Как Иван-царевич жениться решил

Сказка для взрослых

Жил да был в некотором царстве, в некотором государстве царь и был у него сын Иван. Рос Иван-царевич, рос, рос да и вырос. И пришла ему пора жениться.

Стали Ивану невесту искать. Но не тут-то было. Одна царевичу не нравится, другая ростом не вышла, третья лицом не удалась. Одним словом, выбор большой, а жениться не на ком…

А царь-батюшка настаивает, что пора, мол, и ему на наследников посмотреть, да порадоваться перед последней дорогой. Иван уж ничему не рад.

Решил сам себе невесту искать, да тоже никак не выходит – то рода незнатного, то царю дурочкой кажется, то наследников иметь не может.

Опять не складывается у него семейное счастье. А время идёт, да и отец поторапливает. Так всё и шло своим чередом, тихо и неспешно...

Однажды собрался Иван-царевич на охоту – развеяться да размяться в дубравах и муравах, силушку да удаль молодецкую потешить, взял да и поскакал на лихом коне, взяв свой верный лук со стрелами.

Но не задалась на этот раз и охота – дичь, как сквозь землю, провалилась.

Возвращается он во дворец усталый, без добычи, жажда его мучит, а тут видит, девица с вёдрами идёт, воду несёт, Он к ней – дай мол, красавица, водицы испить, а та ему в ответ: «Пей, милый, не век же тебе жаждой мучиться».

Смотрит Иван – красавица перед ним писаная, хоть сейчас под венец, ресницами из-под резных бровей, как птица крылами, машет.

Спешился Иван, про жажду забыл, глядит на девицу во все глаза – дар речи потерял, а штаны в непотребном месте по швам трещат – и вовсе конфуз.

Он к девице – пойдем, мол, красавица в тенёчке отдохнем, вон и рощица неподалёку, конь мигом домчит, не смотри, что устал.

А та ни в какую – знаю я ваши тенёчки, да отдыхи, а я потом одна с дитём маяться буду?

Царевича как огнём небесным палит, от того жара сам себя не помнит – он и так к ней, и эдак, я, мол, только глазком взгляну на прекрасное твое естество, а больше ни-ни...

Но красавица ни в какую –  сперва, мол, давай под венец –  а потом, пожалуйста, всё, что захочешь…

Делать нечего Ивану, сел на коня, с девицей попрощался, велел сватов от него ждать, и никому другому слова не давать.

Девица только молча кивнула на прощание, да и пошла своей дорогой, даже не обернулась ему вослед.

Царевич коня пришпорил, взгрел беднягу плетью и поскакал во дворец. Примчался, коня своего верного в мыле у крыльца бросил, кинулся к отцу.

По лестнице взлетел, царского стольника с ног сбил, поднос с царским обедом с грохотом вниз полетел.

В покои к отцу врывается: «Давай, мол, батюшка, сватов скорей засылать!»– а тот понять ничего не может, каких таких сватов? – ждал стольника со второй переменой, так вместо него сын влетел и каких-то сватов требует.

А у Ивана в горле пересохло, глаза огнём горят, руками машет, слова вымолвить не может, горло как железной рукой перехватило – только сипит что-то невразумительное.

Потом обвёл царевич всё вокруг безумным взглядом, схватил с царского стола кубок с вином, опростал одним глотком, да и опять за свое: «Давай сватов скорей засылать!»

Долго ли, коротко ли, разобрались, наконец. Царю-батюшке любопытно, конечно, что же это за девица такая, что это за спешка дурная, что сын сам не свой, но делать нечего, отправили сватов, назначили свадьбу через месяц, как положено по дедовским обычаям.

Иван-то, понятно, все пытался ускорить это дело, но с обычаями не поспоришь, особенно с дедовскими.

Наконец, и время свадьбы пришло. Гости дорогие съехались со всей державы, да из сопредельных стран подтянулись на дармовщинку-то выпить-закусить любо-дорого.

Ни много, ни мало – сорок сороков собрались. Обвенчали молодых по старинному обряду, что пришёл из стародавних времен.

Царь-батюшка на свадьбу единственного сына певцов заграничных да танцоров выписал, гостей веселить да развлекать.

Те стараются, пляшут да поют, жалованье своё немалое отрабатывают, но и свои доморощенные скоморохи выкаблучиваются, как могут, словом, идёт пир на свадьбе горой.

Лишь Иван-царевич не ест–не пьёт, только стол локтями придавливает, чтоб не сильно от его молодецкой удали колыхался и подпрыгивал, посудой драгоценной прибрякивая и, тем самым, гостей пугая, да всё на отца поглядывает, когда ж в покои прилично удалиться будет.

Наконец, царь-батюшка благословил молодых на иные подвиги во славу Божию.

Иван на радостях лавку с гостями опрокинул, жену молодую чуть ли не волоком по ступеням взметнул, да по коридорам к свадебным покоям проволок.

Двери в опочивальню с грохотом затворил, едва с петель не снёс.

Новобрачную свою на ложе уронил, драгоценные яхонтовые пуговки, да золотого шитья петельки с мясом рвет – так невтерпеж ему.

А свадебный-то наряд молодой жены, как назло, из сорока одёжек и все с застёжками.

Вот их-то он молодецкой рукой и лущит, как горох. Дворцовые часы уже и полночь бить начали.

Наконец, последнюю одёжку бесценного китайского шелка с последним ударом часов напополам рванул, к естеству суженой прорываясь, глядит, а там жаба – маленькая, сморщенная и страшная. 

Правда, уже с золотой короной на голове. Тут бы и сказке конец, как говорится, но только не нашей сказке.

Царевич едва чувств не лишился, даром, что молодец статный да крепкий, только смотрит оторопело и рот разевает, как рыба на берегу.

А молодая жена и говорит ему человечьим голосом: «Что же ты любить меня не хочешь, как законную свою супругу?– Ты ж меня в лесочек, да тенёчек звал, да уговаривал, а как до дела дошло, так и в кусты? –
Негоже это, ты же царский сын да наследник, надобно тебе до конца свой супружеский долг исполнить, батюшку-царя внуками порадовать...»

И с этими словами разлеглась на царских пуховых подушках бесстыдно и призывно.

А Иван-царевич ни жив, ни мёртв, истуканом каменным стоит, мысли в голове как на шутовской балалайке тренькают да хороводы водят: ни одной не поймаешь, не удержишь.

Вроде ни зелена вина да браги хмельной не пил, а вот нате ж тебе, какая история…
 
Вот и руки его, как не свои, кафтан свадебный расстегивать, да снимать начали.

А мысли по-прежнему, как мошкара у огня вьются, остановиться не могут. А там уж и крупная дрожь его бить начала, как предстал он перед молодой женой в природном своем естестве.

 Надо сказать, не очень в геройском виде предстал, не таким ему грядущее ночное сражение представлялось.

А новоиспечённая жена всё подзадоривает, да подкалывает-подзуживает: «Что ж,– говорит,– ты меня желать перестал, как тогда в чистом поле?– Вот она я – вся перед тобой, вся твоей стану, иди ко мне, мой Иванушка-дурачок!»

И приквакивает сладострастно эдак.

Чувствует царевич, как силы молодецкие прибывать начали, все мысли куда-то исчезли враз, кроме одной: «Х… зашибу болотную б…!»

Вниз глянул, а зашибать-то и нечем – всё под размер и вид молодой жены преобразилось.

Ну, думает, ладно, если не зашибу, так рукой задавлю. Примерился.

А та вкрадчиво так ему вещает с издёвочкой: «И не думай, муженёк, а то с таким и останешься, на смех всем – ни в баньку сходить, ни в речке искупаться, а про девок так и вовсе забудь, милый!..»

Сильно приуныл Иван-царевич, призадумался. Но делать-то нечего – сам невесту нашел, сам в жёны звал, самому, стало быть, и жить.

Ведь и не скажешь никому – только на смех все подымут, прохода не будет, даром, что царский сын.

Так, ведь, и царь-батюшка не поймёт, сам же горячку порол, сватов, как на пожар, гнал.

Присел он на краешек брачного ложа, буйну голову повесил, думу думает.

А жена молодая над ним пуще прежнего измывается: «И куда ж, мол, страсть твоя и задор подевалися?– Аль не жена я твоя законная, кто ж за тебя твой супружеский долг исполнять станет?–
Или мне в девицах так свой век и вековать при живом-то муже?–
Придется батюшке твоему наутро пожаловаться, что никудышный оказался у меня муженёк, а  у него сын, потому и не видать ему внуков, как своих ушей!»

И зудит, и зудит, как комар, плетёт свою словесную паутину. – А царевичу от тех слов лишь тошнее становится.

Тут и первые петухи пропели. А там и вторые. Глядь, уж и третьи песнь свою затянули.

Вот уже и в дверь постучали тихонько, дабы не разбудить, ежели спят ещё молодые после тяжкого ночного труда. 

А стучали, чтоб узнать: не надо ли подзаправиться ночным бойцам, дух перевести, да силы поправить питьём, да яствами нежнейшими и свежайшими.

Взглянул Иван обречённо на супружеское свое ложе, а там девица красоты неописуемой лежит в сонной истоме.

Ну, прямо как тогда в поле, при первой встрече. Даже не прикрылась ничем, бесстыдница.

Глянул на себя – всё обрело обычный вид и размер, будто приснилось ночное наваждение, лишь засохшая жабья слизь на руках напоминает о страшной ночной яви…

Так и закончилась у Ивана-царевича первая брачная ночь…

Но и пришедший за ней день, надо сказать, тоже был не слишком удачным – голова от недосыпа трещала, как после хорошего застолья, а стоило Ивану смежить веки, как перед взором его разворачивались картины минувшей ночи.

И от этого становилось ещё тошнее. А молодая жена, уже вполне освоившись со своей новой ролью, со вкусом начала распоряжаться да командовать во дворце.
 
Так день и пробежал, незаметно уступая место сумеркам. А там и вечер звёзды на небе зажёг, луну потихонечку выкатил...

Вот и ужин закончился, пора уж на боковую.  Царь-батюшка перекрестил молодых и опять напутственное слово сказал, благословляя на ночные труды.

Только, вот, у Ивана-царевича при одной мысли о тех трудах ноги подкашиваются, да подлая дрожь в коленях одолевает.

Не столь быстро, как вчера, он с молодой женой путь до опочивальни одолел, на подгибающихся ногах почти что плёлся, остановился перед последней преградой, которую он вчера единым махом чуть было на ложе не уронил, дух перевёл.

Сердце в груди – бух-бух, и кровь горячая в виски тяжким молотом бьёт, а молодая жена сзади ласково, и на ушко ему: «Пойдем Иванушка, суженый ты мой, может, эта ночь для тебя удачнее сложится, нужно ж и мне хоть разок сладенького отведать…»

Перекрестился Иван, двери толкнул, вошли. Ложе с белоснежными кружевными простынями белой пеной взор так и манит, притягивает неотвратимо.

Столик с питием и яствами у ложа стоит, чтобы силы в нужный момент поправить.

И молодая жена за руку тянет его к супружескому ложу с силою неодолимой.

А в горле у Ивана совсем пересохло, жажда рукою железной горло давит.

На подкашивающихся ногах царевич последние шаги сделал, почти упал на ложе, руку к ближнему кувшинчику протянул, наплескал, не глядя, в кубок и приник к живительной влаге, а там – мальвазия, да крепкая такая, почти как родной самогон.

И позади него жена одёжками шуршит, как змея в кустах: готовится, стало быть.

Кубок Иван одним махом опрокинул. Питие живительным огнём глотку опалило, голова просветлела, туман в голове (не сказать, правда, что любовный) вроде даже рассеиваться начал.

Иван одёжку скинул, не повернувшись к молодой жене ни разу, и – бух на ложе… Молодая жена ему что-то «бу-бу-бу», а он уже в хмельной нирване почил.
 
И видится ему во сне жабья свадьба, и он на ней – главное действующее лицо и невеста – прелестная такая жабёночка, глаз прямо нельзя отвесть, и с короной, само собой, на голове.

А любовь тут закрутилась такая – не дай бог. Сон, никак иначе.

Ночь-то и пролетела совсем незаметно – тут даже дураку ясно, почему.

Уж и рассвет подоспел, ночной небосвод сначала розовым подсветился, а потом и солнце из-за горизонта показалось, а молодые всё остановиться никак не могут – любовь, одно слово.

Но, какой бы любовь ни была, ей тоже передых надобен. Сморила, наконец, и молодых сонная нега…

Проснулся Иван, когда солнышко уже к зениту подбиралось, голова тяжёлая – огляделся тихонько.

Молодая жена рядом спит ещё – красавица писаная, в жизни таких не бывает, и дышит ровно да спокойно.

Потянулся молодец со сна. И вдруг рукой что-то холодное и липкое почуял – глядь-поглядь, а между ними жабья икра на белоснежных простынях расползлась.

Вмиг остатки сна сами собой куда-то исчезли, морозная оторопь по спинному хребту пробежала, волосы от увиденного торчмя поднялись, а картины минувшей ночи и неги любовной перед глазами так и замельтешили.

Закричать ему захотелось страшным криком, а тут и молодая жена проснулась и ласково так говорит: «Доброе утро, Иванушка, муженёк ты мой ненаглядный! Наконец, и мне радость неземная привалила – а то я уж и надеяться перестала…»

Вот тогда вдруг и припомнился Ивану кувшинчик с мальвазией заморской, из которого хлебнул он изрядный глоток, а потом и весь кубок опростал: глянул на стол – ан, нет его, кувшинчика-то, как и не было.

Откуда он взялся и куда пропал – никому то неведомо, оттого и сказывать о том нечего.

Сам сию кашу заварил, самому, стало быть, теперь и расхлебывать.

Тут и сказочке конец, а кто слушал – молодец!

2014