Джобина и Ангелина

В темном пыльном дыхании ночи, под звук зимнего дождя, в пульсирующей такой же черной кровью голове, беспокойной и тяжелой, рождались странные, страшные и мистические мысли и переживания. Они, как желанный воздух, но вместо него, наполняли эту большую, душную комнату с видом во двор. Сон, бывший бы избавлением и отдыхом этой больной усталой голове, не шел, и он лежал, не зажигая свет, щурась даже от далекой свечи, гаснущей в персидско-синем блюдце.
– Если бы я кем-то был! Вот если бы был кем-то!
И как неприятно, совсем холодно, было его руке, случайно в такую ночь зашедшей на запретную одинокую часть огромной дубовой «под романскую» кровати.

Мучительные ночи, за которыми следовали утра и длинные, сопровождавшиеся головной болью дни. Такими были они в последний год, после ухода Джобины.

Прекрасная итальянка, гордая непомерно и не по делу, она опускала и поднимала густые черные ресницы подведенных глаз, смеялась, приподняв уголок губ, или хохоча, обнажив крупные, выступающие спереди, верхние зубы, от неприлично крепленого вермута.

Так, листая фотографический альбом в памяти и не рискуя открыть его в такую ночь по-настоящему, дождался он первых утренних окликивающих голосов, звяканий, стуков и, вздохнув свободно, вылез из средневековой кровати, отбросив тяжелое одеяло, и скинув туда же щегольскую, даже молодцеватую, пижаму в лампас.

Позавтракав чем-то где-то, он отправился в кинопавильон фирмы Т.

Он сидел там до позднего вечера. Нервически сминая в руках сценарий, швыряясь им в кого попало, делая там новые записи и сразу же удивляясь, почему им не следуют, он поправлял, кричал, восхищался, любил всех и тут же ненавидел, смеялся и плакал. Но человек он был хороший и очень добрый, поэтому никто не был зол на это и никто не смеялся над ним, все просто старались выполнить его наказы.

– Франц Рудольфович, у нас актриса, играющая Беллу, опять…
– Как же так, третий раз? – пожевал усы, подумал и ответил сам себе – ну коли третий раз, так и не нужна она! – сказал он и даже улыбнулся сказанному – все равно, приятель, у неё ноги толстоваты, а Белла их по сценарию показывает. Вот оно как! – почему-то в этот момент изящный немец Франц Рудольфович с вытянутым указательным пальцем стал очень похож на купца-старовера.
Сегодня он уходил с данным всем наказом найти на неглавную, но красивую роль Беллы какую-то актрису.

Возвращаясь пешком, он не смог насладиться белым, радостным как в детстве скрипом под ногами, освежающими, прыгающими на лицо и в особенности в рот да на язык снежинками. Капал быстро но не сильно мелкий мерзкий дождь, под ногами хлюпало, и недлинное пальто его снизу тоже было почему-то замочено.

Здесь Джобина так аплодировала елке и выделывала такие па, без стыда и внимания на прохожих, что в носу защипало и он поспешил перевернуть страницу.
А в этом ресторанчике Джобина запела после выпитого и выхватив мандолину играла и пела для всех, не только для него. У нее были совсем теплые руки, женские, но не мягкие, запястья звенели уймами браслетов, а пальцы в кольцах были так проворны когда она перебирала струны, что нельзя было разглядеть, а есть ли среди этих колец обручальное.

А потом весёлая короткая дорога до дома, пологая белая лестница, темная большая комната.

Очень любила этот ресторан Джобина.
И эту страницу он поспешил перевернуть.

Только завернул он с этой улицы, как под ноги упала (бросилась!) укутанная фигура.
Гололед страшный! Фигура сверкнула тонюсенькими ножками в белом и вязаном.

– Давайте-ка руку!

Долго-долго смотрели на затухающую елку, вдыхали воздух, пили чай.
Белое лицо, ноги в белом, рукавички. Эта женщина была совсем не Джобина и совсем не та, какая была Белла. Потому что она была Ангелина.

А потом весёлая короткая дорога до дома, пологая белая лестница, темная большая комната.

В павильоне фирмы Т. сегодня необычайно светло и дрожит нежно и чуть нервно воздух.
–  Вот наша Белла! Новая! И ножки у неё тоненькие, тоньше, чем у той, первой!