красной пастой выше и левее слова «рапорт», с разухабистой покосившейся удалью:
Тов. Ковалёв. Прекратите рассказывать сказки! Ваш раритет давно ушел в Кавказские горы! Если будете медлить – туда и фигурант скроется. Найти и задержать немедленно! Инф. по п\з - в валютный отдел. Полковник мил. Молчунов.
- Иван Мефодьевич, пэ зэ – это что?
- А?.. Золото промышленное…
- А-а!.. Никогда не видела.
- Мы как-то изымали… Да… как крупный песок оно, тусклое такое. Россыпное, называется. Тяжёлое… Потом службу нашу разделили и отдельно «валютный» создали. Таких волчар там собрали! – Жменя протяжно вздохнул. – В самом конце посмотри… Обвинительное, есть?
Лиля полистала дело.
- Есть… Да, поймали его. Героин, оказывается, продавал… А, ещё – спортсмен…- произнесла Лиля протяжно и расстроенно.
- Вот мерзавец какой! Я б его своими руками!.. – Жменя расправил плечи и даже стал, кажется, выше ростом. – Прямо в этом подвале.
- Да вы что?! – Лиля сделала испуганно-удивленный вид.
- А чего? Тут когда-то так всё и было…
Лиле сделалось жутко. Она пошарила взглядом по исшарканному бетонному полу, словно стараясь рассмотреть высохшие пятна крови. Но ничего подозрительного не увидела и судорожно выдохнула:
- Ну, теперь, слава богу, не так.
- Да, слава богу, - подтвердил Жменя.
- А, знаете, Иван Мефодьевич, я теперь бояться буду…
- Я и сам, того… - успокаивал её Жменя. – Потом привык. А иной раз, кажется, будто кто-то из угла смотрит. А обернусь, - нет никого.
- Ой! – Лиля распахнула глаза и приоткрыла рот. – Как я тут одна останусь?
- Ты тогда в «убойный» просись. Там опера веселые и мертвецы живые. То есть, настоящие. Фактические.
- Нет уж. Лучше я тут. Там я уже насмотрелась. – сказала Лиля, откладывая изученное дело как-бы в сторонку. – Иван Мефодьевич… знаете, что?
- А?
- Дело-то, сожгут?
- Сожгут.
- А можно мне этот листочек на память оставить?
- Да на что он тебе?!
- У папы юбилей будет. Я его в рамку вставлю, и ему подарю. Вот он, офигеет!
- Да ты что, Лилия Викторовна! Ты меня что? И, пенсии лишить хочешь?!
- А, вы то тут причем?
- Так подпись моя в акте об уничтожении.
- А дела что? опять полистно проверять будут?
- Да кто их будет проверять? Мы, что ли? Сами себя?
- Так значит, никто и не узнает.
- Да… - вздохнул майор. - Ну, раз никто не узнает, то значит того и не было…
Иван Мефодьевич отвернулся и пошел в другой конец помещения за следующей стопкой пыльных дел.
По пути он услышал характерный звук аккуратно разрываемой бумаги.
«Далеко пойдет, - подумалось тягуче Ивану Мефодьевичу. – Не всё, значит…синим пламенем…»