Крещение врага наросда Стасика

положенного возле единственного в Караганде угольного разреза, с большими предосторожностями, в 50 метрах от колючей проволоки лагеря для военнопленных. Пожилой мужчина, с черной бородой, (я плохо помню, мне было 4 года), крестил меня и двух моих братьев и еще двух маленьких девочек.
- А какое имя дали при крещении?
- Святослав. Этот же священник отпевал моего деда в 1952 и еще раз напомнил мое имя при крещении.
Очень внимательно посмотрел на меня:
- Хорошо, я проведу крещение, готовьтесь.
И провел по полному чину! А в крестильном зале только-то: я -, крестный, и Ольга - крестница.
Меченые фамилии рожденных на Кресте Севастьяна… На Федоровке это Качура, Куржей, Залитко, Гуменюк. С Качурами мы были очень дружны, моя мать Ольга их всех вынянчила. И Павлодар и Экибастуз, да и весь Казахстан знает Станислава Павловича Куржея. Его жена Ольга крестила мою сестру Ольгу, а моя мать Ольга крестила ее дочь Людмилу … Уехали в Экибастуз, начинали разрабатывать угольный разрез, который теперь знаменитый «Богатырь».
Звали меня еще «Стас–гладиатор». Первенство города по боксу секундирует будущий трехкратный чемпион Союза, бронзовый призер Олимпийских игр Мехико, Вололодя Мусалимов
-Что-то ты Стас дохлый какой-то.
-Вторые сутки не сплю, ночью дежурил на «Скорой».Утром пару кусочков сахара.
-Кончай в первом раунде, а то до конца не дотянешь…
Сразу после гонга и рукопожания резкий прыжок назад-вправо, нырок и в прыжке боковой сверху (знаменитый удар Прима Карнера, удар пробивающий любую защиту). Соперник из политеха упал на колени…Начали счет, он встал в стойку. Я кинулся в атаку провел серию ударов и завершил «Примой». Опять нокаут! Его секундант выбросил полотенце.
ХЛЕБ-ОЛАДУШКИ
За Федоровкой угольный пласт выходил очень близко к поверхности земли. В начале была заложена шахта, а затем стали вскрывать разрез. О том сколько было сделано трудармейцами и военнопленными в устройстве разреза и сколько их улеглось в степи за Федоровкой можно судить относительно. На месте разреза озеро, Карагандинское водохранилище, любимое место летнего отдыха карагандинцев, много раков. В 1949-53г.г. за разрезом были огороды, нарезались под картофель. Это были земли бывшего подсобного хозяйства лагеря, а дальше были захоронения в 1955-1957г.г. мы ходили купаться на речку Сокур, по шатким деревянным лестницам спускались по уступам разреза среди рева экскаваторов и грохота угольных составов, а затем снова выбирались из этого ада.
Все детство прошло под круглосуточный рев и свистки составов копоть и тучи угольной пыли из разреза, висящий над поселком смог от горящего в отвалах и в самом разрезе угля. Разрез в последние годы перед закрытием расширился в сторону степи, по направлению к нынешнему аэропорту, близко подошел к реке Сокур и экскаваторщики, работавшие на вскрыше, снимали верхний слой земли и породы до самого пласта угля, говорили, что постоянно грузят в думпкары человеческие кости. Многие потом спились. И вот по пути на речку мы продирались через странные заросли караганника: росли они какими-то квадратами, и два шага нога ступает ровно по твердой поверхности, а два шага на 10-20 см ниже уже между кустами караганника. И тянулись эти мертвые безымянные приямки без крестов колышков ли камней далеко, дальше того места, где стоит Собор с мощами Севастиана….
Наш барак, где я родился, находился в 50 метрах от ворот лагеря для военнопленных и мы, 4-6 летние пацаны ходили смотреть, как их поутру выводили работу. Январская лютая стужа, пронизывающий ледяной ветер, и жалкие согбенные фигуры, в старых зеленых шинелях, в натянутых по глаза пилотках , а у японцев (маленькие, все в очках, очки белые от мороза и беспрерывно текущие сопли) бедные пешки, жертвы политических игр и шизофренической мании величия своих «наполеончиков».
День Победы 9мая 1945 года, запомнился мне таким. В 10 утра вдруг послышались винтовочные выстрелы, автоматная очередь. Выскакиваю, в одних трусах, на крыльцо барака. По улице, от лагеря, идут две шеренги солдат конвоя, охраны лагеря. Впереди командир с автоматом, все остальные с винтовками, с примкнутыми штыками … Победа!!! Очередь из автомата в небо, все тоже стреляют вверх, сделали круг вокруг бараков, постреливая … Ну а мы кинулись к черному рупору радио: там марши и песни … К обеду весь барак пьяно гудел, песни, патефон, пляски…. Победа, победа!!! Ур-ра…!

Справа, параллельно железной дороге идет первая улица Федоровки от тюрьмы до кладбища, бывшая Степная, затем переименованная в Рыбалко. Вот и аналогия тюрьма, каторга, ссылка, ул. Степная. «Степь да степь кругом (любимая песня), потом «умирал ямщик» и потом «схорони меня», вот и кладбище, вот и первые дома от кладбища, где и прошло мое детство. Каждое лето пас свою корову возле кладбища и железной дороги. Все детство, все каникулы школьные, сидя под могильной оградкой, под деревцем или на могильном холмике с книжкой. Так к 9 классу перечитал все книги федоровского Дома культуры, и, естественно, все похороны, отпевания пасхальные и другие службы проходившие на кладбище, были в моем, при том вынужденном, присутствии. И в окнах первых домов первой от кладбища улицы часто отражалась личность Севастиана… Чаще всего он отправлял службу в доме Степная (Рыбалко) 4, где жили тетя Вера и дядя Егор Плетниковы, ночевал в доме номер 3, где жили их родственники Плотниковы, а мы Туйновы, и Мастеровы жили в доме номер 5, Там же жили еще Язевы, Дикуны, Чекушкины, Блига , Шмидт. Домик Чекушкиных, номер 2 стоял в З0 метрах от кладбища.. А оно делилось на части, ближе располагалось чеченское, окруженное рвом, затем казахское, мусульманское дальше русское, православное, немцы украинцы и пр. находили там упокоение. На похороны сбегались дети из ближайших к кладбищу домов, и мы пастушки своих коров, Витя Серебряков, Малышевы. Изредка у могилы проводилось отпевание. Интересен нам был запах кадила, необычно яркое облачение священника, слова молитв среди серых, бедных могил, да и что скрывать, иногда доставалось по конфетке и печенюшке, или кусок батона. И еще одно воспоминание тех лет: всегда хотелось есть… и сейчас если кусок хлеба валяется… Мука тогда была редкостью, пирожки с картошкой, оладушки были большим праздником. И очень часто почему-то молодежь заглядывала на кладбище. Танцы 2 раза в неделю, кино в 8 а днем то кого то родитель пошлют могилку поправить то кого то хоронят то футбол гоняем на пустыре возле, то в холодке по деревьями с бутылочкой вина. Пить в будни и днем очень не одобрялось. Нравы в поселке строгие были, понятно - 30 лет постоянного страха, что пережили выжившие наши родители, и ведь только в середине 60-х стали потихонечку рассказывать.
Однажды в 1960 поздней осенью идем с танцев, моросит мелкий дождичек, а нам что, местным пижонам в красных носках и плетенках из линолеума, штаны в обтяжку. Стиляги! Клетчатые рубашки - ковбойки навыпуск и синие береты. Мода тех времен. Днем Валерка Качура приходил ко мне, пошли на кладбище, побродили видим свежевырытая могила в середине кладбища, кого-то подзахоронивать собрались. На дне могилы оставлены кайло и лопата. И вот Валерка мне, со скуки, для балдежа:
- А ты сейчас сможешь сходить на кладбище и принести кайло и лопату из могилы ? Спорим на бутылку вина, у меня есть дома?
Завели меня. Вышли на окраину поселка, до кладбища метров 300, темень, моросит. Они остались у забора крайнего дома, а я пошел, руки расставил, меж крестами, на ощупь. Ветер, мокрые ветки деревьев хлещут по лицу. Жутковато! Но примерно ориентируюсь. Ага! Вот часовня Чекризовых. Маленький деревянный домик-часовня, и на фасаде масляной краской в ряд шесть красавцев чубатых и усатых в казацких фуражках, вся грудь в крестах - братья бабки Чекризовой. Стал, осторожно ступая, ходить кругами: вот мягкая земля из могилы… Спрыгнул, выбросил лопату, кайло. Прыг-скок... Мокрая земля ползет край могилы, рыхлый обваливается руки скользят. НЕ МОГУ ВЫБРАТЬСЯ ИЗ МОГИЛЫ! Сел на корточки, спиной к стенке, сижу. Что делать? Ведь они меня не найдут, да и не пойдут искать, подумают, что обманул их, и не доходя кладбища, ушел спать домой. Вот и отправятся домой, а я до утра замерзну в чужой могиле. И вдруг спиной чувствую, что в 20 - 30 см, за мной, за слоем земли, лежит продавленный сгнивший гроб и скелет! Вскочил, отпрыгнул, как ошпаренный, и откуда только силы взялись. Берет на голове зашевелился, волосы кроткой стрижки ежиком, встали дыбом , Достал складной нож, в стене вырубил одну лунку, вторую .Уперся кулаками в одну стенку, ногами в другую на распор почти вылез, сорвался второй раз еще лунки подправил, подрубил, вылез, лежу на краю могилы без сил встал, взял кайло, вышел с кладбища и бегом к ребятам. А они сидят под забором, замерзли.
- Ну, Стас, мы уже думали, ты там от страха от разрыва сердца помер.
- На тебе кайло узнаешь…
- А что ты так долго?
- Не мог вылезти из могилы.
Пошли пить вино.
На пятом курсе я работал в этих местах сторожем ночным, рекламу делал в областном драмтеатре и еще помогал художникам-профессионалам. Тогда мода была на галереи и аллеи передовиков. На машзаводе с fotoграфий через эпидиоскоп рисовал лица передовиков, раскрашивал, а они получались мало похожими на себя. Тогда приходилось брать кисть и краски и «ретушировать» портреты чтобы добиться сходства. Задумал я купить мотоцикл. Денег хватало. Пошел к Ваське Кузину. Ну, давай сначала обмоем, а потом пойдешь покупать. Так и порешили. Выпили пошли на кладбище прогуляться. Идем и видим, свежую могилку: Шмаков разбился на мотоцикле, пьяный… А тут вчера китаец Витька на своем мотоцикле с коляской так к грохнулся что его коленная чашечка ускакала вперед на 15 метров. Васька и говорит мне
- Слушай Стас, я твой друг, я тебя люблю, я хочу чтобы ты жил, поедем, лучше возьмем еще вина. И куда тебе ездить? В институт можно и на автобусе. Пошли вмажем?
На том и закончился мой мотоциклетный бред.
Хлеб на Федоровку в хлебный магазин привозили в 3-4 утра. Летом мы с вечера занимали очередь у магазина, постелив старые фуфайки. Это была наша универсальная одежда. Новые, кто был постарше, одевали в кино или на танцы, и кирзовые сапоги с отворотами - шик, блеск, красота, да белая рубашка нараспашку, а-ля «перший парень на древне», таков был идеал моды тех времен угольной Караганды. Машина с хлебом, подъезжала к магазину в ночной холодный воздух из распахнутого фургона озарялся безумным светом запаха ГОРЯЧЕГО ХЛЕБА!!! Мы наперегонки, истекая слюнями бросались к машине. Кому везло, продавец хромой и вечно хмурый Саламбек, отбирал подавать хлеб из фургона, носить в магазин и складывать на полки. Эти счастливчики покупали хлеб сразу после разгрузки и, довольные, бежали досыпать домой, зажав подмышкой вожделенную буханку горячего хлеба. А мы, только нанюхавшись, голодною слюною истекали, с голодными спазмами в животе, прижавшись друг к дружке под фуфайками, на травке под забором, пытались продремать до рассвета. А там станут походить старушки, старики спрашивать у нас крайнего, кто за кем стоит. Потом к 7 часам подойдут нагловатые молодые мужики, шахтеры угольного разреза. И вот открывается дверь магазина и нас, малышню ночевавшую у магазина, мощный поток напор взрослых сзади вносит нас в тамбур, где 4 высоких ступеньки, бегом не взбежишь, споткнешься, отбросят в угол тамбура или притиснут к косяку. Однажды я только и запомнил последнее как меня продавливаю между дверью и чьим-то мощным бедром, как между вальцами, очнулся на улице под стеной магазина - вынесли бабульки.
Да… воспоминания счастливого детства… Возвращаешься домой, под лучами палящего солнца, грязный, не выспавшийся, волочишь по пыльной дороге фуфайку, и грустные мысли под шуточную песенку:
«Что-ж ты парень приуныл голову повес-и-л ?
В магазине Саламбек хлеба недовесил ….»
А тут вообще не досталось! За то сейчас, с ужасом представляешь, как мать спросит грозно: «А где хлеб? Что мы есть будем?!» В таких случаях, мы отправлялись с братом пешком в Новый город, центр Караганды -автобусов тогда еще не было. А это по жаре идти 5 км. Перебираемся через высоченную железнодорожную насыпь (когда деревья и кусты были большими!), бредем полкилометра до «Зелентреста», (там холодок под деревьями, хорошо!) потом снова, по жаре с километр до «Большой». Там, у крайних домов, недалеко от дома и ныне церкви Севастьяновой, колодец, ведро с железной цепью. Ой и вкусная вода была! Потом 2 км по жаре вверх на возвышенность, где белеют первые многоэтажки «Нового города»: обком, кинотеатр, гостиница (от гостиницы до вокзала и до тюрьмы №16 не было ни одного здания). Там, в магазине, если успеем, купим хлеба, повезет - батон, и назад, по жаре, в самое пекло. В 12 часов, тем же путем 8-10 км. Мне, 8 летнему пацану под постоянные подзатыльники и понукания старшего брата (Тигр, Лев, 19З8 года рождения, успел родиться в благополучные довоенные). Меня он называл «дохлятина» (угораздило родиться через 3 месяца после начала войны). О моей физической мощи говорит то, что всегда в классе я был самым маленький, даже в 10 м классе, на уроке физкультуры, стоял последним. Так что мои хлебные и институтские маршруты и кладбищенская зона многократно перехожены с Севастьяном … И старшая дочь, Лия Станиславовна, родилась ровно за два года до его смерти , 18 апреля 1964 года, и месяц находилась в 200 метрах от церкви Севастьяна, сразу за областной больницей, которую постоянно опекал Севастьян….

ИСТОКИ
Орловский помещик на ярмарке в Нижнем Новгороде, проиграл в карты курскому помещику несколько душ… По праву крепостного права появился Тихон Туйнов, на хуторе, на берегу реки, в селе Большое Аннеково, Фатежского уезда, Курской губернии. А что и как проистекала до этого нить рода… Тихон был молчун, прабабушка умерла рано, его сестра тоже, Констатин Тихонович вообще молчал. Все что я пишу, это то, что узнал в Харькове от дяди Феди и тете Марии Туйновой-Меньшовой, и тети Насти, прекрасная память которой, всё это хранит. Только мать Ольга Константиновна не любила распространяться на эту тему.
Мой дед Константин Тихонович Туйнов родился в 1880 году, на 4 года раньше Севастиана, в селе Анненково Фатежского района, Курской губернии. Вместе с прадедом Тихоном, который был хорошим огородником, выращивал и поставлял курскому купцу овощи. Прошел мировую войну, растил восьмерых детей, работал на поле и в огороде со старшими детьми и женой Натальей с утра до ночи. К 1931 году большая , работящая семья, (старшие дети не отделялись жили все в одном доме) имела на 12 человек, 2 лошади, 2 коровы, 8 овец и 8 десятин земли. Раскулачили эту семью отобрали все нажитое и отправили в ссылку в Караганду… Дед работал на шахте, строительстве, строил кирпичный завод, работал конюхом на скотном дворе угольного разреза.
Мой дед Константин Тихонович Туйнов имел золотые руки. Мастерил он телеги, арбы, клал печи, которые стоят до сих пор во многих домах Федоровки, Михайловки и Кирзаводе. Кстати, и печи в домах, где проводил службу и ночевал Севастиан, на нашей улице тоже сложены им. За год до своей смерти соорудил нам качели и карусель, на которых каталась вся ребятня из прилегающих к кладбищу домов. В голодные послевоенные годы мы выжили благодаря корове Маньке, а потом Зорьке. Дед уезжал на все лето в колхоз, к своему другу Мукушу. Дед уезжал в совхоз или колхоз к своему другу Мукушу. Там на сенокосе работал, зарабатывал машину сена, и поздней осенью, машина с сеном, уложенная по всем правилам, на 2 бастрыка, въезжала во двор. Гора сена сваливалась, шофера кормили и угощали, а мы залазили на стог сена по лестнице, стелили наверху половики, одежду, одеяла. Вот дед уложит нас, руки раскинет: я справа под мышкой Вадим и Юрий слева. Сумасшедший запах свежего сена… Громадные звезды с неба улыбаются… Дед Константин говорит:
- Это Млечный путь, вон Стожары а то Медведицы Большая и Малая.
Какой это был сон на вершине стога сена, под мышкой у деда, под звездным небом …
А первый раз я спал с ним еще в бараке, где мы жили в двух комнатках 7 человек. Однажды я проснулся среди ночи, какой-то страх охватил. Я босиком пошлепал к деду: «Мне страшно..», залез к нему под одеяло, уткнулся лбом в его бороду (он спал на досках, постеленных на железной раме кровати) на тюфяке набитом, сеном. Он прижал меня к себе и я уснул мгновенно.
Последние месяцы перед смертью дед почти ничего не ел, больше лежал за печкой. Однажды в ноябре мать утром спрашивает а где дедушка? Куда делся папаша? Появился дед обеду, молча положил на стол деньги и ушел за печку. Это были деньги за последнюю сложенную им печь. Сколько их, добротно сложенных дедом и дядей Жорой, до сих пор греют людей… Мать заплакала: «Да что же вы, папаша, неужель у нас совсем есть нечего». Умер дед 21 января 1952 года. Утром нас повели к умирающему деду, в ту комнатку за печкой, где потом на той же кровати, головой на юг, спал потом я. Сначала пришел старший брат Юрий, потом дедов любимчик, двоюродный брат Вадим (если ему разрешалось брать в дедовых ящиках любые инструменты, то мне без спроса - ни-ни..! ) Дед задержал на нем взгляд… Теплая искра появилась на секунду. Потом подошел я. Дед смотрел строго, с какой-то грустью, как бы стараясь о чем-то меня предупредить. Уж теперь-то я знаю, о чем говорил его взгляд: «Тебе передаю проклятье рода, отмаливай, терпи…» Посидели молча. Потом дед устало прикрыл глаза, и нас, детей мама с тетей Настей потихонечку выпроводили. После обеда из комнаты деда послышался плач: « Папаша –а-а..! Да на кого ж ты нас оставил ... Осиротели мы….»
Это был год страшных буранов. Люди замерзали в степи сбившись с дороги, угорали. Во время бурана низкие трубы печек бараков забивало снегом, и к весне Федоровское кладбище увеличилось почти на треть. Бураны продолжались с неделю, мы в школу не ходили. Дома до крыш были завалены сугробами. Могилу деду копали два дня. Приходилось прогревать землю кострами, выкопанное тут же заносило снегом. Мужчины, копавшие могилу часто приходили обогреться, обсушиться. Ходил и я с ними один раз, проваливась по пояс в рыхлом снегу, падая навстречу мокроснежным буранным порывам, пробиваясь сквозь серо-сизую тьму по глубокой борозде среди забураненного поля, набив полные валенки снегом. Странные мысли возникли. Вот в этой яме, узко вырытой среди громадных сугробов, в 200 метрах от, дома, который он с таким трудом строил и в котором он сейчас тихо лежит в гробу, он завтра поселится. Где-то здесь рядом под снегом безымянные казахские могилки, могилы с колышками из тюрьмы… Отпевание моего деда Константина Тихоновича проводил Севастьян, в нашем доме по адресу Рыбалко (Степная), 5. Чтобы съездить за ним, отчим Николай Мартынович, попросил лошадь с санями в конторе угольного разреза. Отогревшись и попив чаю (а добираться по бурану через заносы до дома Севастьяна, на Большой Михайловке, там где сейчас его церковь, пришлось около 7 километров. Севасьян с монахиней приступили к обряду. Мне запомнился он как крепкий подтянутый, чернобородый, с пристальным взглядом. Отчим Николай Мартынович вышел в другую комнату. Севастьян спросил: «Почему мужчина ушел из комнаты?» Мать пояснила: «Он католик по крещению». «Пусть войдет. Бог один». После крещения Севастьян посмотрел на меня внимательно, спросил, как меня зовут. Я ответил «Стасик». «Станислав - это польское имя» Мать подсказала: «Вы его, батюшка, окрестили Святославом еще 1945 году».
В соседнем доме на ул.Рыбалко, З Севастьян иногда ночевал. Однажды в ночь на Новый год, в нашем доме собрались все соседи, а меня с малышней отправили в этот дом. Малышня скоро засопела, а я не могу заснуть, лежу на сундуке. Передо мной в углу иконы лампадка, заполняла теплым светом всю комнату, глаза с икон приближаются, смотрят внимательно… Какие-то видения в полусне полудреме ощущение покоя и какой - то тихой радости… Странная, незабываемая ночь… На этом сундуке всегда спал Севастиан, когда приходил проводить службы. Про эту ночь на сундуке я вспомнил, когда посетил храм Богородицы на Юго-Востоке и прикоснулся к раке с его мощами. Пошла та же энергетика, что и на сундуке в далеком детстве, но более мощная, могучая и суровая. Та, в детстве, была горячая. Какие-то теплые волны раскачивали вверх и вниз, а эта ровная, как органная музыка.

ВСТРЕЧА: ПАЛАЧ-ЖЕРТВА
Неотвратимость наказания за предательство традиций. Убийцу всегда тянет на место преступления. Совесть… Предки требуют переоценки, покаяния, чтобы проклятье не перешло на потомков.
Недавно вдруг вспомнил, да так ярко, будто вчера было (1946 или 1947 год) мне было 5–6 лет. Лето, на улице жара, пыль… Играюсь в сарае, в холодке.
Дед Константин что-то мастерит в сарае, (работал конюхом, делал колеса для телег, чинил сбрую) запах свежей стружки, столярные инструменты , молотки, зубила и прочее... Болты, гайки, обрезки дерева, палочки, проволочки - это были игрушки нашей детской поры. Девочкам, матери или старшие сестры , шили тряпочные куколки , платьица.. Настоящих игрушек не было, только в детсаде несколько штук на группу.

Заигрался… Слышу, дед снаружи с кем то разговаривает. Молчун обычно, за день можно было слова не услышать, да и еще почему-то так сердито:" Мы же с тобой росли вместе... Все детство, молодость в одном селе... Вместе гуляли… Друзьями считались, почти сватами … А сколько я тебе помогал.. Все время приходил то дай лошадь пахать... Дай муки… А ты меня в кулаки записал, с малыми детьми на смерть послал. Из наших, курских выжили в ту зиму один из десяти … И Наталья умерла от голода, все детям отдавала, и могилы нет… Бросили ее со всеми вместе, в общую яму … А ты думал, что меня уже и в живых нет... Да нет выбрался, и все пятеро детей выжили и уже три внука растут. А ты как был баламут , перекати-поле, пьяница, так и остался , и все зло тебе вернулось, и ты уже сам сюда попал, отсидел и опять ко мне пришел, ночевать просишься… Еще отольются тебе и твоему роду наши слезы…"

Мне страшновато стало, не по себе… Мало что понимая, я потихонечку выхожу из сарая . Сидят у порога дед и какой-то старик с котомкой, жалко и виновато смотрит, погладил меня по голове: "Туйновская порода..." Я бегом к матери в барак : "Дедушка сердитый... С каким-то чужим дедом разговаривает…" Мать недовольно и строго.

–Иди гулять. Не твое дело...