Скрытая сущность

Двери художественной галереи разверзлись передо мной, как микенские Львиные ворота [1]. Сегодня здесь собрались люди, не просто сведущие в искусстве — к которым осмелился причислить себя я, попав сюда на правах журналиста, — но и искусство создающие. Творцы, каждый из которых проливает свет своего разума на холст исключительным образом.

Но даже они, эти молодые художники, проводники тысячелетней истории искусства — да простит мне Муза мою слепоту и одновременно прозрение во имя чувств — не трогают мое сердце так, как она. Та девушка, без которой все это наследие осталось бы незамеченным.

Виталина.

Владелица галереи и по совместительству моя бывшая сокурсница в бакалавриате. Она училась на художественном, я — на искусствоведческом, а пересекались мы на парах по истории искусства. Уже тогда всем было очевидно, что она поднимется высоко, и я искренне предвосхищал триумф этой неповторимой девушки, хоть и никогда не был ей близок.

А теперь она стояла здесь, в центре зала, где открывалась новая выставка, — как на собственном пьедестале, — в окружении избранных людей, среди которых мелькали и мои коллеги.

Как же она была величественна.

Губы, окрашенные красной помадой, были раскрыты в сдержанной улыбке, но зеленые глаза выдавали эмоции: неизменный задор, сопровождавший ее с университетской скамьи, и откровенную гордость за свои достижения. Завитые черные волосы обрамляли прекрасное лицо, чудесным образом сочетающее в себе миловидные и жесткие черты, выделяли тонкую, белоснежную шею и покоились на обнаженном плече. Красоту ее хрупкого стана укрывал лишь черный шелковый топ, в меру глубокое декольте подчеркивало высокую грудь. Красный бархат прямой юбки ниже колена струился по длинным ногам, облаченным в туфли столь же насыщенного цвета на массивном каблуке. Который выбивался из этого легкого образа, но наводил на мысль, что такая деталь таила в себе некий намек.

Впрочем, это наверняка были плоды моей беспокойной фантазии.

— Я горячо приветствую всех гостей в моей обители искусства! — сливавшееся в гул множество голосов стало стремительно редеть, звучный голос Виталины не мог не дойти до сердца каждого, кто находился в этом зале. — Моих дорогих единомышленников, собравшихся здесь в этот теплый летний день! Я счастлива лично представить вам произведения современной живописи, которые сегодня будут впервые открыты столь многочисленным взглядам. Работы этих молодых художников еще не известны миру искусства, однако их талант я не могла не оценить. Моя миссия — воздвигнуть выдающиеся произведения на пьедестал, сделать их достоянием нашего времени. И именно это происходит сегодня. Сейчас.

На последнем слове сотрудник галереи в официальном костюме-тройке протянул владелице ножницы, и под установившуюся на долю секунды тишину она разрезала красную ленту, преграждавшую вход на выставку. Торжественные аплодисменты заполнили пространство, в то время как на губах Виталины расцвела исполненная гордости за свой труд улыбка.

В сей же момент в зал устремилась часть гостей, подстегнутая желанием войти в число первых, кто одарит эти вышедшие в свет картины восхищенными взглядами. Мне, однако, такой порыв был не свойствен — по долгу профессии я уже пресытился тем чувством, когда на твоих глазах в эту многогранную жизнь привносится нечто новое. И мой же долг обязывал меня оставаться на месте до конца торжественной части.

Впрочем, слушать ее, стоять рядом с ней, быть причастным к ее выступлению, ее триумфу, а в моменты редкой тишины слышать уловимый чуткому уху шелест ее бархатной юбки — как такое можно было называть долгом?

— Уважаемая Виталина, — обратился к этой прекраснейшей девушке мой коллега. Завладел ее вниманием. Подошел ближе. Протянул к ней микрофон, она слегка наклонилась к нему. — Расскажите нашей аудитории, чем обусловлено столь нетривиальное название выставки: «Цвет личности. Скрытая сущность»?

— Конечно. — Клянусь, такая же улыбка загоралась на ее лице на наших совместных парах в университете, перед тем как она начинала представлять свои проекты. Как же я завидовал ее уверенности. Кажется, она никогда не сомневалась в гениальности своих идей. — Науке давно стало известно, что цвета вызывают у людей подсознательную ассоциацию, в плане психологического состояния[2]. Если цвет резонирует с тем, что человек в большей мере переживает сейчас, какие ценности и влечения в нем преобладают, то именно туда он потянется. Именно этот цвет вызовет у него наибольшие эмоции. А так как моя выставка разбита на сегменты, где собраны картины одного цвета, этот эффект усиливается. Уверена, самим гостям будет интересно понаблюдать за собой: какие эмоции они испытают в каждом сегменте и насколько эти эмоции будут сильны. После посещения выставки гости могут получить консультацию у нашего специалиста в психологии личности и арт-терапии. Услышав о впечатлениях человека от картин, психолог объяснит, как это отражает его психологическое состояние. Это даст возможность нашим гостям узнать нечто новое о себе. Так скажем, вывести на свет те переживания, которые скрываются в глубинах души. Ведь главная ценность искусства для психологии — в том, что оно добирается до нашего подсознания.

Не пропуская ни слова ее столь грамотной и вместе с тем интриговавшей речи, я потихоньку пробирался ближе к Виталине. И морально готовился задать свой довольно откровенный вопрос, опередив других, как только она закончит говорить.

— Виталина, а позвольте узнать, — я не брался судить, насколько мой голос выдавал волнение, то ли оттого что видел ее столь близко спустя три года, то ли от самой сути вопроса, — какой цветовой сегмент ближе всего вашей душе?

Она посмотрела на меня в упор. Задержала взгляд на моих чертах лица, пробежалась по фигуре. Как будто видела впервые. Неужели не помнила?

В ее глазах лишь поначалу проскользнуло легкое удивление, потом же губы раскрылись в шаловливой улыбке. Похоже, Виталина одобрила мою смелость.

— Ох уж эти журналисты... — Ее замечание прозвучало совершенно беззлобно. Она будто была даже рада выдавшейся возможности пооткровенничать на публику. — Мое мнение, правда, может быть необъективно, ведь я провела с этими картинами немало часов, пока продумывала концепцию выставки. Но все-таки моей душе, — акцентирует эти слова, с легкой иронией отсылая к моей совсем неделовой формулировке, — больше откликаются синие и... красные картины. Причем дело здесь, как вы теперь понимаете, не в мастерстве художников, а именно в бессознательном коде.

Знать бы еще, что скрывалось за этими цветами... Все годы, что Виталина была в моем отнюдь не приближенном круге общения, я видел лишь то, что она хотела показать другим. А что она представляла собой на самом деле, какой была ее душа, — мне всегда оставалось только догадываться.

Быть может, проникшись выставкой и взяв интервью у их специалиста, я смог бы, по меньшей мере, приблизиться к разгадке?

Однако мне пришлось взять волю в кулак, отвлечься от тайны — на сей раз покрытой не мраком, а вуалью из цветов неба и крови, — и сосредоточиться на остальной речи, не забывая делать краткие заметки. Виталина не пожалела времени на подробную историю о том, как она искала талантливых художников, нашедших сегодня свой венец славы; как она применяла свои таланты в расположении к себе людей — вот чего у нее не отнять! — чтобы убедить некоторых особо скрытных личностей показать свое искусство публике; как в откровенных разговорах с художниками она стала подмечать закономерности между их явными и скрытыми чертами характера и предпочтениях в цветовой гамме своих произведений. «Центральное место в современной живописи заняли абстракции — а в этом жанре влияние цвета возрастает в сто крат, как на творца, так и на созерцателя. Это, если угодно, оптимум силы цвета в искусстве». Я уже чувствовал, что в своем репортаже цитировать Виталину буду едва ли не через строку. К ее речам было просто невозможно придраться.

К микрофону подошли и некоторые художники: я приметил, что упоминаемые картины их авторства были по большей части желтого, зеленого и красного цветов. В основном все они говорили недолго, о своей преданности искусству, не забывая слов благодарности Виталине и ее галерее, в которых явно слышалась искренность.

Тем временем выступления участников выставки подходили к концу, а я с нетерпением выжидал момента, когда все мои коллеги и особо завороженные торжественной частью гости наконец удалятся в залы с экспозицией. Увидев ее — причем каких сил мне стоило упросить главреда[3], чтоб тот отправил на открытие меня, а не нашего более опытного корреспондента, — я не упущу возможность поговорить. Чтоб это была не пара дежурных фраз между парами, как в университете, а вовлеченный и, возможно, даже откровенный диалог. Ведь я, казалось, уже положил тому начало во время ее выступления.

— Что ж, если на этом ваши вопросы окончены, — наконец заявила Виталина, сотканная из лучей славы улыбка блестела на ее губах, — не смею никого задерживать: моя выставка ждет вас... Спасибо! Общаться с вами было одно удовольствие.

С этими словами владелица галереи покинула центр первого зала, направившись, вероятно, к своим сотрудникам, скромно ожидавшим начальницу поодаль. Однако я успел пробраться через оживившийся поток людей, и поравнявшись с ней, на волнительном выдохе окликнуть:

— Виталина?

***

Она все-таки меня вспомнила. С полминуты изучая беззастенчивым взглядом мою не столь примечательную внешность, она назвала мое имя. В тот момент оно показалось мне самым приятным словом на свете.

Виталина лично познакомила меня с пятью художниками — из одиннадцати, картины которых составили выставку, — в небольшом кругу они оказались более открыты и разговорчивы, чем у микрофона. Когда Виталина ненадолго оставила меня с ними, чтобы отдать распоряжения своим сотрудникам, я, сраженный ее явным расположением ко мне, едва не забыл взять у деятелей искусства короткие интервью. К счастью, я успел закончить как раз к ее возвращению. Потом Виталина, пожелав художникам наслаждаться своим триумфом, лично повела меня смотреть экспозицию.

Гадая над причинами такого внимания к своей скромной персоне — на открытии ведь находились и журналисты из более крупных изданий, — я поневоле упускал часть реплик Виталины, с бессилием осознавая, что это помешает мне проявить себя и в личном, и в профессиональном плане. Но прямо спросить ее о волнующем меня вопросе было бы моветоном.

Впрочем, когда мы оказались на относительно далеком расстоянии от других людей, она сама разрешила мои сомнения, предварительно перейдя на полушепот: «Знаешь, от этих массовиков толку никакого. Ну, сделают они заметку об открытии моей выставки — и кто из читателей это запомнит, на фоне новостей об очередном поднятии валютного курса и яркой рекламы бюджетного отеля в Турции? О тебе я хотя бы знаю, еще с вузовских времен, что ты к искусству неровно дышишь и написать сможешь так, что большая часть вашей аудитории от начала до конца прочитает. Ты ведь наверняка в каком-то тематическом, культурном издании работаешь?»

Стоит ли говорить, что я был застигнут врасплох таким внезапным откровением, а еще больше — ощущением ее губ, находившихся совсем вблизи от моего лица, в целях скрыть это откровение от посторонних ушей? Логическое мышление отказывалось работать, чтоб выдать мне ответ, какой посыл в ее словах был сильнее: что из всех журналистов она выбрала меня чисто из делового расчета, или что она еще в университете запомнила меня, заметила мою пламенную любовь к искусству?

Понимала ли она, что это мое пламя все время было на грани от того, чтобы охватить и ее? Ведь она и есть воплощение искусства. Высокого идеала. Венера двадцать первого века.

Когда наша персональная экскурсия подошла к концу и мы вышли к маленькому кафе внутри галереи, я, в душе совершенно не желая прекращать разговор с Виталиной ни на минуту, был вынужден попросить ее познакомить меня с тем самым психологом, интерпретирующим впечатления гостей от выставки. В ответ на что она, беззаботно махнув рукой, с задором выпалила:

— Я тебе сама расскажу, как это работает. Это ж я составляла концепцию, арт-терапевт консультирует, используя мои наработки.

В первые секунды я готовился услышать, что она пошутила и сейчас познакомит меня со специалистом. Но время шло дальше, а Виталина продолжала смотреть на меня в ожидании какой-то реакции.

— Похоже, кто-то не особо потрудился изучить мою биографию, прежде чем брать интервью, — протянула она с притворным укором. — У меня магистратура по арт-бизнесу, а аспирантура — по психологии в искусстве. Так что имею полное право.

Черт. А ведь я только что подверг риску свою деловую репутацию. Самое обидное, что я вспомнил, как читал о ее образовании. Вот только, увидев Виталину вживую, внешне почти не изменившуюся со времен бакалавриата, я напрочь забыл о части ее биографии, выпавшей на то время, когда наши пути разошлись. В моих воспоминаниях она так и осталась юной, бойкой, ничего не боявшейся художницей с интригующе-смелыми идеями. Хотя, если посмотреть, пришедшая с годами деловая хватка не сильно ее изменила.

Особенно с учетом того факта, что и в университете в ее картинах, где это только было возможно, преобладали синий и красный цвета.

***

Наша экскурсия внезапно перешла в эксклюзивное интервью, которое по желанию прекрасной владелицы галереи состоялось в ее любимом, камерном итальянском ресторанчике на Страстном бульваре, под сухое красное. В таких случаях долг журналиста собрать информацию становится важнее, чем предписание находиться в трезвом состоянии. Впрочем, соглашаясь на ее предложение, о наших инструкциях я подумал отнюдь не в первую очередь.

— Ну, так вот, на чем основана эта интерпретация, — начала она, наконец дойдя до последнего незакрытого мной аспекта репортажа. — Согласно Люшеру, синий цвет означает стремление к развитию; зеленый — силу воли; красный — страсть, в широком смысле слова: к жизни, к любимому делу, к любимому человеку; желтый — общительность; фиолетовый — дезориентацию, растерянность; коричневый — боль, как ментальную, так и физическую; черный — мысли о смерти; серый — отчаяние, чувство безысходности. Именно на эти восемь цветов разделена моя выставка.

Я, несмотря на лежавший между нами диктофон, попытался задействовать всю свою память, чтоб уложить этот отнюдь не маленький шифр в голове. Пока Виталина неторопливо, с наслаждением делала очередной глоток вина, я вспоминал, что фиолетовые картины уж слишком врезались в мое сознание; ее любимые синие — будто смотрели на меня с укором; красные — вызывали предвкушение риска, столкновения с запретным плодом; а вот в сегменте с желтыми картинами мне было спокойнее и приятнее всего.

— Эта типология взята из психологического теста, в котором человеку нужно расставить цвета в свободном порядке, — продолжала она, деловой тон забавно контрастировал с ее расслабленной позой. — А мое исследование, собственно, заключается в том, чтобы выяснить, насколько смыслы цветов проявляются за пределами теста. Сейчас консультации для гостей бесплатны, просят только дать подробную обратную связь, насколько, на их взгляд, верна интерпретация арт-терапевта. Однако, что уже успела заметить я и чему ожидаю подтверждение: если человек находится в гармонии с собой, первые четыре цвета ему максимально отзываются, ему комфортно в их окружении, а последние четыре... такое искусство он не захочет воспринимать глубоко. Если же человек не доволен своей жизнью, что-то из первой четверки цветов станет для него триггером, а из последней — заворожит, он останется у тех картин надолго, даже если они будут отражать его боль.

Услышав этот, по сути, ключ к разгадке своего душевного состояния, я, уже было собиравшийся обсудить смысл цветов на своем примере, тут же отмел эту затею. Мне и без того казалось, что Виталина, хоть и говорила больше о себе, меня видела насквозь. Все мои сомнения, мои страхи. Мое желание, скрывать которое становилось тем сложнее, чем дольше она была рядом со мной.

— Да уж, — протянул я, лишь бы заполнить эту смущавшую меня тишину, пока собирался с мыслями, — это очень... впечатляет. Уверен, что твой проект уникален, возможно, даже в мировом масштабе. Если аудитория оценит, тебя ждет ошеломительный успех.

— Спасибо, — отвечала Виталина, ее голос был полон чувства собственного достоинства. — Ну, аудитория у меня на порядок умнее и образованнее среднестатистических представителей светского общества, так что оценят, куда без этого... Главное, чтоб не боялись сами себе в глаза смотреть.

— За честность с самим собой? — вовремя пришедший в голову тост стал спасением. Иначе, судя по тому, как посерьезнела Виталина на последних словах, дальнейший диалог потерял бы прежнюю легкость.

Окинув снисходительным взглядом меня, с напускной улыбкой тянувшего к ней руку со своим бокалом, она тоже улыбнулась, будто с умилением, и поддержала тост, соединив наши фужеры.

Своим слегка помутненным сознанием я таки сообразил, что, по сути, теперь у меня был собран весь необходимый материал для красочного репортажа, даже с большим количеством эксклюзивных подробностей, чем я мог предполагать. Выключив диктофон, я уже готовился как можно непринужденнее предложить перейти на менее деловую тему, однако Виталина снова меня опередила.

Более не следя за количеством выпитого, мы, как подобает старым знакомым, рассказывали друг другу, как прошли эти три года после окончания бакалавриата. Где дальше учились, стажировались, получали первые регалии — Виталина не скупилась на подробности, рассказывая свои истории успеха, особенно об открытии собственной галереи. Я с упоением слушал ее, даже смущаясь говорить о своем, ведь я был, по сути, простым журналистом, работавшим в небольшом культурном онлайн-издании. А когда-то я грезил созданием своего журнала, хотел устроить нечто вроде второго Ренессанса[4], пусть даже локального, повысить внимание современной культуры к античным идеалам.

Я не заметил, под какой бокал начал рассказывать ей об этом.

Не заметил, как и в каком вообще контексте, с упоением описывая свое восхищение культурой древних Греции и Рима, упомянул «Венеру в мехах»[5] Мазоха.

Я перестал транслировать ей весь свой поток сознания, только когда она уже не могла сдерживать заговорщицкой усмешки.

— Кажется, мы не зря встретились сегодня, — протянула она. Пытая меня своим всезнающим взглядом, безжалостно затягивая интригу. — Знаешь, я бы с удовольствием воплотила твои... идеалы.

***

Закрыв счет в ресторане, я собирался заказать такси до дома, но Виталина изъявила желание пройтись пешком.

— Здесь недалеко. К тому же, на месте не стоит терять время на обсуждение табу, стоп-слова и прочих деталей. Так что поговорим по дороге. А таксисты, при всем уважении, за секс-просвет нам не заплатят.

Несмотря на все терпко-сладостное волнение, наполнившее меня, как только я осознал предложение Виталины, ее кстати брошенная шутка заставила меня искренне, как-то даже невинно усмехнуться. Будто речь шла о совершенно простом, естественном предмете человеческого бытия.

А впрочем, если подумать, это ощущение было не так уж далеко от правды.

Только когда мы вышли и я обратил внимание на темнеющее небо, я взглянул на часы: близилось к одиннадцати. Как же незаметно пролетело время в ресторане.

Запах московской летней ночи спирал дыхание. Никогда он не казался мне таким возбуждающим. Этот город и моя прекраснейшая спутница будто бы слились в одно начало.

Приняв вид грациозной светской парочки, мало чем отличавшейся от других, мы вполголоса завели разговор, который, смею предположить, вели отнюдь не все прохожие ночной столицы. Темнота сгущалась постепенно, будто природа старалась скрыть от посторонних глаз мужчину и женщину, заходивших все дальше в поле своих откровений. Впрочем, огни мегаполиса не позволили бы нам исчезнуть окончательно.

Когда мы проходили Патриаршие, Виталина напомнила мне булгаковскую Маргариту.

Я не спрашивал, куда мы идем: я был отнюдь не удивлен, что ее квартира находится где-то в центре, и не сомневался, что мы направлялись именно туда, — снять номер в отеле было бы слишком пошло для нее. Однако выражение загадочности не сходило с лица Виталины всю нашу прогулку, и причину того я понял, только когда мы вышли на улицу, где располагалась галерея.

— Пришло время насладиться другим искусством, — с ироничной торжественностью произнесла она, открывая ключом ворота своей обители.

Яркий белый свет заставил меня прищуриться, в то время как она, будто бы неведомый нашей культуре вампирский антипод, запрокинула голову к источнику света и, широко раскинув руки, закружилась вокруг своей оси. Похоже, галерея и впрямь заряжала ее.

— Это мое место силы, — промолвила Виталина, будто услышав мои мысли. — Здесь я чувствую себя королевой.

Все еще вынужденный прищуриваться, я не мог отвести от нее взгляда, от этого летящего женского силуэта, который, казалось, на моих глазах возносился куда-то в другое измерение. И мне казалось, если она возьмет меня с собой, то я могу в равной степени как начать жить заново, так и погибнуть.

«Да, нет сомнений! Это она, опять она, непобедимая, ужасная болезнь, — ирония моего собственного подсознания была беспощадна, — при которой болит полголовы. От нее нет средств, нет никакого спасения. Открылась рана...»[6]

Старой влюбленности.

Виталина, не оборачиваясь на меня, шагала дальше, вглубь галереи. Я, чудом сообразив повернуть ключ в воротах — неужели ей и впрямь было б все равно, если б кто-то прервал наше единение? — поспешил за ней. За воплощением света.

Она все шла, воодушевленная, ведя меня за собой, словно по Кносскому лабиринту [7]. На месте ее силуэта, казавшегося мне все более неземным, мое помутившееся сознание рисовало то мифическое создание, призванное погубить невинного юношу, то Ариадну, вошедшую в лабиринт вместе с Тесеем, желая самой вывести его на свет. Так или иначе, я уже предполагал, где она остановится, где будет наше сегодняшнее пристанище.

Красный.

Она остановилась у левой стороны сегмента, где на холстах цвет страсти играл в тандеме с цветом тьмы. Я встал чуть поодаль, почему-то теперь не смея приближаться к ней.

— Кстати, — звучный голос неожиданно разрезал тишину, до сей минуты нарушаемую лишь стуком ее массивных каблуков, — эти картины написала я.

На несколько секунд я лишился дара речи.

А она, довольная своим очередным экспромтом, глядела на меня с веселым блеском в глазах. Как же она была похожа на студентку. Та самая бесстрашная, неколебимо уверенная в себе художница, которая, сама того не зная, покорила мое сердце.

— Ты... — наконец вымолвил я, на задворках сознания мелькнула мысль, что, возможно, в эту ночь я последний раз говорил ей "ты", — талант. Необычайный. Восхитительный. Невероятный.

Я был несказанно рад, что она еще пишет. В ресторане Виталина совсем не упоминала о своих картинах. Я не без горечи думал, что ее творческая энергия безвозвратно ушла в иное русло. Соединять других художников, создавать нечто прекрасное, неповторимое из произведений других людей...

На миг она представилась мне за работой. Кисть покоится меж аристократично тонких пальцев, проникновенный взгляд устремлен на холст, намечая следующий шаг, в палитре замешаны оттенки красного.

Я поймал себя на желании броситься к ней и целовать эти талантливейшие руки.

Но стоял как вкопанный. Она сама подошла ко мне, положила свою ладонь на плечо, развернув меня к одной из картин, и осталась за моей спиной. Мой изумленно-задумчивый взор заскользил по бордовому холсту, но глубокие мысли о содержании картины настигнуть меня не успели. Я почувствовал, как тонкая серебряная цепь на шее сдавила мне горло — совсем немного, почти играючи, — однако моя рука инстинктивно перехватила цепочку.

И тут же обмякла, когда ее теплая ладонь легла на мою.

— Если ты не доверишься мне, сам потом будешь жалеть... — прозвучал вкрадчивый полушепот у меня над ухом. — Ты ведь понимаешь?

В сей же момент погрузившись во власть ее голоса, завораживающего, будто у сирены, я смог лишь коротко кивнуть. Опустив мою руку, она огладила пальцами цепь, нарочно задевая кожу шеи, которая вмиг стала неимоверно чувствительной, и, перекинув руки из-за спины, потянулась к пуговицам на моей рубашке.

Затаив дыхание, я смотрел, как эти божественные пальцы, будто в замедленной съемке, — или это в моем восприятии время милостиво замедлилось, дабы продлить такую фантастическую ночь? — расстегивали первую пуговицу, вторую... Чуть разведя полы рубашки и буквально на миг коснувшись горячей рукою моей груди, Виталина внезапно отстранилась от меня. Сзади послышался стук каблуков. Когда я сообразил повернуться, она уже стояла у другой картины, шагах в восьми от меня.

— Продолжай, — прозвучало как приказ, но в голосе ее еще оставались шаловливые нотки. Однако, стоило мне опустить взгляд, к пальцам, взявшимся за следующую пуговицу, она заявила на чистейше властном тоне: — Нет, смотри на меня.

Будто не по собственной воле, мои глаза поднялись. Виталина стояла, прислонив предплечье к белоснежной стене, и тонкая лямка ее топа соскользнула с плеча, обнажив полоску сверкающей кожи на груди. Мои пальцы, почти было расправившиеся с пуговицей, отказались слушаться. С губ Виталины слетела игривая усмешка.

— Ну же, соберись, — ее шутливый тон, на удивление, подчинял мою волю не меньше, чем властные речи.

С трудом взяв себя в руки, я продолжил вынимать пуговицы из петель. Я угадывал направление ее взгляда, к моему обнажавшемуся торсу. Благо, здесь мне было не о чем волноваться: регулярные походы в зал позволили обрести хорошую, крепкую фигуру.

— Отдай мне, тебе не нужна эта ткань. — В словах Виталины будто выражалось пренебрежение ко всей одежде в целом. Под ее пристальным взглядом стягивая с себя рукава рубашки, я почувствовал дрожь в плечах. Не от холода, хотя в галерее было ощутимо прохладнее, чем в последние дни на улице, даже в ночное время.

От волнения. Я так отчаянно хотел ей понравиться. Теперь мне казалось это жизненно необходимым.

Подрагивавшей рукой я подал Виталине рубашку. Она потянулась за одеждой, однако даже не коснулась моей ладони.

Положив рубашку на кушетку, стоявшую у стены, Виталина окинула меня, обнаженного по пояс, откровенно-оценивающим взглядом. Через пару мгновений на лице ее выступила такая самодовольная улыбка, будто моя внешность была целиком и полностью ее заслугой. Впрочем, не исключено, что все это время я стремился к античному идеалу, именно благодаря ее прекрасному образу — Венеры, Афродиты? — запечатленном в моем подсознании.

— Теперь ты почувствуешь себя частью моей выставки, — протянула она с интригой.

«Моя миссия — воздвигнуть выдающиеся произведения на пьедестал, сделать их достоянием нашего времени...» — пронеслись отпечатавшиеся в моей памяти слова из ее торжественной речи на открытии.

Это ирония? Издевка? Вера?.. Едва ли.

Мой мозг не успел подобрать наиболее вероятный смысл столь неоднозначным словам, когда ему уже вручили следующую задачу.

— Посмотрим, насколько велики твои знания в античном искусстве, которое так дорого твоему сердцу. Я буду изображать древнегреческие скульптуры, а тебе нужно в точности повторять за мной и озвучивать их названия. Все ясно?

— Да... — ответил я. Следующие слова вышли на свет из глубин моей души сами собой: — Моя богиня.

Виталина даже не пыталась спрятать исполненную довольства улыбку. Как же она пленила меня. Всегда, каждый миг своей жизни она на высоте.

Отойдя подальше от картин, мы встали посреди зала, друг напротив друга, на расстоянии шагов десяти. Наши взгляды на миг пересеклись. Воздух между нами чувствовался мне физической преградой, которую во что бы то ни стало хотелось преодолеть.

Виталина, чуть наклонившись и опустив голову, положила левую руку на правое колено, поставила левую ногу, согнутую сильнее, позади, — я наблюдал за движениями ее манящего тела, как завороженный. Она занесла почти прямую правую руку назад, согнула пальцы, так напряженно, будто держала некий предмет. Устремив взгляд на ее ладонь, я пытался обуздать свои эмоции, дабы включить разум. На удивление, получалось. Память достроила в руках округлый объект... диск!

С моих губ почти сорвалось название скульптуры, однако, как только Виталина приподняла голову и я увидел на ее лице выражение, предвещавшее угрозу, я спохватился — вторая часть приказа благополучно вылетела из моего сознания — и поспешно принял то же положение тела, что и она.

— Дискобол, — смущенно выдал я, глядя на свою руку, касавшуюся колена.

— Дальше ты повторяешь за мной сразу, — акцентировала она с предупреждением, игнорируя мой очевидно правильный ответ, — каждое движение.

— Слушаюсь, — ответил я вполголоса, стушевавшись.

— А пока встань прямо и замри.

Я послушно принял исходное положение. В то время как Виталина с будничным выражением лица стала вытаскивать из петель юбки тонкий черный ремешок. Я стоял, приклеившись к полу, не решаясь обратиться к ней, но один мой растерянный, бегающий взгляд, похоже, сказал то, что вертелось на языке.

С губ Виталины сорвался сдавленный смешок.

— Нет, это не то, что ты подумал, — заявила она с лукавым блеском в глазах. — Сегодня я не удостою тебя такой чести. Это для скульптуры.

Однако я не успел задуматься, радовало или огорчало меня такое положение дел. Виталина сделала первое движение, и я поспешил повторять за ней.

Чуть согнув колени и подняв правую ногу на носок, она вытянула обе руки вправо, повернув голову в их направлении. Правая рука держала верхний конец ремешка, оттягивая его, образовывая дугу, левая — середину.

Моя так же повернутая вправо голова осложняла задачу: я мог смотреть на Виталину лишь боковым зрением. Вспоминать скульптуру приходилось, больше опираясь на ощущение собственного положения тела. И на пресловутый ремень в форме дуги...

— Эрот, натягивающий лук! — наконец довольный собой, вымолвил я.

— Неплохо, — сказала она, не преминув, однако, возможностью выждать паузу в несколько секунд. Заставить меня сомневаться в себе. Помыслить о потенциальном наказании.

Положив ремешок на пол и вернувшись в прежнее положение, стоя прямо напротив меня, Виталина заявила:

— Дальше ты повторяешь за мной, но смотришь мне прямо в глаза. Пока не назовешь скульптуру.

Я лишь растерянно кивнул, зная о своей привычке отводить взгляд в задумчивости. Оставалось надеяться, что я сразу вспомню название. Не забуду обо всем на свете, глядя в эти малахитовые омуты.

Боковым зрением я видел, как Виталина завела согнутую правую руку за спину, моя — двинулась синхронно. Она выставила левую ногу чуть вперед, опираясь на нее, — я повторил. Каждый миг твердя себе в голове: не отводить взгляд. Ее опущенная левая рука чуть отстранилась от бока, плечо приподнялось, — будто с опорой на что-то. Она наклонила голову вполоборота, в ту же сторону, но глаза остались обращены на меня. Моя голова с отставанием в доли секунды повернулась вслед за ней, сохраняя зрительный контакт.

В эти мгновения мне казалось, будто ее глаза приковывают меня крепче, чем могли бы самые толстые цепи. И туманят мой разум сильнее, чем мог бы чистейший опиум.

Я отчаянно пытался думать. Одна рука заведена назад, другая — опирается на что-то... Черт, взгляд непроизвольно скатился вниз, а Виталина заметила в сей же миг: уголки губ поджались, транслируя угрозу.

Я продолжал смотреть на нее — и мои мысли рассыпались, а проблески памяти тускнели. Взгляд Виталины менялся каждую секунду, приобретая самые разные оттенки: насмешливый, злобный, издевающийся, пронзительный... На мгновение в нем с вызовом промелькнуло жгучее желание... Или я просто начал сходить с ума? Видимо, мне было суждено утонуть в бархате ее изумрудных глаз, столь же грубом, сколь ткань ее юбки.

— Полубог.

Я не сразу осознал, каким образом это слово прорвалось в пространство, пустота которого нарушалась лишь натянутой нитью меж наших взглядов. Какой вообще смысл несло это сочетание букв, звуков. Как оно соотносилось с текущим моментом.

Вспышка. Я чудом удержал себя в прежнем положении.

— Геракл Фарнезский.

— Похоже, кто-то решил испытать мое терпение, — промолвила она, впрочем, в ее голосе не слышалось злобы. — Что ж, усложняем задачу. Неоклассика [8].

Я мысленно ударил себя по лбу. В этой области искусства у меня был немалый пробел. В университете я не утруждал себя изучением скульптур Нового времени на античный манер: такое подражание мне казалось непозволительной пошлостью.

— На сей раз отводить глаза не запрещаю.

Я не сдержал облегченного вздоха — Виталина, заметив это, лишь изогнула бровь, окинув меня саркастичным взглядом.

Встав прямо и крепко сведя ноги вместе, она подняла левую руку и, изогнув ее, приставила ладонь к уху, спрятанному за густыми прядями завитых волос. Голова устремилась полубоком, влево. Правая рука отдалилась от торса, чуть согнувшись в локте; ладонь с полусогнутыми пальцами будто оперлась на горизонтальную поверхность. Правую ногу она отвела вбок, встав на носок.

Стоя перед Виталиной в аналогичном положении, я всеми силами пытался достать из чертогов памяти нечто подобное. Но проходила минута, вторая... За это время она не упустила возможности несколько раз пронзить меня своим убийственным взором.

И каждый раз я убеждался в том, что эта девушка затягивала меня все глубже в путы своей власти. Сыграв на моих затаенных желаниях, она подчинила мое тело, почти не прикасаясь к нему. Каждое мое движение теперь осуществлялось по ее воле. Как и мои мысли были заняты лишь ей и выполнением ее приказов.

— Скульптор Антонио Канова...

Я сразу понял, что проиграл. Не зная, что стояло на кону. Но здесь у меня не было шансов. В голове не пролетало ни намека на его работы. Особенно когда напротив стояла она, в этой свободной, исполненной величия позе...

— «Аполлон», — произнесла Виталина так, будто вынесла приговор. — Ты меня разочаровал. Это же один из известнейших скульпторов той эпохи.

— Для меня существует только Аполлон Бельведерский [9], — осмелился произнести я в свою защиту. Она посмотрела на меня так, будто я сказал что-то совершенно невпопад.

— Сложно же будет устроить второй Ренессанс, не признавая плоды развития первого, — вынесла вердикт, тяжко вздохнув.

Мое сердце забилось в тревожном марше. Как же я, наверное, упал в ее глазах. Мало того, что рассказал про нереализованную идею, теперь еще и выставил себя идиотом, противоречившим своим же идеалам.

— Что ж, придется привить тебе любовь к неоклассике.

За внезапно озарившей ее лицо улыбкой, сопровождавшей эти слова, я был готов последовать, как Данте за Беатриче [10].

Похоже, не все было потеряно.

Пространство зала вновь пронзил стук каблуков. Она направлялась ко мне, ее прекрасное лицо приобретало все более загадочное выражение. Предвкушение читалось в ее глазах, загоравшихся страстью — скорее к своей затее, к искусству, к себе самой, нежели ко мне.

— Правила меняются, — произнесла Виталина, остановившись в полушаге от меня. Забывшего, как дышать. — Парные скульптуры. Сначала нужное положение принимаешь ты.

Меня хватило только на едва заметный кивок. Я чувствовал цитрусовый запах ее духов. Почему-то идти с нею под руку по ночной Москве не казалось и близко таким интимным, как стоять посреди зала с ее красными картинами, на мизерном расстоянии, но не касаясь друг от друга.

— По сути, — задумчиво начала она, приложив руку к своему миниатюрному подбородку, — тебе нужно встать в обратную планку, на прямых руках.

Я никогда не был так рад, что стал со спортом на "ты". Не задумываясь, я быстро принял указанное положение. Однако, столкнувшись с ее глазами, с проказливым блеском глядевшими на меня сверху вниз, я едва не потерял равновесие. Она усмехнулась. Будто все еще удивляясь собственной власти надо мной.

— А теперь подними правую руку и вытянись боком вверх... И будь любезен не отрывать от меня своих смущенных глаз.

Лучший способ засмущать человека еще больше — отметить, что он смущен. Какие простые приемы и какой поразительно безотказный эффект.

Я подчинился, моля бога о сохранении своего достоинства: выдержать ее издевательски тяжелый взгляд, не рухнуть у ее ног, так и манящих к себе.

С трудом держа собственный вес на левой руке, я с замиранием сердца смотрел, как Виталина заносила ногу вперед, в мою сторону, сгибая ее — она коснулась коленом, облаченным в бархат, моей талии. Мое тело пронзила дрожь, я едва не упал, но продолжал смотреть на движения ее великолепно пластичного тела.

Прямая правая нога отодвинулась назад. Она, чуть опустившись, с вытянутой спиной и повернутой четко в мою сторону головой занесла вверх правую руку. Согнула ее, сжимая пальцы в кулак, будто замахиваясь перед ударом.

Ее левая рука потянулась ко мне. К моему горлу. Ее пальцы легли на мою шею. Мои широко раскрытые — то ли от ужаса, то ли от предвкушения — глаза устремились на ее лицо, в попытке предугадать ее действия.

Она лишь слегка сжала пальцы, имитируя удушение.

Я, все же потеряв равновесие, невольно ухватился правой рукой за предплечье Виталины. С ее губ слетела удивленная усмешка.

— Неужели культурное бессознательное?

Я был способен лишь на рассеянный, вопросительный взгляд.

— Поднимайся, — резко произнесла она.

Я с облегчением опустил руку на пол — риск позора миновал — и, вернув хоть какую-то власть над собственным телом, встал на ноги.

— Ты ведь не знаешь эту скульптуру?

— Нет, — промолвил я вполголоса.

— «Тесей и кентавр», тот же Канова. — Я продолжал смотреть на нее в ожидании. Чего? Сам не понимал. — Кентавр хватает Тесея за руку.

— Возможно, дело в верной передаче инстинкта. — Мой одурманенный впечатлениями мозг чудом выдал осмысленную фразу. И судя по ее вмиг изменившемуся взгляду, эти слова не прошли бесследно.

— Последняя. Ее я обязана тебе показать. — Энтузиазм в голосе Виталины забавлял и волновал одновременно. — Подойди к кушетке.

Окинув взглядом зал — совсем потерял ориентир, — я нашел у стены ту самую кушетку, где по-прежнему лежала моя рубашка, и приблизился к ней. Стук каблуков послышался за моей спиной.

— Положи на нее колено.

Я, все еще слегка стесняясь в движениях под взглядом этой непредсказуемой девушки, предварительно отодвинув кушетку от стены, повиновался. Чтобы держать равновесие, вторую ногу пришлось согнуть и вынести вперед.

— Идеально. — Уголки моих губ поднялись в несмелой улыбке. Как жаль, что я, стоя спиной, не успел увидеть ее глаз. Увидеть в этих давно затянувших меня зеленых омутах хотя бы проблеск искреннего восхищения... Возможно, с таким светом я бы смог дойти до своей давно потускневшей мечты. — Заведи левую руку назад, а правую — подними, согнув в локте.

Приняв указанное положение, я вновь услышал стук каблуков. Все ближе. Ее дыхание коснулось моей шеи.

Она приобняла меня за талию — ее рука, такая горячая, будто обожгла кожу. От неожиданности я едва удержал равновесие. Ее пальцы легли на мой подбородок, мягко развернув голову к себе.

С моих губ сорвался столь глубокий выдох, что он эхом разлетелся по залу.

— Спокойно, — прошептала Виталина почти мне в губы. — Держи голову вот так.

Мне показалось, что моя шея окаменела, когда ее теплая рука соскользнула с подбородка.

Она оперлась коленями о кушетку, наши ноги почти соприкоснулись. Ее ладонь легла на мое левое плечо. Ее рука прильнула к моей поднятой руке, наши пальцы соединились. Ее грудь прижалась к моей спине.

По моему телу прошла крупная дрожь.

— Я вылеплю из тебя мой идеал... Моего Галатео [11].

У меня закружилась голова от ее чарующего голоса. От ощущения ее власти надо мной. Не только над телом. Не только над мыслями. Казалось, ей было подконтрольно все. Сделать меня кем угодно. Заставить дышать по ее приказу. Или не дышать вовсе.

Хотя я так давно мечтал наконец ожить. И теперь желал этого так отчаянно, как никогда раньше. Чувствовать энергию жизни так остро, как в эти секунды. Когда ее грудь касалась моей спины.

— Ничего не напоминает? — спросила она с иронией в голосе.

Я даже не сразу понял, что речь о скульптуре. Сознание было занято одной деталью: ощущением наших соприкасавшихся тел. Я впервые в жизни так чувствовал ее — каждая моя клетка старалась запечатлеть эти драгоценнейшие секунды. Оставить в памяти. Чтобы не забыть, какова может быть жизнь.

— Понятно, — усмехнулась она, как ни в чем не бывало поднимаясь на ноги. Я встал вслед за Виталиной. В голове мелькнула странная мысль о ненужности своего тела, когда оно не принадлежит ей. Не касается ее. — Это «Меркурий и Психея», Рейнгольд Бегас [12].

Психея [13]. Не столь любимая мной фигура в древнегреческой культуре, но иногда... Иногда душа, истосковавшаяся по простой человеческой ласке, тянется к этому образу.

Как бы хотелось повторить с ней «Амура и Психею». Единственная скульптура неоклассики, которая прочно отпечаталась в моей юношеской памяти со времен университета. Вроде, того же Кановы.

Интересно, ее горяче-каменное сердце выдержало бы такую нежность?

— Ты не оправдал моих ожиданий. — Слова Виталины будто хлестнули плетью по лицу. — Так что придется тебе по-другому заслужить мое расположение.

У меня еще оставался шанс... Как же она была благосклонна ко мне. Мое спасение.

Заставляя сердце трепетать в ожидании, Виталина нарочито медленно вновь приблизилась к кушетке, опустившись на нее — шелест красной юбки ласкал мне слух, — вытянула свои прелестные ноги, открывшиеся моему истомленному взгляду. Прогнув спину, она грациозно потянулась, разведя руки, встряхнув ими локоны черных волос. И только потом наградила меня тягучим взглядом своих глаз, весело сверкнувших лишь на миг, а после — приобретших строго-решительное выражение:

— На колени.

Я обомлел на мгновение. Затем сорвался, как подпаленный, бросившись к ней.

— Сними мои туфли.

С благоговейным трепетом я наклонился к этим изящнейшим ножкам. Когда я взялся за застежку, мои пальцы поневоле коснулись ее кожи — мягкой, словно бархат. Моим сознанием овладело неотступное желание коснуться этого места губами. Побороть столь внезапный порыв я смог, лишь с силой закусив себе щеку.

Расправившись с застежкой, я был вынужден придержать ее щиколотку, чтобы — плавно, с трепетной аккуратностью — снять туфлю. Сдавленный вздох слетел с губ Виталины, в то время как мое сердце стучало набатом от одной мысли, что ее ножка находилась в моей руке.

Однако я замешкался. Одного мимолетного, режущего, словно лезвие, взгляда Виталины было достаточно, чтобы я принялся за вторую туфлю. Не сильно торопясь, но уже не имея возможности растягивать такое пленительное удовольствие.

Освободившись от пресловутых каблуков, Виталина с явным напряжением на лице сделала несколько вращательных движений. Я смотрел на ее ножки, с красным педикюром, будучи не в силах оторвать глаз.

— Позволите помочь вам? — Обращаться к ней на "вы" казалось очень непривычно, однако я был уверен, что, поступив иначе, потерял бы ее благосклонность.

— Позволяю. — Иронические нотки в голосе Виталины, конечно, засмущали меня, но, готов поспорить, на то и был расчет.

Однако, как только она беззастенчиво опустила свою ножку в мою ладонь, направление мыслей сменилось, как по щелчку.

Мои пальцы, так чутко, как только я мог, касались ее бархатной кожи. Слегка надавливая, разминали затекшие мышцы. Касались ее миниатюрных пальчиков, мягких ступней, изящных сводов стопы, узких щиколоток. В какие-то моменты ее властный, нетерпеливый, но исполненный удовольствия голос вторгался в пространство, говоря лишь одно слово:

— Сильнее.

Нежность была ей не по вкусу. Тело, такое хрупкое на вид, на деле соответствовало характеру. Жаждало проявления физической силы. И покорности разума.

Когда я, в очередной раз повинуясь ее приказу, нажал пальцами с большим усилием, с губ Виталины слетел резкий, короткий стон.

На пару мгновений я замер. Но она, тут же вернув самообладание, приказала продолжать.

Глядя на нее, на эти миниатюрные губы, сжатые в предвкушении повиновения, я внезапно почувствовал сильнейший порыв. Взять за горло, поднять ее с кушетки, впиться в эти губы, стереть с них это властное выражение, раздвинуть их языком, вторгаясь в ее рот, прижимаясь своим телом к ее телу...

А потом она задушила мою волю своим прожигающим насквозь взглядом, и видение рассыпалось. И его осколки — уколы вины — словно вонзились в мою грешную плоть.

«Я ее недостоин».

С двойным энтузиазмом я принялся разминать ее ноги, с каждым нажатием пальцев будто надламливая собственную волю. Собственное Я. Препарируя свое сердце на кусочки и каждый — с маниакальным поклонением вручая ей.

— Остановись. — Когда вкрадчивый голос Виталины вернул меня в сознание, мои руки держали ее ножку чуть выше щиколотки.

— Твоим рукам нельзя давать волю, — заявила она с недовольством, однако шальной блеск в глазах противоречил тону.

Я только заметил, что мое тело пробивала мелкая, нервная дрожь. Как давно?

— Повернись ко мне спиной.

Тело будто стало ватным. Довольно неуклюже я задвигался на коленях — ткань брюк неприятно натянулась на бедрах. Я едва держался, чтоб не повернуть голову: Виталина не спешила продолжать, оставляя меня в томительном ожидании. Мне казалось, будто по моему позвоночнику катают мелкие камни. Ее взгляд становился все более материален.

— А теперь крепко сомкни за ней ладони.

Я послушно завел руки за спину. Соединились средние пальцы — плечи отяжелели; указательные и безымянные — напряжение охватило предплечья; мизинцы и большие — я прочувствовал каждую связку на запястье.

На удивление, в этой тянущей боли нервная дрожь начинала растворяться.

— Крепче, — приказала она, как только мои ладони невольно разошлись буквально на сантиметр. На глубоком, вымученном выдохе я прижал их друг к другу максимально.

Боль охватила половину моей сущности. Сердце, не жалея силы, отстукивало невпопад с течением секунд. Один, два, три, четыре...

Кончики моих пальцев невольно скрестились — боль стала слабее... И достигла апогея. Захватив всего меня, переполнив объем сознания.

Виталина резко надавила пальцами мне под лопатками. Я прокусил губу почти до крови, чтоб не вскрикнуть.

— Не смей. Облегчать. Себе задачу.

Ее шипящий, пропитанный гневным недовольством голос прозвучал прямо у моего уха, каждое слово будто ударилось эхом в моем черепе еще несколько раз. Эти слова, будто безжалостные преступники, избивали какую-то часть меня во мне. Которую я сам отдал им на растерзание, пусть и не вполне осознанно.

Я слегка пошатнулся — Виталина придержала меня за плечи. Эти горячие, внимательные руки какие-то мгновения назад причинили мне нестерпимую боль.

Она оставила руки на плечах. Продолжительная, тянущая боль и остатки, фантомы той, что подобно узким, острейшим стрелам вонзились мне под лопатки, в сочетании с жаром ее рук заставляли мое сознание расплываться.

Я стал терять ощущение времени. Не понимать, вижу ли, слышу ли, чувствую ли. Все поглощалось этим круговоротом ощущений.

Когда я поднял глаза, красные полотна на белых стенах показались мне брызгами крови. Но я был уверен, что эту кровь пустили не просто так.

Почувствовав прикосновение к своим запястьям, я, на удивление, даже не вздрогнул. Однако все мое внимание, до последней капли, сосредоточилось на этих касаниях.

Руки Виталины, скользнув между моими ладонями, постепенно, палец за пальцем, разъединили их. Голова снова закружилась — та часть сознания, что была занята болью, пусть потом и не столь ощутимой, снова оказалась свободна.

Я услышал шелест ее бархатной юбки.

А через мгновение она переплела свои пальцы с моими. И, управляя моими руками в этом переплетении, стала очень медленно — настолько, что у меня вновь сбилось ощущение времени, — разгибать их, затем выводить вперед и опускать на пол.

Когда холод окутал мои ладони, я понял, что наконец обрел себя.

— Поднимайся, — промолвила она, протягивая мне руку. Тон Виталины звучал столь просто, без тени прежней властности, что я не сразу признал ее.

Встав на ноги, я снова почувствовал головокружение. Но оно было не таким сильным, чтоб угрожать сохранению равновесия. И тела, и души.

— Посмотри на эту картину, — сказала Виталина, указав на один из холстов, и последовала к нему. Глядя ей вслед, первые секунды я не мог понять, что изменилось.

В такт ее шагам не стучали каблуки. Голыми ногами она ступала по ледяному полу, совершенно не подавая вида.

Меня охватил порыв взять ее на руки, чтобы ее прекрасные ножки не подвергались такой пытке. Впрочем, не только поэтому.

Дойдя до картины, Виталина грациозным движением руки поманила меня к себе. Как только я встал рядом, она протянула таким тоном, словно подводила меня к величайшему соблазну:

— А теперь прикоснись к ней...

Я, пока не представляя, к чему она клонила, послушно протянул руку к иссиня-черным крупным мазкам, рельеф которых напоминал небольшие, острые кристаллы. Складывающиеся в один — разрезающий бордовое полотно на две неравные части, будто огромный сталактит в пещере.

В средоточие этих соображений ворвалась ладонь Виталины, прижавшая меня боком к рельефу картины.

Кристаллы с безжалостной холодностью впились мне между ребер. Эта боль была намного слабее той, что я испытал пять минут — десять? полчаса? — назад, однако она так же, с неизменным упорством, стремилась достать до каких-то глубин моего разума.

— Чувствуешь сердцем мое искусство? — Ее голос, вместивший в себя сопереживание и самодовольство одновременно, прозвучал будто не в реальности. Но я видел, как открывались ее губы. Так же близко, как когда она была Психеей.

Эта боль пьянила и отрезвляла одновременно. Я не заметил, как сам прижался к картине еще и головой и плотнее прислонил к ней всю руку.

— Мортидо [14] вторгается в либидо. — Мой мозг в спешке отыскивал в пассивном словаре значение полузабытого слова. — Вот о чем эта картина. Чувствуешь, как это больно? Когда позволяешь расколоть на части свою любовь к жизни, к себе, к своему делу? Свою мечту?

С той секунды я не жалел, что доверил ей свою тайну. Кто бы мог подумать, что она — столь величественная, столь успешная, столь прекрасная — и не думала издеваться надо мной?

— Шаг назад. — Вкрадчиво-таинственный голос, подобный шелесту в лесу, который складывается в слова-послания, внезапно перешел в резкий, четкий, однозначный.

Через пару секунд осознав услышанное, я отступил.

Как только я окинул взглядом картину целиком, смысл слов Виталины отпечатался во мне окончательно. Навсегда.

Я подошел обнять ее — почему-то даже не задумавшись, было ли это уместно. Она не противилась. Подалась навстречу, обвивая своими теплыми руками мою обнаженную спину. Склонившись к ее уху, я прошептал, едва сдерживая слезы, короткое, но полное искренности "спасибо".

Я предложил заказать одно такси, развезти нас по домам, но Виталина настояла на том, что мне нужно было скорее остаться наедине с собой.

На следующий день я подал документы на аспирантуру по издательскому делу. И пригласил Виталину на свидание.

А после, всем сердцем предвкушая увлекательную работу и шальные игры своего разума, принялся за репортаж.

[1] Согласно древнегреческому мифу, ворота разделяли две части города: верхнюю, где жила знать, и нижнюю, где проживали простолюдины. Таким образом, входящий в эти ворота должен понимать, что он ничтожен по сравнению с жителями «верхнего города».

[2] Здесь речь идет о цветовом тесте Люшера.

[3] Сокращение от «главного редактора».

[4] Ренессанс, или Возрождение — эпоха, последовавшая за Средневековьем, в которой искусство вновь обратилось к античному наследию.

[5] Скандальное произведение австрийского писателя Захера-Мазоха, которое повествует о стремлении мужчины подчиняться женщине.

[6] Цитата Понтия Пилата из романа «Мастер и Маргарита» М.А. Булгакова.

[7] Лабиринт из мифа о Тесее и Минотавре.

[8] Неоклассицизм — стиль в изобразительном искусстве, зародившийся в Европе в восемнадцатом веке. Опирается на наследие Древних Греции и Рима, Ренессанса и классицизма.

[9] Скульптура времен Древней Греции.

[10] Речь о героях «Божественной комедии» Данте Алигьери.

[11] Отсылка на древнегреческий миф о скульпторе Пигмалионе и его статуе Галатее. Мастер влюбился в свое творение, и Афродита, вняв его мольбам, оживила скульптуру.

[12] Данную скульптуру нельзя однозначно отнести к неоклассическому стилю.

[13] Древнегреческая богиня души.

[14] Подсознательное влечение к смерти, деструктивное побуждение.