Цензор

 • Никогда не бойся пустого листа •

Омерзительный Федя появился на старом продавленном диване в затхлой комнатушке.

Окна запотели. На гниющем деревянном подоконнике скопилась горка дохлых мух. Краска на батарее облупилась, слетела на пол; легла, как пороша, на пыльный ковёр и присыпала трупик серой мышки. Та пару дней назад обожралась химического снежка и отъехала, дурёха. Вкусно было? Полакомилась? Это тебе не белый шоколад, зая. Вот и лежи теперь на коврике рядом с плинтусом. Тот, кстати, тоже гнилой. Над ним — выцветшие обои. В некоторых местах листы отклеены, свисают клоками, точно стена язык показывает. С потолка сыплется штукатурка, а со старого молдинга — пенопласт. Полы уже год никто не мыл, всё липкое, куда ни наступи.

И в центре всего этого ужаса сидит Федя.

От него воняет потом и дешёвым куревом. Голова в проплешинах, немытая. Волосы сальные, с перхотью и со вшами. Лицо рябое, глаза косые, с твёрдыми комочками в уголках. Нос в угрях, под ним — заячья губа. В ноздрях — засохшие сопли, такая жёлтая корочка с кровавыми пятнышками. Щетина на рыхлых щеках тоже плешивая, мерзкая. Изо рта пасёт — моё почтение. Даже немцы так не издевались, как у него смердит.

Тело у Феди обрюзгшее, шея дряблая, титьки — будто троих выкормил. Про пузо лучше вообще умолчать.

Из одежды — семейники в горошек: грязные, с лисичками и слизью, разят мёртвой кошкой.

Ноги кривые, бёдра висят, колени страшные, икры перекошенные. Ногти жёлто-чёрные, на руках такие же, только там не все пальцы есть, и не на каждом целом пальце ноготь.

Федя пускает газы, чешется, суёт ладонь под мышку или в трусы, а потом её нюхает и балдеет с довольной улыбкой, козлина.

Смотрит по телеку… Да какая разница, если оно по телеку.

— Тише, — подсказал мне Цензор. — Разошёлся…

Действительно. Только я-то молодец, а вот этот Федя и вправду воду мутит. Убирать надо.

Цензор кивнул, схватил молот и пошёл улаживать. На дело он всегда надевал мантию, как у судьи, и мазал шевелюру бриолином. Раньше ещё держал в зубах сижку «Чапмэн Голд», но один раз подпалил усы и с тех пор не курил.

Федя вздрогнул и уставился на странного незнакомца:

— Ты кто?!

— Цензор, — признался тот. — Удалять тебя пришёл. Тут у нас кто-то мается, описывает мерзости. И задуряется!

— Не понял… — напрягся Федя.

Цензор закатил глаза.

— А вот надо понять… Какая же духотища! Дай хоть окошко приоткрою… — Он дёрнул створку, глотнул свежего воздуха с улицы и спокойно объяснил: — Ты тут лишний. Тебя, вонючего лентяя, придумали исключительно в целях… Не знаю… Пофантазировать. Войти в поток. А мне теперь разбираться…

— Хер там! — гаркнул Федя. — Я главный тут. С меня же началось! Я, может быть, новый Обломов!

— Мужик, закрой рот! — оборвал его Цензор. — Рассказать тебе, кто ты такой? Ты пушок над губой у чеховской Наденьки. Варикозная язва на ноге Уинстона Смита. Штрих для читателя, чтобы тот поморщился. Главный он… Тебе характер на ходу прописывают, окстись!

— Не верю! — отмахнулся Федя.

Цензор всплеснул руками:

— Да не можешь ты быть главным героем! Надо быстро тебя аннигилировать, пока Женька вдохновение не поймал.

— Э-эх… — прохрипел Федя и посмотрел на окно. — На кой чёрт ты его раскрыл? Погодка-то сегодня — хмарь! Нелицеприятная!

Цензор обомлел, я тоже. И всё завертелось.



 • Филологический кошмар •

В квартире сверху подскочил на своей постели филолог Собакин:

— Да вы издеваетесь!

В комнату влетела его жена.

— Димочка, ты только не переживай! Он пьяный, наверное, пишет!

Собакин злился:

— Нет, Зина, пьяный так измываться не станет. — Он хлопнул себя по бёдрам. — Ещё и филологом нарёк, сволочь бездарная. Нелицеприятная погода у него, дерьма кусок. Словарный запас как у табуретки!

Димочка Собакин спустил ноги с кровати, встал, сделал два шага и упал. Поднялся и тут же шлёпнулся.

— Сволочь!

Кое-как он выпрямился и опять шмякнулся. Потом рухнул, повалился, грохнулся, бухнулся, затем дерябнулся, плюхнулся, брякнулся, долбанулся и, наконец, низвергся, точно мешок в виде заносчивого филолога. Возопил:

— Да пощади ты! Верю, что сам знаешь, а не с сайта синонимов берёшь, только не мучай!

И вдруг умудрился встать ровно и пойти на кухню.

— Что же делать, Димочка?! — хныкала жена.

— Зиночка, голубушка… — причитал Собакин. — План такой…

— Я тебя внематочно слушаю, родной! — выпалила она и вдруг испуганно прикрыла рот.

— Всё, добазарился я… — поник филолог. — Теперь начнётся… Жаль, что миндальной связи у нас с тобой нет… Чего? Мент… Мент… Полицейский… Тьфу! Козёл ты, Евгений! Дай слово выговорить! Миндальная! Миндальная! Ну ты, конечно… Довёл, гад, до белого колена… Колена… — Он взглянул на колени и ужаснулся: те действительно были очень бледные.

— Димочка! — рыдала жена. — Ну прости ты его. Скрипя сердцем, прости!

— Всё, Зинка, всё! — взревел Собакин, едва не оглохнув от скрипа родного сердечка. — Молчи! Пока он ещё каких приколов из школьных сочинений не выкинул! Ему там просто скучно… Написал смеха ради, а у меня чуть инсульт не случился… Ни любви, ни жалости. Своих героев любить надо, а он им жизни ломает! Не стать ему писателем с таким подходом.



 • Тяжёлое бремя известности в узких кругах •

А я уже им стал, баран.

— Как же! — наивный выпускник филфака всё раззадоривался. — Кто это может заверить?

А я, не к столу будет сказано, и уберите детей, — срал на эти заверения. Есть, к примеру, известный правдотерпец и омерзительный лжец, которого мы с корешами не можем читать, потому что кровь из глаз идёт; и ничего, считается крутым автором, с премией даже. Или вот этот курносый нытик, от которого через экран пасёт ванильным кофе и мятой. Да вот только мята у деревенского сортира росла!

— Тише! — крикнул Цензор этажом ниже. — На личности-то не переходи, писатель.

А я своей зависти не скрываю, это для здоровья вредно. Просто у кого-то тиражи, а мне — хрен в узел завяжи да беги на самиздат.

Собакин хихикнул:

— А ты написал что-нибудь достойное больших тиражей?

А те, у кого они есть, написали?

— Один-один… — Собакин поджал губы. — Ну, сам печатай. Друзьям раздашь.

А у порядочного автора в тылу всегда не слава богу.



 • Про уродов и друзей •

Даришь людям свой первый роман, а спустя год узнаёшь, что они его не читали, как тебе такое? Половина бедолаг затем как-то очень быстро отклеилась и пропала где-то в области «пошли-ка вы на хер».

Кто-то честно признался, что не любит читать. Грусть грустью, а спросу нет. Честность я всегда уважал. А кто-то завтраками кормит по сей день. Вообрази, Собакин, печатаю я новую книжку и представляю, как буду дарить свой труд людям, которые его даже не откроют. Ох, какая же тоска в глазах! Но всё равно заказываю, подписываю и дарю. Вдруг в этот раз всё изменится?

— Ещё, поди, и отрывок из «Заповедника» любишь перечитывать? — язвил Собакин. — Человек двадцать лет пишет рассказы…

Люблю, конечно. Мечтать не вредно. Вам же нравится, когда автор самолюбие засовывает поглубже и стесняется всего подряд.

— Кому вам-то?!

Да закройся ты. Не видишь, что ли? Тут конфликт автора и героя, рефлексия, самовозвеличивание через самоунижение.

— Ты бы лучше это нытьё в рассказ превратил! Оберни сопли в художество и напиши романчик про юного литератора. А то расселся тут, наваливает страданий с этикеткой постмодерна.

Мы с тобой оба знаем, что так называемый постмодерн намного проще и интереснее писать, чем потом читать. У меня мыслей — хоть на зиму в банки закатывай. Доползём ещё до нового романа, всему своё время.

Собакин вздохнул с пониманием:

— Ладненько. Что там с самолюбием-то? Не нравилось скромничать?

А сам как думаешь, филолог? Со всей ответственностью заявляю: говно это, а не подход.



 • Поэтессы как причина •

Помню, сидел как-то с одной поэтессой на балконе после чьего-то дня рождения и как придурок канючил: «Ну почитай стихи, ну почитай!» Она, как и все мы, терпилы с припиской «творческие», отнекивалась, а потом точно вспыхнула и как давай декларировать, у меня аж сердце замерло.

— Сосались? — хихикнул Цензор снизу.

Ты-то не вмешивайся в исповедь! Ты должен бороться с пошлятиной, а не потакать ей! Сам знаешь, если начну поэтесс вспоминать, то не заткнусь… Ну конечно, конечно сосались, но не по зову плоти, а потому что иначе не получилось бы. Нельзя после таких откровений просто разойтись по домам, не простишь же себе потом. Но если бы она и дальше стеснялась?

— А что вторая так называемая поэтесса? Тоже стихами хвасталась?

Да, только она их не читала. Сунула мне телефон с заметками, а сама курила рядом, такое вообще не считается. И ведь тоже не засмущалась…

— А третья, которая про любовь писала?

Эту тему мы вообще сегодня поднимать не будем, Цензор, сиди тихо.

— И никому из них ты не признался, что пишешь?

Никому.

— Ну и дурачина… — фыркнул Собакин.

Как же, филолог. Куда цинизм засунул?

— Угадай с одного раза. Ты же тут словоблудием маешься, сам мне и скажи, куда… Стихи-то хоть нахваливал?

А как же.

— От всей души? — растянулся Собакин в ехидной ухмылочке.

Какой ты проницательный.

Цензора заткнул, а сам разболтался. Окей. Хвалил я как-то слёзно-сопливый стих, посвящённый сочинителям бездарных виршей.

— Надо было критиковать, — Собакин цокнул языком.

Надо было вообще не связываться. С тех пор с поэтессами и не вожусь…

— Не зря хоть стишок хвалил?

Как сказать… Окупилось, да не в той валюте. А плот-твист у истории шизофренический. Даме было важно, чтобы я не оказался заправским бабником. Уж очень грамотно я пишу в чатике, видите ли, и язык у меня подвешен. По каждому слову и движению пыталась выяснить, сколько женщин у меня до неё было. В итоге она, как хреновый разведчик, сдалась. Говорит: «Скрытный ты, пойду-ка я лучше найду себе кучерявого девственника с влажными ручками и стану его развращать!» Ну почти так. Немного переформулировал.

— Дела… — засмущался Собакин. — Не знаю, хотел ли я это слышать…

Не смущайся, я просто решил похвастаться, что при общении с женщинами не падаю в обморок и почти не плачу.

— Самец! — гордился мной Цензор.

Я в шляпе, вы что, не видите? Я же совсем не такая!

— Это такой сейчас у зумеров постмодернизм? — Собакин поморщился с отвращением. — На что ещё влепим отсылку? На день студента или на аморальный грабёж?

— На мой любимый город Псков, — подначивал Цензор.

— Допустим… — протянул Собакин. — Хрен с вами, давайте ближе к финалу. Как признался-то всем?

Тебе какое дело?

— Расскажи ему! — взмолился Цензор.

— Мне тоже интересно! — развонялся Федя.

А рассказывать особо и нечего. Перестал скрывать — и всё. Поэтессы не стеснялись, а я чем хуже? Насмотрелся на них и решился.



 • Тяжёлое бремя известности в узких кругах. Часть 2. Из Вегаса в Бангкок •

— Гладко прошло? — лыбился Собакин.

Гладкие только женские ноги в рекламе бывают.

Чувствовал себя грустным паяцем. В какой бы компании, стыдясь и сконфуженно отводя взгляд, не признавался, что пишу, всегда находились эти двое: активная девушка, в шутку величавшая меня великим писателем, и не ровно дышащий к ней мужчина, тут же называвший меня бездарностью. Оба блаженные.

— Положением не пользовался?

Никогда в жизни. Пошутил бы сейчас, но там опять придётся на личности переходить, Цензор заругает.

— А мужчинка? Разоблачить пытался?

Ещё бы. Как по методичке этот Глеб Капустин для бедных рвался меня срезать, то сравнивая с Достоевским, то с Палаником, мол, вот эти люди наверняка пишут лучше. Офигеть, братанчик, держи в курсе, ты меня даже не читал и вообще до всей тусовки не догадывался о моём существовании.

— У него были здоровые опасения, вдруг ты амбициозный хипстер, в каждом предложении использующий слово «буквально»! Ты-то что отвечал?

Отшучивался. Говорю: «Ты сначала почитай, а потом выводы делай…»

Сейчас бы я с улыбкой сказал, что с нетерпением жду посвящённую мне главу в его «Окаянных днях 2.0», да и хватит с него.

— Прямо так и сказал бы?.. — ехидничал Собакин.

Да фиг с ним. Послал бы от всей души, и дело с концом. Теперь ко всем один счёт: чем гаже порицатель, тем более великий я русский писатель. Не нравится — потрогайте траву и поплачьте в углу. Для меня такая критика, что каловая масса в общественном сортире: поглядел с отвращением, смыл да забыл.

— Вот в этом вся твоя интеллигентность!

Грош цена творчеству, если ты не готов его защищать. Помню, стою как-то на балконе с двумя чертями, в кармане сжимаю выкидной ножик, переживаю. Они мне говорят: «Поэт не назовёт себя поэтом!» Тошнотворная присказка, рождённая кем-то гадким и очень закомплексованным. Один эту клоунскую догму озвучил, другие подхватили и уверовали. Но всё обошлось. Они потом за спиной плакались, будто я им всю жизнь своим трудом отравил, а в лицо ни-ни.

— Лучше бы и дальше скромничал, рыцарь балконный.

Как же… На могильном камне так и напишут: «Стеснялся признаться, что писатель!» А наглость, как известно, города за три дня берёт: это я со всем уважением о победоносной Кёнигсбергской операции в апреле 1945 года, товарищ майор Цензор.

— Выкрутился, либерда! — подколол Собакин.

И тучи сгустились над ним. Красные.



 • Red Alert •

Короче, Собакин всё-таки договорился. Осознал, что Цензор придёт его не молотом, а серпом крошить. За гнилой буржуазно-охранительский базар.

Заявил жене испуганно:

— У меня теперь два пути: либо расширить горизонты терпения, либо выход настоящего мужчины…

И внезапно филолог ощутил в себе непреодолимую тягу. Он ещё не понял, к чему или к кому. Но мы-то с вами знаем… Тут целая статья замешана!

— Зина, он газует! Хорошо, Максимки-сыночка дома нет! Всё, не могу терпеть. Никаких горизонтов! Я кончу с собой! Ох… Накладу себе в руки! Какну на лету! Побрею ласты! Кобзда, родная, пацаны не извиняются! Карачун!

Собакин рванул к плите, схватил кастрюлю с кипятком, опрокинул её на себя и, визжа от боли, выбросился в окно, но до земли не долетел и канул в лето. И только на залитых солнцем просторах сумел найти покой. Но ненадолго. Появилась огненная гиена и начала горячо кусаться.

Поэт не назовёт себя поэтом, как же. А дно бассейна пахнет шоколадом. Всем селом верим.



 • Всей швали моих критиков •

Цензор поёжился:

— Мрачняк. Врагу не пожелаешь… Ты, Федя, следи за языком…

Мужик обиделся:

— Сам следи, шизоид!

— Дурак ты… Мы не в том положении… Знаешь, что он с завистниками вытворяет? Слушай, что пишет… — Цензор достал из внутреннего кармашка мантии мой древний набросок на тетрадном листике и стал читать: — Их старший с недовольным лицом стоял посреди тусклой комнатки и медленно спускал шорты. Под мелким сморщенным корнишоном он держал целлофановый пакет, закреплённый вокруг мошонки канцелярской резинкой. Внутри пакета уже скопилась тошнотворная помесь кислого пота и чванства по цене равная представлениям этого скопа о своей исключительности. Верные товарищи, сидящие вокруг, обмакнули в зловонной жиже пальцы и сладострастно облизали их, а потом сцепились и стали драться за остатки. Старший улыбался, показательно закатывал глаза: «Что вы так набросились на мои несчастные соки!» Но вместе с тем надзирал, чтобы каждый отведал мерзкого продукта. Они называли это мужской дружбой и, оправдываясь, восклицали: «Он просто наш мудрый товарищ!»

— Я блевану сейчас, — поморщился Федя.

— Никто не удивится, — отшутился Цензор.

— Что он сказать-то хотел? Что такими вожаками становятся не от собственной силы, а от слабости и безвольности окружения?

— Федя, давай по сценарию, родной.

— Не могу! Интересно, сука… Вы тут философствуете, Собакина до наложения в руки доводите, а меня просто Цензору на растерзание?



 • Эйджизм чистой воды •

Да ладно, не обижайся. Я это к тому, что идиоты никогда не поверят, что ты, будучи младше их, можешь оказаться умнее, мудрее или талантливее. Они спокойно отнесутся и даже сочувственно покачают головой, если в двадцать лет ты сопьёшься, сгниёшь на веществах, женишься, заведёшь трёх детей, разведёшься, лишишься пальцев за долги или повесишься наконец. Такой расклад в их глазах даже почётнее. Но если в двадцать, в светлую студенческую пору, ты начнёшь задумываться о смысле жизни и о своём предназначении, то идиоты рассмеются. А уж если ты напишешь книгу… От всей души и со всей искренностью, пусть даже совсем неказистую и наивную, с трюизмами и мудростями юношеского максимализма, то они просто взорвутся. «Посмотрите на него, — скажут, — малолетка хочет развиваться! Передай-ка мне, Стёпа, мои семь шприцов «Неделька», их как раз взяли по скидке. У нас вот самый старший тоже творческий, стихи пишет, но он их только нам читает и не высовывается!»

— Ну не все же люди такие… — расстроился Федя.

— А все и не нужны, — объяснил Цензор. — Начпису достаточно парочки козлов с их колкостями, чтобы опустить руки. Все через это проходят, только одни сдаются, а другие говорят себе: «Не слушай никого, живи всем завистникам на зло, пиши кровью, выдирай из себя самые идиотские идеи и пиши, пока голова не лопнет! Все будут пытаться унизить тебя, сбить с ног, удавить. А ты рви их зубами, рычи, как бешеный, лупи кулаками направо и налево. Ни одна кучка душных снобов не стоит твоих переживаний!»

Гордость взяла, хорошо сказано!

— И пишут рассказ про Павла Николаевича Душнило, — добавил Цензор, задурившись.

Четвёртая стена треснула. И все очень удивились тому, что она вообще здесь была!

— Тему бы перевести… — растерялся Цензор. — Предлагаю дружно вспомнить поучительную историю про контрацептивы!



 • Поучительная история про контрацептивы •

Доктор сказал, что в моей голове завёлся рукастый контрацептив. Этот редкостный подлец научился хватать меня за мозг и стал всячески портить жизнь.

— Вот, — говорю ему, — рассказ написать хочу. Пойду-ка сяду в кресло.

А он визжит, срываясь на хрип:

— Стоять!

И из этого хрипа со звуком ломающегося улья вырывается смех.

— Ты чего ржёшь? — негодую.

— А ты зачем ерундой занимаешься? Иди книжку читай, куда тебе писать…

И тянет, скотина, тянет. Жадно впивается когтями в корку мозга.

Сажусь на диван, раскрываю книгу, читаю первый абзац.

— Совсем обнаглел! — кричит уродец. — Ты вообще писать собираешься? Расселся он, чтец напомаженный! Хоть бы пару слов нацарапал.

Я морщусь, захлопываю книгу, с комом в горле шепчу:

— Закрыл бы ты лучше рот, пока я тебе его не зашил! Будешь у нас штопанный.

А сам незаметно крадусь к письменному столу.

— Куда-а?! — тянет он. — Назад! Что там за слово в книге было?

— Какое слово?

— Которое во втором абзаце, осёл!

— Я второй не начинал, — протестую.

— Ага, а когда книгу захлопывал, краем глаза зацепился за слово? Зацепился, негодяй! Раскрывай теперь обратно.

И так во всём. Он заставлял меня по несколько раз смотреть на вкладку в браузере, прежде чем закрыть её. Велел по-особенному выключать свет и по десять раз проверять, запер ли я дверь. Нашёптывал, чтобы я, находясь у открытого окна или на каком-нибудь мосту, вытащил из кармана телефон и, вытянув руку, подержал его на большой высоте.

А ещё он обожал мысленный счёт до семи, одиннадцати, пятнадцати или двадцати. И, не дай боже, остановиться на шести или тринадцати — по его словам это грозило смертью.

Однажды он убедил меня, что мои отношения с ненаглядной женщиной держатся исключительно на лени.

— Только представь, — шептал урод, — с новым человеком всё заново, всё! Неловкие паузы в разговоре, кринжовое чтение вывесок магазинов во время прогулки, лишь бы не молчать. Опять эти вопросы-расспросы: какое у тебя хобби, что любишь смотреть, как относишься к действующей власти, хочешь ли присесть в тюрячку за такой базар и так далее. А если попадётся особа…

— Заткнись! — обрывал его я.

Но он продолжал:

— Знаешь же таких? Ты умный, пока твоё мнение совпадает с её мнением — объективно правильным, само собой. А как только упрётесь в небольшое разногласие — всё. Глупец ты и негодяй, и мнение твоё она, оказывается, не спрашивала.

— Да с чего ты вообще решил, что мне нужно заново с кем-то знакомиться?

— А потому что тебя скоро кинут, скудоумный.

И тогда я завёл Цензора. Он схватил молот и пошёл расквашивать уроду латексное рыло. Мой верный защитник довёл рукастого ублюдка до инвалидности и бросил в ментальный хоспис.

Полусгнивший от пролежней, мучитель барахтался в паллиативе, трясся в мокрой от пота и мочи койке, бился в истерике и, наконец, издох.

 Конец



— Круто! — с гордостью заключил Цензор. — Вот так «Эпоха просвета» и получилась!

— Это вы про… — начал Федя, но не успел договорить.

С улицы вдруг донеслись громкие хлопки.

Цензор выглянул в окно и воскликнул:

— Кошмар! Совсем бандосы озверели… За бабкой гонятся! Но попасть не могут. Понятное дело, в слепую шмаляют… В слепую… В слепую, твою мать… Тьфу, нет, сука, не жизнь, а сборник анекдотов про Штирлица… Я-то здесь при чём, Женя?



 • Четвёртая стена никого не убивала •

Слепая резво увернулась, сиганула за большой мусорный бак и крикнула:

— Не трогайте меня! Я вообще-то слепая провидица!

Бандиты замерли.

— Ещё одна… — заворчал первый. — Не малиновый пиджак, так обоссанное рубище. — И он быстро перезарядил чёрный пистолет.

— Погодь! — остановил второй. — Не надо, братан. За такое же сейчас сажают!

— За убийство?! — удивился первый.

Второй хихикнул:

— Нет, конечно! Я не про то! Ладно бы вдвоём были…

— Хорошо, что действие зарисовки происходит в одной из стран Африки, — пояснил Цензор в окошке.

Первый нахмурился:

— Да брось, свой же человек… Свой же? — улыбнувшись, спросил он у тебя.

— А другие тоже свои? — насторожился второй.

Огорчившись, бандиты развернулись и ушли.

Цензор почесал затылок.

— Да уж… — задумчиво протянул он. — Опять задуряется. Только отошли от этих приколов, казалось бы…

— Ой, да никто ничего не поймёт! — лениво прошамкал Федя.

— Три слова подряд на «н», Женя! Опять потом будешь перечитывать и языком цокать… Так, а куда молот-то пропал?!

А я про него и забыл. Впихнул в начало яркую детальку, а теперь и не знаю, где он у тебя… На обложке поищи.

— Потужишь, — расстроился Цензор. — Кто утешит, когда очередное, простите, старое пердло, будет упрекать в издевательстве над русским языком в прямой речи?!

Да фиг с ними, они несчастные плаксы, их, как говорят у нас во дворе, смерть поссать отпустила, вот они и ссут куда попало, лишь бы обдать кого напоследок.

— Удобно теперь Павлом Душнило прикрываться? — рассмеялся Цензор. — Такой щит от любой напасти спасёт… Будет примером для других авторов.

Федя тоже стал думать.

— Слушай, — тихо начал он, — а почему бы мне главным не быть? Если произведение ненормальное, то я отлично впишусь!

— Ты не всем понравишься, — отмахнулся Цензор.

— А все — это кто?

— Ну вот… — и Цензор показал на тебя.

Федя хрюкнул и захохотал.

Цензор растерялся:

— Ты чего, мужик?

Федя поднялся с дивана и широко развёл дряблые волосатые руки.

— Федька-а… — хрипел он. — А почему вы всё время подтягиваете семейники? Смотреть противно!

— Мужик, остановись! — кричал Цензор. — Не переоценивай себя! Ты ведь даже не поймёшь, когда всё закончится!

Но Федя был неумолим. Он сообразил, что конфликт автора и читателя — это из другого анекдота.

Федя схватил надоедливого Цензора и выбросил его в окно.

— Сам подумай, к чему эта самоцензура? — бурчал он, отряхивая руки. — Сегодня помогло, завтра погубило. Уж очень сильное влияние он на тебя имеет, Цензор этот. А ты сам знаешь, как перфекционизм иногда мешает.

Ты сейчас на конфликт автора с самим собой намекаешь?

— Я прямо говорю. Ты и сам всё понимаешь. У тебя омерзительный Федя, то есть я, стелет умными речами. А Цензор меня варикозной язвой обзывал.

И что делать будем? Рассказ-то к концу подходит, нужна феерия.

— Мы теперь столько всего иронично-омерзительного напишем… Закачаешься! Например…



 • Марина •

Марина сама делала маникюр. Салонам не доверяла, а мастерам на дому — тем более. Говорила, что они собирают прах спиленных ногтей и продают его колдуньям, а те, кто посмелее, сами закапывают на кладбище.

Поэтому она выделяла себе один свободный вечер в месяц, садилась за стол на кухне и начинала процедуру. Укороченные ноготки она подкрашивала вонючей жижей цвета сырого яичного белка, а потом засовывала свои кривые, точно куриные, пальцы в рот огромной лягушке. Там вспыхивал омерзительный ультрафиолет, и руки Марины становились синими, как у дурачков из «Аватара».

И вот однажды под вечер я заправился странным пивом, которое нашёл в холодильнике. Чёрт его знает, как долго оно там стояло, но по шарам дало сразу и так сильно, будто всадил пару бокалов шампанского на голодный желудок. Перед глазами закопошились белые муравьи, и до того сделалось жутко, что едва с жизнью прощаться не начал.

Уж не знаю, откуда во мне взялось столько ненависти к этой чёртовой лягушке, но я, как бы исполняя последнюю волю, схватил в кладовой здоровенный газовый ключ, ворвался на кухню и решительно и беспощадно раздолбал лягушку вместе с синими Маринкиными пальцами.

С тех пор уж сколько лет прошло, а пальцы у Марины и по сей день бело-сине-красные. Патриотка Марина, ни дать ни взять.

 Конец 2. Возвращение



Сколько раз он задурился? Ничего не разобрать без Цензора. А он в этот рассказ больше не вернётся, его отсюда выкинули. Впрочем, по правде говоря, его не только отсюда следует выкинуть. Молодец, Федя. Ты действительно главный. Вот и сиди тут один, командуй. Буду забегать иногда, советоваться. Приберись только да помойся, а то смотреть невозможно. И сходи к жене Собакина, а то она там места себе не находит.

Федя кивнул и сказал напоследок:

— С концовкой не подкачай! Сделай неоднозначную, с отсылкой к массовой культуре, но не для всех понятную.

И он вытащил откуда-то миску с луковыми кольцами.

— Я заказал на всех…



 • Made in Voronezh •

Над дверью звякнул колокольчик. В комнату вошла жена Собакина. Федя посмотрел на неё.

 Конец.


2024