Глава 8. Тридцать четвертый сон Веры Павловны

Снился Ласточкиной бедуин. Он сидел на коврике среди бескрайних песков и был весь синий. «Туарег, наверное» - подумала Ласточкина. Уши у него были большие и немного в стороны, как у магистра Йоды. Собственно, те самые уши и были. Только синие. Бедуин пил кофе из маленькой чашечки и делал Ласточкиной внушение.

-- Ничего ты, Женевьева, не понимаешь. Дура потому что. Мужик в своей жизни делает только три вещи: варит кофе, принимает гостей и размышляет о Мироздании. Вот ты сегодня мой гость, поэтому сиди и слушай, может поумнеешь.

Бедуин отхлебнул из чашечки с таким хлюпающим, швыркающим звуком, будто пил чай из блюдца. Ласточкина подумала, что сам он кофе не варил, пьёт только. И с гостеприимством у него не очень: ей кофе и не думал предложить.

-- А ваше бабское дело, — продолжал синий Йода, — мужика кормить, да дыры в Мироздании латать. Мужик — он натура тонкая, чувствительная, порядок любит и эстетику. Дырявое Мироздание выглядит неопрятно и противоречит устоям домостроя. От этого на мужика тоска нападает и меланхоль случается. Он тогда агрессивный делается, ищет кому навалять. А тут ты под руку лезешь. Ну и кто тебе виноватый? Тоже мне, Жозефина. Тьфу…

Плюнуть бедуин не успел, потому что с соседнего бархана шагнула к ним здоровенная синяя баба. Реально здоровенная, метра два с половиной ростом, не меньше. Сколько у неё было рук —  Ласточкина сосчитать не смогла. Одна пара держала старинного вида кофемолку и молола с нечеловеческой скоростью. «Много они тут кофе потребляют»,  — подумала Женевьева. Ещё одна пара рук удерживала кастрюлю с борщом: поварешка выглядывала из-под сдвинутой крышки и запах был – куда там кофе, всю пустыню собой заполонил. «Вот, невозможно удерживать кастрюлю одной рукой, какой бы сильной та рука не была!» — продолжала восхищаться Ласточкина. Ещё две руки ласково укачивали маленького бедуинчика с бутылочкой. Причём, совершенно невозможно было понять, сын это синей бабы или ещё один муж. Да и содержимое бутылочки было как-то неочевидно. К небу вздымалась рука со здоровенной иглой, через ушко иглы был протянут канат. Ещё две руки были упёрты в крутые бока. Чем были заняты оставшиеся конечности… по крайней мере ещё одна обозначилась очень скоро.

-- Вот ты где, шайтан малахольный! — заголосила синяя баба. — Я, значит, на хозяйстве убиваюсь, а он опять хвост свой павлиний распушил, перед заезжей гостьей понтуется, свежие мозги заплетает!

Тут мелькнула синяя рука с зажатой в ней кухонной тряпкой — и бедуин поскакал резвым тушканчиком, только хвостик в прыжке подрагивал.

-- А ты чего уши развесила? Хочешь, чтобы такие же стали? Или у тебя своего ума нету? Или ты свои дела все переделала? — поворотилась синяя баба к Ласточкиной, но ответа дожидаться не стала, пошла размашистым шагом за тушканчиком. Правду сказать, не сильно далеко он убежал.

Ласточкина не стала вникать в чужие семейные разборки, да и особым сочувствием к бедолаге не прониклась. Видно же, что пара давно вместе, поди разберутся, не впервой. «Так вот ты какая, Кали-Юга!» — прошептал в голове восторженный голос. Благость разлилась в сознании и в теле Ласточкиной, сделала его легким, как пёрышко — и Женевьева взмыла в небо стремительной птицей, заложила крутой вираж и взяла курс на Родину.

Не прошла зима,
И земля бела.
Но уже вдали
Машут два крыла.

На ее пути —
Горы и моря,
Ты лети, лети,
Ласточка моя!