Часть 4 Император иллюзий Глава 20 Триумфатор

Глава 20

ТРИУМФАТОР

Laber recedet, bene factum
non anscedet.
Труд окончен, но хорошо
сделанная работа не пропадет.


I.

Время стремительно ускоряло свой бег, и с каждым прожитым месяцем он ловил себя на мысли о том, что устал. Устал от груды неподъемных дел, от окружавших его людей, у каждого из которых было не одно и не два, а несколько лиц, устал от самой жизни. Да и жизнь, по правде сказать, обходилась с ним не слишком-то благосклонно, заставляя перебарывать все новые и новые трудности.
Африканская кампания Цезаря начиналась не слишком удачно. Покинув Италию с шестью легионами и двумя тысячами всадников (он даже свой любимый десятый легион оставил в Кампании, наказав тем самым солдат за участие в бунте), император надолго застрял в гавани обращенного лицом к Африке сицилийского порта Лилибей. Двадцать четыре дня Гай Юлий терпеливо ждал, пока бурное декабрьское море хоть на немного, но приостановит напор беснующихся волн и ветров. Чтобы показать легионерам свою готовность начать военные действия в любой момент и продемонстрировать уверенность в грядущей победе, он отказался от помещения в городе и приказал поставить себе палатку прямо на каменистом берегу острова.
Рокот прибоя, то и дело открывающие полог палатки порывы сырого, холодного воздуха, водные брызги и старческий кашель Корнелия сопровождали Цезаря днем и ночью, ночью и днем, все время его пребывания в Лилибее.
Двадцать пятого декабря боги уступили, наконец, его упрямству, разогнав тучи и укротив морскую стихию. Триремы и грузовые корабли выскользнули из гавани на простор и устремились к напряженно ожидавшей прибытия императора Африке.
У него не было четкого плана высадки: враг, неведомый по численности и коварству, мог поджидать в любом месте. Однако Гаю Юлию повезло. Побережье в районе Гадрумета оказалось пустынным и вполне пригодным для причаливания судов. Повезло в одном, но не повезло в другом. Когда до кромки песка оставалось несколько стадий, небеса вокруг внезапно почернели и выпустили на волю сдерживаемые в течение трех дней плавания ветры, громы и молнии. Корабли, как когда-то в Британии, мгновенно разметало в разные стороны, а потому на берег удалось сойти лишь половине легионеров и двум сотням всадников с лошадьми.
Мало того, спускаясь по трапу, Цезарь оступился и упал лицом вперед, подняв вокруг себя маленькую песчаную бурю. Плохое предзнаменование! Однако он сделал его хорошим.
- Ты в моих руках Африка! – пронзенный снизошедшим озарением воскликнул Гай Юлий и, отряхнувшись, добавил, вставая и обнажая гладиус. – В моих и руках моих легионов!
И если сердце кого-то из новобранцев все же дрогнуло, то пережившие британский поход ветераны быстро успокоили маловеров.
- За десяток лет наш император подрастерял свои волосы и облысел, - смеялись они. – Зато не растратил ни капли ума и ни капли везения. Вспомните, кто, как не Квирин, усмирил Рим при первом же появлении Цезаря на пороге города? Кто, как не Юпитер, позволил всем нам беспрепятственно проплыть сквозь декабрьские штормы? Так знайте, что Марс тоже не останется в стороне. Хотя боги весьма несговорчивы, и мы редко начинали с побед, но всегда заканчивали ими. И всегда с хорошей военной добычей!

*    *    *

Он не стал создавать постоянного лагеря у стен укрепленного Гадрумета. Трехдневная качка вымотала легионеров; к тому же в окрестностях не было достаточного количества деревьев для постройки частокола. Ограничились вырытым по периметру разбитых палаток рвом. Однако Гай Юлий все же вступил в переговоры с охранявшим город Гаем Консидием, предложив ему добровольную сдачу. Командующий гарнизоном и император встретились прямо у городских ворот.
- Считай, что я не слышал твоего предложения, - Консидий был воином, поэтому разговаривал прямо, без обиняков и хитроумных уверток, но и без всякой иронии и издевки. Цезарь взял тот же тон.
- На что ты рассчитываешь?
- На силу и правду, - ответил помпеянец. – Нас много больше, - он имел в виду силы противника по всей Африке, – чем вас. И потом, - с нами весь Рим.
- Сила – не в численности, - пожал плечами Гай Юлий, – а в умении воевать. Кому, как не тебе знать об этом. Правда у каждого – своя. С вами же не весь Рим, а горстка упрямцев, не желающих смириться с неумолимыми веяниями перемен.
- Не трать время на ненужные слова, Цезарь, - Консидий повернулся, чтобы скрыться за приотворенным створом ворот.
- Не стану, однако предупреждаю, что со мной не только армия; со мной сами боги.
- Да? И в чем это выражается? – комендант Гадрумета остановился и внимательно посмотрел на Гая Юлия.
- Если помнишь, то пророчества сулят удачу и непобедимость на земле Африки всем, кто происходит из рода Сципионов. Так вот, Сципион находится в моей армии, а не среди вас.
- Какой Сципион? Я не знаю ни одного Сципиона, кроме Метелла.
- Метелл носит имя Сципионов, но не имеет к их роду никакого отношения.
- Тогда я не понимаю, о ком ты ведешь речь.
- О Сципионе Салютиниане.
- Об этом ничтожестве! – брови Консидия удивленно поползли кверху. – Да ведь он даже не знает, с какого конца следует браться за гладиус.
- Ему это и не нужно, - усмехнулся Цезарь. – За меч вместо него возьмутся легионеры. От Салютиниана требуется, чтобы солдаты помнили о предсказании и знали, что Сципион рядом с ними.
- Ты просто сумасшедший, - покачал головой Гай Консидий.
- Не более чем вы все вместе взятые, - парировал император, ставя точку над бесплодными переговорами о сдаче города.

*    *    *

Не пытаясь штурмовать Гадрумет, он двинулся вдоль побережья к менее укрепленному Лептису. У городских стен армию внезапно напали всадники Юбы. Да, их численность превосходила конницу Цезаря в двадцать раз. Да, они были легки и неуловимы, эти чернокожие демоны на резвых лошадях. Но что все это означало для тех, за чьими спинами остались Диррахий и Фарсал?!
Походное построение мгновенно превратилось в боевое. Передний ряд пехоты присел, уперев древки копий в землю, задние ряды приготовились атаковать всадников в лицо и конскую грудь. А на следующей линии обороны, выбирая жертву, ощетинились остриями стрел лучники Гая Юлия. И лавина нападавших захлебнулась, не принеся Цезарю сколько-нибудь значительных потерь. Наоборот, вылетевшие из-за спин пехотинцев двести галльских всадников заставили нумидийцев дрогнуть и повернуть вспять, скрываясь за спасительными песчаными барханами. На земле остались десятки поверженных лошадей и темнокожих трупов их наездников.
Лептис видел этот разгром воочию, а потому открыл ворота без боя. Теперь у императора была своя защищенная от внезапных атак ставка, где Цезарь приготовился ждать подхода разбросанных бурей кораблей, которые прибыли ровно через неделю, четвертого января.
Гай Юлий выехал встречать их во главе шести пеших когорт.
Море пощадило его солдат, не опрокинув и не потопив ни одной триремы, ни одного грузового судна. Император лично обнял каждого центуриона, поздравляя со счастливым избавлением от угроз водной стихии, и воины вновь и вновь радостно салютовали своему кумиру.
Однако обратная дорога к Лептису оказалась куда более опасной, чем все молнии Юпитера и кипящая морская бездна Нептуна. Сначала дорогу ему преградил отряд кавалерии и легкой пехоты, которыми командовал Лабиен.
Нет более страшного врага, чем бывший соратник и друг. И не только потому, что он знает о тебе больше других, не только потому, что хорошо представляет себе твои сильные и слабые стороны. Бывший друг всегда ощущает за собой гнетущую черную тень совершенного им предательства. Ведь даже если он предал тебя из идейных соображений, то все равно он предал. И нет ему прощения. И нет ему места ни среди тех, кого он предал, ни среди тех, к кому перешел, чтобы совершить предательство: первые не любят и ненавидят, вторые не доверяют и презирают в душе. А потому предатель тщится как можно скорее расправиться с бывшим другом своим в надежде, что, стирая его с лица земли, он сотрет и память о своем гнусном поступке. Тщетная надежда! Тщетная, ибо, кроме памяти, в человеке живет еще и совесть, совесть, не позволяющая спать спокойно. Она живет в каждом из нас, по крайней мере, в каждом из тех, кто называется человеком, потому что не имеющий совести – уже не человек.
Цезарь не видел лица Лабиена, одну лишь мелькавшую вдоль солдатских шеренг знакомую коренастую фигуру, но хорошо чувствовал, что лицо бывшего легата перекошено ненавистью. Ненавистью к человеку, под командованием которого Тит Аттий добыл не одну блестящую победу, к человеку, над которым он мечтал одержать верх, но до сегодняшнего дня так и сумел сделать этого.
Тесня противника, войска императора медленно продвигались в направлении Лептиса, не причиняя врагу большого урона, но и не неся при этом существенных потерь. Однако когда через два часа боя в тылу армии Гая Юлия показался еще один отряд кадровых легионеров под командованием Марка Петрея в сопровождении все той же недавно битой неугомонной нумидийской конницы, положение ухудшилось весьма и весьма значительно. Главная беда заключалась в том, что не существовало никакой возможности послать за подкреплением в Лептис.
Пришлось срочно перестраиваться в каре. И вот теперь каждый шаг по выжженной солнцем земле давался с неимоверным трудом, оставляя за собой трупы солдат и офицеров. Бой (в который уже раз в его жизни!) грозил стать для императора последним, поскольку натиск противника усиливался буквально с каждой минутой.
На мгновение в голове Цезаря пронеслась шальная мысль:
«Венера-прародительница, и ты, Марс-воитель, и ты, Юпитер-громовержец, неужели все, что я совершил напрасно?! Неужели после всех моих побед мне суждено пасть в этой знойной пустыне, так и не завершив начатого дела?!».
Но тут же он успокоился, потому что на смену этой мысли пришла другая:
«Боги со мной! Они не оставят своего любимца!».
  И боги не обманули Цезаря. Меткая стрела опрокинула лошадь Лабиена. Падая, Тит Аттий ударился головой о землю и потерял сознание. Оставшись в одиночестве, Петрей не рискнул взять на себя командование в сражении и отдал приказ отступать.

*    *    *

Тем не менее, помпеянцы не ушли далеко от Лептиса. Наоборот, они разбили свой укрепленный лагерь неподалеку от городских стен, дав Гаю Юлию понять всю серьезность своих намерений. Петрей и пришедший в себя Лабиен терпеливо ждали подхода выступивших на соединение с ними восьми легионов Квинта Цецилия Метелла Сципиона. Обещал свою помощь и Юба. Правда, последнему немного не повезло. Месть за унижение в сенате, которое царь Нумидии претерпел от Цезаря, пришлось отложить. В границы его государства без объявления войны вторгся сочувствовавший императору мавританский правитель Бокх. Силу «сочувствия» африканского царька изрядно подогревал друг Катилины и бывший сторонник Цезаря по партии популяров Публий Ситтий. После разгрома восстания Катилины Ситтий бежал в Африку, где создал свою маленькую и неуловимую армию, состоявшую из таких же, как он, беглецов, недобитых пиратов и головорезов всех мастей и сословий. Не Рим, так Африка! В своем роде Публий Ситтий оказался здесь равным первым политикам провинции и сопредельных ей государств.
Неожиданная помощь оказалась, как нельзя, кстати, поскольку замедлила действия помпеянцев и позволила Гаю Юлию отправить письмо в Рим с требованием подкрепления. И подкрепление пришло. Первым его эшелоном были высадившиеся в конце января на африканском побережье тринадцатый и четырнадцатый легионы и восемьсот всадников. С ними к Цезарю приплыл и Гай Октавий Фурин.

*    *    *

- Ты не болен? – озабоченно спросил Гай Октавий после того, как родственники разжали свои объятия.
- Что? Плохо выгляжу?
- Не то чтобы плохо, - покачал головой Фурин. – Скорее устало.
- Так оно и есть, мой мальчик. Жара. Постоянные стычки с врагом. Общая неопределенность. Я привык действовать, а тут вынужден сидеть без дела. Сципион не решается напасть, потому что ждет Юбу. Квинт Цецилий осторожничает еще больше, чем Помпей. Он привык побеждать числом. Мне тоже не хочется зря рисковать жизнями моих солдат. Я надеюсь, что Ситтий и Бокх втянут нумидийца в затяжное противостояние и не дадут Юбе придти на помощь Сципиону. Все это утомляет меня. А тут еще здешняя вода. От нее у меня постоянная тяжесть в желудке.
- Покажись армейскому лекарю.
- Зачем? Чтобы он обнаружил вдруг какую-нибудь неизлечимую болезнь? Не хочу. Если все это пустяки, значит, оно пройдет само собой; если же мое состояние серьезнее, чем я думаю, значит, так тому и быть.
- А как же республика, Рим, близкие тебе люди?
- Октавий, ты говоришь так, будто я собираюсь умирать, - улыбнулся Цезарь. – Поверь, это вовсе не соответствует истинному положению вещей. Я привык доводить начатое до логического конца, и я сделаю все, что задумал.
- Не сомневаюсь в тебе, император. И все же. Тебе ведь не двадцать шесть, а пятьдесят шесть. Стоило бы позаботиться, наконец, и о здоровье.
- Я говорю ему то же самое, - вступил в разговор появившийся в дверях Корнелий, – но разве он станет слушать кого-нибудь.
- Помолчи, старый ворчун, - в голосе Гая Юлия появились заботливые нотки. – Зачем ты поднялся с постели? Лекарь велел тебе лежать, чтобы спали твои отеки на ногах.
- Если я стану все время проводить в постели, то кто, спрашивается, приготовит тебе желудочный отвар? – с трудом переводя дыхание, просипел слуга.
- Научи меня, и я постараюсь заменить тебя на время болезни, - Фурин подхватил покачнувшегося старика, забирая из его рук плошку с резко пахнущей травяной жидкостью.
- Это не болезнь, мой мальчик, - тяжело вздохнул Корнелий. – Это старость. И это непоправимо.
- Я же говорил тебе: «Оставайся в Риме», и ведь ты тоже не послушал, - укоризненно заметил Цезарь.
- Я оставлю тебя только тогда, когда умру, - слуга присел в пододвинутое Гаем Юлием кресло и снова перевел дыхание, – а избавиться от меня раньше и не надейся.
- Ну, ладно, ладно. Хватит обо мне. Что там в Риме?
- Вполне спокойно. Лепид держит все в жестких руках. Кальпурния ждет тебя и любит.
- Цицерон?
- Ударился в написание философских трактатов. На заседаниях сената Марк Туллий тих и почти не заметен. Там больше безумствует Брут. Через раз он пытается завести речь о прекращении «братоубийственного противостояния», однако его мало кто слушает. Тем не менее, Марку Юнию удалось сколотить возле себя нечто вроде небольшой группки тех, кто заглядывает племяннику Катона в рот.
- Пусть заглядывают. Они не опасны. За ними нет никакой силы, - махнул рукой Цезарь. – Молоды. Еще остепенятся. А что Антоний?
- Ты не поверишь. Ведет добропорядочный образ жизни. Сполна заплатил за все, что скупил по дешевке. Прекратил кутежи и беспробудные пьянки. Отдалил от себя Долабеллу. Даже трудно сказать, с кем он сейчас, точнее, кто с ним. Скорее всего, он сам по себе.
- Надолго ли? – с сомнением в голосе произнес император. – И что же, он не ездил к легионам в Кампанью?
- Нет. Он не покидает Рим. Да и зачем? Поднять восстание против тебя? Бессмысленно. Солдаты боготворят тебя, Цезарь. Они живут и дышат твоим именем.

*    *    *

Ожидание решающей битвы растянулось почти на три месяца, в течение которых противники обменивались булавочными уколами мелких стычек и распространяемых друг о друге слухов. Так, например, желая поссорить Цезаря с невольными союзниками, Ситтием и Бокхом, Метелл Сципион распространил слух о том, что император спит с одной из жен брата мавританского царя, принца Богуда, - принцессой Эвноей. Гай Юлий не остался в долгу.
- Помпеянцы так зависят от своих нумидийских союзников, - сказал он однажды своим легатам, – что Квинт Цецилий даже не решается носить в присутствии Юбы свой дарованный сенатом пурпурный плащ. Так сильно он боится раздразнить тщеславие нумидийца и потерять его военную поддержку. К тому же, смотрите, Сципион, похоже, готов скорее иссушить свою армию горячим дыханием песков, чем напасть на нас до того, как появится Юба со своими слонами и конницей.
Но и сам Цезарь отнюдь не спешил приступать к решительным действиям. Он ждал второго эшелона подкреплений. Зато когда у стен Лептиса появился Гай Саллюстий Крисп с девятым и наконец-то полностью прощеным императором любимым десятым легионами, он выступил из города по направлению к Тапсу.
- Если помпеянцы не желают открытого боя, то мы отнимем у них все Африканские города и все равно заставим вступить в сражение, - произнес император и постарался, чтобы его слова достигли ушей Сципиона. А чтобы слова не расходились с делом, Гай Юлий демонстративно осадил укрепленный Тапс и приказал возводить штурмовые сооружения.

*    *    *

- Сколько еще мы собираемся терпеть наглость Цезаря?! – Лабиен держался достаточно долго и выплеснул свое негодование лишь тогда, когда в лагере появился Юба, приведший с собой три легиона пехоты, пять тысяч всадников и тридцать боевых слонов.
- Да, Квинт Цецилий, - поддержал Тита Аттия Марк Петрей, – ответь нам сколько?
- Я следую тактике изматывания противника, принятой мной вместе с Катоном. Если бы Помпей не полез в бой под Фарсалами, а продолжал гонять Цезаря по всей Греции, думаю, что голова Гнея Публия до сих пор держалась бы на плечах, и собственные солдаты убили бы не его самого, а его неугомонного противника. 
- Пока ты его «изматываешь», - саркастически произнес Лабиен, – к Цезарю прибывают все новые и новые легионы. Еще немного и не мы угомоним его, а он нас; причем угомонит раз и навсегда.
- Вот и прекрасно, - спокойно сдержал выпад Сципион. – Пусть наращивает свои силы. Чем больше армия, тем труднее ее прокормить. Скоро они начнут голодать.
- Где-то я уже слышал подобные слова, - усмехнулся Петрей.
- Прежде чем они начнут голодать, - добавил Тит Аттий, – Цезарь просто-напросто заставит нас сложить оружие.
Ситуацию с затянувшимся противостоянием разрешила внезапная вылазка нумидийских всадников, атаковавших занятых строительством осадных рвов легионеров. Всех захваченных в плен солдат чернокожие воины вывезли почти к самым воротам цезарианского лагеря. Их поставили на колени и деловито и быстро перерезали глотки, одному за другим, оставив дергающиеся тела прямо на глазах их боевых товарищей. Ненависть затопила сердца всех тех, кто был вынужден наблюдать за позорным избиением, и не успел даже попытаться придти на помощь несчастным. И ненависть эта подогревалась тем, что среди нумидийцев мелькали светлокожие римские лица. Кавалеристы Фавста Суллы, сына диктатора, и Луция Афрания даже не помышляли о том, чтобы вступиться за честь римских граждан.
- Выходит, что мы не граждане для них! – пронеслось из конца в конец лагеря.
- Выходит, что так! – согласился со своими солдатами император. Согласился для того, чтобы использовать неожиданно возникший всеобщий порыв.
Внешне стихийное выступление легионов было тщательно продумано и взвешено Гаем Юлием со всех сторон. Они напали на помпеянцев как раз в тот момент, когда большинство легионеров противника было занято укреплением собственного временного жилья. Битва больше напоминала собой избиение. Озверевшие от ненависти, солдаты Цезаря не щадили в возникшем хаосе никого. Но когда Юба попытался выручить попавших под пресс союзников, поведя за собой стройную линию грозных африканских исполинов с закрепленными на бивнях клинками, специально подготовленные легкие пехотинцы встретили их тучей стрел и четырехгранных шипов. Боль, непередаваемая боль заставила серых гигантов повернуть вспять, обрушив слепую ярость на следующую за ними толпу чернокожих воинов! В образовавшейся давке их погибло так много, что с этого дня слоны, как вид вооруженной силы, не применялись больше ни в одном европейском сражении. 
Разбитый наголову враг потерял более пятидесяти тысяч убитыми.
Под Тапсом сложила голову вся пехота помпеянцев. Спаслись лишь те, кто находился в седле. Луций Афраний и Фавст Сулла привели часть кавалерии в Утику. Еще нескольким сотням всадников во главе с Лабиеном удалось бежать в Дальнюю Испанию и соединиться с сыновьями Помпея. Марк Петрей и Юба скрылись на одной из вилл нумидийского царя.   

*    *    *
 Они пили неразбавленное вино, ели тающее во рту нежное, сдобренное приправами мясо и устриц, наслаждались ласками многочисленных жен нумидийского царя и его наложниц. Когда выпитое ударило в голову, а оргия достигла своего апогея, Юба хищно сощурился и произнес:
- Почему ты не бежал вместе с другими, Марк?
- Куда? - голос Петрея немного заплетался, однако римлянин был в состоянии и говорить, и трезво мыслить. – Мы проиграли в Галлии, отдали Цезарю Италию, без боя сдали Азию, бежали из Греции, оказались разгромлены в Африке. Куда дальше?
- Ты знаешь куда.
- Дальняя Испания? Друг мой, все это уже безнадежно. Гай Юлий одержал вполне заслуженную победу. Да, пожалуй, мы проиграли, потому что на его стороне воевали сами боги, но нам от этого не легче.
- И что теперь?
- Теперь? – Петрей задумчиво повертел в руках кубок, пролив из него несколько капель вина, кровавой лужицей растекшихся на белом мраморном полу. – Теперь смерть.
- И никаких надежд на милость Цезаря?
- Ни-ка-ких, - по слогам отчеканил Марк. – Он прощал, когда нуждался в создании образа милосердного и всепонимающего отца своих неразумных детей. Ему это удалось, и теперь Гай Юлий может позволить себе карать. Поверь, он так и сделает.
- Неужели мы станем ждать, когда нас схватят и прирежут, будто жертвенных овец?!
- Что ты предлагаешь? – заинтересованно посмотрел на нумидийца Петрей.
- Умрем как мужчины. Умрем с оружием в руках.
- Вдвоем против всей армии Цезаря? – в голосе Марка зазвучал насмешка.
- Нет, - серьезно парировал Юба. – Друг против друга. Давай устроим поединок. Рим против Нумидии, Нумидия против Рима. Я всегда мечтал одержать верх над вашим спесивым городом, который возненавидел с самого начала своего пребывания в нем. Потом я стал ненавидеть Цезаря. Даже больше Рима. Увы, теперь Цезарь для меня также недосягаем, как и Рим. Однако осталась ненависть. Давай, римлянин, давай сразимся один на один. И поклянемся, что победитель падет на собственный меч. Достойная смерть, смерть в духе ваших обычаев. Но тот, кто останется в живых после поединка, все же уйдет из жизни победителем. Ну что, согласен?!
Петрей молчал, все так же задумчиво покачивая кубок, капля за каплей проливая на пол драгоценное вино; потом резко поднялся с ложа и одернул задравшуюся тунику:
- Я согласен с твоим предложением.
Гладиусы они обнажили здесь же, прямо на глазах тех, кто только что прислуживал им за столом, кто целовал их губы, кто тешил слух нежной и напевной музыкой. Бой вышел коротким. Более молодой и гибкий нумидиец легко уходил от четко выверенных, однако замедленных выпадов римлянина, нанося Петрею мелкие порезы и царапины. Юба играл с ним, как кошка с мышкой. И кошка победила. Словно устав от игры, царь перехватил вдруг занесенную над ним руку с мечом и беспрепятственно вонзил клинок в грудь легата. Петрей умер мгновенно. Его грузное тело свалилось к ногам чернокожего воина подобно срезанному молнией стволу дерева.
Обезумевший Юба застыл над трупом лишь на одно мгновение, после чего стремительно помчался вдоль стен, нанося смертоносные удары направо и налево. Он не щадил никого: ни тех, кто пытался оказать сопротивление, ни тех, кто хотел бежать, ни тех, кто беспрекословно склонял голову. Закончив свою кровавую жатву, царь хладнокровно добил раненых, после чего застыл на краю расположенного в центре зала бассейна с высоко поднятым к небу мечом.
- Я победил тебя, Рим! – закричал Юба и, резко развернув клинок, что есть силы, всадил его себе под левое подреберье.
Поднявшее тучу брызг мертвое тело камнем рухнуло в воду и застыло на колеблющейся глади лицом вниз.

*    *    *

- Надо готовиться к обороне! – Афраний и Сулла говорили с Катоном, перебивая друг друга.
- Нет, - Марк Порций выглядел абсолютно спокойным.
- Как это нет?! Ты отказываешься защищать город?! Ты сдашься Цезарю без боя?!
- Утику можно было бы защищать, когда бы все ее жители стояли за наше с вами дело как один, однако даже в совете трехсот старейшин большинство склоняется к тому, чтобы открыть ворота приближающемуся врагу.
- Значит, следует перебить всех предателей! Всех до единого! – сжал кулаки Сулла.
- Тогда придется умертвить добрую половину горожан, - усмехнулся Катон. – Я не позволю вам проливать кровь ни в чем неповинных людей. Хватит крови, хватит смертей. Я уже говорил и говорил не один раз: Гай Юлий один из немногих взялся за государственный переворот с трезвым умом, и теперь следует признать, что его ум одержал победу.
- Ты хвалишь своего врага?! – изумился Луций Афраний.
- Я констатирую факт, - тихо возразил комендант Утики. – Бегите. Обогните город с севера и отправляйтесь вдоль побережья. Может быть, вам еще удастся пополнить своей кавалерией армию Помпеев.
- А ты?!
- Я приму смерть в стенах этого дома. Мой жизненный путь окончен. И потом, мне нет места там, где правят «цезари».
- Ты хочешь сдаться?! – они не понимали, не могли понять, что же все-таки задумал непримиримый противник римского узурпатора.
- Я сделаю все так, как считаю нужным, - давая понять, что разговор окончен, поднял ладонь Катон.
Он успел отправить в Италию всех своих родственников и друзей.
- Вам не о чем беспокоиться, - улыбнувшись, сказал он на прощание Луцию Цезарю. – Гай Юлий не убивает без разбора, тем более, своих родственников.
Оставшись один, Марк Порций удалился в спальню, где всю ночь читал диалоги Платона «О душе». Он перелистал свитки с рукописью дважды, после чего спокойно уснул, а, пробудившись поутру, вспорол живот лежавшим рядом с постелью остро отточенным лезвием гладиуса. Однако Катона не учили держать меч, а потому удар получился довольно неудачным. Из располосованного чрева, распространяя зловоние, на пол вывалились петли кишечника. От боли, потери крови и ужаса содеянного Марк Порций потерял сознание. Падение тщедушного тела произвело громкий шум, на который сбежались рабы, слуги и находившейся при доме лекарь. Когда последний попытался водворить кишки на место и наложить повязку, Катон пришел в себя, оттолкнул перепуганного эскулапа, вцепился в собственные внутренности обеими руками и рванул их как безумный.
Так ушел из жизни один из самых непримиримых врагов императора, воевавший с ним всеми дозволенными и недозволенными методами, ушел достойно, ушел, ничем не опозорив своих последних часов пребывания на земле.
Узнав об обстоятельствах его смерти, Цезарь досадливо скривил рот и недовольно произнес:
- Ох, Катон! Ненавистна мне твоя смерть. Ненавистна потому, что и тебе ненавистно было принять из моих рук пощаду и спасение!

*    *    *

Афраний и Сулла так и не добрались до Испании. Их отряд перехватили люди Ситтия. Оба попали в плен, и обоих доставили к императору, перед которым вовсе не стояло никакой дилеммы. Он не мог позволить себе простить тех, кто видел, как варвары хладнокровно резали их сограждан, видел и не воспрепятствовал этому гнусному поступку против жизни и чести римлян. С позором протащив пленников через лагерь, легионеры Гая Юлия, не скрывая удовлетворения и радости, подняли обоих на копья.
Кораблям все того же вездесущего Ситтия удалось блокировать трирему Метелла Сципиона. Квинт Цецилий предпочел избежать участи своих легатов и бросился на меч на глазах врагов, прямо на палубе своего судна.
Так закончилась краткосрочная африканская кампания Цезаря. К Северу и Востоку он присоединил Юг. Оставался один только Запад, однако с ним можно было вполне повременить, ибо те, кто пытался организовать сопротивление ему в Дальней Испании, не обладали для этого ни должной военной силой, ни опытом боевых действий (исключая, конечно, Лабиена), ни сколько-нибудь значимым авторитетом.


II.

Он задержался на африканской земле ровно настолько, чтобы урегулировать ситуацию с новыми территориями. Часть Нумидии (меньшую ее часть) разделили между собой Ситтий и Бокх.
Благодаря Ситтия за помощь, Гай Юлий предложил ему возвратиться вместе с ним на родину.
- Спасибо за предложение, император, но не вижу в своем возвращении никакого смысла. Что мне может дать Рим? Прощение за то, чего я не совершал? Но я уже давно простил себя сам и ни в чьем прощении больше не нуждаюсь. Должность претора или консула? Но Рим уже не тот, что прежде. Республике нужна твердая рука, которая сумеет положить конец бессмысленным распрям при разделе государственного пирога. На кухне должен быть только один повар. Сегодня это ты, Цезарь, и я желаю тебе, чтобы приготовляемое тобой блюдо получилось великолепным. А мне достаточно и того кусочка, который ты отрезал мне в эти дни. Лучше я останусь царем своих маленьких владений, где все и вся принадлежит мне и принадлежит безраздельно, чем снова окунусь в водоворот столичного хаоса.
Цезарь не настаивал. Он прекрасно понимал, что значит «быть первым».
Большую часть земель Юбы Гай Юлий присоединил к территории старой провинции, образовав Africa Nova – Новую Африку, первым наместником которой император оставил Гая Саллюстия Криспа.
Двадцать пятого мая Цезарь пересек римский померий.
Город встретил своего властителя с настороженным испугом. Еще бы! После милосердия, проявленного им под Массилией, Илердой и Фарсалом, череда казней в Африке. А потому на заседание сената, назначенное на третий день после возвращения императора, многие шли как на заклание, предварительно попрощавшись со всеми своими родственниками и близкими.
- Господа сенаторы, – первые слова были произнесены очень тихо и напоминали не речь повелителя, покорившего полмира, а голос глубоко уставшего человека, однако в напряженной тишине курии они прозвучали подобно громовым раскатам. Их отчетливо услышали даже на самых верхних рядах сенатских скамей, – вот уже три года, как вы несете на своих плечах тяжкое беремя, - Цезарь взял длинную паузу, чтобы встретиться взглядом с каждым из присутствующих в зале людей и довести царящее напряжение до наивысшей его точки.
- Да, да, именно тяжкое, непосильное бремя управления государством, находящимся в состоянии гражданского противостояния и смуты. Три года вы день за днем стоите перед выбором, пытаясь понять и определить для себя, на чьей же стороне правда. И я благодарен тем из вас, кто поддержал мои труды в нелегком деле отстаивания справедливости, - Гай Юлий выделил последнюю фразу совсем легким нажимом, которого оказалось достаточно, чтобы некоторые сенаторы невольно вздрогнули.
- Однако в то же время я вовсе не намерен критиковать тех, кто заблудился в хитросплетениях политики и попал в ловко расставленные силки демагогических заявлений моих противников. Тем более, я не испытываю к ним ни малейшей неприязни и не держу на них зла. Каждый имеет право на ошибку. Важно лишь то, чтобы ошибки замечались и исправлялись, не перерастая в упрямое следование по ложному пути тревог и сомнений. Поймите, наконец, что у всех у нас одна общая цель – слава, величие и процветание Рима!
Теперь его голос гремел, подавляя последние очаги возможного сопротивления.
- Мир вокруг нас изменился. Он уже не тот, что двести и даже пятьдесят лет назад. Сегодня уже мало кто рискнет бросить нам открытый вызов, и сегодня каждый из нас снова в любой части света может горделиво и без всякой опаски за свою жизнь носить звание «римского гражданина». Чем мы достигли этого? Своей силой. В чем наша сила? В единстве! В единстве духа, единстве власти, единстве каждого из нас! Прочь всякие мысли о распрях! Нормальной и крепкой семье нужен один отец!
Император снова вгляделся в окружающие его лица, читая в некоторых из них страх, неприязнь и неуверенность в будущем, но во многих – благодарность и откровенную радость.
- Успокойтесь, - продолжил Цезарь, превращаясь на этот раз в pater  familias,  отца семейства, утомленного заботами о своей большой семье, – я не собираюсь становиться ни Марием, ни Суллой. Отныне никаких смертей, казней, проскрипционных списков. Мне не нужна тирания на остриях мечей. Добродетель, разум и забота о благе государства – вот все, что мне необходимо от себя и от вас. Не господин, а защитник; не тиран, а дальновидный руководитель. Однако я не хочу никого из вас обманывать, давая благие обещания, которые не в состоянии выполнить. И не хочу, чтобы вы считали наше будущее безмятежным пребыванием на вершине Олимпа. Работа. Да-да, работа. Нам всем предстоит много, очень много работы. Мы должны сделать так, чтобы завоевания Рима неуклонно множили благосостояние нашей страны и всех ее граждан. А для этого придется приготовиться к переменам: в экономике, в политике, праве, градостроительстве и многом, многом другом.
Гай Юлий говорил еще долго, говорил, вскрывая наболевшие язвы общества и намечая пути их лечения; говорил, и его внимательно слушали. Однако главное уже было сказано, и услышанное позволило всем вздохнуть свободно: витавшая в последние недели над Римом тень смерти развеялась, оставив после себя если не безоблачное, то и не грозовое небо. А оттого все расчувствовались настолько, что предложение консула Лепида о праздновании четверного триумфа и провозглашении Цезаря диктатором на десятилетний срок не встретило абсолютно никаких возражений.
Он стал диктатором в третий раз в своей жизни. Подобного в истории Рима до него не удостаивался ни один человек!

*    *    *

Галлия, Египет, Понт и Африка. Четыре военные кампании и четыре триумфа. Он пригласил на них всех: галльских вождей, Клеопатру и Птолемея XIV, Митридата Пергамского и Антипатра, Бокха и его брата Богуда. Он послал приглашение даже Ситтию, однако последний рискнул ответить, что римский «климат» плохо сказывается на его пошатнувшемся здоровье. Цезарь не рассердился и не обиделся, он просто посмеялся над хитростью бывшего катилинария.
Всех расселили на загородных виллах. В честь каждого дали торжественный обед, на котором император благодарил гостей за приезд и оказанную в военных действиях помощь.
Египетский прием получился наиболее торжественным и пышным, и вовсе не потому, что Гай Юлий поскупился на остальных своих гостей. Нет. Помпезности добавила сама Клеопатра, чья свита блистала искусно подобранной красотой, золотом и драгоценными камнями всех сортов и размеров. И были музыканты, и были танцовщицы, и специально привезенные из Александрии повара готовили всевозможные изыски местной кухни.
Удовлетворению Цезаря не было предела. Правда, общую картину немного портило несколько маленьких «но». Царица привезла с собой не только мальчика-мужа, которого в первый же вечер спровадила в отведенные ему покои («Пусть играет в игрушки и не мешается у меня под ногами!» - сказала она воспитателям малолетнего Птолемея), но и годовалого Цезариона. Клеопатра таскала орущего и писающего малыша везде, где только позволяли обстоятельства времени и места. И каждую удобную минуту она намекала всем, что этот кучерявый ангелочек не кто иной, как сын самого императора! Если рядом не было Цезариона, то Клеопатра буквально липла к самому Гаю Юлию, изо всех сил стараясь подчеркнуть существующую между ними интимную близость.
Приглашенные на прием сенаторы назвали ее поведение наглым, самое царицу – «крашеной базарной торговкой», а ее отпрыска, кстати, не напоминавшего Цезаря ни единой черточкой своего немного смуглого лица, - ни больше, ни меньше, как «сыном потаскухи».
Особенно злился Гай Октавий.
- Что ты позволяешь ей?! – гневно шептал он императору. – Вели ей вести себя скромнее. По Риму и так идут ненужные слухи.
- Ничего удивительного. Обо мне говорили уже столько всего, что слухом больше или слухом меньше – не имеет абсолютно никакого значения. Пусть говорят. Цезарь не перестанет от этого быть Цезарем.
- Цезарь, - да, однако может пострадать репутация Цезаря.
- Мой мальчик, запомни: никто из тех, кто поднялся к вершинам власти, не может похвастаться незапятнанной репутацией. Увы, даже если она кристально чиста, завистники все равно умудрятся выпачкать ее своей завистью и ненавистью. Тебе обязательно припишут многое из того, чего на самом деле никогда не происходило, потому что каждый из них станет судить сообразно и в меру своих собственных пороков. Так что шагай по жизни смело и соразмеряй поступки не с мнением окружающих, а только со своей совестью. И запомни: мерилом ее чистоты станет твой сон; люди с чистой совестью спят спокойно.
Он сделал паузу и, усмехнувшись, добавил:
- А пытаться заставить Клеопатру вести себя скромнее, дело и вовсе безнадежное. В ее возрасте уже не перевоспитываются. К тому же она – гостья.
Тем не менее, на приеме все же нашелся человек, который не заметил ни вызывающего поведения египетской царицы, ни кричащей вульгарности наложенной на ее лицо косметики, ни бесстыдства ее прозрачного, выставлявшего напоказ стройное и гибкое тело одеяния. Пожиравший Клеопатру взгляд Марка Антония казался взглядом лихорадящего горячечным бредом больного. Причем остудить эту лихорадку и увлажнить его пересохшее горло не смогли даже выпитые подряд четыре кубка неразбавленного вина.
Антоний покинул пиршество довольно рано, но не затем, чтобы уйти, а для того, чтобы незамеченным в общей суматохе пробраться в спальню царицы и спрятаться там за драпировавшей стену тяжелой портьерой. Он простоял каменным истуканом несколько часов, однако дождался своего. Через заранее надорванную ткань Марк, затаив дыхание, прекрасно видел, как рабыни помогают своей госпоже снять ее прозрачные одежды, как стирают с ее лица нанесенные на него краски, как разбирают прическу и расчесывают длинные густые волосы, как моют упругое тело и умащивают его благовониями.
Служанки давно удалились, а он все еще стоял на затекших ногах, не зная, что делать, пока со стороны широкого ложа не донесся насмешливый грудной голос:
- Ну, что же ты застыл, мой герой? Смелее. Я ведь не кусаюсь. Да и торчать за занавеской куда хуже, чем лежать на постели.
Осознав, что слова обращены к нему, Антоний, дернулся вперед, наступил на затрещавшую под сандалиями ткань, запутался в ней и вывалился наружу, сопровождаемый откровенным женским смехом.
- Богиня! – только и смог выдавить из себя несчастный влюбленный, падая на колени. – Прости меня!
Вместо ответа Клеопатра вытянула ногу, пододвинув пальцы прямо к его лицу.
- Поцелуй! – капризно приказала царица. – Я разрешаю. И тогда ты, может быть, будешь прощен.
Он коснулся пересохшими губами мягкой, чуть влажной от притираний, прохладной кожи и ощутил, как гулко бьется его сердце, и как дрожит все его напряженное тело. Такого с ним, победителем десятков женщин, не случалось еще никогда!
- Встань! – услышал он сквозь прилившую к голове кровь. – Как тебя зовут, герой? Аполлон? Марс? Юпитер? Или, быть может, ты предпочитаешь, чтобы тебя называли Осирисом?
- Марк Антоний, - еле слышно произнес бывший легат Цезаря.
- Разденься, Марк Антоний! Я жду тебя.
Он лег рядом, бережно обнимая неожиданно свалившееся на него счастье, однако не сумел овладеть им, ощутив вдруг внезапную слабость в том месте, где скрывается самое главное мужское естество. И все же они проговорили целую ночь, в течение которой опыт Клеопатры сделал свое дело: Антоний снова стал мужчиной, причем не один раз.
- Ты великолепен, Марк Антоний! Просто божественен! – выпроваживая его перед самым рассветом, прижалась к широкой груди египетская царица.
- Я могу придти к тебе сегодня ночью? – дрогнувшим голосом спросил Антоний.
- О, теперь ты просто обязан это сделать. Причем не только сегодня, а каждую ночь. Пока не надоешь мне, мой герой, мой бог, - острые ноготки впились в его обнаженную кожу, оставляя на ней красные полосы.
- Я постараюсь не допустить этого!

*    *    *

Триумфальные шествия продолжались четыре дня: по одному на каждую военную кампанию и еще один день перерыва между праздничным действием; ведь люди устают даже от праздников.
Одетый в пурпурную тогу Цезарь ехал по улицам Рима на квадриге, за которой торжественно выступали семьдесят два ликтора (по двадцать четыре на каждую из провозглашенных сенатом диктатур). Атрибуты всех четырех его выездов были специально сделаны из разного материала. Галльский – из туевого дерева, египетский – из древесины акации, в понтийском триумфе присутствовали носилки, отделанные вставками из черепашьих панцирей, африканский сверкал отполированной слоновой костью.
В первый день среди многочисленных пленников провели постаревшего и рано поседевшего Верцингеторига; во второй – царевну Арсиною; в четвертый – Юбу Младшего, сына нумидийского царя и будущего царя Мавритании. Через пару десятков лет история многое расставит иначе, чем в эти дни, и маленькому мальчику, словно в насмешку, будет суждено взять в жены дочь Клепатры и Антония, но это будет потом. Для понтийского триумфа царственных пленников не нашлось, зато народ хохотал и рукоплескал пантомиме, изображавшей стремительное наступление Цезаря на армию Фарнака и бесславное бегство боспорского царя.
Во время всех четырех шествий перед широко раскрытыми глазами возбужденного плебса пронесли сокровища ценой в шестьдесят пять тысяч талантов золотом! Именно из этих средств Цезарь щедро расплатился со своими легионерами. И не только с ними. Каждому представителю римских низов досталось по четыреста сестерций, десять модиев зерна и четыре литра первосортного оливкового масла. И в каждый из четырех дней на улицах Рима накрывались двадцать две тысячи столов, рядом с которыми шли бесконечные игры и театральные представления.
Тогда же император заложил храм в честь прародительницы Юлиев – богини Венеры, пожертвовав будущему святилищу золотую статую небожительницы в полный человеческий рост. Злые языки утверждали, что лицом богиня похожа на Клеопатру, но что только не придумают эти злые языки! Надо же людям о чем-то поговорить! Если своя жизнь не удалась, поговорим о чужой.

*    *    *

В эти насыщенные дни относительного затишья он работал, работал очень много, работал, окончательно оформляя в голове и записях пункты своей реформаторской программы и будущего переустройства государства. Кальпурния не тревожила его, но однажды ночью все же спросила, приподнявшись на локте, чтобы увидеть в свете мерцавшей масляной плошки его глаза:
- Я ведь никогда не мешала тебе, Цезарь?
- Нет, - просто ответил Гай Юлий. Он не удивился столь странному вопросу в столь поздний час. За долгие годы жизни он научился терпеливо ждать, зная, что за любой преамбулой последует суть. – Только помогала своим пониманием, терпением и заботой.
- И никогда ни о чем не спрашивала?
- Нет.
- И никогда ни о чем не просила?
- Нет.
- Тогда разреши мне спросить и, может быть, попросить тебя?
- Говори.
- Зачем тебе эта женщина? Триумфы прошли, и все приглашенные гости разъехались. Осталась одна она. Осталась и раздражает Рим своим присутствием и своим поведением. Ее роскошь режет взгляд, ее наряды вызывающи, ее царственные манеры претят нашему свободолюбию….
- А то, что она на каждом углу подчеркивает, будто Цезарион мой и ее сын, больно ранит самолюбие моей жены? – он с грустью посмотрел на Кальпурнию.
- И это тоже, - она всегда говорила правду. – Но это не главное. Капля за каплей она причиняет тебе вред, и я не могу понять, с какой целью ты допускаешь это.
- Могу отвечать? – без тени иронии задал вопрос Цезарь.
- Да.
- Как ты думаешь, для чего люди рождают детей?
- Так заведено.
- Заведено кем?
- Обычаями, жизнью, богами.
- А почему тогда детей заводят в молодости и очень редко в зрелом возрасте?
- Заводят тогда, когда могут, - недоумевающе и немного раздраженно пожала плечами Кальпурния. Она не обладала терпением и мудростью мужа.
- Скорее потому, что молодость глупа, а в зрелости человек приобретает опыт и понимание многих происходящих вокруг вещей, - продолжал развивать свои мысли Цезарь. - С возрастом он видит: жизнь - далеко не радость, жизнь – это страдание. Видит и не желает обрекать своих детей на ненужные муки. Однако детей рождают и в тридцать, и в сорок, и даже в пятьдесят. Почему? Да потому, что каждый человек стремиться сделать то, для чего он предназначен, а предназначен - каждый. Предназначен и мучается тем, что срок его пребывания на земле слишком короток, и он может не успеть завершить начатое дело. И вот тогда-то человек рассчитывает передать свое дело сыну, а потом внуку и даже правнуку.
- Не вижу связи твоих слов с моим вопросом, ведь Цезарион – не твой сын.
- Отвечаю. Кто знает, каков отмеренный мне богами срок, а сделать предстоит еще очень и очень многое. На днях я оформлю усыновление Гая Октавия и назначу его наследником всех своих начинаний. Однако римское законодательство не признает прямого наследования верховной власти. Наследуется, как ты знаешь, одна лишь царская власть.
- Ты хочешь возродить монархию? – встревожено спросила Кальпурния.
- Вероятно. Вполне вероятно, если, конечно, не найду другого пути дать возможность продолжить реализацию своих планов. А потому пускай римский плебс, а заодно и сенат Рима привыкают к виду царственной особы. Вот для чего мне нужна Клеопатра, ее внешний вид и ее манеры. Она хотела уехать вместе со всеми, однако я задержал царицу. К тому же сейчас у нее роман с Антонием, и это мне тоже на руку.
Завершая разговор, Цезарь задул огонек лампы и ощутил, как лицо жены мягко и нежно прижалось к его плечу. Он обнял Кальпурнию, вслушиваясь в ее встревоженное дыхание. Вот оно сделалось спокойнее, еще спокойнее, и, наконец, женщина заснула тихим и невозмутимым сном. Гай Юлий, напротив, долго лежал, всматриваясь в темноту спальни. От разговора остались мысли и немного неприятная тяжесть в подреберье.

*    *    *

Обряд усыновления прошел довольно буднично, закончившись скромным обедом в доме Цезаря. Обедом, на котором присутствовали лишь самые близкие ему люди: Кальпурния, Атия, сам виновник торжества, да еще Луций Корнелий Бальб, в чьем ведении находилась копия измененного завещания Гая Юлия. Оригинал по закону был помещен в храм Весты и содержал в себе текст, согласно коему Гаю Юлию Цезарю Октавиану, а именно так теперь звали Гая Октавия Фурина, отходило семьдесят процентов имущества его приемного отца. Баснословная сумма! Именно с ее помощью будущий первый император римской империи сумеет захватить и удержать власть, укрепив основы заложенного Цезарем строя. Этот юноша первым получит прозвище Август – «возвеличенный богами», под которым и войдет в историю своей страны и мировую историю.


III.

События в Дальней Испании практически застыли на месте. Наместник провинции Гай Требоний получил приказ наблюдать и не вступать в активные боевые действия. Его враги также занимали выжидательную позицию, по крупицам собирая остатки недовольных противников Цезаря, готовых на безумие военного противостояния с римской государственной машиной. Временное затишье позволило Гаю Юлию заняться неотложными внутриполитическими и экономическими проблемами.
Он провел перепись граждан, результаты которой оказались настолько ужасающими, что сенат согласился со всеми предложениями императора без малейших на то возражений. Оказалось, что за сорок последних лет гражданских противостояний численность «римских граждан» сократилась вдвое, в основном, за счет мужского населения. Гражданские войны поставили страну на грань вымирания, и единственным выходом из сложившейся ситуации было даровать римское гражданство жителям старых провинций: Сицилии и Нарбонской Галлии, приравняв политическое устройство их городов к римскому устройству. Кроме того земли Гельвеции, Галлии, Испании и Африки получили статус римских колоний, положив начало такому желаемому Цезарем торжеству романской цивилизации.
Реформа экономики началась с преобразований в финансовой сфере. В рыночный оборот впервые наряду с медными и серебряными монетами поступили золотые деньги, право чеканки которых закреплялось за государственным монетным двором. Отныне фальшивомонетчики приравнивались к врагам республики, что повышало доверие населения к имевшей хождение валюте и укрепляло финансовую стабильность страны.
Прибывший с Клеопатрой астроном и жрец Сосиген занялся переустройством довольно хаотического римского календаря, превратив «плавающий» год, в котором в тот или иной временной промежуток исчислялось от трехсот пятидесяти пяти до трехсот семидесяти пяти дней, в год, состоявший строго из трехсот шестидесяти пяти дней. Так появился «юлианский» календарь, не только поставивший временную неразбериху в жесткие рамки астрономических законов, но и уровнявший время- и летоисчисление Востока и Запада.
Используя данные об уменьшении численности населения, Цезарь провел весьма непопулярную меру, сократив количество тех, кто пользовался правом на бесплатный государственный хлеб с трехсот двадцати до ста пятидесяти тысяч. «Люди должны работать, а не бездельничать за государственный счет!» - он провозгласил этот лозунг, облегчив государственное бремя и одновременно ужесточив контроль над назначением пособий. При этом Гай Юлий не забыл «сделать реверанс» в сторону плебса. Император ввел закон против роскоши, который запрещал патрициям использовать носилки, носить пурпуровые одежды и жемчуга, устраивать излишне дорогие гастрономические обеды. Сказав «А», Цезарь затем произнес и «Б». Лишившимся пособия людям была нужна работа, а потому император ввел ограничения на численность рабов в крупных поместьях, обязав их хозяев нанимать на работу свободных граждан и платить им достойную зарплату.
Он ввел земельный кадастр, ограничив всевластие всаднического сословия, чем дал возможность государству шире наделять землей тех, кто умел и хотел на ней трудиться. И тут же «подсластил» горечь предложенной своим финансистам «пилюли» тем, что возвратил дорожные и таможенные пошлины на иностранные товары, отдав их сборы на откуп всадникам.
Он искусно использовал политику «кнута и пряника», заставляя людей соглашаться с необходимостью и справедливостью каждого предпринимаемого им шага.
Но самое главное, Цезарь впервые создал постоянную кадровую армию, превратив военную службу в профессию, в престижную профессию. Император ввел понятие денежного довольствия, дал возможность уходящим в отставку легионерам селиться на государственных землях и продвигаться по государственной служебной лестнице. Отныне на подвластной Риму огромной территории размещалось сорок! кадровых легионов, включавших в свой состав свыше двухсот сорока тысяч солдат и офицеров.
Многое сделав, он еще очень многое держал в голове и вынашивал в сердце.

*    *    *

Встреча со Спуринной получилась случайной. Они столкнулись нос к носу в двух шагах от форума. Но если Цезарь лучился радостью, то взгляд фракийца выглядел настороженно-прохладным.
- Не рад нашей встрече? – Гай Юлий сделал знак свите оставаться на месте и отвел друга в сторону.
- Да, разговаривать без свидетелей, пожалуй, лучше, - Леонидас позволил себе улыбнуться, отчего льдинки в его глазах начали медленно таять, – а что касается радости, знаешь, я уже давно привык скрывать любые чувства на самом дне своей души. Но я рад тебя видеть, и это правда.
- Тогда почему ты не заходишь ко мне? – императора все еще не отпускала эйфория внезапной встречи, однако Спуринна достаточно быстро развеял ее, ответив:
- Ты шутишь, Цезарь? Времена, когда два мальчика грелись на солнце, на берегу Тибра, остались давно в прошлом. Кто сегодня я, и кто ты?
- Ты был, есть и будешь оставаться моим другом до самой смерти.
- Ты тоже. Однако разве для настоящей дружбы так уж необходимы постоянные встречи? Мне, например, достаточно знать, что у меня есть друг, к которому я могу обратиться в трудную для меня минуту, и друг поможет мне.
- Но ты же не обращаешься.
- Это лишь свидетельство того, что трудная минута в моей жизни еще не наступила, - фракиец улыбнулся широкой улыбкой.
- Леонидас, но ведь тысячам людей от меня постоянно что-нибудь нужно. Неужели тебе не нужно ничего?
- Ничего, Цезарь. У меня есть любимая работа, крыша над головой, есть кусок хлеба и плащ, в который я могу завернуться, если на улице дождь и холод. У меня есть все необходимое, так чего же мне еще желать?
- Лучшей жизни. Друг мой, все вокруг хотят лучшей жизни.
- Что значит лучшей, Гай Юлий?
- Лучшей – это лучше, чем сейчас.
- Тогда, не обольщайся, это твое «лучше» рискует стать бесконечным, ибо желания человека возрастают по мере того, как он удовлетворяет их. А потому наилучшее – иметь умеренные желания и ограничиваться лишь насущно необходимым.
- Как Диоген? – усмехнулся Цезарь.
- Диоген был маргиналом. Я не настаиваю на таких крайностях.
- Значит, тебе не нужен большой дом, чтобы принимать твоих пациентов?
- Я хожу к своим пациентам, и это их устраивает, а большой дом требует больших затрат. Мне это ни к чему.
- Тогда тебе, наверняка, нужны деньги, хотя бы для того, чтобы приобрести новые знания или составляющие для твоих лекарств.
- Фессалийцы научили меня многому, - задумчиво произнес Спуринна. – Чему не научили они, тому я учусь у своих пациентов. Их платы мне хватает на все. Иметь же деньги больше необходимого, значит, приобрести головную боль по поводу того, как их потратить или как уберечь от воров. Зачем мне это?
- А власть, Леонидас, как же власть? Власть не для того, чтобы вертеть людьми, а для того, чтобы помогать им.
- Много ты помог людям, Цезарь?
- Думаю, да, - их разговор давно перешел в серьезную плоскость, в которой запахло очередным столкновением взглядов и мнений. – Оглянись. Рим стал сильнее, стабильнее и чище. В нем стало лучше жить, лучше и спокойнее. Ты найдешь этому подтверждение практически на каждом углу.
- Надолго ли? – скептически оглядел друга Спуринна. – До следующей гражданской войны?
- Гражданских войн больше не будет! При единой и сильной власти их просто не может быть!
- Но тогда это должна быть власть Юпитера или, по крайней мере, царская власть, Цезарь.
- Пусть так, - кивнул головой император.
- Очередная иллюзия, Гай Юлий, очередная твоя иллюзия, - покачал головой фракиец.
- Не говори так, Спуринна! – они снова начали спорить между собой.
- Люди никогда не смогут жить спокойно, Цезарь. Они так устроены. Ты просто-напросто взрастишь себе нового Брута, и история повторится.
Гай Юлий хотел возразить, однако смолчал и только махнул рукой.
- Неужели каждая наша встреча должна заканчиваться раздором? – он вдруг почувствовал себя неимоверно усталым, снова ощутил тяжесть в подреберье, отозвавшуюся восковой бледностью на мгновенно покрывшемся капельками пота лице. 
- Ты болен, Цезарь, - раздражение в голосе друга сменилось заботой. – Мне не нравится цвет твоего лица.
- Я просто слишком много работаю, Леонидас, и мало сплю. Заботы о государстве и людях отнимают все мое время и все мои силы. Небольшой отдых, и это пройдет.
- И все же, советую, обрати внимание на свой желудок, и…, - фракиец замолчал на долю секунды. – Может быть, ты придешь ко мне, чтобы я тебя обследовал?
- Может быть, может быть, друг мой, - после небольшой паузы ответил Цезарь, пожимая Спуринне на прощание руку. – Когда для этого появится время.

*    *    *
 
Его авторитет вырос настолько, что при выборах магистратур следующего года Гай Юлий был определен консулом без коллеги. Весьма нечастый случай в римской административной практике. Однако после свершенных Цезарем преобразований никто не считал себя достойным встать рядом с ним на ступеньке власти.
Тем не менее, достигнув вершины, император не ощутил ни радости, ни торжества победителя, одну лишь усталость, да еще легкое раздражение, усиливавшееся при виде некоторых сенаторов, к числу которых относился и Марк Туллий Цицерон.
И дело заключалось не только в том, что, оценивший собственную безопасность вполне достаточной, оратор принялся осторожно оппонировать хозяину Рима. Маленькая, карманная оппозиция нужна; она даже полезна, она создает иллюзию демократии у тех, кто носится с народовластием, будто глупец с яркой тряпкой. Но Цицерон раздражал Гая Юлия своим напыщенным видом, плохо скрываемой уверенностью в собственном уме, хитрости и непогрешимости своих взглядов. Даже в лести он как бы давал понять, что стоит выше императора и вынужден склонять голову лишь потому, что подчиняется обстоятельствам, по которым сегодня власть находится не в его, Марка Туллия, руках.
А льстить Цицерон умел. Произнося, например, в сенате речь в защиту помпеянца Квинта Лигария и ходатайствуя о возвращении последнего из изгнания, оратор разразился таким напыщенным панегириком в адрес Цезаря, что император от неожиданности даже выронил из рук таблички с записями очередного своего законопроекта. Вполне естественно, что Лигарий был прощен, а сенат еще долго шептался на тему о чрезмерности лести оратора.
По этому поводу Брут осмелился сделать своему старшему товарищу довольно резкое замечание. Теперь, после женитьбы на дочери Катона Порции, Марк Юний осмеливался на многое.
- Марк Туллий, неужели тебе не было противно, когда ты «вылизывал» своим языком пыльные сандалии тирана и узурпатора?
- Не было, - отдуваясь от небывалой осенней жары, ответил Цицерон. – Пусть упивается торжеством. Мы же пока будем делать то, чему поклялись служить под стенами Диррахия, - свержению диктатора и восстановлению республики.
О реставрации республиканских норм Марк Туллий однажды рискнул высказаться в открытой речи, посвященной возвеличиванию талантов Цезаря накануне его триумфов. Тогда, словно оговорившись, оратор подобострастно «попросил» императора о возрождении традиций народовластия под его, Гая Юлия, защитой.
Однако это было всего лишь раз. В остальном же Цицерон предпочитал разглагольствовать перед узким кругом лиц, будучи их бесспорным лидером и вдохновителем. «Партия оратора» включала в себя группу из двадцати – двадцати пяти несостоявшихся в политике, «обиженных» событиями, временем и лично Цезарем средневозрастных сенаторов, среди которых находились Квинт Лигарий, Понтий Аквила, Гай Кассий Лонгин и некоторые другие помпеянцы и умеренные политики.


IV.

- Обстоятельства требуют моего присутствия в Испании, поэтому я вынужден покинуть Рим, и могу отпустить тебя домой на время своего отсутствия, - его лицо улыбалось, однако голос звучал по-деловому сухо.
- А потом? – Клеопатре Рим надоел настолько, что она была готова прыгать подобно молодой козочке на летнем, покрытом зеленой травкой лугу, но, уловив скрытый в интонациях Гая Юлия потаенный смысл, она тоже насторожилась.
- По моему возвращению я снова жду тебя в качестве «дорогой гостьи», - иронично заметил император. – И на этот раз можешь приезжать без мужа и Цезариона. Мальчик, как ты успела убедиться, не создает тебе никаких преимуществ, а подрастающий Птолемей будет лишь помехой в твоих отношениях с Антонием.
- Мог бы и не язвить, - вспыхнула египтянка, – ведь я все же нужна тебе.
- Уже не так сильно, - охладил царицу Гай Юлий. – Тем не менее, для моих планов твое присутствие очень и очень желательно. Рим должен окончательно привыкнуть к внешнему виду царственных особ.

*    *    *

- Он действительно хочет стать царем Рима?! – Антоний был скорее удивлен, чем взволнован.
- Думаю, да, - окончательно проиграв одну игру, Клеопатра решила начать другую партию. – Ему нужно узаконить передачу власти по наследству, тем более что наследник уже подготовлен.
- Глупо, - пожал плечами Марк. – Он восстановит против себя всех и приблизит свой конец. А Октавиан настолько слаб, что не продержится у власти и полугода.
- Вот и прекрасно, мой герой, - покрывая тело своего мужчины поцелуями, женщина опустилась к кончикам пальцев его ног. – Разве нам нужен Октавиан? Нет, нам с тобой нужен только Антоний, консул Антноний, пожизненный диктатор Рима Марк Антоний.
- Для этого мне необходима армия, - ни тени смущения или сомнения в голосе: он предал своего патрона также легко, как предал когда-то убиваемого на его глазах Клодия.
- Тогда возвращайся к армии. Примирись с Цезарем, снова войди в доверие, отправляйся в Испанию, докажи, что ты, как никто, разделяешь его планы и мысли и больше всех подходишь для их воплощения в жизнь. Начинай действовать, а время все расставит по своим местам.

*    *    *

- Когда мы выступаем, Цезарь? – Септимий вошел в кабинет, едва передвигая отечными ногами.
- Мы? – Гай Юлий поднялся и, поддерживая старика, помог ему сесть в одно из стоящих у стола кресел. – Нет, Корнелий, на этот раз выступаю только один я. Ты останешься дома.
- Но кто же тогда защитит твою жизнь? Кто почувствует приближение приступа?
- Не волнуйся, старик, со мной будет Октавиан.
- Мальчик еще юн и не так хорошо чувствует тебя, как я.
- Что поделаешь? Пусть учится. Но твое состояние просто-напросто не позволяет тебе отправляться дальше этих стен.
Оба замолчали, глядя в глаза друг другу: Цезарь с грустью, Септимий с болью и страданием.
- Император, - с трудом переводя дыхание, прохрипел слуга, – но если я больше не могу приносить тебе пользу, если не могу больше оберегать твою жизнь, тогда прошу: отпусти меня умирать.
- Ах, Корнелий, Корнелий, неужели ты считаешь, что еще жив? Нет. Для жизни мы оба умерли давным-давно: я, когда встал на путь власти, пройдя через кровь и месть; ты, когда породнился со мной в защите моих интересов. Наши души умерли именно в тот момент, а теперь умирают одни лишь тела. Не переживай, я знаю, ты дождешься моего возвращения и отпразднуешь со мной еще одну победу. А потом боги решат, кто из нас уйдет из жизни раньше.
- Я не хочу, - по дряблым старческим щекам потекли слезы.
- Чего ты не хочешь, - не понял Цезарь.
- Не хочу умирать раньше тебя.
- Не будем думать об этом, по крайней мере, сейчас. Жди меня, жди и оберегай дом и Кальпурнию.

*    *    *

Военные действия полностью отвлекли его, заставив погрузиться в привычную стихию стратегии и тактических расчетов. Гней Публий Помпей Младший блокировал пять легионов под командованием Гая Требония в местечке Ольбуконе, на границе Дальней и Ближней Испании. Следуя указаниям императора, Требоний не вступал в серьезные столкновения. Он понимал, что в два раза проигрывает противнику в живой силе, а потому занял оборону и ждал Цезаря.
Гай Юлий прибыл в провинцию в конце марта и привел с собой еще девять легионов и пять тысяч всадников. И если теперь по численности пехоты его армия сравнялась с армией врага, то превосходство императора в кавалерии оказалось десятикратным, что, в конце концов, и предопределило исход всей испанской кампании.
Решающее сражение произошло на берегу Марчены, у города Мунды.
В отличие от прежних битв Цезарь предпочел наблюдать за ходом боя с вершины высокого холма, у подножия которого он сосредоточил всю свою конницу. Серединой и флангами командовали Антоний, Требоний и Октавиан. Гай Юлий не только примирился с Антонием, но и поручил Марку взять на себя руководство наиболее сложным участком построения, на который всегда приходился самый сильный удар противника – центром армии.
- Ты чересчур оберегаешь меня, император! – оставшись наедине после состоявшегося накануне битвы военного совета, возмутился таким решением Цезаря Октавиан. – Я тоже мог бы сражаться на самом трудном участке и принести тебе победу. Теперь же все лавры достанутся одному Антонию. Я вообще не понимаю, для чего ты снова сошелся с этим не имеющим ни стыда, ни совести человеком.
- Тебе еще много предстоит понять, мой мальчик, - спокойно ответил Гай Юлий, – и потому учись понимать жизнь быстрее. Ты хороший солдат, однако, Марк отличный полководец, а подобный талант приобретается не столько знаниями, сколько опытом, который ты, несомненно, получишь, но получишь со временем. До того же, как ты научишься решать все сам, пользуйся умными, смелыми и преданными тебе людьми.
- Это Антоний-то преданный?! – негодующе взмахнул руками Октавиан.
- Я знаю все хорошие качества Марка, но прекрасно помню и обо всех его плохих. Антоний верен лишь собственным интересам, да и то нередко сомневается в себе самом. Он состоит из сплошных противоречий. Противоречия и сомнения рано или поздно приведут Антония к погибели. Однако сейчас Марк нужен мне. Приготовься к тому, что именно его, а не тебя, я сделаю вместе с собой консулом следующего года.
- Зачем?!
- Кто-то же должен возложить на мою голову царский венец. И Антоний подходит для этого дела больше всего: идущий напролом, глупый и в то же время вполне управляемый. Он, как никто другой, легко раздавит любое сопротивление моим замыслам, так тщательно взращиваемое сегодня Цицероном.
- Проще уничтожить самого Цицерона, - пожал плечами Гай Октавиан, – и с ним всю проблему.
- Во-первых, то, что проще, не всегда правильно. Иногда к оптимальному решению приходится продираться густыми дебрями и окольными тропами. Во-вторых, убить человека, вовсе не означает расправиться с его делом. Бывает, смерть создает вокруг убитого ореол мученика, и пожар, что ты надеялся затушить чьей-то гибелью, разгорается с неукротимой силой. И, в-третьих, я не хочу лишней крови. Ее и так уже было слишком много.   
- Отец, - Октавиан редко называл его отцом, обычно лишь в те минуты, когда чувствовал волнение, – но ведь ты сам говорил, что кровь врага – самое отличное удобрение на ниве политики!
- Когда все меры исчерпаны – это так. И, тем не менее, по возможности старайся проливать кровь очень редко и руками других людей, оставляя потомкам свое имя чистым и незапятнанным.

*    *    *

С вступлением в бой кавалерии исход сражения был решен окончательно. Зайдя противнику в тыл, всадники Цезаря устроили настоящее избиение, оставив на поле боя свыше тридцати пяти тысяч убитых врагов, большая часть которых никогда не была римскими гражданами, не видела Рима и ничего не знала о жизни тех, кто обрек их на смерть. Дело в том, что легионы Помпеев в основном состояли из спешно набранных повсюду наемников. В случае победы всем им обещали баснословную добычу, земли и военную славу. Земля действительно досталась всем: не желая тратить время на разжигание погребальных костров, Цезарь приказал стащить трупы в вырытый неподалеку от Мунды огромный ров и завалить их обещанной испанской землей. 
Брошенный к ногам императора до неузнаваемости изуродованный солдатскими мечами труп Лабиена не вызвал у Гая Юлия никаких эмоций: ни радости, ни сожаления.
Братья Помпеи бежали с поля боя. Гней был схвачен и убит две недели спустя; Секст же пережил Цезаря почти на восемь лет и был зарезан преследовавшими его солдатами Марка Антония.
Известие о победе при Мунде достигло Рима с большим запозданием. Император сдала все, чтобы оно пришло в столицу только двадцатого апреля, накануне Палилий – торжеств в честь основателя Вечного города Ромула. Вполне естественно, что исполнявший в это время обязанности консула-суффекта, ставленник Гая Юлия Квинт Фабий Максим предложил считать игры этого года посвященными Цезарю, и сенат беспрекословно утвердил это решение. Так легендарный первый царь Рима оказался весьма ненавязчиво отождествлен в умах жителей города с пока еще консулом, диктатором и императором Гаем Юлием Цезарем.

*    *    *

Как ни странно, но триумфальное возвращение ему подпортила рукопись.
- Надо было убить его, как я и предлагал тебе когда-то! - снова получивший доступ в дом Цезаря Антоний не скрывал своего негодования, в котором проскальзывали и нотки тщательно скрываемого злорадства. Марк принес ему сочинение Цицерона и брезгливо положил на стол в таблинии.
- Что это? – по поводу «кого» Гай Юлий интересоваться не стал, прекрасно понимая, что его клеврет имеет в виду собственного заклятого врага. 
- Панегирик Катону и его безвременной кончине в Утике. По словам нашего «великого оратора», Марк Порций – последний честный человек в Риме! Последний носитель древних традиций и последний из тех, кто старался жить по закону.
- Оставь, я прочту, - вяло отреагировал Цезарь. – И остынь, пожалуйста.
Он прочитал трактат, получив изрядный заряд негативного настроения, подобный смеси гнева и ненависти, однако сдержался и вежливо похвалил труд Цицерона на одном из заседаний сената, после чего засел за написание «Анти-Катона».
В самом начале своего памфлета Гай Юлий язвительно уверил будущих читателей, что не может даже думать, сравниться с изяществом стиля и логикой изложения мысли, которые присущи творчеству Марка Туллия. Потом плавно перешел к насмешкам над жадностью Катона, над его склонностью пьянству и кровосмешению, уделив при этом особое внимание эпизоду, когда Марк Порций «продал», а затем вновь «выкупил» собственную жену. Вынося затем свой труд на обозрение избранных лиц, Цезарь давал ясно понять, что отныне не намерен спускать ни единой двусмысленности в свой адрес и адрес проводимой им политики. Время демократии и демагогии закончилось, закончилось раз и навсегда!
Цицерон получил «Анти-Катона» лично из рук императора, который вскоре не преминул поинтересоваться мнением оратора о памфлете.
Похвала получилась весьма и весьма кислой и достаточно вымученной, что доставило Гаю Юлию должное удовольствие и позволило обронить короткое замечание:
- Надеюсь, Марк Туллий, что впредь нам с тобой не придется больше соревноваться в красноречии.
- Конечно, конечно, - поспешил подобострастно заверить императора Цицерон. – Ты победил меня в нашем заочном споре. В свою очередь, я только и жду, чтобы твое произведение увидело и прочитало как можно больше людей. Когда ты выпустишь его для всеобщего прочтения?
- Никогда! – отрубил Цезарь. – Похоже, Марк, ты продолжаешь считать себя самым умным и хитрым политиком.
- О чем ты, Гай Юлий? – отлично разыграл изумление Цицерон.
- Все о том же, - иронично усмехнулся император. – Если ты по-прежнему предпочитаешь выступать на публику, то мои слова предназначены лишь для некоторых нуждающихся в их прочтении людей.
Он прекрасно понимал, что широкое распространение «Анти-Катона» вполне способно вызвать у плебса сочувствие к самоубийце и неприязнь к автору позорящих Марка Порция строк. Публика очень любит сочувствовать тем, кого уже нет в живых (они-то ведь уже безобидны), и негодовать по поводу действий власть предержащих.
Разговор с Цицероном оставил ощущение грязи в душе и тяжесть в верхней части живота. Возвращаясь с форума мимо рынка, Цезарь бросил случайный взгляд на истекавшую жиром разделанную свиную тушу и почти мгновенно почувствовал неудержимый позыв рвоты. Его желудок вывернуло наизнанку прямо на мостовую, на которой среди слизи и кусочков съеденной за завтраком пищи Гай Юлий явственно различил прожилки крови.
Разговор с Цезарем оставил в душе Цицерона гнетущее чувство липкого страха. Тем же вечером он собрал в своем доме «карманную партию» во главе с Брутом и, прочитав им вслух написанный императором памфлет, передал состоявшуюся накануне «воспитательную» беседу с ним во всех возможных красках и лицах. Последовавшая засим реакция превзошла все ожидания оратора.
- Смерть! – вскакивая с места, вскинул кверху сжатый кулак Брут.
- Смерть диктатору! – поддержал его Гай Кассий Лонгин.
- Смерть тирану и убийце! – нестройными голосами подтянулись к вожакам остальные собравшиеся.
Приговор был вынесен. Им оставалось обсудить только некоторые детали его исполнения.