Полушкины. Глава из романа Дети Авеля

                Полушкины

         Уже никто не помнил, когда в Кузиной поселились Полушкины. В добавок никто не знал откуда они приехали – деревень с названием «Полушкина» в России было много.
         Баба Зина помнила братьев Полушкиных: один жил в Кузиной Ближней, другой – в Кузиной Дальней. Из Кузиной Ближней Полушкины давно уехали, даже дом их не сохранился.
         В Кузиной Дальней жил Павел Полушкин. В молодости он работал в колхозе. В 43-м, в восемнадцатилетнем возрасте, был призван в Красную Армию. Воевал, два раза был ранен. Домой вернулся в 48-м году, старшим сержантом. Женился на Анне Мельниковой. Родились дети, внуки.
         Жена старика Полушкина, бабка Нюра, никогда не называла мужа по имени, только по фамилии. Полушкин, иди сюда! Полушкин, где ты? Полушкин, садись жрать!
         Старик Полушкин был небольшого ростика, сухонький. Трезвый – смирный, покладистый. Пьяный – шумный и задиристый.
         Бабка Нюра, большая дородная женщина, хорошо знала эту особенность мужа, поэтому разрешала выпивать Полушкину только по праздникам, только по чуть-чуть. В святой праздник День Победы Полушкин напивался. Он надевал медали, брал в руки старую гармонь и пел на завалинке матерные частушки. Деревенские приходили его слушать, хохотали от души. В благодарность награждали гармониста папиросами и угощали вином. Вечером пьяный Полушкин орал на всю деревню и лез в драку с каждым. Тогда бабка брала его на руки и уносила на кровать.
         Деда Сереги Марьина Полушкин недолюбливал. Как-то раз они поссорились на рыбалке. Ссора была пустяковая, но старик Полушкин почувствовал себя оскорбленным и на всю жизнь затаил обиду. На похороны старика Марьина Полушкин не пришел, хотя его и приглашали. Бабка Нюра сходила. На поминках напилась самогона, потом пришла домой и налетела на мужа с кулаками. Полушкин ушел на задний двор, курил.
         Один раз к Полушкиным в гости приехала сестра бабы Нюры Шура Мельникова. Вместе с ней приехал пожилой толстый мужик, который приходился Мельниковой сватом. Звали мужика Иван Васильевич Панасенко.
         Панасенко был начальником средней руки, из таких, которые из работяг все соки выжимают, при этом усердно лебезят перед начальством, прикрывая свою тупость. Ответственность за исправление всего, что делают неправильно идиоты вокруг, было излюбленным коньком Ивана Васильевича, на эту тему он мог рассуждать часами. Обычным было и обращение «придурок», его Панасенко применял к подчиненным и зятю (Удружила дочка – вышла замуж за москаля. Хорошо, дед Василь не дожил…). Тех, кто стоял на социальной лестнице выше, начальник средней руки именовал «моим корешом» и «вот таким мужиком», при этом демонстрирую толстый оттопыренный большой палец.
         В гости к родственникам сватьи он поехал не из корысти, а больше из любопытства. Оценить хотел, как живут, составить общее впечатление, поэтому и трясся на «ладе-гранте» придурка зятя по разбитой дороге к зачуханной деревне.
         Когда Панасенко, кряхтя, выбрался из машины, он не мог сдержать ухмылки. Всё было так, как он и предполагал: деревянные дома-гнилушки, покосившиеся заборы, бурьян и мухи. Хотя что с них взять? Москали умеют только водку жрать…
         В связи с приездом образовалась суета: Колька, племянник бабы Нюры и по совместительству зять Панасенко, бросился топить баню, женщины принялись накрывать на стол. Высокий гость был представлен хозяевам и отдан под опеку старика Полушкина, чтобы тот его развлекал, не давая скучать.
         Пока сестры обнимались и целовались, старик Полушкин украдкой осмотрел гостя. Толстый, потный, лысый, лицо бритое, бабье. Одет в белую рубашку без рукавов, серые брюки и черные туфли. Туфли зацепили старика больше всего – ни пылинки, ни соринки, блестели, как самовар в праздничный день.
         - День добрый,  - сказал Панасенко, то ли здороваясь, то ли констатируя факт, что день хороший, теплый и солнечный. Но для старика Полушкина день уже давно перестал быть добрым. Теперь старик ждал, чтобы он скорее закончился.
          - Здрасте,  - ответил Полушкин. Он не знал, как обращаться к этому начальничку: на «ты» или на «вы». Побоялся обидеть, задеть словом.
          - Как живете?
          - Слава Богу! Всё хорошо.
          Панасенко достал из кармана платок, обтёр лысину.
          - Жарко сегодня, -  признался он.
          - Да, -  согласился Полушкин. – Душновато.
          - Градусов двадцать пять?
          - Где-то так. Я часов в одиннадцать на градусник смотрел. Было двадцать.
          Присели на лавочку возле дома.
          - Покурим? – предложил Полушкин.
          Закурили. Полушкин затягивался «Примой», а Панасенко дымил штатовскими.
          Вышла за ворота баба Нюра. Увидев курильщиков, начала корить мужа:
          - Ты бы хоть провел гостя, показал хозяйство.
          Полушкин повел гостя показывать свои владения. Показал огород, баньку, хлев. Он был горд собой, но в глазах гостя читалось равнодушие на грани с неприкрытым презрением.
          Наконец сели за стол. Женщины расстарались. Отварили свежей картошечки с укропом, пожарили куриных «голяшечек», огурчики с помидорами на салат порезали. Баба Нюра поставила соленые груздочки под домашней сметанкой. Достала из подполья бутылку кисло-сладкой рябиновой наливки.
          - А мужики пусть самогонку пьют,  - самогона у ней была самая настоящая четверть, как в фильмах о гражданской войне. – Вы, Иван Васильевич, самогонку пьете?
          - Пью, -  ответил он.
          Полушкин подумал, что четверти гостю будет мало. Вон какая у него водкоёмкость!
          Спиртное разливали в старинные граненные стаканчики, про которые когда-то спел Вилли Токарев.
          - Ну,  - сказала баба Нюра, подняв стаканчик с рябиновкой. – За знакомство!
          Женщины выпили, ахнули. Колька выпил, охнул. Полушкин выпил, крякнул.
Панасенко осушил свой стаканчик самым последним, словно ждал, что сейчас все упадут замертво, отравленные коварными хозяевами. Он просто открыл пасть и влил туда незнакомую жидкость.
          Самогон у Полушкиных был крепкий – оборотов семьдесят пять, а то и все восемьдесят. Толстяк глаза выпучил, начал хватать ртом воздух. Еле-еле отдышался.
          - Хороший,  - только и сказал он. Зять, придурок Колька, раньше привозил из деревни «хороший» самогон, который на поверку оказывался, либо сладенькой водичкой, либо вонючим отвратительным пойлом. Панасенко ожидал, что и сейчас будет также.
          - Вы закусывайте, закусывайте, -  засуетилась баба Нюра.
          Панасенко ел так, что за ушами трещало.
          «Порося!» – про себя обругал его старик Полушкин.
          После первой и второй промежуток небольшой,  - сказал Колька Мельников.
          После второй все немного расслабились. Пошли разговоры, обычные деревенские, типа «а Иван Кузьмич умер…». Говоря про очередного земляка или родственника, баба Нюра объясняла: «это брат тети Дуси», «это Шурка, мой племянник», «это брат моего свекра». Шура Мельникова уточняла: «у него еще бельмо на левом глазу», «он в Германии служил», «они на Горке жили». Полушкин поддакивал, соглашался. Что касается Кольки, то он ел и молчал.
          Панасенко совершенно неинтересны были эти разговоры, он не знал всех этих двоюродных дедов, троюродных братьев, сводных сестер, шуринов, деверей, золовок, свояков и своячениц. Хотя, если б дело было в родном селе, он также говорил бы про соседей и родню.
          Третья пошла, как по накатанному. Ухнула в желудок и разместилась между вареной картошкой и салатом.
          После четвертой начальник средней руки уже не мог сидеть спокойно. Появилось желание высказать своё мнение, осудить, поругать: «а меня бы батька за это…», «дать бы ему за это поджопник…», «он придурок или шо?».
          Панасенко не нравился Полушкину еще больше. Он стал шумным, горластым. Радио называл «матюгальник», ложку – «весло». Неприятно коверкал слова, говоря «цэпочка» вместо «цепочка», «дотя» вместо «доча». Резало слух обращение: Нюрка, Шурка, Пашка.
          Пятая ушла в никуда, выстрелила, как пушка по воробьям.
          - А Коля, когда маленький был, всё петь любил,  - вспомнила баба Нюра. – Придет, бывало, к нам и говорит: «Давай, тетя Нюра, споём «Распрягайте, хлопцы, коней»».
          - Да он и сейчас поет, -  сказала Шура Мельникова.
          - Правда? – изумилась Полушкина и тут-же попросила. – Спой, Коля.

                Розпрягайте, хлопцы, коней
                Та лягайте спочивать,
                А я пийду в сад зелений,
                В сад криниченьку копать, -  запел Колька.

          Панасенко оживился. Эту песню пели у него на родине, но не так, а правильно, на украинском, на «соловьиной мове». Колька же пел погано.
          - Неправильно, придурок, поёшь! – не выдержал он на четвертом куплете. 
Колька осекся и замолчал. Ему стало стыдно матери и тетки. Тесть ругал его и раньше, но это бывало не при всех.
          - Что ж неправильно, сват? – спросила Шура Мельникова.
          - Плохо выходит без гармошки, -  поняла по-своему баба Нюра и шикнула на мужа. – Полушкин, доставай гармонь!
          Гармонь хранилась в спальне, там же висел пиджак старика с медалями. Вытащив из-под кровати гармонь, Полушкин подумал, что неплохо было бы щегольнуть перед гостем, а то он бычится, сидит, губы отквасил. Пусть знает, что и мы не пальцем деланы!

                Эх, дороги...
                Пыль да туман,
                Холода, тревоги
                Да степной бурьян,  - развернул гармонь Полушкин, выходя из спальни к гостям.
           Медали тихо зазвенели.
           Он допел песню до конца. Женщины прослезились. Колька шмыгал носом. Его обида еще не прошла.
           Полушкин поставил гармонь на табурет возле двери и занял свое прежнее место за столом. Баба Нюра хотела попросить его сыграть «плясовую», но он смотрел куда-то в сторону и думал что-то своё, дерзкое и вольное. 
           Шестую, четную, выпили, не чокаясь.
           - Ты воевал? – спросил Панасенко, разглядывая медали старика.
           - Воевал, -  кивнул Полушкин. – А ты?
           - Не, когда война началась, мне семь лет было. А батька мой воевал. За вильну Украину.
           Полушкин застыл. Не гость бы с ним за одним столом, а самый настоящий враг, сын полицая или карателя. Однако старик сдержался.
           - И много навоевал? – поинтересовался он.
           - Да уж поболе твоего! Дом у нас был каменный под железной крышей, летняя кухня, сад, скотина. А ты что имеешь, раб социализма?
           Полушкин встал и вышел из-за стола.
           - Ты куда? – поинтересовалась баба Нюра.
           - Курить.
           Вернулся Полушкин с ружьем. Направив на Панасенко два горизонтальных вороненых ствола, он тихо и твердо сказал:
           - А ну заворачивай салазки!
           - Что-что? – не понял тот.
           - Выметайся, говорю! – уже громче сказал Полушкин.
           - Ты что, дед? Тебя же посадят!
           - За тебя, гад, много не дадут!
           - Паша, одумайся! – вскинулась Шура Мельникова. – Это ж сват мой!
           - И ты выметайся,  - не глядя на нее, прохрипел Полушкин.
           Гости начали спешно собираться.
           - Так как же они поедут! – всплеснула руками баба Нюра. – Колька же выпил! У него права отберут!
           Полушкин крепким словцом объяснил жене до какого места ему их поездка и как она важна.
           - Ну, дед, я тебя посажу! – пригрозил Панасенко, садясь в машину.
           - Вали, бандера! – пожелал ему доброго пути Полушкин.
           Гости уехали.
           Баба Нюра хотела с мужем сцепиться, но встретила такой недобрый взгляд, что решила промолчать. Старик накатил еще один стакан самогона и ушел в спальню. Бабка принялась убирать со стола, мыть посуду.
           Полушкин спал. Ему снилось поле, изрытое дымящимися воронками, и самолеты с красными звездами, летящие на запад.