Алтайское краеведение. Скворешнев. Стихотворения

"Евгений Скворешнев (Скворцов) родился в городе Ярославле [если не ошибаюсь в 1949 году], но своей поэтической родиной считает Алтай. Окончил Алтайский сельскохозяйственный институт, работал заведующим отделом сельского хозяйства в районной газете 'Горные зори'. В настоящее время [1975] -- корреспондент краевого телевидения. Учится заочно в Литературном институте им. А. М. Горького. Печатался в газетах 'Молодежь Алтая', альманах 'Алтай' и журнале 'Сельская молодежь'."

К этой короткой справке, найденной мною в одном из старых изданий ["Песня юности", Барнаул, 1975] добавлю, что после годового курса повышения квалификации в исправительно-трудовом учреждении общего режима он в начале 80-х годов перебрался в Новосибирск ("как Герцен в Лондон", говорил он тогда), где время работал теле- и в основном радиожурналистом [в 2002 году он вел регулярные передачи на Новосибирском муниципальном радио].

Примечания: В данной подборке собраны именно его любовные стихи, и все же, мною также включено стихотворение "Катунь", формально относящееся к пейзажной лирике, но по всему тропическому (от "троп", а не "тропики") набору рисующее женский портрет: тот самый идеальный облик возлюбленной, без которого явно или подразумеваясь любовная лирика уже не любовная лирика.

Стихи о любви

ПТИЦЫ ЗАМЕРЗАЮТ НА ЛЕТУ

Птицы замерзают на лету...
Воробью отказывают крылья...
Снегиря напрасные усилья...
Падает синица в пустоту...
Птицы замерзают на лету.

Вьюга ли виновница несчастья,
стужа ль крылья намертво свела -
недостало зернышка участья,
не хватило капельки тепла.

Певчей жизни гибельные точки
у ольхи, березы и сосны -
инеем прикрытые комочки
птах, не долетевших до весны.

Через горы, реки и границы
мы несемся, мучась и любя.
До весны не долетают птицы -
я не долетаю до тебя.

И когда, сорвавшись на полвздохе,
падаю в последнее пике,
радуюсь я каждой малой крохе
на твоей протянутой руке.

Столько лет лечу тебе навстречу,
медленно теряя высоту...
"Как живешь?" - ты спросишь. - Я отвечу:
"Птицы замерзают на лету".

КАТУНЬ

Вижу, поднявшись под облака,
в выступ скалы уперев можжевелину,
как заползает в ущелье река,
словно змея заползает в расщелину...

Тянет и тянет. Опять и опять
Цепью вершин вы к Катуни прикованы -
с первого раза ее не понять,
с первого взгляда вы - очарованы.

Можно ее не понять, невзлюбить,
не разуметь ее пение дробное,
но чтоб суметь навсегда позабыть -
вряд ли на свете возможно подобное.

Стану над берегом. Не по себе.
Если рискнешь, не останешься в целости -
тем, "то спуститься решил по тебе,
ты не спускала их риска и смелости.

Ангел и черт! Ты сошла с высоты
белых снегов, став тропинкою горною,
все говорят - непокорная ты,
а почему ты должна быть покорною?

Ты ворвалась в этот мир побеждать,
петь и звенеть, разливаться и плавиться,
не для того, чтобы всем угождать,
не для того, чтобы каждому нравиться.

Ты завлекаешь на берег крутой,
как завлекает красивая сверстница,
как ты опасна своей красотой,
Чуйского тракта сестра и соперница.

Я подарил тебе лучший июнь,
все остальное в судьбе - безвременщина,
ты будоражишь все чувства, Катунь,
как будоражит красивая женщина.

Мы расставались. Отбросив цветы,
ты выбегала за мной на обочину -
в яблоке сердца оставила ты
незаживающую червоточину.

Все испытал я с тобою сполна,
больше того я вовек не изведаю...
Ты победила, крутая волна -
как ты прекрасна своею победою.

* * *

Еще пока не слышно капель,
еще зима свое берет,
поля белеют, словно кафель,
и иней сыплется с берез.

Лесная тихая обитель
в засахарившемся снегу -
еще тебя я не обидел -
уже обидеть не смогу.

Еще тебе я не казался
и не чужим и не своим,
еще тебя я не касался,
уже мы рядом не стоим

Еще дрожит твоя ресница
слезой хрустальной чистоты -
еще хочу тебе присниться,
как сниться можешь только ты.

* * *

Я к тебе приеду на лето
Повидаться. Погостить.
Просто выйти вместе на люди,
порыбачить, покосить

И короткой жаркой полночью,
самой первой ночью той,
целиком, навеки, полностью
буду твой и только твой.

Будет полночь в окна налита,
высоко светить звезда.
Я к тебе приеду на лето
и останусь навсегда.

* * *

Я тоскую по разлукам нашим бывшим,
по теплу твоей прохладной руки.
Я тоскую, как тоскуют по семейной жизни
убежденные холостяки.

Памятью о прошлом с места сорван,
позабыв о хлебе и тепле,
я тоскую по ушедшим нашим ссорам,
я тоскую по тебе.

О стекло вагона палец сплюснут,
я пишу им то, что только мы поймем.
Пусть же крест на нашем прошлом
станет плюсом,
станет плюсом между наших имён.

Вот и все. А скоро будет станция
с чемоданами, толкучкою, людьми...
Что же без тебя с любовью станется?
Что со мною будет без любви?

* * *

Я шутил, я смеялся, я мучил.
Полюбил, чтобы бросить затем.
Я казался тебе самым лучшим.
Зачем?

Беззащитная, ставшая властной,
на плече моем робко спала...
Отомстила немыслимой лаской -
рассчиталась сполна.

Мы друг друга не ждем и не ищем...
Но сама неповинна ни в чем,
ты богатого сделала нищим,
бедняка - богачом...

И сейчас, как последнее средство,
как надежду и вызов судьбе,
я тяну тебе руки и сердце.
А зачем это нужно тебе?

* * *

Спасибо, что ты стала не нужна.
Что это и награда мне и кара.
Спасибо, что со мной ты не нашла
того, что так мучительно искала.

Спасибо, что в любви была слепа,
спасибо, что любви меня учила,
спасибо, что на дерзкие слова
могла ответить нежно и учтиво.

Что волосы мои любила мять,
что ложью не был наш союз опошлен...
Спасибо, что была ты словно мать -
ведь разве можно быть на свете большим?

Спасибо, что любовь с тоской миря,
ты поздней ночью открывала двери,
спасибо, что ты верила в меня,
когда уже я сам в себя не верил.

Пусть не найти прошедшего следы,
но память остается светлой-светлой,
мы - сильные - безверием слабы,
вы - слабые - сильны своею верой.

Благодарю за то, что не верну,
хоть приложи я душу и усердство...
Твоя косынка на тугом ветру
колотится, как бешеное сердце.

* * *

У него свое авто.
Он всегда одет, как денди -
туфли, галстуки, пальто,
протеже, квартира, деньги.
Все знакомые таят
зависть к вашей модной паре,
вот вы входите в театр -
ах, какой он чудный парень!
Я тобой забыт давно.
Он влечет несокрушимо,
У него свое авто -
у меня своя кручина
Но, вздыхая о тепле,
сердце также поразимо,
даже если на тебе
лишь вельвет и парусина.
Будут дети, дача, дом,
гарнитур, рояль, участок,
но не купишь даже в долг
ни любви и ни участья.
Трубку снявши, ты молчишь,
онемев на миг от боли, -
у тебя растет малыш,
на меня похожий больше...
Ваш уютный домик пуст.
Ты глядишь на наше фото.
Под браслеткой частый пульс,
как гудки из телефона

* * *

Скрипнет и тихо откроется дверь.
Встретятся руки и взгляды немые...
Трудно поверить, и все же поверь -
это впервые.

Это впервые и только к тебе
(ты не ревнуй к этой женщине, мама).
В этой поспешной вагонной судьбе
хочется быть хоть с одной без обмана.

Что ж мы наделали? Что же стряслось?
Грешные души в единую сливши -
счастливы вместе, мы, может быть, врозь
были счастливше?

Где-то гудят, проносясь, поезда...
Ночь. Ты чужими руками согрета,
и тишина, лишь несется звезда,
как недокуренная сигарета.

ЖЕНЩИНА В ДОМЕ

Женщина в доме! Тревога! Пожар!
Плещется пламя в оконном проёме.
Невыносимый, мучительный дар -
женщина в доме.

Ты не даешь мне ни ночи, ни дня.
Ты на плече у меня в полудреме,
самая близкая в мире родня -
женщина в доме.

Тает надежда и плохи дела.
Хлеб и вода и ночлег на соломе...
Все это вынесешь, лишь бы была
женщина в доме.

Выйдешь, плутая, к вечерней реке,
только и выдохнешь: "Эй! На пароме!"
Плачет сейчас от тебя вдалеке
женщина в доме.

На виражах заносило меня,
но ожидала на аэродроме,
не упрекая ни в чем, не виня,
женщина в доме.

Пусть наказанье, и кара, и месть,
в горе и радости, солнце и громе,
как хорошо, что ты все-таки есть,
женщина в доме.

Встанешь, забыв о прошедшей судьбе,
словно и не жил, и не было кроме,
и улыбнется навстречу тебе
женщина в доме.

* * *

Скворешнев -- мой ровесник -- ворвался в алтайскую литературу весомо, грубо, зримо. Ворвался, когда все места там были уже прочно заняты и распределены, и пристроиться новичку, даже с краю, было практически невозможно. Что ж характера и напора ему было не занимать. Буруны и завихрения скандалов постоянно отмечали его жизненный и творческий путь, и, из того немногого что я сумел выловить из Интернета, продолжают маркировать его след до сих пор. То он вдруг ставит на уши своих единомышленников по патриотизму -- людей, как правило, видящих в своей любви к родине (СССР, России или какой другой, какая не исключена объявиться еще на нашей памяти) надежный приют и сытый кусок хлеба, и вовсе несклонных отстаивать свои убеждения с риском для репутации, то он ссорится с коммунистами ("если есть немецкий Бухенвальд, то почему нет Бухенвальда советского -- Магадана?"), то еще что-нибудь выкинет.

"Хорошо было Пушкину, -- как-то пожаловался он. -- Можно было противника на дуэль вызвать, а тут сиди пиши жалобы в крайком, или отбивайся от жалоб. Я же поэт -- хоть эпиграммой мог бы пристукнуть противника, так ведь не дадут".

Скворешнев жил на удивление для благополучных размеренных советских времен, где всякое яркое анкетное пятно не поощрялось, активно и энергично. У него была масса друзей и знакомых. Однажды, увидев на его полках 2 экземпляра Мопассана из дефицитной тогда серии Библиотека всемирной литературы (чтобы подписаться на нее, люди, как на мебель, импортную обувь или одежду, занимали очередь с ночи), я попросил продать один из них.

-- Здесь нет ничего лишнего. Если ты видишь, что-то не в одном экземпляре, то все это я достал для друзей. Могу пару книг обещать -- большее не могу -- достать и тебе.

Судя по количеству дубликатов -- а на некоторые заглавия приходилось по 4--5 книг, можно было представить насколько обширен его дружеский круг

     ("но как ты жалок и обезоружен,
     когда бываешь нужен сразу всем
     и никому в отдельности не нужен"

-- эту запротоколированную в стихах истину ему еще предстояло постичь на собственном горьком опыте).

Мы с ним почти одновременно учились в Литинституте -- он был на 2 курса старше -- и довольно часто встречались. Ибо, как и Башунов, он был центром притяжения поэтических сил со всего Союза. Правда, в отличие от компании Башунова, где людей вместе сводили литературные интересы, в скворешневском разнопестром кружке царствовали совсем другие увлечения: пирушки (назвать сходки у него попойками язык как-то не поворачивается, там были розыгрыши, беседы, было настоящее артистическое общение -- мы с приятелем с большим успехом, в частности, читали на 2 голоса "Финдлея" Бернса-Маршака: я подозреваю, что не без режиссуры), неугасимый интерес к прекрасному полу, загородные вылазки на пляж, в лес, с волейболом, грибами, купанием (шашлыки тогда еще не вошли в моду, да и денег бы у нас на них не нашлось).

Иногда мы с ним спорили о литературе. Я активно не принимал советского ее изврата, он же купался в ней как рыба в воде, и считал ее нормальным для жизни и творчества состоянием.

-- Вот ты критикуешь Ивана Павловича К. (а я как раз написал разгромную рецензию на его роман о великом русском художнике Шишкине, которая после ее показа критикуемому автору была с его неодобрения отвергнута). А ты хотя бы задумался, какое место в литературе занимаешь ты и какое он? Он член Союза писателей, неоднократный секретарь Алтайского отделения, редактор "Алтая" (тогда, заметим, единственного печатного литературного органа в крае), член ... (то ли крайкома, то ли депутат Крайсовета, но что-то очень солидное, мандатное, с правом доступа в спецбуфеты), печатается в московских журналах. А ты? Студентик Литинститута, без имени, без звания. Прежде чем критиковать К., ты поднимись хотя бы до его уровня, завоюй право говорить определенные вещи. А так?..

-- Ну я думаю, в литературе судят по творчеству, а не по чинам.

Он как отмахнулся от досадливой мухи:

-- Пора уже вырастать из детских штанишек, и знать откуда дети получаются. Мы не в детсадике, чтобы нас воспитательница учила, что такое хорошо и что такое плохо. Так и давай говорить по-серьезному. Вот ты пишешь, что у него много литературных штампов, то есть, называя вещи своими именами, что он графоман. Ты что, думаешь, Америку открыл? Да это все знают. А то что он без таланта, без связей и блата, из деревни достиг такого положения -- это многого стоит. Графоманов у нас хватает, да еще поумнее, да и пообразованнее Иван Павловича. Да и тех, кто ради места в литературе готов расстелиться ковриком перед самым мелким начальником, если от того хоть что-то зависит -- тоже пруд пруди. А Кудинов их всех обскакал. Так что я его уважаю.

Ты думаешь легко дается писательский хлеб? Нужно все время быть начеку, вовремя сказать нужное слово, понять с кем и как нужно дружить, а от кого держаться подальше, знать какую тематику и в какой момент выбрать и куда с нею сунуться. И все меняется постоянно, как погода, и нужно не то что следить за ней, а угадывать ее. Да литература -- это борьба, и борьба увлекательная, интересная, затягивающая, для тех кто понимает в ней толк, у кого есть силенки и способности для борьбы. А у Вани [прошу прощения, но такая фамильярность постоянно в ходу в дружеских беседах], у него безошибочный нюх. Возьми историю с С. (Тогда он написал критическую статью об экологии на Алтае, которая больно задела руководство края). Сегодня все его клеймят, все от него отвернулись, а Кудинов упоминает его в своем "Дневнике писателя" и упоминает по-хорошему. И он это может себе позволить. Ибо он сумел вовремя подсуетиться. Смотри: только статья С. вышла из печати, а у К. уже готова отповедь. Он пишет все то же, за что его потом С. ругали в крайкоме, но пишет как бы сурово, но по-дружески. Вот и получается, что он вроде и не поддакивает начальству, как всем нам остальным пришлось (а тогда писатели выражали свой патриотизм депутациями к начальству и коллективными письмами-разоблачениями), а выражает свое собственное мнение.

А вот у тебя этого нюха нету, не чувствуешь ты слова, не умеешь критиковать веско и авторитетно. Возьми хоть [забыл фамилию, очень большой советский классик, он еще "Соленую падь" написал], вот кто умеет сказать, так сказать. В одном месте комиссар говорит у него: "Мы разберемся, со всеми разберемся, через 20 лет, но разберемся". А когда действие происходит? В 1917 году, прибавь 20 и получишь -- 1937. И все сказал про культ личности [а тогда это была не то что запретная, а закрытая тема: партия по этому поводу высказалась принципиально на XX и XXII съездах, и больше не надо эту тему будоражить], и все понимают о чем речь, хотя комар носа не подточит: придраться абсолютно не к чему.

-- Да, замечательно сказано. Куда Толстому с его высоким небом над Аустерлицем.

-- А ты не ерничай. Толстого тоже в свое время пропиарили (тогда употребляли, конечно, другие обороты), вот и восхищаются теперь все им. И [великим советским классиком] тоже будут в свое время восхищаться, и по его "Пади" учить историю будут, и это "со всеми разберемся" еще войдет в мировую классику рядом с небом Толстого.

Нужно отдать Скворешневу должное. Он говорил то, что все мы знали, говорил банальности, но говорил открыто, выкладывал их практически малознакомому человеку и оттого они будоражили, заставляли спорить, где-то даже вдохновляли. В отличие от других наших писателей, которые до сих пор вспоминая те времена как "золотые годы", покрывают их правду густым, липким, отвратительным елеем.

* * *

Для каждого поэта, как для танцев на льду, существует набор обязательных тем: родина, природа, поэзия... Первое место в этом списке занимает с большим отрывом любовь. Но и то нужно учесть, что большинство поэтов играют в этой части программы без вдохновения, скорее по обязанности: раз уж ты назвался поэтом -- пиши про любовь. О Скворешневе этого не скажешь. Для него любовь была главной, если не единственной темой и в жизни и в творчестве (трудно всерьез относиться к его стихам, идеологически обеспечивавшими очередную посевную, уборочную и так далее кампании, как к творчеству), и здесь он отрывался по полной.

Это удивительно, но ничего значительного советское искусство в этой области не создало. Удивительно, ибо в отличие от других сфер, любовная тематика была наименее подвержена идеологическому давлению. Как и бытовой юмор, она была одной из тех лазеек, где художник мог оторваться от гнетущей советской повседневности, хоть на миг сдезертировать с передовых рубежей на лоно подлинного искусства, проявить себя именно как поэт, а не "больше чем поэт" = боец идеологического фронта. Однако этой возможностью пользовались единицы, а если говорить об Алтае, то единица, ибо кроме Скворешнева другого поэта с ярко выраженной любовной тематикой у нас нет. Даже Капустин и Яненко скорее отметились на этом поле, чем творили, а Мерзликин топил тематику в мужиковатом балагурстве.

Скворешневским стихам о любви свойственны подлинные страсть и острота переживания жизни. Он вообще по преимуществу поэт темперамента, подобно тому как Мерзликин -- поэт интонации. Напор, темперамент поэта действуют как бы поверх слова, превращая в поэтические факты самые заурядные и банальные литературные штампы.

Каким образом это происходит, каким образом чувства выражаются в слове -- это довольно странная и не совсем понятная история. По крайней мере, попытка скрыться за тщательно отработанным словом, за "гармонией", уверовав, что "поэзия состоит из слов и предложений, а не из чувств", не приводит ни к чему, кроме искусственных построений. Поэтому упрек Скворешневу, что он не совсем точен в подборе слов не то что несправедлив, а немного не по месту: поэтический темперамент побеждает у него определенную напыщенность, словесную разнузданность и взъерошенность мысли. Скворешнев вбивает в читателя стихи напором, не давая ему опомниться, собраться с критической мыслью.

Любовная лирика Скворешнева имеет ярко выраженный драматический окрас. При этом изображаемые в миниатюрах-стихах ситуации настолько разнообразны, даже разбросаны и эклектичны, что по ним невозможно составить никаких "лирических" исповеди или автобиографии или портрета. И все же они лиричны.

То что в литературе называют любовной лирикой на самом деле объединяет совершенно различные подходы и темы. Есть поэты, которые именно описывают свои подлинные любовные переживания, весьма прозрачно камуфлируя их экзотическими имена возлюбленных и непривычными обстоятельствами места и времени (Петрарка и вся его школа). Другие просто рассуждают о любви вообще (как Маяковский) или упражняются в отработанных веками поэтических стандартах (Пушкин, например, который привел и привил любовные чувства на российской почве, и не только поэтической).

А третьи (Гейне), и Скворешнев как раз из таких, заняты исключительно собой и своей персоной. Любовь для них это лишь способ рассказать о себе, а вернее даже не рассказать, а проявить свое нутро, выразить себя. И Скворешнев выражает. От этого и кажутся так взаимоисключающи обстоятельства его стихов, хотя чувства везде одни и те же: любовь на грани, а часто и за гранью нервного срыва, постоянная инспирация, любовь на коленях перед возлюбленной, в мучениях, разрывах, недопониманиях.

А поскольку ничего подобного в реальной жизни не происходило, или, по крайней мере не в таких дозах (советская действительность последних десятилетий вообще была лишена драматизма, катилась сонно, вяло, так что глазам река жизни зачастую казалась прудом, поверхность которого оскорбляла взор щепками, пеной, пустыми пластиковыми бутылками и надорванными идеологическими плакатами "наши цель -- коммунизм", оттесняя экстрим в маргинальную область), то свои образы и ситуации Скворешнев черпал из наработанного поэтического арсенала. Его драматизм -- это не порождение жизненных коллизий, а внутреннее состояние, которое не отражает действительности, а ищет в ней формы для своего проявления. Поэтому хотя при строгом анализе его стихи и пестрят романтическими штампами, однако рвущееся наружу беспокойное нутро поэта придает им энергии и силы.

Каждое стихотворение Скворешнева -- это маленькая поэма, моментальный снимок происходящего в воображении героя, ситуация либо примеряемая им на себя, либо, возможно, списанная из собственной жизни, но с преувеличениями, обострениями, словно представленная через увеличительное стекло воспаляющего обыденность состояния героя. Между собой такие стихи-ситуации весьма мало связаны, поэтому поэтические сборники Скворешнева -- это нагромождения. Скворешнев -- поэт отдельных стихотворений, и именно по отдельности его стихи и следует читать.