Точка зрения

(сказка для детей младшего пенсионного возраста)


Человек по имени Виктор Сергеевич Соколов дожил до шестидесяти трёх лет и начал ходить в поликлинику. Пришлось, потому что в самой важной части тела начались неприятные явления.
Слово «явления» Соколову не нравилось – оно, как он понимал его смысл, было связано с чем-то внешним и посторонним, но пусть так. Пусть «явления», хотя происходит внутри его собственной головы. Это не только периодический гулкий шум в ушах, боли (не сильные, терпимые, но всё же…), а что-то ещё, что можно лишь чувствовать, но передать ощущение невозможно. Ещё иногда слабость и судороги в пальцах. Слабость, как выяснилось, из-за низкого давления. Осталось выяснить остальное. Не для себя, для жены, предложившей Соколову давление померить, когда он первый раз (ну, не первый), как бы шутя, пожаловался на охватившее его внезапное недомогание:
- Что-то мне, Маша…. Ни рукой, ни ногой. Неужели, началось?
- Началось? Что?
- Превращение в старого пердуна.
Он прекрасно понимал, что рано или поздно начнёт и он. Начнёт стареть. «Действительно», на самом деле.  Вначале потихоньку, вначале внешне, меняясь лицом, которое пока ещё не морщинистая, повисшая морда, но уже не «то». И пусть! Около шестидесяти уже неважно, как ты выглядишь, важно, как глядишь. На окружающее и себя, состоящего из настроений, мыслей и тела. Да! Соглашался, не соглашаясь, Соколов - через какое-то время неизбежный износ тела коснется чувств. Они, как мышцы, тоже будут усыхать. Будут становиться названием, и единственным, что он сможет переживать с прежней «живой» силой – раздражение. Далее исчезнет способность ясно соображать, и он станет таким же, как основная поликлиничная публика, медлительная и ему отвратительная. Может быть, это и хорошо. Отупеть, защитившись маразмом от мыслей о черноте, бездонной и бесконечной. Ведь так себе представляют смерть? Чистое отсутствие вообразить невозможно. Не только из-за жути, но по определению.
Но пока он ещё «присутствует», скучно. Скучно таскаться по врачам, ждать; скучно вникать в медикаментозную тему и симптомы неизвестно чего. Да и вообще, всё скучно. Почему? Потому что не хочется. Не хочется где-то оказаться: на концерте, в музее, в загранице, где, как принято считать, здорово и не так, как здесь. Не хочется что-то себе купить («значительное», «такое, что!»), не хочется лета, когда можно купаться и загорать. Не нравится ему купаться и загорать! Раньше нравилось, теперь всё равно. Раньше он с удовольствием ездил, теперь за руль не садится, и кактает его жена. Но он не катается, а добирается в нужное место, мечтая вернуться домой. Чтобы… Чтобы, что? Но, по крайней мере, никого не видит, ни с кем не взаимодействует, не находится рядом. В очереди, допустим. 
Такая ирония – свободного времени полно, день недели - постоянное воскресенье, а свобода от нужды себя будить, добираться до работы, работать, не радует. Вот бы такое тогда, когда молод, и основное ощущение в теле – бодрость, а усталость и дурнота от переизбытка. Поступков, движений, выпитого и съеденного.
Соколов был человеком неглупым. Но ум и способности (умение чётко и понятно излагать, например) избежать ошибок не помогли – он не стал тем, кем мог бы стать. «Мог бы» как профессиональная реализация имевшихся склонностей. Уже со школы было понятно, что он по натуре «лирик», не инженер; что литература («образы») и философия («смыслы», «суть») ему интереснее добывания денег, хотя в этом ничего презренного, если не воровать и не отбирать, нет.
Что-то тревожное они в поликлинике нашли. И смогли Соколова, ещё тревогой не охваченного, гладко и нежно настроить. На… Пока что, на «амбулаторное обследование», включающее в себя различные формы просвечивания его черепа.   А это значит, новые хождения в «Дом нездоровых людей» (так Соколов называл поликлинику), где придется сидеть и ждать.
Чем себя занять, ожидая?  Есть два несложных способа – это слушать музыку или читать.
Музыка из телефона через наушники-пробочки. Вопрос – какая? Ответ – никакая, так как требуется ничем не занятый слух, могут позвать, могут спросить и остальное. Поэтому музыка -лишнее напряжение. Её нужно слушать в иных условиях, в ином состоянии; её назначение –удовольствие, а не прикрытие неудовольствия.
Читать? Вопрос – кого? Последнее время он увлёкся (увлёкся до преклонения) Бродским. Но какой Бродский на скамейке перед дверью невролога? Или Пятигорский, дающий наслаждение только при условии тишины и абсолютной ночи за окном? Нет, стихи и лекции о Мышлении несовместимы с ожиданием, как несовместимы массаж и холодное помещение.
Но Соколов придумал. Нашёл себе «занимание», обернувшееся вскоре в нечто более серьёзное, чем игры с воображением.
Чтобы придать ценность минутам ожидания, он представил, что смотрит фильм. Кино. Но не про себя, не с собой в главной роли, а так, как он смотрел, любил смотреть старые фотографии -  в интернете имелся прекрасный ресурс.
- Что в них находишь? – спрашивала жена, удивляясь долгому сидению Соколова перед монитором.  – Неужели тебе интересны незнакомые, жившие сто лет назад люди?
- Во, первых, не сто, а пятьдесят. Во-вторых, это мой эскапизм. Ты вяжешь внукам носки, если не вяжешь, то собираешь пазлы. А я…  В этом, Маша, именно в этом вся прелесть. В том, что ко мне они не имеют совершенно никакого отношения. При том, что имеют. И непосредственное.
И он пытался жене объяснить. 
Его «ретро» (а к «ретро», как он понял, тяготеют многие) не имело вздохов: «Какие были времена!», «Какую страну…» и прочее.   Спроси Соколова, хотел бы он снова стать маленьким, опять оказаться в детстве, он бы сказал «нет»! Детство – не временная категория, не «тихий, как сон» волшебный город, где мороженое стоит пятнадцать копеек, молоко в бумажных пирамидах и бесплатные кружки. Детство – начало, и оно может быть только личным. И за ним последует его, Соколова, вся остальная жизнь, в которой радостей на порядок меньше, чем не радостей. Как у других, он не знает, но у него так. Нет, пожалуйста, без повторений. Без ложки мёда в бочке с огуречным рассолом.
Там, на чёрно-белых фото умерших уже людей (сгинувших колхозно-деревенских пейзажей, исчезнувших парков Отдыха с лодками и примитивными качелями…)  он видел то, что «есть». Не в буддийском смысле, а только то, что запечатлено и предоставлено без скобок, за которыми спрятаны обстоятельства. Тех, кто сфотографировался, кого схватил объектив. Момент, как момент, без «вкуса». Момент-фрагмент, в котором ничего не нужно менять, никаких поправок не требуется. Что будет завтра, да и через час, не беспокоит.  Люди на старых снимках чувствуют то, что выражают их лица, а что выражают их лица, то они и чувствуют. Конечно, чувствуют. Но не для Соколова. На фотографиях никаких слоёв - у плоскости нет глубины.  Нет угрозы, провалиться в объём. «Объём» и есть мысли, чувства, напряжения мыслей и чувств, которыми человек себя травит, будучи не в состоянии отделаться от прошлого с его досадами и будущего с его угрозами.  А здесь, на фото - «вот так». За праздничным столом с рюмками в руках и папиросами во рту, у колонн Дома культуры, с портретом Правителя на фронтоне; на дождливом Невском с горбатыми «Победами» и закруглёнными троллейбусами; на перроне дымного вокзала в Иркутске, возле кухонного окна – вазочка, каких сейчас не найдёшь, смешная подставка под кастрюли …  И это не предметы ушедшего, не исчезнувшие формы, а признаки особого мира. Идеального мира. Но, не передашь, не выразишь.  Соколов пытался объяснить, но жена не поняла.
Кроме того… Кроме того, эти старые снимки (не все, не через один или пять) -  для него сюжеты. Или иллюстрации к рассказам с интересной серединой и обязательно хорошим концом.
...Газетный киоск, рядом стоит молодой человек в длинном пальто. Слева ворота и обрезанная кадром проходная. Фабрики или завода – буквы не разобрать и не надо. Парень ждёт. А что с ним будет дальше, когда он встретит? Как зовут продавщицу газет? Куда она пойдёт в субботу вечером?  С кем будет танцевать и целоваться девушка, сидящая за столиком в кафе? Тысячи вариантов в одно мгновение. При том, что рассматриваемая и «додумываемая» фотография –  факт чужой биографии. Но чужое -  не твоё, ты отстранён, свободен. Ведь свобода, в определённом смысле, отстранённость.
Вот самый лучший способ сидеть в очереди, не томясь. Ты – глаза, зритель. Но не участник.
И получилось! Поймать лёгкость, избежать нудности и осуждения себе подобных. Конечно, в кабинете ускользало, в кабинете жизнь в Соколова вцеплялась, отбирая у него безмятежность свидетеля.
Но потом («потом» -  осень и зима диагностирования) он научился смотреть кино не только в поликлинике, по пути в неё и обратно. Кино продолжалось постоянно. Неприятное кино. Отчасти из-за того, что было оно цветным, не имело, присущей чёрно-белым снимкам мягкости. Что такое эта «мягкость», тоже формулировке не поддавалось. Да и не надо ничего формулировать и определять – доктора определяют и формулируют. И устанавливают сроки, предел нормального существования, пока в голове у Соколова опухоль с горошину. Если «то-то» и «то-то», то «вот так», а если… Как у Толстого в «Иване Ильиче». Но и такие перспективы можно сделать частью фильма. Необходимо, иначе…
Соколов сделал, освоив главный трюк «кино-восприятия» - никоим разом не давать себе представлять, что будет. А если вдруг не удержался, то эти представления и страхи мгновенно перенести на экран.
После Нового года, недели через две, Соколов понял (ночью, на кухне, глядя на закипающий чайник), как убрать в его фильме цвет, превратив яркое изображение в сепию. Особый прищур, так, чтобы зрачок чуть прикрывали ресницы и некая расфокусировка взгляда. С твёрдой, непоколебимой, бескомпромиссной и т.д.  убеждённостью, что это он сам. А не горошина, растущая в лобной доле. И подыгрывать жене, кивать согласно сыну – да, да, всё будет хорошо. Мы «поборем»! 
Чёрно-белое бодрствование переехало в сны.  Они тоже стали чёрно-белыми. И именно там, кино стало немым. То есть, потеряло звук. Но это Соколова не испугало. Либо от радиотерапии, либо от его статуса – он же зритель, а не участник. Пусть себе крутится. В тишине даже лучше смотрится.
Но однажды кино остановилось. Вернее, что-то в нём замерло, а что-то стало едва различимым мутным фоном. Вот это фон и сохранял движение.   Вначале Виктор Сергеевич удивился, даже испугался, а потом всякие чувства исчезли. Остался экран.
С экрана на Соколова нацелен объектив фотоаппарата. Фотоаппарат принадлежит двоюродному брату. Он поднял руку: «Сейчас вылетит птичка, замри Витя!». Это было у них на даче пятнадцать лет назад. Или сто, или тысячу…
Сквозь объектив, брата и сарай, возле которого брат стоит Соколова, снимая, «просачивается» куст, какая-то решетка, кто-то порой проходит. Но, кто, где находится решетка, он понять не может. Да и не пытается. Потому что нет у него ни «попыток», ни «понимания». Одни глаза.
Но мы знаем, что это решетка на его могиле. Куст – куст сирени, посаженный после похорон «Дмитриевой Лидии Степановны» - кладбищенской соседки Соколова. Ей посадили сирень и поставили чёрный мрамор. Надгробье Соколова скромнее – гранит, с «классическим» овалом фотографии – по пояс лик, имя-отчество, годы жизни.  Снимок выбрала жена – Соколов на даче. «Молодой», весёлый и, как ей кажется, красивый. Под фотографией золотым курсивом выбито: «Помним, скорбим…»