Огурцова

Сколько ее помню, начиная я апреля, она ходила в темно-синем плаще и открытых босоножках. Только –только сойдет снег, а Огурцова  уже в своем неизменном виде. Не снимала плащ и летом, даже в жару. Он был ее кожей, ее вторым «я». За тридцать лет своего служения плащ полинял, выгорел и давно перестал быть похожим на верхнюю одежду. Половины пуговиц  не было - только первая и последняя.  Нитки, бывшие когда-то синими, давно выцвели.  Воротник   стал белесым и засаленным.  Смущал и  подол -  потертый и несвежий...  С апреля по октябрь  она таскала плащ на своих худых плечах, переступая куриными  костлявыми ногами. Убитые временем босоножки,  которым тоже было лет тридцать, давно просились в ад.
«У бабушкиных туфель день рождения, им сегодня тридцать лет»... 

 При всем при этом Огурцова не была бедна в обычном понимании слова. Всю свою жизнь она проработала на каком-то заводе и получила от государства вполне съедобную пенсию. Ну, в смысле, на еду хватало.

Злобная нищета не вызывает сочувствия, именно потому помогать Ольге никто не спешил. Даже муж. Тот едва ли с ней сказал за всю жизнь пару слов.  Это были два типичных, ненавидящих друг друга супруга, объединенных общей жилплощадью.

С регулярностью трамвая она ходила к нам в квартиру звонить по телефону. Приходила всегда «на минуточку» и сидела часа два. Ей ставили табурет в прихожей возле телефона, и она начинала свой требовательный диалог с городскими службами и медицинскими учреждениями. В эру отсутствия у многих домашних телефонов это было объяснимо. Но с появлением мобильной связи подобные визиты вызывали неудомение.

- Ольга! Ну купи себе мобильный, хоть какой – говорила ей моя сердобольная мать.
-Денег нет! Откуда деньги! – в своей сорочьей манере  тараторила Ольга.- Петро все сжирает, все сжирает Петро!

На еде она не экономила.  Ее собственная философия заключалась в том, что одежда подождет, а вот здоровье - нет.  Она хотела жить долго. И не просто долго, а «пережить Петра». Это была цель, мечта,  это была путеводная звезда, ради обретения которой она согласна была ходить в босоножках до снега.

- Скотина! Чтобы ты сдох! Все не нажрется, сволочь! Пойду кормить ! – каждый вечер вещала она с лавочки, завидев подходящего к дому супруга.

Он ее никогда не бил.  И ругались редко. Они  просто молча ненавидели друг друга. И презирали, как презирает начальник своего безвольного и робкого подчиненного.  Она готовила ему еду, кормила, стелила постель – узкий диван-книжку, вместо одной ноги у которого стояло два кирпича, - и ненавидела. Она ненавидела его лицо, руки, пальцы, ей было невыносимо противно видеть, как он ест, пьет и даже ходит.

У Петра была мечта – он хотел поехать на море и прокатиться на корабле. Но это было дорого, поэтому Огруцовы никогда никуда не ездили. Все лето Ольга крутилась возле трехлитровых банок, делая запасы на зиму. Делала и ненавидела. И запасы, и огурцы, и лето.

Впрочем, ненависть была ее естественным состоянием.  Как игра у детей, как потягивание у кошек. Особую ненависть вызывали у нее заседания Государственной Думы. Смотрела и плевалась, комментировала и ненавидела.

Помимо вечного плаща и единственных за всю жизнь босоножек у Огурцовой была  вневременнАя прическа – седые, некрашенные волосы до плеч, которые она каждое утро пыталась превратить в начес. Держалась вся эта конструкция до первого дуновения, потом все съезжало на бок, потом в область шеи, а потом рассыпалось совсем. И когда она возвращалась домой после утомительных походов по инстанциям, выглядела совсем жутко, так,как –будто ее долго терли в вагоне метро, а потом, вырвавшись, она бежала на встречу ветру.

Во дворе ее не любили.
-О! Потащилась опять жаловаться! – ехидно замечали бабки на скамейке.

У Ольги было хобби – она любила «справедливость». И обожала ее доказывать. Доказывала она ее везде – в ДЕЗе, на приеме у врача, в районной организации партии «Единая Россия», даже в зоопарке.

В тот единственный раз, когда Огурцова гуляла с внучкой,  она внесла некоторое разнообразие в жизнь зоопарковых животных. Не удовлетворил ее бегемот, все время лежавший к ней задом. Она бросала в него травой, потом камнями. Но животное равнодушно терпело все ее попытки развернуть его «к лесу передом».

- За что я платила, - возмущалась Огурцова, распихивая детей локтями, - чтобы смотреть пол часа на его жопу!?

Вечером с негодованием она рассказывала мужу о посещении зоопарка, , но надежда на «справедливое» сочувствие умерла, не родившись. Петро молча ел, не подавая  признаков сознательной жизни.  Освободив тарелку, он каждый день совершал одно и того же действо -шел возлежать на трехногий диван – начиналась его любимая передача «Пусть говорят».
 
Завидовала Ольга всем и всему, даже стипендии соседского мальчика Бори –  тихого, спокойного отличника, которому не повезло жить с Ольгой в одной парадной.

-Уже вторую машину купили! Откуда у людей такие деньги? – вопрошала она со злостью в голосе, завидев  автомобиль родителей Бори. – Еще и стипению ему платят! Куда государство смотрит! И машину им, и стипению! А бедным людям есть нечего!

Вопросы к аудитории оставались без ответа.  В диалоги с ней вступать не спешили.
 
Особую, неподдельную и лютую зависть вызывали у нее люди, имеющие трехкомнатные квартиры.  В день профессионального праздника, который всегда торжественно отмечался на заводе, Ольга демонстративно не ходила на собрание, искренне считая, что ее поступок, останется замеченным окружающими.  Но всем было плевать.

Жажда законной справедливости ежедневно гнала Ольгу в ДЕЗ. Она ходила туда, как на работу. Вставала в шестрь утра, варила Петру геркулесовую кашу – ежедневное меню всей  его молчаливой жизни – собирала свои седые пасмы в «прическу» и шла добиваться справедливости.
Она хотела ремонт за счет ДЕЗа. Когда соседки пытались объяснить ей, что  ее квартира никак не вписывается в планы ДЕЗа именно потому, что это ее личное жилище, Ольга не понимала...

-Как это? Они обязаны сделать мне ремонт! Я плачу кварплату, и они обязаны!
Приватизировать свою квартиру она отказалась еще тридцать лет назад именно по этой причине.  За это время сменилось десяток начальников и их заместителей. Ольгин плащ примелькался в ДЕЗе, как рыжие кудри Шуры Балаганова ... Но Огурцову это не смущало. Она требовала, божилась, кричала, ненавидела и проклинала.
После ДЕЗа Ольга всегда шла в какую-нибудь приемную какой-нибудь политической партии. Причем, идеологическая составляющая была не важна... Окрыленная тем, что ее внесли в список  бедствующих, она заскакивала во двор в возбужденном состоянии:

- Сходила! И вы идите! Добивайтесь! Чего сидите! Нам всем положено! Они нам все должны!
Но ее призывы, как всегда, оставались без ответа.

Когда дочери Огурцовой стукнуло 36 лет , она внезапно родила. Внезапно для всех и, конечно, для Ольги. И Ольга стала «делать  лицо», стараясь держаться гордо и независимо. Она ходила с задранной  головой и выдвинутым вперед подбородком, стараясь не замечать соседей. Но ее никто ни о чем не спрашивал. Ну, родила, так родила. Дело житейское...

 С внучкой Ольгу никто никогда не видел. Девочки  как-будто не существовало. Не изменился и жизненный график Огурцовой – ДЕЗ, партии, магазины,с камейка.  Внучка росла тихой и нелюдимой, взгляд на людей не поднимала и пряталась за мать. Только через два года, когда ребенок стал играть вместе с детьми на площадке, узнали, что ее назвали Ольгой.Жизнь сделала свое круговое движение и остановилась в заданной точке.

Сразу после рождения внучки  Ольга написала слезное письмо родственникам в Белоруссию с требованием помощи.  Родственники прислали довольно большую  посылку с одеждой для девочки, но Ольга все выбросила в мусор. Ее возмущению не было предела. 
- Жируют там у себя,  а нам не могут денег прислать!

Ольга запретила дочери работать. Совсем. С девочкой Огурцова сидеть не желала, и Ирине ничего не оставалось, как подчиниться матери. Тонкая и бледная, как стебелек, маленькая Оля отставала в развитии, и, чтобы хоть как –то приблизить ее к уровню  сверстников, мать отдала девочку на танцы.

- Ты сдурела!!! Какие танцы!!? Это же деньжищи какие! Пусть дома сидит, лепит вон из пластилина...

Олю с танцев забрали. Теперь она училась лепить на табуретке.
Впрочем, свои дни рождения девочка праздновала там же, на стуле... Огурцова ломала шоколадку и два банана на кусочки и ставила все эти яства на детский стульчик в комнате ребенка. Для гостей.

Петро умер внезапно. На своем диване. Из морга Ольга  забирать его отказалась:
- За что я буду его хоронить! Пусть завод хоронит!

Неожиданно быстро бывшие коллеги Петра скинулись, кремировали и похоронили бывшего товарища.  Поминальный обед тоже оплатил завод. Ольга сидела в черном платке, жадно ела и кивала головой, когда коллеги вспоминали Петра. Ни дочь, ни внучка не плакали.

Жизнь пошла своим чередом – ДЕЗ, партии, магазины, телевизор.
Прошла зима, наступил апрель, и Ольгин плащ опять замелькал в подворотнях городских окраин.

 Как-то ей приснился Петр. Он радостно смотрел на Ольгу и все звал ее прокатиться по морю на пароходе. Но это было так дорого.
- Снится, сволочь! Опять сегодня приходил, - жаловалася она соседкам.

Но в этом не было ничего удивительного. Ведь  у них было так много общего – сковородки, трехногий диван и телевизор.