Продолжение эскизов из новой книги

Условное название "КУПОЛ"
хотя есть уже и название этой моей новой работы, но оно пока что в секрете. Ибо! Это будет, конечно, бомба и еще какая!

Россия такая страна, о которой что ни скажешь, все будет правдой. Даже если это неправда. У. Роджерс

«ТУРБУЛЕНТНОСТЬ ЯСНОГО ДНЯ»

Глава I: Небо и Земля

Если томит тебя  неведомая сила и грусть, и печаль докучают тебе, и кажется, что слишком мрачно вокруг и темнота поедает тебя, то прими этот дар бесценный, животворящий и исцеляющий.

Возьми себе в путеводители Слово и начни свой путь. Куда не свернешь, куда не ступишь, Слово откроет тебе новый доселе невиданный мир. И чем дальше ты будешь идти, тем больше откроется тебе удивительного, незнакомого, и чего не было никогда, то вдруг станет и явится перед тобой. И люди, и цветы, и деревья, и птицы вокруг, и небо – все они новые, как будто бы только что рожденные и сразу же получившие полноту бытия и бессмертие.
И представь себе, как они удивятся, и каково будет их изумление, и какова будет их радость, ибо и они тебя раньше и прежде не видели и даже не знали о твоем существовании. А теперь вы вместе и в одном. И это удивительно яркий, наполненный светом и любовью  мир.

Следи за Словом, доверяй ему. Без него ты не сдвинешься с места. Без него – мир пустыня, без него гаснут звезды. Слово приходит к тебе даже во сне, чтобы любовь твоя не остыла, и горят, словно звезды, глаза.

Вселенная приветствует тебя. Теплом и вдохновением.

...Человек на теле земли – это же лишайник, нечто слитное от грибов и водорослей. И погляди внимательно, у него ведь тоже нет своих корней, да, кое-какие цеплялки имеются, чтобы пристроиться где-нибудь и как-нибудь. А корней земных не проглядывается. Конечно, если схожесть его с обезьянами не принимать за родство и первопричину. А так-то нормальный человек – это же чистый ягель. Однако бывает, когда он чернеет страшно и начинает вытворять такое, что прямо свет туши. Чернеет душой и свет оставляет его.

Как же живут люди, приросшие к тундре? И есть ли отличие городской жизни от жизни в глухих краях? Крепость будничного труда они смачивают едкой каплей упорства. Постылую ярость сухожилий они смягчают маслом равнодушия. Позвякивание мохнатого колокольчика занудства они глушат густой шерстью беспечности. Проворные блики рыбацкой удачи и веселые возгласы солнечного дня они гасят хитрым молчанием, прикрытым прищуренным взглядом они удерживают запах дымного костра и забавляются потрескиванием на огне низкорослых кустов. И так накапливают терпение, оттачивают рассудительность, настраивают меткость. Губами они держатся за  благодушие. Природа без них будет ныть и считать себя неполной, а они без движения тундры не то что вздыхать - дышать перестанут. 


...Незакатное солнце щурилось в тумане, а ветер расталкивал небесные засовы в разные стороны, и  клубы кучевых облаков, и туман не спеша расходились, открывая величавую картину из молчаливых гор слева и справа, и в самом центре - зеленой красивой долины с синевой многочисленных глаз из озер, словно в музее природы.

И тогда на лице человека появился первый предательский нервный румянец. И выдал его с головой. Ни у кого из живых существ нет этого румянца, никто не краснеет от стыда или дерзости, от одной только мысли почему-либо смущающей человека. Это о чем-нибудь говорит?


***
Зеленый бархат травы расстилался вокруг. Великолепное синее небо превратилось в купол необыкновенного чувства радости и нежности, освещающие человека изнутри, вызывающие добродушие, восторг и улыбку. И под ногами там и тут, словно, крупная июньская земляника вперемешку с другими травами, валялись самоцветы. Они были рассыпаны повсюду, словно карамель и разносортные конфеты.

…Она держала прижатым к груди совсем маленький букетик цветов, похожих на незабудки. Она опустила глаза и смотрела будто бы сквозь землю, но он издалека увидел на её лице блестящие слезинки. И сердце его вздрогнуло трепетно и испуганно – что же случилось?! Откуда и зачем здесь слезы? Он кинулся к ней, схватил её пальчики, сжимающие тонкие стебельки малюсеньких синих цветов, и прижал её руки к своей груди.

Он не знал, что спросить. Он не мог представить, что же случилось такого грустного и печального в этом необыкновенном великолепии мира. Он сам заплакал, глядя на неё удивленно, растерянно. А она подняла в этот момент глаза и улыбнулась ему сквозь слёзы.
- Я от радости плачу. Потому что мы сейчас расстанемся. Навсегда… Но иначе мы никогда не встретимся!
- Я не хочу! Я не хочу тебя терять. Я не могу без тебя!
- Так надо. Так лучше. Так надо. Так лучше. Так надо. Так лучше. Так надо. Так лучше…
***

Пример олицетворения Слова в ненецком фольклоре. Автор - автором, но в нашем случае является еще один автор и он при этом как бы дополнительный персонаж и участник событий в рассказе.

Летит над белой тундрою Мынику, сказку несущий. Но что это? Глазам своим не поверил сказку несущий: на голове острой сопки из-под снега сизый дымок струится. А вокруг густой лес. "Надо посмотреть, откуда же этот дым?" Пошел, пригляделся. Оказалось, жилище это, в земле вырыто, а сверху травой и землей прикрыто. Называется жилище - сохо*!. "Наверно, там люди живут? - подумал Мынику. - Надо сверху, в отверстие, посмотреть".

Посмотрел Мынику сверху и вот что увидел. Жилье это просторное, на много человек. И дверь есть, ее Сказку несущий сперва было не приметил. Видит: старуха на постели сидит, седая, голова ее похожа на заплесневелый пень. Старуха что-то шьет. На другой постели мужчина лежит. На нем парка, сшитая из неблюя (из шкур летнего оленя). Но ни рук, ни ног спящего человека не видно. Дальше еще человек лежит.
одеждой, шкурами, камусами. По другую сторону сохо Мынику увидел спящую крупную, с широкими плечами женщину, похожую на тундровую сопку. Два ее глаза напоминали две мутные лужи. Чуть дальше от нее лежит парка, сшитая из семи неблюев. В ней, как видно, сидел человек, но теперь он ушел, не видно его. Еще Мынику рассмотрел лежащего за пустой паркой человека, парка на нем тоже сшита из семи неблюев, но ни рук, ни ног этого человека не видно. Возле спящего сидит опять же большая, плечистая женщина, похожая на ту седую старуху, что сидит слева от входа, как раз напротив ее. Мынику подумал: "Наверно, эти люди очень долго спали. Почти умершие были".
Пока Сказку несущий рассматривал этих таинственных людей, один из спавших зашевелился. Встал. Оказался он молодым человеком. Стал просить одну из седых старух подать ему еды. Никто на его просьбы не откликнулся, не пошевелился.
Тогда на другой стороне земляного жилища зашевелился человек. Он оказался пожилым мужчиной. Был этот человек весь в морщинах, кожа на теле вся обвисла, клочьями висит. "Наверное, нелегкую жизнь прожил", - подумал о нем Мынику, Сказку несущий. - Наверное, много несчастий видел".

С этого момента молодой мужчина, парень еще, сказку нашу вперед понесет...
- Я еще раз попросил еды. Никто не ответил, никто еды мне не подал. Тогда старик сказал: "У нас нет еды. Было бы что, подали бы, накормили. Старший брат твой, видишь, ушел оленей пригнать. Может, он что добудет после?"
И в самом деле еды в землянке не было никакой. Голодовали все, и те сорок человек тоже, не евши, от голода свалились, обессиленные спали.
"Я оделся и вышел на улицу, наверх. Кругом густой лес. Деревья были почему-то до половины обломаны. Неподалеку стояли огромные нарты на ста ногах. К нартам .был прислонен семигранный большой хорей. "Чьи же это такие огромные нарты? - подумал я. - Великана, что ли?" Вскоре я увидел просеку в лесу и в ней показалось оленье стадо. Сначала пять белых красавцев, потом четыре темных, потом и все стадо. За стадом шел крупный человек с широкими плечами. Он еле протиснулся в просеку: Это, наверно, и был мой брат.
Я испугался его и побежал было к сохо, земляному жилью. Пастух схватил меня за плечо, остановил меня: "Что ты, глупый, бежишь от своего же брата? Я же ничего с тобой не сделаю". И еще он мне рассказал, что старик в землянке - это его отец, старуха - его мать, а другая женщина - его сестра. А еще один из спавших - мой отец, другой - мой младший брат. Еще женщина - моя мать. С мужчиной, который пригнал оленье стадо, мы - двоюродные братья.

…Ох и силен оказался Трехглазый великан. К тому времени всех своих родственников я отправил домой, а сам продолжал борьбу со своими недругами, главное - с Трехглазым великаном. Хоть и силы уже покидали меня, но чувствую, что Трехглазый тоже стал спотыкаться. Посмотрю вокруг - все мертвые лежат. Только я да Трехглазый живы, только мы боремся, и никто из нас не может одолеть друг друга.
Тут я услышал родной голос: "Ты никогда его так не одолеешь! Бей его по тому глазу, который у него на лбу - вот это и есть его уязвимое место!" Это был мой брат, Сын Сохо Выли. У меня сразу прибавилось сил. Три раза крутанул я Трехглазого в левую сторону, четыре раза - в правую, перебросил его через свое плечо и на землю бросил. Тут я изловчился и стукнул его по третьему глазу - искры так и посыпались, здорово обожгли меня.

Очнулся я, огляделся, ничего не могу понять. Лежим мы с бывшим Трехглазым рядом друг с другом, ни у кого из нас нет сил встать. Я подумал: "А где же мой двоюродный брат, Сын Сохо Выли? Был он здесь или не было его?" Но нигде не увидел.
И тут опять же я услышал голос брата: "Теперь он никому не страшен. Можешь больше не бороться с ним. Теперь он никого не будет обижать".
И в самом деле Тансхад даже взмолился, стал меня просить оставить его в живых. Обещал жить с людьми в мире и согласии.
Собрал Тансхад свое несчастное стадо, приготовил аргиши с подарками для своей сестры. Через некоторое время я, сын Ёнэ Выли, ехал с молодой красавицей-женой, сестрой Тансхадов, с подарками и оленями, с длинными аргишами, ехал в свое родное стойбище.
Тут Мынику, Сказку несущий, задумал посмотреть, как живут Сохо Выли. Он увидел, что живут они хорошо, ни в еде, ни в одежде не нуждаются. Оленей в стаде не счесть. А Сын Ёнэ Выли целый год лежал, спал, не двигаясь - так он устал за семь лет жаркой битвы со своими обидчиками и недругами.
***


Первые признаки Катастрофы были едва уловимы. Примерно за два часа до глобальных вспышек по всему региону зафиксированы повреждения линий электропередачи и трансформаторных установок. Начались многочисленные локальные пожары, хлопки и взрывы, разрывающие тишину города. Повсеместно погас свет: электробытовые приборы вышли из строя, связь пропала, остановилось оборудование предприятий. Началась цепочка технологических и дорожных аварий, и появились первые жертвы. Эти события в самое кратчайшее время вывели многих людей на улицы.
Общественный транспорт встал, заглохли практически все современные автомобили, отключилась электроника и автоматика. Погодные условия резко изменились: вместе с нарастающими порывами ветра неожиданно налетел обильный снег, и видимость предельно уменьшилась.
Это была весьма звонкая и увесистая пощечина всей электромеханике, радиоэлектронике, энергетике и электроснабжению. Неведомая сила в считанные минуты завалила столбы и опоры путымской цивилизации, и, надо полагать, столь же разрушительно прошлась по другим регионам. Кто мог, те и кинулись к включателям, рычагам и кнопкам – ничего не работало. Как будто невидимая плотина перекрыла мнимую мощь хрупкого, как стекло, человечества.

После этого через самое малое время появились слабые и отдаленные толчки и кратковременное дрожание почвы. Возможно, это были симптомы психического перенапряжения наиболее чувствительных людей. Затем установилось некоторое затишье. Когда погода вовсе перешла в самую настоящую зимнюю мглу с пронизывающим и дующим со всех сторон ветром, беспрерывными снежными зарядами, слой снега быстро набрал тридцать и более сантиметров, а на углах и поворотах образовались метровые заносы.
Далее наступил самый важный момент. Снег, как навалился, так и затих, открыв всеобщему обозрению несколько слоев самых разнообразных свинцовых, золоченых, алебастровых, перистых и кучевых, а также слоистых облаков. Облака были совершенно низкими, словно руками можно было их потрогать, и очень высокими – как верхние шторы в громадном небесном театре. В этот момент наступила некоторая монументальность, внезапно ожившая античность – восставшая из веков назидательная соразмерность, строгость пропорций, а также хладная торжественность и многозначительность.

После череды предвестий и красноречивых знамений на таймырской земле началось давно ожидаемое грандиозное богослужение, где за архиерея и диакона выступила сама Природа. Церковным старостой был назначен ветер.

***
Страна оленьих следов»
КАМЕНЬ МОЛЧАНИЯ

Иди в страну Нгуа и там найдешь Камень Терпения и Скалу Молчания. Иди и выслушай, и послушай их. И что они тебе скажут.
Хочешь ли ты, чтобы все вернулось назад? Чтобы все люди вернулись, и время стало бы снова светлым и теплым? Чтобы случилось чудо, и мир вернулся бы в то состояние, которое было до этого? Ты видел сон, который предупреждал тебя и других предупреждал, что может случиться, если вы не образумитесь. И этот сон закончится. Где сожаление, где раскаяние, где понимание своей вины?

Нет. Даже если все теперь обретут новое видение, новое желание жить совсем по-другому, совсем иначе, чем жили до этого, сон твой невыносимый и страшный продолжится. Некуда девать эти события и эти дни из памяти Земли. Они не могут просто раствориться и уйти, как туман. Слишком велика тяжесть нынешнего времени, велика вина людей сего дня.
Ты должен стать другим. И все, кто с тобой, должны принять очищение, исправить себя, свои шаги, свои мысли.

Это воочию, ощутимо и до мозга костей проницающее. Закон неотвратимости возмездия и обычное человеческое, как у травы, легкомыслие, безответственность –  было им дано время и они могли что-то решать, что-то исправить – у них не нашлось на это желания, силы и разумения. И даже инстинкт самосохранения не сработал. Они участвовали в ежедневном мучении и издевательстве над природой, над живым миром. Они даже не думали об этом, что есть такая связь, и что земля может быть чрезвычайно чувствительной и ранимой.

И теперь они в слезах, и теперь они посыпают головы свои пеплом, вкушают из чаши страдания и не освобождены от него. И горестно желают, чтобы дана была им новая попытка – жить с этого дня и часа светло и чисто, в ладу со всеми духами и мирами. Хорошо это. Только где же вселенная найдет такой силы лекарство и где она возьмет эту невосполнимую энергию, которая может повернуть время вспять, вернуть людям солнце и свет, и радость? Если ничего из этого нет в самом человеке! И о каком же раскаянии здесь говорить?


***
В полутемном салоне повисшего над тундрой самолета в креслах рядом с Анисьей заплакали дети. Внезапно включилась вентиляция – на верхней багажной полке затрепетала свисающая тесемка от кем-то положенной шапки-ушанки. Анисья глянула в иллюминатор, увидела крыло самолета и странно закипевшие под ним волнушки облаков. Они вытянулись в одну многокилометровую линию. В груди Анисьи самопроизвольно включился внутренний синоптик – она просто почувствовала: в небе, в самой атмосфере происходит что-то необычное.
Как раз в эту минуту бортинженер Богдан Евсюк нечаянно нажал не ту кнопку. Он хотел включить кнопку контроля ламп и табло, чтобы проверить, все ли лампочки в рабочем состоянии.
— Командир, у нас что-то с электрикой, — доложил он первому пилоту.
— Вижу.
— Ольха, Косыгину. У нас проблемы с электричеством, — доложил Тюриков диспетчеру.
— Косыгин, я Ольха, ответьте… Косыгин, я Ольха, ответьте…
В наушниках затрещало и противно заскрипело, так что Тюриков скинул их с макушки на шею.
— Филя, возьми ручку, — приказал он второму пилоту Филиппу Артюхину. — Штурман, будем снижаться. Богдан, проверь аварийный генератор. Серега, что там с аварийной радиостанцией? Что ты молчишь?

Свободной рукой он потянулся к приборам. Стрелки и разноцветные подсветки на них зашлись в суматошном мельтешении, многие просто отключились.
— Богдан, проверь топливные насосы, — Тюриков крикнул бортинженеру. — Экипаж, всем сохранять спокойствие!
Летчики ничего не услышали в наушниках внутренней связи, но встрепенулись и все со своих мест вопросительно глянули на командира.
— Есть сохранять спокойствие! — отозвался бортинженер. Штурман Целиков в это время спешно доставал из планшета свои заготовки карт и маршрутных планов. Моторы гудели вроде бы в обычном режиме, но борт несколько раз потрясла невидимая сила. Через некоторое время тряска возобновилась.
— Нет электропитания. Пропала радиосвязь. Отключилось навигационное оборудование… Топливные насосы не реагируют, — доложил бортинженер и, удивленно пожал плечами. — Чертовщина какая-то! Наверное, замкнуло где-то.
— Серега, ищи, где замкнуло, — крикнул Тюриков через плечо и за спину радисту, ответственному также за электрическую часть воздушного судна.
— Командир, решай. Очевидно, нужно разворачиваться. Давай обратно в Косыгино? — предложил штурман Андрей Целиков.
— А дотянем?
— Максим, может, в Хатангу? — усомнился Артюхов.
— Нет связи. Нет эфира. Нижний ярус – плотная облачность, сплошная завеса, без электрики возможно обледенение…
***


***
Будущим никто из северян особо не озадачивался. К любым страшилками привыкли. Несмотря на обстановку всеобщей разрухи и развала, наплевательства и обычной человеческой моральной и хозяйственной беспечности. И частые мрачные прогнозы о грядущих социальных или экологических потрясениях никто всерьез не воспринимал.

Тем не менее, был на Таймыре, пожалуй, единственный  человек, который готовился. Готовился по-настоящему. А к чему конкретно, это нельзя было предугадать. Он и сам на тот момент вряд ли смог бы ответить. Он готовился к набегу половцев, очередной подминающей на своем пути все законы и права населения, спущенной невесть, какими махинаторами мировой вакцинации, внезапной и бессмысленной военной спецоперации, чипизации и к нашествию саранчи.
И этим человеком был Вениамин Александрович Биров. Да-да, тот самый  бывший финдиректор, он же бухгалтер, унитарного государственного сельхозпредприятия «Заря Севера», который наспех был слеплен из остатков госпромхоза в самом отдаленном поселке Пылояховского района, и где ютилось кое-как несколько семей нганасан и примкнувшим к ним долган и эвенков.

Он с упорством крота рыл свою многоходовую норку, готовился к чему-то такому, что неизбежно должно было случиться, причем в самое ближайшее время. Между прочим, этим ожиданием был пропитан весь воздух от Владивостока до Калининграда. Невидимая на первый взгляд тревога и предчувствие каких-то тягостных событий отражались в повседневной  золотушной трескотне официальных и неофициальных каналов информации, в разговорах старушек на скамейках и в лихорадочной и бессмысленной законотворческой активности депутатов всех мастей и уровней.

Паутина безнадежности тонкими нитями опутывала людские порывы сделать что-нибудь  смачное, звонкое и полезное, и пелена отчаяния покрывала измученную землю и едва рассеивалась в пронзительном небе. Солнечные лучи скользили где-то поверх этой многослойной туманной мороки, бессильные для того, чтобы пробить плотные клочья свинцово-мрачной и серой облачности, они расплывались и туда-сюда сновали случайными, едва различимыми зеленоватыми, лиловыми и бирюзовыми пятнами.
Людям почему-то не хватало света, тепла и заботы.

Это он, Вениамин Александрович, со своими людьми искал бесследно пропавшие с полузатопленной баржи грузы, доставленные  как-то небрежно в путымский район по программе северного завоза. А до этого, как раз в рамках подготовки к чему-то такому аховому, он более-менее сносно обосновался на заброшенной несколько лет назад шахте Токуй, отбив ее у залетных, не понятно откуда здесь взявшихся алкашей  и очистив близлежащую территорию от прочих бродяг, мародеров и воришек, поставив в опустевшем некогда поселке надежных людей с ружьями, убедив их вместе с семьями поселиться и продержаться «до лучших времен» здесь, в заброшенном, между тем живописном, загадочном и потому притягательном уголке  таймырской Ривьеры. И это место называлось Купол.

На окраине поселка внимание Бирова привлекли три огромных емкости – резервуары для хранения дизтоплива. Люди Бирова обнаружили, что металлические лесенки кем-то обрезаны,  нижние краны заглушены, и люки сверху заварены. И сделал это какой-то очень даже хозяйственный и предусмотрительный человек - дабы защитить емкости от случайных тундровых бродяг и мародеров.

Помимо того Биров в срочном порядке организовал работу по восстановлению котельной, дизель-генератора, системы отопления и водозабора, электроснабжения.  И люди нигде не учтенные и нигде не прописанные, здесь жили и работали уже несколько месяцев. И особенно много успели сделать за летнее время.
Биров поддерживал их и продуктами, и всем необходимым, потому что имел некоторый запас личных средств и накоплений, а к этому еще и некоторый талант организатора.  Недаром же он побывал в финдиректорах! А до этого, оказалось, он был главным на шахте по технике безопасности, и потому-то хорошо знал поселок и саму шахту, и где что найти, и где что сделать. А главное – для чего и какого случая она может еще пригодиться.


***
БИРОВ И ОХОТНИКИ

Как муравей тащит к себе в муравейник соринку, так и Биров Вениамин Александрович искал, где бы утащить на Купол что-нибудь бесхозное. При хозяйском подходе в тундре всегда можно найти, подобрать что-нибудь путное – заброшенных промысловых точек, баз, стоянок хватает. Надо только знать или хотя бы нюхом просечь, где что лучше искать.

В этот день с утра Биров вместе со своими подвижниками из четырех человек поехал обкатывать новую лодку. Да лодку не простую, а с импеллером и поддувом, малошумную, способную далеко ходить по воде, и по песку, по снегу и если надо, по тундровым кочкам. Раздобыл он ее через знакомого коммерсанта из Хатанги, через него же и организовал доставку и затем перегнал на Купол.

Сейчас аэролодка рассекала стремительную волну Токуя – реки уникальной и своенравной, с неописуемыми берегами что справа, что слева. Предприимчивый Биров решил детальнее разузнать, что есть еще живого и любопытного хотя бы на сотню километров от Купола. Его интересовали бесхозные ледники – самодельные морозильные камеры, которые строят и роют на промысловых точках. Интересовали места, где раньше кто-то задерживался, строил какое-нибудь жилье, бурил скважины, промышлял – да мало ли чем еще занимаются люди в безлюдной тундре и в местах, куда только вертолетом и можно долететь! А на лодке, по воде не во всякую протоку зайдешь, не всякий приток исследуешь, с учетом того, что на лето отпущено здесь не больше трех месяцев.

У Бирова была старая карта этих краев – с некоторыми ошибками, безымянными речками и неизвестными озерами, и с давно уже исчезнувшими факториями и станками. Он хотел своими глазами посмотреть, чего же наворотили в неприступных далях современники за последние двадцать-тридцать лет. Кроме того, Бирова интересовала и картина с миграцией дикаря – северного оленя, поскольку кто уже только не сетовал: пропали многотысячные стада, а их еще тридцать лет назад на Таймыре было почти в миллион голов – дармового живого мяса, шкур, рогов.

И лодка с Бировым и его товарищами, распыляя брызги и оставляя быстро скрываемый волнами пенистый след, вошла в протяжную излучину реки. Здесь уже классический правый берег – круче, но все с той же каменной стеной и лесом из лиственницы, а левый берег – пологий, с небольшими косами.
Эта компания на моторной лодке обходила лагуны, плесы, излучины на реке. Останавливались несколько раз, выходили на берег, углублялась в довольно густой лиственничий лес, окружающий каменные столбы и сказочные сооружения из прибрежных скал.

Хорошо, что двигатели у лодки не такие уж шумные, как у обычных аэролодок с воздушными винтами. Через какое-то время сидевшие в лодке услышали характерные беспорядочные щелчки, хлопки – в километрах трех-четырех ниже по течению кто-то затеял хаотичную стрельбу, и продолжалась она минут десять-пятнадцать.
– Опять оленей подкараулили анархисты! – определил один из спутников Бирова, механик и моторист Петро Смышляев.
– А кому здесь еще промышлять? Или может, местные запасаются? – предположил Биров.
– А кто их знает?! Может, и местные. Нам лучше будет скорость поубавить, потише идти, – рассудил механик. – Не будут же они весь день палить. Вряд ли подстерегли огромное стадо – как впрошлые годы, сейчас так уже олени не ходят. Мало их осталось.
– Но ведь существует запрет на это дело! Закон давно вышел!
– Кому закону, а кому и дышло.

Люди Бирова не ошиблись. По времени они уже должны были подойти к какой-то безымянной охотничьей точке, а ничего по берегам пока что не проглядывалось ни людей, ни сараев. Зато увидели, как по течению в их сторону и им навстречу плывут полузатопленные туши убитых оленей. В это время из левого притока Токуя появилось две обычных дюралевых лодки с японскими моторами, на полной скорости они выскочили на середину реки и закружились – незадачливые промысловики с руганью и проклятиями крюками стали цеплять уплывающую от них добычу.

«Едрена мать! Едрена корень!» - кричали мужчины на лодках.
Увидев а затем и через шум собственных моторов услышав издалека шум бировской лодки, охотники сделав крутые виражи, понеслись вниз по реке к правому берегу. Видать, приняли Бирова и его спутников за инспекцию. И опять над рекой неслось: «Едрена вошь! ядрен батон!»

Когда люди Бирова подошли к берегу, они увидели, как промысловики высыпали из своих лодок и с каким-то подозрением осматривают подъехавших. Но долго настороженность не длилась: один из спутников Бирова, местный лесник, узнал бригадира. Они обменялись кивками, и напряжение заметно спало. Компания поднялась наверх, где их взглядам предстал наспех сколоченный амбар – вешала для обработки добытых оленей. Повсюду валялись ошметки мяса, грязь смешалась с кровью, а воздух наполнил резкий запах потрошеных туш.
– Так вроде бы запрет на это дело, а вы такие смелые? – спросил бригадира механик Петро.
– Все правильно. Вышел закон, запрещена охота. – Согласился живо бригадир и пояснил: – Мы строго по лицензии! Как представители КМНС ведем добычу... Все документы в порядке. Разрешение имеется.
КМНС – это означает «коренные малые народности Севера». К ним-то и причислили себя невесть каким образом прибывшие из Горнильска охотники. По составу это – металлурги, горняки, шахтеры, а тут они выдают себя за местных жителей – долган, нганасан, ненцев.
– Да! Мы и на вас сначала подумали, что инспекция к нам пожаловала. Лодка у вас такая необычная – отличная однако машина! – продолжил бригадир.
Биров усмехнулся и, шагнув ближе, обвел взглядом амбар.
– Лодка – это да. А у вас тут явно делов немало. Не боитесь, что инспекторы всерьез заинтересуются? – спросил он, глядя прямо на бригадира.
Тот ухмыльнулся и повел плечом:
– Кого бояться? Да мы тут все схвачено имеем. Все начальство наш. А инспекторы? С ними мы всегда “на одной волне”. Кто у нас работать будет, если не мы? Кто на местах порядок наводить станет? Так что, если приедут, то только нам спасибо сказать.
Механик Петро ухмыльнулся:
– Это вы с инспекторами “на одной волне”, а вот природу жалеете хоть чуть-чуть? Посмотрите, что тут творится. Ни чистоты, ни уважения к тому, что вокруг.

***
…Василий Песуков, с утра лучезарный, побритый, при галстуке,  небрежно и по-дружески махнул рукой человеку на посту охраны в вестибюле здания путымской администрации, проскочил по ступенькам на второй этаж и специально задержался в приемной - у стола Анжелики Барболиной, секретарши главы Путымского муниципального района. Она кивнула приветствием Песукову, улыбнулась и приложила палец к губам, показывая многозначительно на дверь начальника.

С ее рабочего места через неплотно прикрытую дверь, обставленную с двух сторон высокими зелеными спатифиллумами, хорошо было слышно, о чем говорят по телефону глава администрации и его далекий собеседник из Красноярска.

– Але, Красноярск! Талызин здесь, Таймыр на связи.
– Линия занята. Подождите. Назовите свое имя, фамилию, должность…
– Да, задолба… Талызин это! Вы мне звонили. Я на проводе. Ну, на связи.
– А, Талызин! Геннадий Львович, это отдел малых народностей вам звонил. Тут дело такое. Опять ваши активисты телегу в Москву какую-то настрочили, на комбинат наезжают, юристов каких-то наняли. За права коренных они типа борются…
– Александр Васильевич, здравствуйте! Жаркий привет вам с юга Таймыра! Знаю я этих активистов. И этот их юрист здесь уже крутился. Вот, напротив у меня прямо в кабинете вчера сидел. Он – московский гусь. Махровый. Изворотливый. На букву закона давит!
– Ну, ты, Геннадий Львович, окажи там внимание. Чтобы на Горнильск не очень-то наезжали! Взяли моду! Комбинат недоволен, и так всем помогает, чем может.  А тут недостоверная информация о нем поступает. Через головы. Сразу в Москву. Да, кстати, Геннадий Львович, олень-то дикарь пошел уже у вас? Мы приедем к вам. Группа из наших. Ну, как всегда. Как в прошлом году. Отдохнуть малехо, гусей пострелять, в баньке попариться…
– Да-да! Помню, приезжайте, будем рады! Баньку натопим, ансамбль танцовщиц будет со своими костюмами и бубнами!
– Ну, лады! Договорились. Если что нужно срочно, звоните. Всегда рады помочь!

Василий Песуков и Анжелика Барболина переглянулись двусмысленно, изобразили на лицах понимающие улыбки. 
– Между прочим, а «спатифиллум» переводится как «женское счастье», - блеснул эрудицией Песуков и показал Анжелике на раскидистые рубцеватые листья тенелюбивого растения. – Да, и это – его настоящий голландский гибрид «Сенсация».

Анжелика Кодюмяковна, миловидная, совсем еще молодая женщина, то ли из долган, то ли из энцев, черноволосая и с крашенными розовыми прядями на лбу, наклонила голову, чему-то улыбнулась и отвела глаза от нахального взгляда Василия.   
А тот, рыжеволосый, с кудряшками на затылке, уже шмыгнул в свой кабинет. Исполнять обязанности. Песуков  птицей был важной: пресс-секретарем в аппарате Талызина.
Жизнь тем временем продвигалась. В обычном ритме. И в Путыме, и в Красноярске, и в Москве. С разницей лишь в часовых поясах.

* * *
Бывший полковник Стецюра эту ночь с четверга на пятницу дома не ночевал, а отдыхал на кожаном диване в своем кабинете, поскольку накануне он несколько присогубил с сослуживцами, что, впрочем, и в другие дни было не редкость.
И потому переночевал на рабочем месте. При полном соответствии с задачами спасательной службы. Его тешила и забавляла мысль, что в подсобке в наличии еще как минимум целый ящик чистой, как песцовая слеза, сорокапятиградусной водки «Сибирская».

Очнувшись после мутного сна с ощутимой тяжестью в голове, Стецюра, он же командир известного путымского военизированного горноспасательного отряда «Моцарт», нашел на своем рабочем столе длиннющую простынь – подробный перечень случившихся в последние сутки происшествий и ЧП, и не только местного значения. Этот эмчеэсовский отчет ему занес и тихо положил в кабинете его же помощник, бывший лейтенант Пирожков.
И покряхтев, покашляв в кулак, и почесав себя на волосатой груди, он их бегло глянул.

Но что-то в этом привычном утреннем ритуале казалось неуловимо странным. Он не сразу понял, что именно: отчеты выглядели обычными, рутинными, но в воздухе словно зависло какое-то напряжение.
В Волгоградской области поезд врезался в «Камаз». Сошли восемь вагонов, пострадали 140 человек.
Более 100 домов, детсады и стоматологическая поликлиника остались без света из-за аварии в Иркутске.
Губернаторы и врио глав регионов определили тройки кандидатов в сенаторы.
Аэропорт Новосибирска временно не принимал рейсы из-за сильного тумана.
Город Карабаш в Челябинской области остался без резервного источника водоснабжения, а часть жителей в Миассе начали превентивно эвакуировать.
В Новосибирске могут ввести режим повышенной готовности из-за шести недостроенных школ.
Дым от природных пожаров накрыл 60 населенных пунктов Якутии.
В Карелии прорвало временную дамбу при ремонте Беломорканала. Пострадали 10 человек, из которых нашли пока только семерых.
В Казани оборудуют семь школ для обучения детей разработке, производству и эксплуатации беспилотников.
На месте взорвавшейся канализационной насосной станции в Волгограде нашли большое количество сточных масс с химическими веществами, которых там быть не должно.
В Ярославле горел склад на площади 1 000 кв. м со станками, печатной и лакокрасочной продукцией.
Белгородский губернатор вновь раскритиковал мэрию областного центра из-за нерасторопности при ремонте поврежденных домов.
Карелия готовится ввести туристический налог.
В Дагестане сегодня работают порядка 17,7 тыс. трудовых мигрантов.
Министр ЖКЖ Воронежской области подал документы в конкурсную комиссию на должность мэра.
В четырёх районах Петербурга запретили парковать самокаты.

Обычная картина российского дня: аварии, пожары, бюрократическая рутина, местные конфликты. Ничего такого, что требовало бы немедленной мобилизации или вызывало тревогу.
Но Стецюра не мог отделаться от странного чувства. Гул за окном, запах сырого металла от стола, даже еле слышное тиканье настенных часов — всё казалось слишком громким, словно тишина вокруг только притворялась.

Он откинулся на спинку кресла, глядя на потолок.
— Эй, Пирожков! — крикнул он, и дверь тут же приоткрылась. Вошёл молодой дежурный, с видом, будто ему только что доверили самый ответственный секрет в мире.
— Слушаю, товарищ командир! – щелкнул он каблуками хорошо начищенных сапог.
— Чего ты в кабинете хлопаешь? Как в гарнизоне. – Стецюра критически поглядел на сапоги помощника, потом на его лицо. – Давай кофейку сюда, да ещё рюмку «Сибирской». Сам понимаешь, башка трещит. И если хочешь, тоже присядь малехо. Да! И еще, к трем часам чтобы у меня тут сидели – Лизунов, Михайлыч… Ну, ты сам понял. Чтоб кворум был.
Пирожков кивнул с пониманием и исчез уже не щелкнув каблуками, а Стецюра снова взял отчёт в руки. Его палец лениво скользил по строчкам, но взгляд будто споткнулся на одной из них:
— “Наводнение в Красноярске, временное хранилище ядерных отходов повреждено. Возможно радиоактивное загрязнение”.
— М-да, дела, — пробормотал он себе под нос, — лишь бы не сорвало крышу кому-нибудь сверху. Начнут счас и к нам звонить!
Пирожков вернулся с подносом: дымящийся кофе и гранёный стакан с прозрачной слезой. Стецюра кивнул одобрительно, не глядя на помощника. Быстрый глоток, и мир будто стал чуть яснее, покладистее да податливее.
— Ну, живём! — буркнул он, ставя стакан на стол. — А теперь, Пирожков, доложи, что у нас сегодня на вечер?
Пирожков чуть запнулся, вытаскивая блокнот, и принялся зачитывать список запланированных дел, но Стецюра уже снова смотрел в отчёт, чувствуя, как странное напряжение не покидает его.
«Наверное, недосып. Маловато поспал. А силов надо набраться –на вечер целая программа мероприятий, заодно - учебную тревогу провести надо. Эх! А приму-ка я на грудь еще рюмочку! И пошло оно все нах! Дымы от пожаров, сошли семь вагонов… Посплю еще маленько!»

Откуда кто может знать, что произойдет или случится через сутки или всего-то через несколько часов!? А время на то и время, чтобы тикать и тикать, отрешенно так, меланхолично: тик-так, тик-так, тик-так…
***


ЭКСПОЗИЦИЯ
***
Ядерная война началась так же внезапно, как выпадает первый снег и наступают заморозки – в канун очередного Нового года и в то самое время, когда ожившая Европа в рождественской иллюминации готовилась к шумному открытию очередных олимпийских игр, а в солнечной столице одной из ближневосточных стран в эти же самые дни многочисленные толпы ошалевших бездельников под завывания рожков, труб и фанфар в очередной раз носили по улицам обезображенный труп диктатора, только что свергнутого международной коалицией бородатых абу-наемников.

Цивилизацию смыло, смело, превратило в порошок сразу; в считанные часы города и страны превратились в руины. Что случилось на соседних континентах, кто жив, а кого нет – никто толком сказать ничего не мог, как и не мог знать о том, почему же Катастрофа нагрянула так неожиданно. В самое короткое время пропали электричество, связь, радио, телевидение, исчезло водоснабжение, забилась канализация, напрочь оборвался обмен международными новостями. И кому это теперь было нужно – переживать о том, что сталось с другими краями, народами, да, и с самой Россией – все прежние интересы, заботы исчезли разом и похоже, надолго.

Не стало планов. И о смысле жизни уже никто не спрашивал. Мрачная участь уцелевших и выживших постигла совсем немногих. Они на своём личном примере вкушали то, что значит не на словах, а на деле "завидовать мертвым". В их числе оказались и немногие жители заполярного Путыма, города– спутника металлургического гиганта, получившего в свою очередь порцию термояда, за семь минут вместе с высоченными трубами, огромными цехами, складами и нетфтебазой на окраине жилого района преобразившегося в груду безжизненных, но еще чадящих и светящихся не понятно чем развалин. Всего более повезло сгоревшим, испарившимся, погибшим в первый момент и особенно тем, кто в это время спал. Раненым, увечным, беспомощным, покалеченным, обожженным, сошедшим с ума, оставшимся в один миг без тепла, воды, электроэнергии, магазинов и горисполкома, рассчитывать было не на что.

В первые недели после катастрофы остатки чинуш из местной власти и примкнувшей к ней уголовщины, прикрывшись полицией, заполучив в своё распоряжение прежде никому не известные бункеры– убежища с некоторым запасом еды, воды и света от дизель– генераторов, они – попытались, было, взять контроль над ситуацией, подчинить оставшихся в живых, но однажды оказались перебитыми своими же охранниками – после того, как отказались принять участие в "человеческом", сообразно сложившимся обстоятельствам, устройстве их уцелевших семей, близких, в первую очередь – жен и детей. Чиновничьи главари неосмотрительно и, вероятно, от жадности и страха, и еще от оказавшейся скудности запасных ресурсов отказали боевикам и полицейским в праве на место в бункере и потребовали жить наружно.

После скоротечного побоища бункер основательно разорили, разграбили. Разрозненные и озлобленные люди с оружием разбрелись, кто куда мог, а через некоторое время тоже пропали, сгинули и потерялись в постоянных стычках с другими, от переохлаждения, голода, ранений, неизвестных прежде мучительных болей, рвоты и потому что кончились патроны...

Не то, что густой дым или смог, но пронизывающая тело и кости мгла, пепел из миллиарда частиц и часто ионизирующих песчинок висели в воздухе, скрывая от остатка одичавших людей небо и звёзды. И тогда не стало ни дня, ни ночи, хотя для северян, привычных к полярным ночам, это не было таким уж невероятным явлением.

Мороз и холод убивали мягко, красиво – наиболее находчивые и непритязательные на комфорт люди выползали из редких убежищ, подвалов, чтобы сладко заснуть и умереть. Некоторые при этом лежали так неделями и оказывались всё еще живыми. Хотя о неделях и даже днях судить стало трудно – каждый сам себе придумывал учет времени и создавал личный послеапокалиптический календарь. Сколько всё-таки осталось живых на Планете, что в других городах и есть ли где-нибудь солнце – в Путымских землях, и без того схваченных надёжно темнотой и вечной мерзлотой, никто ничего не знал. И, казалось, никто не стремился выживать!

***
Командир второго резервного отряда приказал достать и вынести трупы из больницы и детского отделения. Тишина, настигшая город после разверзшейся над ним трагедии, раздражалась и скрипела от глухого звона шагов и стука бойцов, пробирающихся через руины. Каждая развалина, каждый обломок были свидетельством недавнего ужаса. Спасатели сумели найти уже три десятка тел — остатки надежд и жизней, стертых с лица земли в одно мгновение.

Снег, нежно устилавший землю, стал белым холстом, а того вернее, больничным халатом, на котором жизнь оставила свои безжалостные мазки. Бойцы аккуратно выложили трупы в один ряд, словно пытаясь восстановить человеческое достоинство, затерянное в панике, криках и хаосе. Фонари и портативные прожекторы пробивали кромешную тьму, освещая сострадание и шок на лицах людей, пришедших к больнице.

— Нахрена ты этот парад здесь устроил? Ты что, на рынке в мясном отделе? Это же кошмар! — крикнул один из бойцов, не в силах удержать бурю эмоций.

— Так это... Может, кто-то захочет забрать этих, ну, покойных или хотя бы попрощаться с ними… — ответил командир, его голос дрожал, как свет этих огней.

Словно искры среди углей, родственники стали собираться вокруг. Дикий ор, всхлипывания, горестные крики разрывали тишину. Они рвались к трупам, в поисках своих, знакомых, близких, родных, как будто это могло вернуть их назад. и кому-то удалось опознать, а кто-то ничего не находил и показывал это пустыми руками. И многие из них теперь осознавали неотвратимость горькой реальности и нахлынувшего вдруг на них одиночества в свалившемся откуда не возьмись несчастье.

Некоторые бойцы молчаливо стояли в сторонке, группируясь вместе, как будто искали утешение в компании друг друга. Молчание среди этих скованных скорбью людей было оглушительным — они терзались невидимыми ранами, а слезы катились по их каменным лицам. Их мужественность не ослабляла боли, а наоборот, подчеркивала ее остроту. И так обнажалась реальность всего происходящего.

Город продолжал дышать, хотя многие его жители уже навсегда ушли в небытие. Утром второго дня начался подсчет утрат, регистрация потерянных жизней и первые попытки оценить масштаб катастрофы. Эти цифры не могли вместить всю глубину трагедии: каждая потеря — это чья-то жизнь, чье-то горе, это воспоминания, которые не сберечь. И среди развалин жизни шевелились, словно пытаясь вспомнить, каково это — чувствовать радость, мечты и надежды.

***
– А где у нас третий взвод? - Орал проснувшийся полковник Стецюра. Так уже случилось, он после утренних похмельных рюмок водки и когда в наглую решился еще пару часиков соснуть прямо в своем кабинете, проспал весь Апокалипсис. Вот оно почему оказывается, что полковнику никто не пишет!

– Пипец, командир, накрыло. – Дежурный, молодой парнишка замолк, заморгал, вот-вот заплачет, смахнул рукой что-то с волос своей понурой головы, вытянул в гримасе подбородок и сделал круглые глаза.
– Это как накрыло?
– Ну, под завалами они. Все как один.
– Ты что? Чего ты мелешь? Выезжай немедленно на место! Людей пошли! Спецтехнику выводи!
– Докладываю вам, там все под завалами – накрыло почти весь район, там сплошной бетон, панели, кирпич, хлам, и горит все.

– А грибов не было? – спросил, было, впавший на миг в задумчивость Стецюра.
Оператор-дежурный от неожиданности растерялся и захлопал глазами.
– Владлен Андреевич? Мы это… Мы в этом сезоне только на рыбалку летали. А так, чтобы за грибами… Не-ее, не было!
Молодой спасатель заглянул в глаза командира, не зная, что сказать.
– Дурак! Я не про те грибы тебя спрашиваю. Если были атомные взрывы, значит, должны быть грибы.
– Да ну! Я такой приметы не знаю, - залепетал дежурный. – Если дождь, то да, растут на глазах. Да и кто их собирать-то будет?! Грибы эти.
– Еще раз дурак! И дурак ты феерический. – Объявил Стецюра назидательно и по-отечески взял парнишку за ухо. – Ты что, совсем заболел? Гражданскую оборону забыл? При атомном взрыве образуется облако в виде гриба! – Стецюра, как опытный наставник, стал пояснять подчиненному азы начальной подготовки всех на свете спасателей.
– Нет, Владлен Андреевич, гриб не обязательно. – теперь дежурный взял себя в руки  и на этот раз нашелся с ответом. – Гриб сопровождает наземный взрыв, а если воздушный, то там…
За стенами спасательного учреждения в этот момент что-то ужасно загрохотало. Да, так, что зазвенели и окна по всему корпусу.   

- Включай тревогу! К экстренному выдвижению в зону ЧП весь личный состав! Они где? В классе в комнате отдыха или в спальном помещении?
- На «Магистраль» я уже послал людей. Проводят… Это, осуществляют проведение разведки зоны, значит,объекта чрезвычайно ситуации.
- Ну, ты молодец! Все правильно понял. Короче. Там местные идиоты и молодняк могут начать грабеж и хищения. А там – сам знаешь, торговый центр, склады, продукты, горючка!
– Горючка?! – дежурный недоверчиво вскинул брови.
– В смысле коньячно-водочные изделия. И всякое такое.

В это время у крыльца "Русских самоцветов" чуть не случилась перестрелка. Люди Стецюры положили лицом на асфальт мародеров, которыми оказался дорожный патруль. Двери были вывернуты и распахнуты, решетки на окнах с битым стеклом погнуты, Вероятно, полицейские чины тоже по каким-то соображениям первым делом решили взять под свою охрану именно этот объект, но, возможно, это была личная инициатива патрулей дэпээсников.

***
ИМЯ ТВОЕ

Не молодой уже, но еще крепкий и жилистый оленевод-ненец, усевшись на холодном прибрежном граните, особым природным  чувством слушал, как под ним, этим самым, быть может забытым еще с ледниковых времен камнем, легкая дрожь земли соединяется с ритмом реки. Енисей, величественный и непокорный, продолжал свой путь, словно символизируя вечность и бесконечное движение жизни.

– Ни камень, ни цветок не знают своего имени, – произнёс Вэнго, – им неведомо и то, как их называет человек. А ты, Панкрат, знаешь свое имя и как ты наречён. В этом твоё отличие от растений и минералов, звёзд и космической бездны.

Панкрат внимательно слушал Вэнго, его слова, проникая в самое сердце, вызывали глубокие размышления. И поэтому приходило желание поделиться, откликнуться. Он начал сознавать ту истину, что его существование, его «я» – это дар и ноша, столь же тяжёлая, сколь и священная. Он вспомнил о других, в его понимании заблудших душах, которые не смогли найти или вспомнить  своего имени, которые скользили по жизни, как тени, никогда не знавшие своей значимости.

– Да, – медленно произнес он, – ты прав. Имя — это не просто звук или набор букв. Это целая вселенная, которая открывается каждому из нас. И хотя камни и цветы могут не знать своего имени, они тоже имеют свои истории и переживания. Они чувствуют солнечный свет, дождь, ветер... Их существование не менее важно, чем наши собственные переживания и мысли.

Вэнго кивнул с одобрением. Он знал, что мудрость приходит не только из слов, но и из опыта. Их неспешный разговор складывался, словно мост не только между разными поколениями, но и разным пониманием веры, взглядов и чувств, где каждый учился у другого.
– У тебя есть глаза и есть сознание, – продолжал Вэнго, и его голос звучал как мелодия. – Именно твое, а не мое или чье-то еще сознание. Это и есть твой день на Земле. Он уникален, как каждое мгновение, как каждое дыхание. Ни один человек не может вместить в себя другого и повторить его душу, его внутренний мир. Да, это дар и бремя одновременно.
– Я всегда считал, что природа — это наша мать, – продолжал Панкрат. – Она даёт жизнь всем существам на земле, будь то камень или человек. Каждый имеет своё место в этом круговороте.

Старый оленевод посмотрел на реку и заметил, как её волны играют на солнце. Они казались ему живыми — каждая капля несла в себе память о своих путешествиях.
– Еще несколько лет назад по этому камню, - Вэнго потрогал ладонью гранит, на котором сидел, - я легко мог сказать, какая погода и какая рыбалка будет завтра и даже через неделю. А теперь, когда в Енисей вошли атомные лдедоколы, появились большегрузные красные корабли, камень замолчал. И рыбы почти что не стало. И приметы сломались.

Вэнго опять на несколько минут замолчал, а потом продолжил:
– Когда я смотрю на Енисей, – сказал он тихо, – я вижу отражение всех тех людей и животных, которые когда-либо были частью этой земли. И даже если они ушли, их энергия осталась здесь навсегда. Так же и мы — оставляем следы в этом мире.

Панкрат почувствовал неведомую доселе горечь, а вместе с нею и радость, и трепет в душе. Он обнял Вэнго за плечи крепче:
– Благодарю тебя за эти мысли. Мы действительно все связаны невидимыми нитями, и наша жизнь — это часть чего-то большего.
Вэнго улыбнулся — улыбка человека, который видел многое за свою долгую жизнь и понимал глубину этих слов.
– Да будет так! Пусть наши имена звучат вечно среди камней и цветов, пусть они станут частью этой великой симфонии жизни на Земле.

Река продолжала течь, а два человека сидели на старом прибрежном граните и обсуждали важные истины своего бытия. Словно древние мудрецы у костра, они делились своими мыслями под открытым небом — под взором звёздной ночи, где каждое из светил знало своё имя и свою историю.

***
В подъезде разрушенного дома, который явно пережил не одно бедствие, на темном фоне явно проглядывались две фигуры. Кузьмич прищурился, желая понять, не мерещится ли ему эта картина и тут же увидел парня и девушку, погруженных в молчание, а может быть, и в какой-то неспешный разговор.

Девочка, как ему показалось, была совсем юная — лет четырнадцати. Одна сторона ее головы была выбрита, открывая татуировку в виде жука с клешнями, в то время как другой локон – рыжие волосы до уха, обрамленные нелепой косичкой, создавали контраст.

Кузьмич узнал её — это была дочь местного мэра, Марина. Она всегда выделялась среди сверстников своей экстравагантностью, и тому носила на себе немало свидетельств. На носу, губах и бровях девочки имелось множество дырок от колец, а вокруг шеи — тонкий ошейник с шипами. Все это говорило, что её жизнь была полна бунтарства и поисков своего места под тусклым путымским солнцем, скитальчества и бродяжничества по вечеринкам и группировкам, где царила свобода и отсутствовали школьные правила.

— Кто же тебя так, доченька? — с печалью произнес Кузьмич, глядя на тот наружный девичий и подростковый беспорядок, который, тем не менее, достаточно сильно отражал её индивидуальность. Он порылся в своей холщовой сумке и достал из неё пирожок, завернутый в оберточную бумагу. — Возьми, страдалица, скушай эту французскую булочку, похрусти ею.

Девочка поморщилась и шмыгала носом.

— Хватит меня рофлить! — сказала она, но пирожок уже была в её руках.

Кузьмич с неким весёлым укором продолжил:
— А нечего тут флексить перед каждым вторым с новым самокатом, зашквар какой-то.

Марина остановилась, глядя на него с недоумением, но уже через мгновение разразилась смехом и сползла с подоконника. Она кинула выразительный взгляд на Илью и расхохоталась ещё громче.

— Ну, вот, кажись, и вылечили, — улыбнулся Кузьмич, радуясь обратной реакции. — Ребята, тут у вас вайб некудышный, криповый. Кароч, нормису, то есть нормальному пиплу кринжово. А Илья у нас случайно не из инцелов?

— Нет, он у нас масик. В тренде! А я про вас сначала подумала, что вы токсик, ну скуф, кароче…

Кузьмич поднял брови и покачал головой. — Эх, молодежь-молодежь! Вам не надоел этот рунглиш? Неужели сегодня без слэнга никак? А где у вас чил, кул?! Вот в тундре местный народ плачет, теряет свой язык, оленеводы теперь молодые, все по-русски говорят… А вы-то сами по-каковски теперь говорите?!

Кузьмич покачал головой, понимая, что среди этой неожиданной молодежной тусовки его старомодные речи звучат как-то неуместно.
— Но вы же сами наверняка понимаете - использование этого сленга уже через пару лет будет кринжом. Уже в следующем поколении - так точно.
- Ага! Чердак поплыл и шифер догоняет. - отозвалась девчушка.
- Нет, не так. Хандра зашла на тусовку к извилинам. А кукуха того - улетела навсегда! - Кузьмич засмеялся. Он уже знал, что эту молодежь не оставит здесь в развалинах бывшей геологоразведочной экспедиции, а непременно уведет с собой - к себе в тепло и уют дачного жилья.

***
В ЭТО ВРЕМЯ НА КУПОЛЕ

– А кто ты сам? – дерзко прокричал Бирову здоровенный мужчина в грубом рабочем шахтерском снаряжении, с чумазым лицом: явно, что он только что после смены в лаве – еще не снял каски и фонаря. Биров не успел ничего ответить, как из зала кто-то прокричал:
– Император! Вот кто.
– Ну, пусть Император. Так бы сразу и сказали, – пробурчал шахтер примирительно. – Только вопросы наши решать надо. Много вопросов. – Шахтер поднял многозначительно большой палец вверх и погрозил им на всякий случай новоявленному сатрапу, – Смотри! Мы, народ трудовой, пока что тебе стена и опора. А там… А там посмотрим. – Шахтер махнул рукой, снял грязную каску с фонариком, обнажив сразу промокшие слипшиеся от пота волосы. – Как хотите, а я пошел спать! Имею право. Я – после смены.

Народ в зале между делом развивал эту новую политическую тему:
– Нах нам президенты! И парламенты. Это кончилось! Напрочь. Прошло и больше не будет! Хватит! И так сколько лет людям мозги пудрили...
– Да-да! Император! Пусть хоть кто-то возьмет ответственность, а то все только говорили и обещали. – Подхватил другой голос из толпы.
– Слушайте, а ведь звучит! Император Биров, – с улыбкой сказал третий мужчина, развалившийся на скамье. Он явно наслаждался атмосферой происходящего. – Это даже лучше, чем какой-нибудь там директор или председатель. По крайней мере, звучит величественно!
– Император? А где корона? – хохотнула женщина в углу, от чего весь зал разразился смехом.
– Корона, корона… Может, ему каску золотом покрасить? – ответил кто-то с задних рядов, вызвав еще больше веселья.
– Да тише вы! – вмешался пожилой мужчина с седыми усами, который до сих пор внимательно слушал происходящее. – Неважно, как мы его зовем. Главное – чтобы порядок навел. Если уж Император, так пусть и ведет, а нам нужно дело делать!
– Эй, Император! Ты нас слышишь? – крикнул кто-то, обращаясь к Бирову, стоявшему на возвышении. – Как насчет того, чтобы завтра устроить собрание, поговорить про новую смену? А то тут бардак, а кто, как не Император, порядок наведет!

Биров поднял руку, прося тишины, и заговорил, почти улыбаясь:
– Да, слышу я вас, слышу. Император, значит? Хорошо, пусть так и будет, если вам это нравится. Но только имейте в виду – если Император, значит, и обязанности, и требования будут соответствующие. Работать придется вдвойне, чтобы мы тут все не сгинули.
Шум в зале утих, и стало слышно, как кто-то прошептал:
– Ну, если Император, то, наверное, и законы свои будут...
– Законы-то ладно, – ответил другой голос, – лишь бы был порядок. А то сколько можно в этом хаосе жить?
С тех пор и стали на Куполе звать Бирова «Императором». И вероятно, поначалу все воспринимали это прозвище не более, чем шутку, сарказм. Однако, далее события пошли так, как, бывает, кирпичики складываются один к одному, а потом глядишь, а перед тобой… уже и стена, и основы, и очертания какой ни есть, но корпорации. Или хотя бы Рима. И если не старого, первого, так хотя бы не последнего.

И уже немногим позднее, войдя во вкус реформаторства и обустройства новой жизни на Куполе, Биров вполне обоснованно резонерствовал народу и городу:
– Мы начнём новую седьмую расу и будем соблюдать правду и честность! Неукоснительность! Посеем добро и милосердие – каждому! У нас тепло и светло, и каждый исцелится! И я вам буду утешителем!
Сенат на Куполе на такие прокламации Императора обычно гудел одобрительно:
– Так держать, Император! – кричали с передних рядов. – Нам только этого и надо: правду и тепло!
А в это же время толпы обездоленных, бродяг, бедолаг и проходимцев стояли за воротами и частоколом поселения. И с крыши - наспех сооруженного на столбах сарая, оборудованного под башню и смотровую площадку, им кидали объедки, мусор и что попадалось под руку. Толпа на каждый такой бросок отвечала протяжным «уууу», ловила подарки, счастливая, отзывалась громкими криками и смехом...

На одном из собраний кто-то, сидя на задних рядах, мрачно заметил:
– Император, а что с теми, кто за воротами? Они ж тоже люди, вроде как...
Биров вздохнул, его взгляд на мгновение потемнел. Он посмотрел на собравшихся и медленно сказал:
– Те, кто за воротами… Мы тоже о них подумаем. Но сначала порядок здесь, а потом уже и снаружи. Иначе никак.
Толпа на мгновение притихла, затем кто-то с задних рядов крикнул:
– Главное, чтобы это "потом" не затянулось, Император!
Биров кивнул и с едва заметной улыбкой ответил:
– Постараюсь не разочаровать вас, мой народ.


Был на Куполе бар и бард одноглазый с игрушечным пистолетом, как у ковбоев с Дикого Запада, звали его Генри, и он бренчал на черной гитаре по вечерам - пел чепуху про то, что выхода у нас отсюда нет и в таком духе.
Администрация Купола не вмешивалась в эту музыку и позволяла народу выпить, если находилось чего-нибудь годного для выпивки. Удивительно, а спиртное и курево у выживальщиков, похоже, что не переводилось. Разумеется, открыть в городке бар прямо в более-менее восстановленном помещении столовой повелел сам Биров, он же и организовал некоторое разнообразие спиртного и напитков для зеркальных полок.
Давай, братан, выпьем! Выхода – нет! И времени нет! И нас нет!
– А это кто? – Генри показал на других присутствующих в баре.
– Это? Это – призраки!

***
– Сволочи! Вы тут пьёте и жрёте, а вокруг мировая скорбь! Планета обезлюдела! Цивилизация пропала! Такая красивая, в расцвете сил цивилизация в одночасье погибла, исчезло всё с лица земли. А вам хоть бы хны! Гуляете тут, песни поёте.
– А ты как хотел? Чтобы мы ползали на коленях да в соплях и слезах стенали? Заламывали руки и взывали бы к небесам?! Кто мертв – тот мертв. А кто живый – тому живыми заниматься надо. Живым – жить положено, а не нюни распускать! Поскорбели уже, и будет. Хватит. Всему должна быть мера. Нам выживать нужно. Цивилизацию выручать.
– Раз пять!
– Что? Распять? Кого?! Этого праведника? Мигом организуем!
– Я сказал «раз пять» дать, значит, настучать ему по башке, чтобы не блажил и проповедей гадких не разводил.
– Брось. Ты ему лучше налей стаканчик, и он станет, как все! Человеком станет…
***
- Неужели за всем этим - за тем, что происходит на земле, никто не наблюдает!?
- Как же? Муравьи наблюдают.
***
***
…Путымские улицы являли собой последний день Помпеи. И даже не день, а недели и долгие месяцы, потянувшиеся безрадостно после последнего дня.
Закрученные и погнутые взрывной волной фонари и столбы торчали, как причудливые антенны, из груд битого кирпича, разломанных как попало панелей. Расколовшийся бетон там и сям обнажил, словно стебли фантастических цветов, кривые прутья ржавой арматуры. То, что раньше было домами, зданиями, гостиницами и торговыми центрами теперь походило на живописные декорации нарочито развороченного города – без окон, крыш, стен и горшков на подоконниках. Как будто совсем недавно здесь снимали «Пейзаж после битвы». И бросили, как попало диваны, шкафы, холодильники, покореженные автомобили и массу другого теперь уже никому не нужного хлама. Киносъемочная группа вдруг куда-то срочно уехала, возможно, снимать какие-то другие важные для фильма эпизоды, а разбирать декорации оказалось некому.

…На одной из улиц опустевшего и почти что безлюдного города сухощавый и сутулый мужчина средних лет ломился в закрытые двери полуразрушенного здания - тупо и беспрестанно стучал и дергал массивную ручку. Он не отходил от двери ни в стужу, ни в дождь. И уставший от дневного труда, ложился тут же у порога, кое-как коротал ночь, укутавшись в зябкое из тонкой ткани пальто, едва прикрывавшее ему куцым воротником с жалким кусочком каракуля нос. Но и среди ночи, бывало, мужчина неожиданно вскакивал и снова принимался стучать по двери. Впрочем, никто в это время не мог сказать определенно, а когда в Путыме ночь, а когда день. Время не имело никакого значения.
- Успокойся! Разве не видишь, в этом доме давно уже никто не живет?! Да и как тут жить?! Третьего этажа, вообще, нет. На втором один угол остался, - увещевал ломящегося случайный прохожий, волоча по грязному снегу длинные поломанные половые доски, подобранные где-то рядом в развалинах и годные для костра.

А бедолага, с крайне измученным и огорченным лицом, никого не слушал. Напротив, с еще большей настойчивостью стучал и колотил по двери. И казалось, прислушивался, нет ли кого-то с другой стороны? Хотя оно и так с улицы хорошо было видно через пролом в стене, что на лестничной площадке явиться некому, ибо и площадка сама давно уже обвалилась, и лестница уже никуда не вела.

Какой-то шутник из других прохожих, не в силах превозмочь сострадание к ломящемуся, понаблюдав с полчаса за этой унылой сценой, сам проник через разрушенную стену по другую сторону двери и уже оттуда попытался силой отворить её. Но у него ничего не получилось. Дверь крепко держалась давно уже бесполезным замком. Человек попытался примерить в скважину найденные в своих карманах ключи, но и из этой затеи ничего у него не вышло. Тогда через ту же стену вышел он снова на улицу к подъезду, тронул за рукав стучавшего:
- Если тебе сильно туда надо, то давай иди за мной, вот в этот пролом, и ты сам увидишь, там же никого нет! Здесь никто не живет.

Отчаянный бедолага отвернулся от двери и навязчивого помощника, открыв свое обезображенное страданиями лицо, и возвел очи к небу, будто бы там, за мглою и где-то за звездами, искал помощи и ответа. А прохожий подумал, что таким образом этот несчастный просит его уйти, оставить в покое и никак не мешать ему стучать.
- Но зачем же ты стучишься?!
Над этим вопросом многие в городке ломали себе головы, однако, пожав плечами, скоро уходили по своим делам.
Можно подумать, они у них, дела эти, были намного важнее занятия сего самого бедолаги!

* * *


***
– Я вижу и слышу, но я – только рот. Я – свидетель, я – и участник. Зови меня, если хочешь, «слово», а если нравится, то называй меня «сказка».
– Что это значит? Зачем это? – Панкрат хотел, было, обернуться, чтобы увидеть своими глазами того, чей голос говорил с ним довольно загадочно, но тут же услышал достаточно строгое:
– Не надо. Не оборачивайся. Но выслушай дальше. Народ Ня очень любит свои предания, любят рассказывать и слушать дюрумэ, это так люди тундры называют вести, любят они и дюрума-ситаби, это – те же вести, в которые могут быть включены самые разные легенды.
– Ты шутишь? – Панкрат подумал, что его просто разыгрывают – непонятно только, зачем и что за этим последует.
–…А про меня они так говорят: «Сказка пришла в один чум, а хозяина в нем не оказалось. Удивилась сказка, как много оленей у этого хозяина. А куда же он сам делся, Сказка не знает». – Загадочно продолжил странный рассказ неожиданный собеседник Панкрата. – У меня есть свои мотивы и личный взгляд, у меня есть, что сказать, если я переживаю и желаю помочь людям.
– Как же я узнаю тебя? Если ты не хочешь, чтобы я увидел твое лицо. И как мне услышать то, что ты хочешь сказать?
– Землю слушай. И небо слушай. И себя тоже слушай. Я прихожу, когда это надо. К тем, кого хранят небеса и к тем, кто ищет силу духа. Я прихожу тогда, когда уже никто придти не может. Без причины я никуда не иду. И я тогда – молчание.
– Значит, так все печально у меня? Если ты со мной говоришь?
– Нет. Все еще хуже. Посмотри, оглянись вокруг! Черный ягель! Опалена, оплавлена земля, почерневшие сердца и души, и вот уже сама жизнь висит на волоске.
– Моя?
– Нет. Еще хуже. Всего этого мира.
– Но я же… – Панкрат растерялся и не успел ничего сказать.
– Остановись. Послушай. Или так скажу: ответь! А почему по вине одного или двух, или трех человек должны страдать озера и реки, горы и долины, олени и лисицы, деревья и травы, птицы и облака?! Почему должны страдать миллионы живых душ?
– Не знаю, есть ли ответ на такой твой вопрос.
– Давай, спросим у других людей? Давай спросим всех, кто еще жив на этой Земле?
***

НГАНАСАНСКИЕ СКАЗКИ

Авам, Авам! Небо дугой и река дугой, и радуга высоты необыкновенной — август золотистый на исходе короткого заполярного лета пришёл в авамскую тундру со своим тут и там разбросанным сердоликом: всюду в жёлтых и красных расцветках земля, где-то ещё островки зелёные, а где-то уже бурые хмурые пятна.

В невзрачном таймырском поселке, с большущим многолетним пятном уличной угольной пыли посреди белых и жёлтых, старых и новых домов, ночь была тёмно-синей, а утро явилось туманом, потому что первая изморозь легла на ближайшие холмы и на травы. Но солнце всё ещё летнее умыло небо случайным дождём моросящим, и потому от края до края небесного радуга звонкая принесла сюда пробуждение. Чайки залетные кричали и гам на окраине подняли, очевидно, найдя что-то в пищу годное. А тут и трактор закудахкал, захрипел, трахтараханьем оглушил окрестность — значит, уголь сейчас развозить будут или воду к домам повезут.

Авам, Авам! О, Господи, не нам, не нам. Но имени твоему.
Люди уже ходили по улице, двери хлопали, моторы гудели, а Таняку, старый рыбак и охотник, не хотел вставать с кровати. Оу! Просыпаться не спешил.
— Эй! — толкала его в бок старуха, жена Нади-Дуся, — Вставай! Что лежишь, как бревно в авамском песке прибрежном, снов не насмотришься?
Таняку не слышал жены своей. В самом деле, сон странный смотрел. Видел три чума, стоящие у самой реки, величиной с Таймыру. По ней льдины плыли, как санки. Потом лед прошёл. Видел, как молодой шаман незнакомый привязал своих оленей к санке. Достал из санки мешок. Из него мамонтовую колотушку для бубна достал. Ручка колотушки вверху на семь частей разделена. Семь лиц на ней.
Махая колотушкой над водой, три раза крикнул шаман:
— Хук! Хук! Хук!

Когда шаман крикнул, вода замерзла. Теперь Таняку видел, как шаман ведёт своих оленей по льду. Сам перешёл реку, но под другими санками лед подломился. Железный конец вожжи, которым он был привязан к санке шамана, порвался, и все ушли под лед. Всех товарищей его унесло течение. Что это?! Оу! Таняку смотрел, что дальше будет.
— Ну, парень! Место, в которое ты попал, очень с виду худое. Эти три чума — это чумы хозяев промыслов. Они держат все промыслы на земле, — сказал Таняку молодому шаману. И снова смотрел свой сон.
Из чума одного вышли на улицу два старика. Около чума много, человек пятнадцать. Люди ходили и говорили, что среди них есть умершие, ещё один шаман, очень большой мертвец-шаман. Завтра этот шаман шаманить будет, говорят. Как перестанет шаманить, придёт весть и громы.
Таняку увидел перед собой великана из Страны шаманов, что лежит за горами Бырранга.

— Что делать теперь, стану? — спросил Таняку великана. — Ты зачем пришёл?
Великан молчал, ждал чего-то.
В середине чумов мертвецов был большой чум. Из него слышны удары бубна. Однако, начал шаманить тот большой шаман.
Таняку оглянулся в сторону чумов мертвых и увидел, как земля ломается. Ломается сверху сама земля и уходит в бездну. Под землей остаётся голый лед, а яры ломаются, когда земля уползает, оставаясь только голым льдом.
Великан закричал:
— Втыкай, мой брат, хорей в землю! Сильно втыкай! Если воткнем хорей, может быть, земля сломается, но останется на месте. Если не воткнем, земля сломается и унесёт в бездну людей, чумы и санки.
Тут Таняку воткнул хорей в землю. Он держал его, но даром. Земля совсем ломалась. Воткнутый хорей упал.
— Оу! Что ты молчишь? Эй!
Великан стоял лицом назад. Он был похож на баруси, но не баруси. Санки у него были как стрекоза железная, а хорей в печную трубу толщиной. Олень у него был однорогий, пестрой масти.
— Нравятся ли тебе наши дюрумэ-ситаби? Эти вести — не вымысел, а правда, — спросил вдруг великан.
— Не знаю, — ответил Таняку.
— Если желаешь стать моим голосом, всегда продлится твоё дыхание. Хочешь? — пристал тот великан.
— Не знаю, — ответил Таняку. Тут сон и кончился.
— Вставай! Вставай! — толкала старая нганасанка мужа в ворохе цветных одеял. — Хватит спать. Вставай, иди! Стрекоза летит.
— Откуда знаешь? Кто летит? — спросил Таняку сонный и неохотно пробурчал,  — Совсем старая стала… Как Гагара болтаешь. Людям спать не даешь!
– Слышу, летит. Новости будут. —Надя-Дуся настойчиво будила мужа.
— Что ты там слышишь? Какие ещё новости? — раздражённо отозвался Таняку.
— Иди, иди встречать стрекозу! Продай им ногу оленя. Шарку купишь!
***
***
На путымской земле, как и, вообще, на Таймыре много странного. Одно вставлено в другое, маленькое во что-то большое, и в это маленькое еще что-нибудь воткнуто, и все они вместе еще куда-то заперты. Словно Кащеево царство. Те же геологические эпохи вывернуты наружу и слоями перемешаны друг с другом. Та же смутная человеческая история здесь пластами легла на устройство и организацию поселений. Чего же удивляться происходившему на Куполе?!

...В бывшем городском клубе император организовал выставку графики «Рисунок углём» с целью, чтобы горожане не зверели. Художника Петра Орешкова пригласили персонально, и мадам Скульская пришла на вернисаж в дырявых чулках, зато на каблучках, с ярко накрашенными лягушечьими губами. Она прочитала торжественую речь, похлопала сама себе в ладоши и всё –   типа открытие выставки состоялось, а художник почему– то оказался недоволен. Он ходил в фойе клуба грустным, смотрел на обшарпанные стены тоскливыми глазами. Император же, посетив с приближенными и тщательно обследовав выставку, там и наткнулся на скучающего художника.

–  А что тебе еще надо? Поклонение и восторги от народа? Славы? Ну, это, ты брат, совсем... испорченный художник! Открытие торжественное выставки было? Признание получил? Ну, что тебе еще? На руках охота, чтоб носили?

–  Эй, вы! Ну– ка, сюда, –  крикнул Биров сопровождавшим его преторианцам.–  Где мои носилки, возьмите художника и красиво пронесите его два круга по городку! Да! И музыкантов прихватите, пусть дудят что– нибудь и чтобы барабан хлопал! Да, а художника –  одеть в порфиру! У нас есть у кого– нибудь порфира?
–  А что это такое?
–  А я знаю? Слово такое интересное! У Иоанна Кронштадского, ну, в книжке у праведника такого, знаете, знаменитого я вчера вычитал. С библиотечного нашего фонда! Найдите порфиру! Так! Я кому сказал? А люди пусть кидают вверх шапки, если у кого–то из женщин есть бюстгальтеры, –  император скабрезно засмеялся, –  тоже пусть кидают вверх! Или вот еще –  пусть художник на них пишет автографы! Уважайте таланты, сволочи! Возьмите всех свободных от вахты и организуйте мероприятие! Как следует! А кто не доволен, тех –  на уголь! Или на воду!

Художник Орешков смутился, растерялся и хотел заартачиться, но увидел, что Биров вот– вот рассердится, и благоразумия ради послушно  воссел на притараненные императорскими слугами носилки.

Биров хорошо понимал, что уныние в обществе допустить нельзя. Никак. Без живости, азарта какое может быть выживание?!

–  Скульская, что такое порфира? Ответь народу! И посмотри у себя в реквизитах, я уверен, должна она где–то быть! Чтобы в городском клубе и не было порфиры? В конце концов, здесь же раньше была какая–то самодеятельность!
–  Порфира – это пурпурная мантия монарха, багряная, темно–красная, – отчеканила, как будто прочла прямо из справочника, заведующая всей культурой на Куполе. Именно эту должность и определил Биров Скульской еще пару месяцев назад, когда разглядывал список населения оживающего и солидно обустраивающегося городка.
–  Да? Странно. А почему это ты от меня до сих пор скрывала?
–  Так жеж, не спрашивали, – виновато ответила Скульская.
–  А что император должен у всех спрашивать, в чем ему подобает выходить к народу? Смотри, поэтесса, уволю! Как пить дать, уволю! На уголь пошлю! На пенсию отправлю! Порфиру сюда!

Через некоторое время процессия с художником в паланкине отправилась по городку. А император вынужден был подталкивать и подбадривать ленивых сограждан.
–  Отчего вы такие мрачные, люди? Эй, как вас там, – Биров пощелкал пальцами,  – Ньюсмейкеры! – Император обратился к стоявшим рядом помощникам. –  Впереди нужно послать человека, чтобы он шел и объявлял громко, по какому случаю в городке носят человека, а заодно, кстати, пусть ходят на выставку и чтобы бесплатно! Я понятно сказал? Скульская, почему это я сам всё должен придумывать? А ты для чего, карга литературная,  тут трёшься? Ой, рассержусь-рассержусь! – Биров журил и исправно играл эту пьесу, и за видимым пасквилянством в словах и выражениях, однако, скрывалась достаточно серьезная и продуманная работа. Ситуация на Куполе предлогами к унынию не располагала. Выживать требовалось зубами, руками и чем только можно.

И Биров не на столько был наивен, чтобы не понимать – игра в новый Рим на то и игра, чтобы хоть как-то скрасить свалившуюся на Купол слишком жестокую и будничную реальность. И так или иначе, без жесткой дисциплины и без неусыпного контроля все его многомесячные усилия пойдут прахом, Купол, набитый несчастными и полоумными людьми развалится и рухнет на глазах. Такого рода событий нельзя было допустить ни в коем случае. Потому и приходилось каждодневно работать с людьми и давать им какую ни есть картину хотя бы отдаленно напоминающую грезы о потерянной и, пожалуй, что и навсегда настоящей жизни.

Приличная по численности группа блудных туристов в ярких комбинезонах, с пластиковыми санками, в шерстяных шапочках и солнцезащитных очках появилась на Куполе внезапно. Встала у ворот и начала громко стучать, как раз в тот момент, когда мимо проносили носилки с художником. То, что прибывшее в городок пополнение –  туристы из разных городов, император узнал на допросе, организованном им немедленно сразу после того, как  пришельцев пропустили через ворота, предварительно выяснив у них грозными криками чего, мол, им надо и кто они такие.

Уставшие люди не слишком бодрыми голосами попросили приюта и чтобы стража проявила к ним милосердие. Биров, будучи в прекрасном расположении духа, приказал впустить бродяг и поначалу встретил их, словно послов –  учтиво и обходительно. Поинтересовался, кто у них за старшего. Пришельцы показали на бородатого, голубоглазого молодого мужчину.
– Этого на второй этаж. А его товарищей накормить, напоить и в гостиницу. – Повелел хозяин Купола. Он на пару секунд задержал того, кого туристы выдали за своего главного, когда стража уже, было, собиралась вести его в зал для аудиенций.
– Ты не горюй, все будет пучком. Не бойся.
– А я и не боюсь! – вдруг звонко и со смешком ответил турист. – И не такое видали!
– Ой-ой-ой! – Биров удивился и тоже усмехнулся. – А розог не хочешь? Такой, прямо, упертый и смелый!
Биров махнул рукой, давая знак свите следовать за ним далее.
– У нас тут, понимаешь, дела государственные. Осмотр нашей мини-империи, - пояснил Биров своим же сопровождающим.

***
Биров в бледно-голубом толстом шерстяном  свитере с высоким воротником и классическим скандинавским узором из оленей и снежинок на груди, в черных штанах с утеплителем и в обыкновенных сандалиях на босу ногу сидел в массивном вельветовом кресле реклайнере с высокими подлокотниками, подставкой для ног и механизмом качалки.
– Рассказывай! – весело обратился Биров к главарю туристов, – Кто таков? По какому случаю?
– А сам ты кто такой здесь? Пилат что ли? В Иершалаиме?
– Ах-ха-ха! – засмеялся Биров. – Под Иешуа, значит, косит. – Заметил он охранникам, показывая пальцем на дерзкого туриста, и обратился к задержанному.
– Хамишь,  парниша! На грубость нарываешься?
 Император повел бровью стоявшему в свите рослому гвардейцу,  незаметно  кивнул головой в сторону наглого туриста и стал надевать перчатки.
Смышленые гвардейцы подступили к Туристу, быстро и ловко коротким ударом подсекли ноги в коленках и опустили его дерзкого  к сандалиям Вениамина Александровича.
– Совсем берега потерял, бродяга! – Император не вставая с кресла потрепал ладонью в перчатке шевелюру гордеца. – Так рассказывай! Ландыш ты серебристый.  Расскажи нам, сердечный, чего это ты со товарищами вынюхиваете в наших владениях? Украсть ли чего-то желаете? Или так сильно поесть хочется, что аж переночевать негде?
– Плеоназмом вы тут занимаетесь! – недовольно пробурчал насупленный турист.
– Чего-чего? Ну-ка, ты! Прекращай выражаться. Здесь вам не… это.
– Говорите вы избыточно. Лексически неправильно. Лишних слов много…
– Ах, вот ты какой! Ну-ну…  А что такое «плеоназм»?
–  А вызвать сюда немедленно Скульскую! Вот она счас тебе как врежет! Так врежет. По-вашему, по-литературному. Я сразу понял, каков ты гусь. Типичный нормативный интеллигент. Сноб изнеженный!
Скульскую нашли в библиотеке и привлекли перепуганную, она так и не поняла, что случилось. Тонкими пальцами накидывала на худущие плечи большущий платок, глядела вопросительно то на Императора, то на поверженного, павшего на колени туриста.
– Как звать-величать вашу личность? Откуда есть пришли, куда ить, путь держите? И много ли товару везете? И нет ли какой грамоты при вас? Или чего-нибудь запрещенного?
– Так бы сразу и спросил, – укорил Бирова пришелец. – Залетные мы. Заплутавшие. Сборная группа. Из разных городов. На Путораны ходили. Водопады поглядеть хотелось и на алмазы попигайские. искали.

– Вот тебе, кажись достойный собеседник! И небось филолог. Поручаю тебе его светлость.  И таящуюся в нем тьму! На перевоспитание.  – Император дал знак охране поднять пленника и самолично стряхнул с его плеч какую-то пыль.  – Вера Николаевна, приготовьте, пожалуйста, гостя вместе с его заблудшими товарищами  к нашему совместному торжественному ужину.
Мракобес от корней волос и до мочек ушей, и тот еще артист Биров, сияя снисходительной улыбкой, покинул приемную залу, обдав воздушной волной от своего широкого плаща всех присутствующих.

***

Как же, как раньше "кофе" нужно было писать в мужском роде, а теперь кто-то где-то разрешил, что можно и в среднем.

– Вениамин Александрович, между прочим, Сибирская платформа, на оконечности которой как раз и стоит наш Таймыр, не поверите, некогда, миллионы лет назад прикатила… с юга! Вот мы, сидя тут, на Куполе и строя новую общность,  говорим: «Третий Рим, Третий Мир», ну, в смысле Рим. Так мы по географии еще и древняя  Гиперборея! Так не начать ли нам заодно с Третьим Римом еще и восстановление сего чудного царства, и будем, как атланты!
– А ты кто такой? – полюбопытствовал Император.
¬– Механик он, Вениамин Александрович! Из третьего цеха.
– Ишь, какой умный!
К механику тут же спустилась преторианская гвардия, и, взяв его по обе руки, возвысили до консула, поставив рядом с Императором на импровизированной из досок, обитых кумачом трибуне.
– Вот наш золотой фонд! – Объявил Император. – Гвозди бы делать из этих людей! И загибать их, загибать! Пальцами! – Император энергично сжал пальцы правой руки щепоткой, а затем горстью  и показал это действо народу. – И скрепы будут тогда какие надо для нашей новой Гипербореи.
Народ  оценил шутку Вениамина Александровича, дружно заржал.
Вениамин Александрович предъявил новоявленного консула народу, покрутив его за плечо вкруг себя.
– Пшел вон! Идиот. – Буркнул быстро и тихо на ухо Император незадачливому механику. – Ты чего тут смуту разводишь?! Жопу с пальцем мешаешь…
– Понимаете, нашел он, с чем сравнить. Рим – это Рим. Сила и власть. А Гиперборея – это… – Император вопросительно и строго поглядел на стоявшую здесь же и подле него Челюскину-Скульскую.
– Это … Это фантазия пьяного неоарийца, – моментально подхватила завлит всего Купола. Оно и понятно, Завлит (обычно против его собственной воли) несёт какие угодно обязанности, кроме своих собственных.

***
…И потом, когда уже многие облегченно вздохнули и подумали, что беда прошла стороной, внезапно, быстрее, чем в мгновение ока, включили невиданный никогда прежде свет. Ослепительно яркий. Невероятный, всепроникающий дьявольский свет легко пронзил, расколол и наполнил путымское небо от края до края. И этот свет в доли секунд превратился в огромный кипящий ярко-желтый с красными, бордовыми, зелеными вплавлениями огнедышащий гигантский шар. Шар этот величаво набухал и рос, и опоясывался на короткое время скользящими по нему белесыми туманными кольцами, и поднимался всё выше и выше. На сей час это была глобальная металлургия. С тончайшим шевелением адской кочергой по всей таблице Менделеева.

Вспышка осветила тундру на сотни километров, её заметили пассажиры и экипаж Тюрикова. Свет от взрыва был настолько ярким, что его увидели из ошарашенной тундры на расстоянии более четырёхсот километров от эпицентра — крыш и высоченных труб Горнорыльска.

Оленеводы выскочили из чума. И сразу обратили внимание, что все олени сами почему-то сбились в одну кучу, прижались друг к другу, многие при этом легли на снег, как флегматики, жуя безучастно свою жвачку. И верные псы, сторожевые собаки, легли у нарт и около снегоходов, изредка почесывая себя лапами за мохнатыми ушами.
— Что это? — удивился молодой Вэнго.
— У русских бог рассердился… — задумчиво ответил его дядя Мотюмяку.
— Думаешь? А если это наш Великий Дух, Важенка-олениха за нас заступилась?
— Да! Наверное, это за нас земля встала, — согласился Мотюмяку и прищурился, глядя из-под ладони на окружающие холмы и озера тундры.
***
– Велика Россия, а ступить некуда, чтобы не вляпаться и не удивиться, и не ужаснуться повсеместному срачу, разгильдяйству и безалаберности.
– Нет, не так. Правильно будет по-другому: «Велика Россия, а спешить некуда».
***
…Ничего такого сугубо горного и военного на ближайшие сто километров вокруг Путыма не было, военизированный горноспасательный отряд Стецюры охранял нефтебазу, тушил пожары и в случае чего был на подхвате у городской администрации, а так-то он по бумагам входил в структуру Горнильского отряда.
Геннадий Стецюра, чернявый и кареглазый полковник в тридцать семь лет и командир специального военизированного горно-спасательного отряда сидел за широким столом в своем кабинете. Напротив него с недопитым стаканом водяры сидел его заместитель по хозяйственной части Михайлыч, он же майор Олег Шерстобитов. Краснощекий, с пивным и для его полста лет вполне обычным  и круглым камбузом. И здесь же для кворума присутствовал командир первого взвода Лизунов Виктор. Он имел привычку кидать любые попавшиеся под руку ножи, вилки и всякие острые предметы в ближайшие стены, двери, шкафы, оконные рамы и, надо сказать, получалось это у него достаточно ловко. Он был правой рукой Стецюры, в недавнем прошлом участвовал в реальных военных заварушках, имел боевой опыт и даже ранение: на животе под тельняшкой у него был длинный шрам. А вот Михайлыч – тот для Стецюры скорее всего был левой рукой, ловкий на махинации с бумагами, документацией и всякими материально-техническими ценностями. Потому и заведовал много лет этой жизненно-важной частью отряда. Менялись командиры, а он так и оставался заместителем, ибо другого кандидата на сие ответственное место найти было трудно да, и не требовалось.
Они обсуждали впечатления и новости после того, как небо необычайно распухло и разом потухло, и не стало отдаленного во весь горизонт гула, будто бы из брошенного и забытого не выключенного из сети на каком-то стадионе огромного динамика. Концерт давно уже кончился, все разбежались, а он неприятно фонит и звучит. Он еще походил на звуки, как будто из необычайно громадного органа вынули трубы  и переместили их куда-то в угол неба, самые низкие это будто бы какой-то хмельной монах пал грудью и головой на мануалы, а нога повисла на большой педальной бомбарде, и пошел потому по-над землей этот протяжный с резонансом рокочущий очень грозный трубный гул.

– Хе-хе, представляю, как эти олухи в Горнильске, когда началось светопреставление, вылупили зеньки и полезли глядеть в окна на эти огромные во все небо вспышки…
– Ага! И через самое короткое время были размазаны по стенам своих квартир и кабинетов. Взрывная волна от термояда  – страшная сила! Бабахало, по-моему, раз пятнадцать. Одна за одной!  была такая, что и до нас докатилась
– Нифига! Они умные, в руднике каком-нибудь засели, а там глубина больше километра! – возразил Витюха.
– Ну-ну, а клеть как опустится, если у них тоже полная отключка по электричеству? А так-то на глубине, наверное, можно выжить, если, конечно, у них там есть вода и какие-то запасы или даже специальные помещения…
– Не фантазируй, козырные места там сразу же заняли вышестоящие товарищи – вся управленческая шушера, они тоже не дураки!
–  Думаю, что скоро с генеральской проверкой к нам в отряд никто теперь из Горнильска не явится. Не до нас!
– Вот это, как пить дать, точно! Там у них, скорее всего, полный кирдык. А мы пока что в своем окопе живы-здравы.
Спасатели едко заржали и налили по стаканам водочки. За высокомерие и чванство они не любили коллег из комбинатовского отряда и потому сочувствием к ним не страдали.
– Давай, Михайлыч! Помянем что ли? Водка, она такая, сейчас в самый раз стаканчик накатить... Для профилактики. Чтобы радиации не боятся.

Цинизма  многим бойцам Стецюры занимать не приходилось. И ума в своем деле им не занимать. Матерые, ушлые. Как на подбор. Сами все умели, сами всех имели. Кого хочешь и как хочешь. Суровый народ в отряде подобран. Большинство из них уже не раз проходили огонь, воду. И нынешняя обстановка в Путыме и вокруг сигналила о том, что наступил для спасателей час медных труб.
***
Небо оплакивало землю. Небо оплакивало людей. Четвертые сутки лило и лило, погружая  полутаежное мохом укутанное пространство в пелену из серой слякоти и скорби…
Жить надо, жить надо еще, не все еще сделано, не все закончено...
***
Тем временем на Куполе

К императорской свите, медленно обходившей владения шахты, неожиданно подбежал невзрачный, совсем молодой парнишка. Его лицо было покрыто пылью, волосы растрепаны, а в глазах горел огонёк решимости.
— Здравствуйте! — выпалил он, тяжело дыша после бега.
Велектет Ассирийский, комендант и начальник охраны, резко остановился и смерил юношу холодным взглядом.
— Сначала представьтесь! — одёрнул он выскочку, его голос прозвучал резко, как щёлчок плети.
Парнишка выпрямился, пытаясь выглядеть серьёзнее.
— Я — Пётр Мамонов, — отчеканил он. — Мы сейчас строим подсобку для сортировки угля... Мне трудно выдержать в себе правильное движение энергий, когда я мешаю бетон, готовлю раствор и таскаю его вёдрами по стройке. Мне нужно заниматься медитацией, а я — простой подсобник у каменщиков.
Он говорил быстро, с жаром, словно боялся, что его прервут. Император, высокий мужчина с проницательными глазами, остановился и внимательно посмотрел на парня. Вокруг стояла гулкая тишина, нарушаемая лишь далёким стуком молотов и гулом механизмов.
Велектет нахмурился, гневно сверкнув глазами.
— Отправить его на фронт! — бросил он, повернувшись к Императору в ожидании одобрения.
Император слегка приподнял бровь, удивлённо взглянув на коменданта.
— А где у нас фронт? — спросил он, сдерживая улыбку. — У нас что, разве есть где-то передовая линия?
Комендант замялся, не ожидая такого вопроса.
— Ну... то есть... направить его на самые тяжёлые работы! — поправился он, смутившись.
Мастер стройки, коренастый мужчина с седой бородой, выступил вперёд, вытирая пот со лба.
— Поставьте его на проходную, пусть дежурит, — предложил он хриплым голосом. — Там ему будет место.
Император задумчиво посмотрел на Петра, который стоял, переминаясь с ноги на ногу.
— Прямо сейчас? — уточнил он, склонив голову набок.
— Нет, с понедельника, — ответил мастер, пожав плечами.
Император оглянулся на свиту, а затем снова посмотрел на мастера.
— А сегодня у нас что за день? — поинтересовался он.
Народ вокруг переглянулся, в воздухе повисло неловкое молчание. Лёгкий ветерок принёс с собой запах пыли и горячего металла.
— Да, а что у нас сегодня? — повторил Император, глядя в небо, где солнце уже клонилось к закату.
— Кажется... среда, ваше величество, — неуверенно произнёс кто-то из свиты.
Император рассмеялся, разводя руками.
— Пусть будет среда! Надо же, вот такие мы строители светлого будущего, а до сих пор не догадались учредить дни недели... — Он покачал головой, улыбаясь. — Кто бы мог подумать, что Куполу срочно потребуется календарь!
Пётр робко поднял руку.
— Ваше величество, если позволите...
— Говори, юноша, — мягко ответил Император.
— Может быть, я мог бы помочь с составлением календаря? — предложил он. — У меня есть некоторые знания в этом деле.
Император удивлённо поднял брови.
— Вот как? И откуда же у тебя такие знания?
— До всего этого я учился в университете, изучал астрономию и древние календари, — ответил Пётр, смущённо потупив взгляд.
Велектет фыркнул, но промолчал.
Император задумался, а затем кивнул.
— Что ж, это интересное предложение. Возможно, твои способности пригодятся нам больше, чем таскание вёдер. Мастер, как думаете?
Мастер пожал плечами.
— Если он действительно может помочь, то почему бы и нет?
— Отлично! — воскликнул Император. — Тогда поручаем тебе, Пётр, разработку календаря для нашего Купола. Приступай немедленно.
Пётр просиял от радости.
— Спасибо, ваше величество! Я не подведу!
— Уверен в этом, — улыбнулся Император. — А теперь все возвращаемся к делам. У нас много работы.
Свита продолжила свой обход, а Пётр, сияя от счастья, поспешил обратно к своим товарищам, которые с интересом наблюдали за происходящим.
Велектет подошёл ближе к Императору.
— Ваше величество, не слишком ли вы доверяете этому мальчишке? — тихо спросил он.
Император посмотрел на него с мягкой укоризной.
— Иногда таланты скрываются в самых неожиданных местах, Велектет. Наша задача — найти их и дать возможность раскрыться. Разве не так мы построим наше светлое будущее?
Комендант промолчал, признавая правоту Императора.
Солнце медленно опускалось за горизонт, окрашивая небо в золотисто-розовые тона. Шум работы постепенно стихал, уступая место тишине наступающего вечера. На Куполе зарождалась новая жизнь, полная надежд и возможностей.
***
Панкрат и его группа направляются в сторону Купола

Ночь опустилась на тундру, укрыв её звёздным одеялом. Холодный ветер шептал среди скал, а пламя костра бросало тёплые отблески на лица путников. Василий, долго молчавший, задумчиво ворошил угли палкой.
— Купол, Купол... А что это за название такое у посёлка странное? — наконец произнёс он, глядя в огонь. — Купол есть у церкви. И не один, а много. Куполов! И колокольный звон так и просится...
Арнольд поднял глаза от карты, разложенной на коленях.
— Всё правильно, — отозвался он. — Купол есть у многих старинных зданий. Но здесь, среди скал и на берегу красивой реки с каньонами, совсем другой случай. Геологи так назвали этот участок. Обнаружили аномалию глубоко под землёй — вздутие, деформация горных пород. Может, газы какие-то подняли их, может быть, другие силы.
Панкрат откинулся на спальный мешок, устало потягиваясь.
— А вы же слышали, на соседнем Ямале из-за таких подземных аномалий то и дело огромные дыры в тундре появляются, — вмешался он. — В последнее время они почему-то чаще, и никто толком объяснить не может.
— Я читал об этом, — кивнул Арнольд, поправляя очки. — Пишут, что это может быть выброс метана из глубин, с тех самых подземных куполов.
Василий поёжился, оглядываясь вокруг, словно ожидая, что земля под ним может разверзнуться в любую минуту.
— Вот и представьте себе, — продолжил он, — сидим так красиво на этом самом куполе, сидим-сидим, вдруг бац! Нежданчик. И полетели все к чёрту в бездонную яму... — Он широко раскрыл глаза, явно представляя эту картину. — А ведь когда-нибудь точно возьмёт и провалится. Со всеми потрохами, домами, машинами, людьми.
Арнольд усмехнулся, но в глазах мелькнула тень беспокойства.
— Легко. Именно так возьмёт и бухнет. Только чему удивляться? Солнце тоже когда-нибудь схлопнется. А вместе с ним и мы куда-нибудь испаримся. Правда, не скоро ещё. Через лет этак... миллиард.
Панкрат покачал головой, улыбаясь.
— Ничто не вечно под Луной. Ничего не поделаешь. Так устроен мир.

Василий тяжело вздохнул, присев ближе к огню.
— Однако же, лично мне не хотелось бы своей же попкой ощутить на себе это устройство, — заметил он с опаской. — Так и Купол этот вместе с городком и народом туда? В один прекрасный день полетит... Не лучше ли нам обойти его стороной? От греха подальше...
Панкрат рассмеялся, бросив в костёр сухую ветку.
— И куда же ты пойдёшь, Вася? И там, где ты найдёшь пристанище для своей попки, тоже всякое может случиться. Не провалишься под землю, так прилетят инопланетяне и повлекут тебя по снегу утром...
Василий поморщился, не зная, шутит Панкрат или нет.
— Очень смешно, — пробормотал он, натягивая капюшон. — Лишь бы до утра дожить.
Арнольд поднялся, потянувшись к звёздам.
— Нет, друзья, сегодня Купол — это остров надежды. Молва уже по всей тундре идёт. И нам — путь туда же! — Он уверенно обвёл взглядом товарищей. Для Панкрата это и без слов было понятно. На Куполе сейчас, возможно, нашла убежище Анисия и другие пассажиры с злополучного рейса.

Тишину нарушил далекий крик ночной птицы. Панкрат взглянул в тёмную даль, чувствуя, как сердце сжимается от неизвестности.
— Завтра с рассветом продолжим путь, — тихо сказал он. — Купол ждёт нас.
Василий вздохнул, но кивнул, понимая, что выбора нет.
— Что же, будем надеяться, что этот купол не провалится под нами.
Арнольд улыбнулся, похлопав его по плечу.
— Не бойся, Вася. Вместе справимся. А сейчас — спать. День был длинный.
Постепенно разговоры стихли, и только треск костра сопровождал их в сон. Каждый думал о своём, но всех объединяла надежда на лучшее и вера в то, что Купол действительно станет для них спасением.
***

Отзывчивых и добродушных людей среди северян много, правда, они  пытаются это скрывать, потому что время такое злое настало - дружелюбие, сердечность  некоторые принимают за слабость и трусость, а потому наглеют, докапываются, добыть чего-нибудь норовят. Добрым приходится сначала терпеть наседания, а потом уже, когда и деваться-то больше некуда,  избавляться от гопника-непоседы. Вот только сейчас научились огрызаться, бурчать и сопротивляться. Научились бить, приспособились колоть, привыкли стрелять.

* * *
Люди, русские люди! Что же вы делаете? Неужели нельзя по-другому?

НГАНАСАНСКИЕ СКАЗКИ

Вначале было Слово. И Слово было у Бога.
У коренных жителей таймырской тундры слово тоже живое.

Слово пришло к народу ня. Оно было сначала в Усть-Аваме, потом в Волочанке.
Идет оно, слово, идет, смотрит, поляна из трав всяких раскрылась перед ним, и цветов каких только там нет, и ягод разных сколько угодно. И среди них ковром чудесным, россыпью янтарной морошка растет и улыбается солнцу. Пошла сказка дальше. Слышит, в болоте птиц собралось очень много, на все голоса они песни распевают птенцам своим. Одна гагара печально плачет, нет птенцов у нее. Пошла сказка-слово дальше. Смотрит, чум стоит из стекла добром всяким доверху наполненный. А за ним еще один чум. Зеркальный. И в нем бочки большие стоят, доверху рыбой муксуном и гольцом набитые, солью слегка присыпаны. Хотела сказка взять одну из рыбин, поглядеть из какой она речки или озера. А это оказалась пачка денег заморских, толстая такая, пахучая. Заплакала сказка потому что не могла понять, а куда делась рыбка из озера чистого, из речки быстрой. Плачет сказка и не знает, что сказать, слово в горле стоит, словно сила какая-то в рот камней набила.
Да и не камни это из Страны Мертвых, с белых и бурых отрогов Бырранга, а руда колотая, из которой выплавляют тонны меди и никеля, а кроме этого — миллионы унций палладия, платины, родия, золота...

***
Тем временем в Красном уголке на Куполе продолжалось всеобщее собрание трудящихся, достигшее уже определенного накала - особенно в замысле и патетике. Народ кашлял, сморкался, шумел, махал руками и топал ногами. Император и не пытался кого-нибудь сдерживать. Преторианская гвардия стояла, сцепив руки крест- на крест на груди, и снисходительно сверху наблюдала за митингующими.

***
- Все мы когда-нибудь состаримся! – начал Император, он же и учредитель и председатель собрания.
- До этого еще дожить надо! – выкрикнул кто-то сердито из зала.
- Мы построим новую человеческую общность, общество добра и света! – заорал кто-то из приближенных к императору.
- И молодежь после нас продолжит наше великое дело, нашу жизнь, - поддержал его какой-то бездельник из крайнего ряда.
- К черту мне такая жизнь! – заворчали в ответ молодые. – Пшшел вон! Заткнись, олень!

Разнобой в словах и жар прений накаляли обстановку.
– Мы ничего не строим! Ни к чему не стремимся. Нас ничто не связывает, не объединяет! Раньше строили светлое будущее, коммунизм возводили, затем патриотизм и скрепы, и люди были объединены одной общей идеей и целью. А сейчас что? Что объединяет людей? Что строит сегодня на Земле человек разумный? Люди - разрознены, каждый - в своей скорлупе, нет никакой общности! И каждый выживает, как может.
– В чем вопрос?! Давай примкнем к какой-нибудь группировке или банде. Создадим свою политическую партию, чтобы строить разумное, вечное, доброе! За нами пойдут миллионы! У нас появятся свои апостолы, последователи.
– Ты спрашиваешь, в чем вопрос?! Вопрос – в нашей разобщенности, в нашем изначальном неединстве. В нас вбит этот клин, прямо в череп вставлен... Он вживлен в нас, чтобы мы никогда не могли объединиться, загореться какой–то одной общей целью и так жить, так двигаться дружно вперед, воодушевлять молодые поколения, славно отмечать подвиги старших.
– Эх, да были уже бессмертные полки и гимны. И скрепы уже вставлялись! Ржавые, фальшивые, из пластмассы и капрона, из золота и платины, из бижутерии и бумазеи. Ничего не помогло.
– Так это потому, что вставляльщики скреп сами были еще теми пройдохами. Вот они – да! Они были скованы между собой одной цепью – своим негодяйством, подлостью, алчностью, патологической лживостью. Они на самом деле ненавидели и друг друга. Конкуренция и вражда, боязнь за свою шкуру – вот, что их объединяло. Так что по–настоящему, идеи не было ни тогда, ни потом. О какой же разумности человеческой говорить?!
– А ты согласись, что сам по себе каждый человек в отдельности желает такой возвышенной идеи. Она всегда блистала миражом с самых древних времен. Это и есть первобытный социализм. А потом – христианская, сама по себе сугубо социалистическая, вера. Общность! Единство человеческого стада, устремленного к высотам духа, взаимного уважения и любви! И опять, как только следовало спуститься людям с небес, из мира грез и идеологии, на грешную землю – и поползло всё по швам, в разные стороны!
– Ты думаешь, это сама природа человеческая такая низкая, ужасно скотская с заведомо заложенным в ум и сердце плебейством?
– Я думаю, это все-таки кем–то контролировалось…
– Масонами что ли? Масоны обрушили планету, масоны украли всё золото, выпили всю воду, масоны всех облапошили… Какая чушь!
– Так что же с идеей делать будем? Строим социализм, а? Вот с этой самой минуты, с этого самого места?
– А он в моём сердце с самого начала! Его и не нужно строить. Я и к тебе отношусь вполне по–социалистически, значит, по–братски!

Император, заслушался спорящих, вертел головой к одним и другим и корчил рожицы, кривил рот и щурил хитро глаза, ну вылитый комиссар Жуф из фильма про Фантомаса. Его забавляли некоторые слова, а некоторые, наоборот удивляли!
- Какой же разношерстный народ собрался на Куполе! - 

***
Пурга настигла их внезапно. Панкрат, Арнольд и Василий брели по заснеженной тундре, когда небо потемнело, а ветер поднял снежные вихри, скрывая горизонт. Холод проникал сквозь одежду, пронизывая до костей. Единственным убежищем стал большой сугроб, в котором они выкопали небольшую пещеру.
Внутри снежного укрытия было тесно и темно. Трое мужчин сидели, прижавшись друг к другу, делясь теплом. Панкрат чувствовал, как Арнольд дрожит рядом с ним, но понимал, что причина не только в холоде.

— У меня такое ощущение, что нас специально привели к такой развязке, — тихо произнёс Арнольд, кутаясь в оленьей шубе. Его глаза блестели в полумраке. — Это не конспирология, а реальность.
Панкрат взглянул на него, стараясь уловить выражение лица.
— Какая-то сила накрыла разум людей, — продолжал Арнольд, глядя на мерцающие тени. — Вспомни последние годы. Что творили чиновники, депутаты? Куда скатилась власть? Во что превратились силовики?
Панкрат кивнул, вспоминая бесконечные новости о коррупции и беспределе силовиков.
— А что говорить про средства информации? — горько усмехнулся он. — Без лжи ни одного выпуска новостей. Разрушение выдавали за блестящие успехи.
Слева от них Василий, укрывшись капюшоном, тихо посапывал. Казалось, пурга не тревожила его сон.
— Может, это испытание, — задумчиво произнёс Панкрат. — Чтобы мы поняли, кто мы есть на самом деле.
Арнольд посмотрел на него с интересом.
— И что же мы понимаем?
— Что в каждом из нас есть выбор. Стать волком или сохранить человечность.
Арнольд вздохнул, опустив взгляд.
— Но хватит ли таких, как мы, чтобы что-то изменить?
— Не знаю, — честно ответил Панкрат. — Но если мы сдадимся, то точно ничего не изменится.
Наступила тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра. Вдалеке послышался странный звук — то ли стон, то ли песня.
— Слышали? — прошептал Василий.
— Что именно? — насторожился Арнольд.
— Словно кто-то зовёт.
Панкрат прислушался, но услышал только вой ветра.
— Может, кажется?
Василий покачал головой.
— Нет, я точно слышал.
Арнольд пожал плечами.
— Тундра полна звуков. Иногда ветер играет с нашим воображением.
— Знаете, — прошептал Панкрат, чтобы не разбудить друга, — может, в таких условиях проявляется истинная сущность людей.
***

Прошло пять месяцев. Изрядно распотрошенные Путымские края не теряли надежды воссоединиться с остальным  миром, а оставшееся в живых население укоренялось в новой эре.

Воздух и окрестность вдруг сотрясал невероятно громкий на полнеба звук как будто бы попавшего в капкан зверя - волка или собаки, и этот звук как будто отражался в невидимых огромных динамиках, был объемным и казался, что вот его исток рядом, но уносится на километры вперед.
По силе и вибрации это было похоже  на мощный рев, каковой бывает на стадионах во время концертов заезжих звезд, но по силе он ничуть не уступал и обычному раскатистому грохоту – грому с неба во время грозы, следующему сразу, хотя и с некоторой паузой, после ослепительного разряда небесного электричества.  Молния так и делает, сначала ослепляет, а потом громыхает, свет быстрее звука, и потому мы сначала видим фантастическую с зигзагами вспышку, а потому уже и голос ее, звук и громыхание.
Но что характерно, этот заоблачное волчье завывание растягивалось на три-четыре секунды, а то и на целую минуту, и не повторялось, а всякий раз менялось по тембру и высоте, хотя так и оставалось жалобным и как будто зовущим на помощь. Поэтому многим казалось, что это жуткое, не понятно, откуда идущее симфонирование может принадлежать только живому существу, а не так, что это какое-то новое необычное и загадочное природное явление.
Возможно, это было эхо после тектонического сдвига земных платформ, и тем самым зажало какое-то неизвестное людям громадное существо. Возможно, это сама Земля жалобно так постанывала, вскрикивала и просила о помощи, о спасении от обезумевшего, окончательно потерявшего  берега человечества. Этот звук пронизывал каждого, так что и шерсть на людях вставала дыбом, и холодок пробегал по спинам и застревал в затылках.

– А если это не зов природы, а то, что происходит с нами? Может быть, это в наших головах, в нашей психике что-то заклинивает и вызывает  всеобщую оглушительную реакцию? – предположил Арнольд.
– Кто-то слышал, на Кольском полуострове геологи как-то бурили скважину? Более двенадцати километров в глубину воткнули тогда в живую землю железный штырь, а потом кто-то якобы записал страшные звуки из этой самой скважины, и уже в газетах писали, что это звуки ада.
– Где Кольский полуостров, а где мы?! Почувствуй разницу
А что тут говорить. Россия давно уже шла к этому. Вспомните!
***

А теперь как жить и чтобы без осторожности? Как при первом же неожиданном шорохе или где-то треске кустов в овражке, или хрусте подминаемого кем-то снега не глянуть мельком на оружие и уже настороженно вытянуть шею и внимать! Внимательно слушать, а что же дальше?

А дальше может быть что угодно. А может и ничего не быть. Кому как повезет. И плохи дела твои, если совсем не знаешь о том, храним ли ты какими-нибудь силами и нет ли того, кто тебя всегда, на любой дороге и на каждом шаге обязательно опекает, сторожит и защищает.
И эта сила, несомненно, понесла бы тебя на руках – и через реку, и через гору, через огонь и воду. Если бы ты не был столь тяжелым! Перегруженным земными страхами, страстями и желаниями, да-да, тем самым материалом, из которого однажды должен сложиться человек. Настоящий человек, а не тот, который  сам ты и есть сейчас – заготовка, пылящаяся на лаборантской полке.

Слушай меня! Я – Слово есть, я - сказка  и весть. Неправильно говорят, что теперешний человек должен превзойти себя самого и стать да, хоть бы и сверхчеловеком, и бестией! Из чего, из какого материала,  таковое невиданное прежде чучело строить? Из тупой, бездуховной говорящей машинки?
Правильно будет сказать так: человек – это то, что должно произойти. Человек – это Событие! Это пока еще невиданное и не проявленное событие. Это и манифестация, и грандиозная космического размаха мистерия. Которого пока еще не произошло.
Вникни! Со-бытие. Совместное бытие! А с кем еще ему, этому новому человеку, быть, если не с богом, не с космосом, не с природой?!

Человек только будет! А сейчас – это полусогнутая, без стыда и совести,(далее текст пропущен)
***
Давненько такого с Панкратом не случалось – за ним гнались хорошо вооруженные и похоже, привычные к расправам люди. Бывало, и часто ему самому приходилось преследовать бегущих с места преступления браконьеров, каких-нибудь залетных гастролеров. И тогда нужно было предвидеть, куда же они направятся, где попытаются залечь для засады или сделать хитрый маневр, желая сбить инспекторов со следа. 
А теперь он сам оказался в роли загоняемого оленя. И понимал, что начать на ходу перестрелку с лиходеями опасно. Сначала нужно набрать приличную дистанцию, оторваться и уже после этого начать свою позиционную игру. А сейчас, когда даже не рассмотреть, а кто же те, которые кинулись за ним, и сколько их человек, идут ли они плотной группой или с отрывом друг от друга, ему оставалось только бежать. Бежать и на ходу просчитывать логику преследователей – догадаются ли они кинуться ему наперерез или постараются окружить? Или просто плюнут и отстанут? Даже пустяковое ранение – и то может значительно попортить планы Панкрата, поэтому на сей раз он хотел уклониться от боя, избежать не выгодной и не нужной для него схватки.

Тундролесье выручало, помогали и частые овражки, но на сколько их хватит? А если через километр-два откроется какая-нибудь равнина, где тебя легко подстрелить, как зайца?

Панкрат мчался сквозь тундролесье, его сердце колотилось, а дыхание становилось всё тяжелее. Как ни странно, именно сейчас он стал ценить природу вокруг: колкие перелески, завуалированные дымкой тумана, молодые еловые деревца, которые преграждали путь его преследователям. С каждым шагом он старательно наращивал расстояние между собой и разъяренной группой вооружённых людей позади. Их крики и шаги то приближались, то удалялись, как воскрешение старых воспоминаний – страшных и тревожных.

За годы службы инспектором ему удавалось избегать многих опасных столкновений, но в этот раз он оказался на другой стороне противостояния. Воспоминания о браконьерах и их уловках внезапно потускнели на фоне предстоящего риска. Панкрат оглянулся, едва заметив силуэты, стремящиеся к нему, и задался вопросом: смогут ли они предугадать его дальнейший путь?

Каждый овражек служил ему надежным укрытием, заставляя двигаться быстрее и осторожнее, но он понимал: это не может продолжаться вечно. Вскоре он наткнулся на болото, которое жадно дышало, надеясь заполучить в свои объятия кого-нибудь из бегунов. Собрав все свои силы, Панкрат рискнул пойти по самому краю воды, погружая ноги в холодную и вязкую жижу. Теперь ему предстояло решить: как выбраться на другую сторону этого нечаянного болота, когда у него на хвосте опытные ловцы.

Панкрат знал, что если они попытаются окружить его, то единственный шанс – взять контроль над их маршрутом. Он бросил взгляд вверх и заметил, как ветви деревьев начинают стелить перед ним свои зелёные руки. Это могло стать его единственным спасением. Собравшись, он шлёпнулся по пояс в воду и, углубляясь в заболоченную лесную чащу, вскоре почувствовал под ногами более-менее твердые опоры, видимо, из корней соседних деревьев и уже среди них выбрал пару проёмов между стволами. Там, где земля стала тверже, а лес пошёл на уменьшение, он хотел, было, бежать дальше.

Но в тот момент, когда преследователи, показалось, начали терять его след, Панкрат услышал, как один из них или сразу двое куда-то выстрелили несколько раз из автоматического оружия. Сердце его ухнуло в груди. Около него по веткам и листьям ничего не шугануло, значит, стреляют в другую сторону. “Не мешай им ошибиться”, – прошептал он себе, приникнув щекой к лиственничной коре в проёме между стволами и прикрытый почти до пояса половинкой случайного старого пня.

Перемещения подозрительных и, вероятно, опасных людей были неотъемлемой частью его бывшей работы, и теперь, наблюдая за ними, он искал в их действиях ошибки. Похоже, они остановились у самой кромки болота, он услышал обрывки слов. Говорили о том, что, похоже, они его потеряли. Панкрат воспользовался этой неразберихой и, перебираясь осторожно сквозь кустарник, продвинулся к вершине холма, откуда смог бы оценить обстановку.

Наконец он добрался до возвышенности. Эмоции, которые захлестнули его, сменились спокойствием и решимостью. Он знал, что это не просто игра в прятки. Это была игра на жизнь и на смерть. В этом противостоянии он оставался Панкратом – не вором и не трусом, но всегда готовым к борьбе. “Уклоняться от боя – это не признак слабости”, – подумал он, снимая с плеча оружие, готовясь к тому, что может последовать в следующий миг.


***
"Люди забыли, что они — лишь нити в великом полотне жизни. Представь себе Холст и представь себе нити. И не удивишься ли?  Жажда власти и богатства затмила сердца, и теперь они блуждают в тени своих ошибок. Но есть те, кто помнит мелодию ветра и ритм земли. Через них я могу говорить, и через них может вернуться гармония".- Так говорила Слово-сказка с Панкратом, об этом она напоминала и старому промысловику, уставшему от беспросветной жизни Таняке из Усть-Авама.