Стрелец Иван гл. 10 заключительная

10
 Ужаснувшись пролитой в Смуту крови, прислонились сердца людей православных к новому царю, за кроткий нрав избранному всей землёю русской на Московский стол.
 Слаб здоровьем Михаил Фёдорович. Не спешит снимать со стены востру сабельку. Заключил мир со шведами, откупившись от лютеран двадцатью тысячами рублёв серебряных, за отказ от притязаний на Московский трон уступил королю Владиславу древние рюриковы вотчины — северскую землю и Смоленск. Но серебро и земли не кровь людская. Во власти человеческой их вернуть! А снятую с плеч голову, назад не приставишь, сердце, пулей пробитое, не оживишь.
 За кротость и миростроительство простёрла Богородица плат над многострадальным царством московским, благословила самодержца новыми приобретениями. До Тихого океана шагнули люди русские. Земли по Яику, Енисею и Лене их трудами и заботой пали в руки белому царю.

 Над кривою, бревенчатой улицей небо было снежное, мглистое. Злой ветер стучал ставнями, лез за ворот, гнал с мороза. На тыну у царёва кабака криво сидела ворона, смотрела круглым глазом на снег, весь в оспинах конского навозу, на беспокойных людей, устремившихся в нутро казённой избы, где, как у Христа за пазухой покойно и тепленько: печь пышет жаром, на стенах уютно шевелятся домовитые тараканы, сытно пахнет пирогами, на полках стоят оловянные кубки вперемежку со штофами зелёного стекла; где в красном углу пред святыми ликами звездой, дающей надежду на забвение, горит лампада.
 Царёва изба разделена дощатой перегородкой. В передней у прилавка — шум, толкотня, ругань, пьяные разговоры: «Ты меня уважаешь? А хошь в морду дам?»
 В чистой половине степенные купцы кушают водочку и фряжские вина, пьют имбирное пиво и горячий сбитень, толкуют о житие, о слухах из дворца, ценах и дороговизне. Под чарочку вершат сделки, бьют по рукам. Чёрному народу туда ходу нет, но сегодня и купцы остались без привычного места. Суровый целовальник, ликом похожий на черкеса, широко раскидывал руки, вздёргивая домиком чёрные, словно сурмлёные брови: «Господа купцы, не напирайте! Местов нет! Ступайте с Богом, куды найдёте. Сёдни полно у меня! Важны люди, коих сам римский папа в покоях своих принимал, царю челобитную пишут».
 Купчины, ругнувшись по-матерному, уходили искать тепла, ворча про себя: «Тьфу, и сюды паписты окаянные пролезли. Испоганили такое место! Куда катится святая Русь?»

 В чистой половине на лавках круг составленных вместе столов, тесно сомкнувшись плечами, сидели три десятка мужей, жизнью кручёных, видом опасных: груди могутные, глаза варначьи, лики страшные - в морщинах и шрамах. Курили, чего-то ждали. Под потолком клубился сизый, трубочный дым. Надышали. С чуть синеватых от вечернего света окон лило ручьями.
 Вошли двое. ПервОй - ростом невелик, движениям быстр, лицом светел. Синие, пронзительные глаза горят жизнью и верой. Такой прыгнет в огонь, и коль позовёт, ты следом - без раздумий, только бы доле оставаться во власти этих глаз. Другой мясистый, длинноносый, лоб бочонком, за ухом гусиное перо, на шее чернильница. Морда сытая, одёжа чистая. Сразу видать — человек ума большого и в разных казённых каверзах преуспевший, может подьячий, а то и дьяк.
 Люди в палате оживились, задвигались, сдвинулись плотнее, освобождая вновь прибывшим место вблизи троесвечника.
 Качнувшись чревом, со скамьи легко поднялся коротконогий с широкой спиной человек — сын боярский Назар Васильевич Жилин. Стал бодро, глянул весело - по-хозяйски. Видать — в своём праве! Налил из штофа в оловянные стаканчики, сказал степенно, пригладив дланью усы:
 «Браты-товарищи, и ты учёный господин, мы не на брашну сюда собрались - письмо царю писать. Однако всякое дело лучше начинать с молитвы, да доброй чарки. Ну, Господи, благослови!»
 Жилин без спешки, блюдя себя, опрокинул стаканчик. Собравшиеся поддержали.
 Выпил и подьячий, крякнул, заел капустой, заблестел жадно глазами, потянулся опустевшим стаканчиком к штофу, но Назар отодвинул зелье: «Вначале — дело!»
 Сморщившись, как яблоко, коего хозяйка из печи вынула, учёный человек перевёл взгляд на Ивана.
- Ермолай Алексеевич,- подмаслил писаря Мошкин,- снизойди, сделай христианскую милость. Люди говорят - лучшего челобитчика во всей Москве не сыскать! Самим нам, умишком скорбным, с сей задачей не справиться. А мы уж в долгу не останемся.
Иван кивнул в сторону штофной батареи, теснившейся близ Назаровых рук.
 Услыхав лестные слова, от человека, целовавшего руку самому первосвященнику римскому, Ермолай отвёл алчный взор от зелена вина, сволок с шеи чернильницу.
- Добрый человек дал вам совет - меня сыскать,- распустил морщины подьячий,- царю писать — дело непростое. Тут каждое слово прибылью немалой может обернуться, а может и опалой! Но я более десяти лет в приказе сидел, все их казённые каверзы мне до тонкости известны!
 Смахнув рукавом крошки со стола, подьячий Ермолай утвердил пред собою лист бумаги, извлёк из-за уха перо и бойко застрочил: «Царю, государя и великому князю Михаилу Федоровичу всея России бьет челом холоп твой, калужской стрелец, Ивашка Семенов сын Мошкин...»

 Чтоб написать челобитие в царёв приказ, до тонкости выспросил подьячий и про пленение татарское, и про каторгу, и как турский корабль захватывали, и как в испанских владениях оказались, в особенности - про раны. Всё записал, сказал, важно воздев перст к потолку: «За кажну рану от казны отдельное пожалование положено!»
 Дивились люди православные на грамотея, который по казённому изъясняться умеет, но гляди-ка — сидит с ними за одним столом, не брезгует, толкали друг дружку локтями, перемигивались: «Свезло нам с писарем». Каторжные вспоминали, как за праведного царя мучили живот свой в агарянской неволе кто три, а кто и тридцать лет, заворачивали рубахи, показывали раны, вслед за Мошкиным недобро отзывались о Мессине испанской.
 Мошкин меж тем говорил для царя: «... и пришли мы в Шпанскую землю в порубежный город в Мисину, и стали нас Шпанския земли иноземцы призывать и призвали нас, холопей твоих, в город и зазвали нас в одну палату, и приставили к нам сторожу, и воду нам, холопем твоим, продавали. И я, холоп твой, не мог в том ничего учинити потому, что ранен и обгорел и два месяца лечился, и потом я, холоп твой, оздоровел и стал писать Шпанския земли до воеводы, чтоб нас, холопей твоих, из своей земли отпустил в православную христианскую веру. Он нас пустить не хотел и давал нам гроши и платья и жалованья, чтоб мы служили шпанскому королю. Мы, холопи твои, христианские веры не покинули и шпанскому королю служить не захотели; мне, холопу твоему, Ивашке, давал Шпанския земли король по 20 рублей на месяц, и мы ему служить не захотели».
 Услыхав про двадцать рублёв, недоверчиво хмыкал подьячий, но продолжал записывать горькую сказку каторжанина:
 «… что мы, холопи твои, шпанскому королю не захотели служить, каторгу у нас, холопей твоих, те Шпанския немцы отняли со всеми животы, что было. Отняли у нас, у холопей твоих, те Шпанския немцы 40 человек турских невольников, и мы, холопи твои, не могли ничего учинити, и отпустили нас совсем, ограбив душею и телом...»

 Каторжные вспомнили, как разом рухнули все их мечтания — оставили их немцы с голым задом, дав для прохода на Русь только лист вольный. А, лихие донцы аж зубами заскрипели, вспоминая сей позор: «Бесчестно обошлись людишки немецкие!»

 «И шли мы через их Шпанскую землю до Рима до папы римскаго ...»- рассказывал Мошкин.
- Погодь, Иван Семёнович, сделай милость! Я уж перстов не чую,- прервал Мошкина подьячий,- и в глотке высохло, как в пустыне Иесимонской.
 Переглянувшись с Иваном, Жилин налил в стаканчик учёного зелена вина, придвинул закуски. Споро выпив и закусив, подьячий разворошил бородку и сказал, хитро усмехнувшись: «Может я не вправе советовать, но послушайте меня старого дурака...» Подьячий другой раз пусти усмешку в усы — всяк разумный видит, кто тут дурень, а кто напротив. «… люди балакают, мол, хвастают каторжники, турской неволи избегнувшие, что сам папа римский их милостиво принимал и руку для целования давал. Как бы вам через то целование папское беда не приключилась!»
- Что же нам теперича делать? Врать, что не были в Риме?- пожал плечами Мошкин.
- Врать не надо, но и выпячивать папскую милость ни к чему. Сделаем так — про Рим упомянем, а про папский приём в нашей грамотке умолчим,- подьячий Ермолай который раз умненько усмехнулся и взялся за перо.

«И шли мы через их Шпанскую землю до Рима до папы римскаго наги и босы и голодны; и от папы римскаго шли мы на Венецу: и из Венецы шли мы, холопи твои, до цесаря крестьянскаго. И цесарь крестьянской был нам рад, и звал нас на службу, и давал нам жалованье большое, а мне, холопу твоему Ивашке, давал поместье; и мы ему служить не захотели и христианския веры покинуть, и шли мы, холопи твои, в православную христианскую веру на твою государскую милость»,- почти не сбиваясь диктовал Иван.
Закатывал глаза, крутил умной головой подьячий: «Людям такой фарт в руки катил!»
 Уносились памятью бывшие каторжные вслед за словами Ивана. Пред глазами вновь вставала чужая земля: пыльные дороги, нищие хижины и беломраморные палаты, люди в диковинных одеждах; вспоминался милостивый приём у папы римского, но более всего - голод. Голод такой, что просто ляг и умри!

 «И из Цысарския земли пришли мы, холопи твои, на Венгерскую землю и из Венгерской земли пришли мы к литовскому королю в Варшаву. И литовский король для твоего государскаго величества велел нам дати пити и есть, и дал нам пристава своего, королевскаго коморника Андрея Заклику, и дал подводы; мне, холопу твоему Ивашке, на дорогу дал 10 рублев, а товарищам моим всем по 2 рубли, и вез на подводах до Вязьмы, а из Вязьмы ехали мы, холопи твои, до Москвы на твоих государевых подводах»,- пересказывал Мошкин подьячему злоключения, пережитые на долгом пути домой.

 От воздуху душного спёртого, от долгого сидения выступил пот на лице Ивана. Утёрся Мошкин рукавом, сказал, улыбнувшись ясно, так что людям кругом весело стало: «Взопрел излагать, словно вновь на каторге оказался. Для непривычного человека умственная работа тяжелее весла будет!»
«Семь шкур с меня батюшка спустил, прежде чем грамоте выучил,- поддержал Ивана подьячий,- учёность есть сладкий плод горького корня!»
Ермолай метнул быстрый взгляд в сторону штофов, вымолвил, с видимым облегчением распрямляя спину: «Кажись всё пересказали. Излагай Иван Семёнович просьбы царю, да многого не проси!»

 Подьячий вновь взялся за перо:
 «Милосердный царь, государь и великий князь Михайла Федорович всея России! Пожалуй меня, холопа твоего, с моими товарыщи за наши службишка и за полонское нужное терпение своим царским жалованием, чем тебе, праведному и милосердному государю об нас Бог известит».


 Прочитав челобитную царёва стрельца, думный дьяк Игнатий Гавренёв почесал лысину: «Врёт поди колдырь калужский, воровское семя, турусы к казне подпускает, цену себе набивает? Мол гишпанский воевода жалование большое ему сулил, цесарь христианский поместьем жаловал! Он не взял, домой наладился. В здравом уме от этакого богачества отказаться?» Но двадцать одно челобитье, приписанные на том же листе товарищами вышеназванного стрельца, подтверждали — не лжёт Мошкин. Царю можно смело докладывать о сем знаменательном случае, пусть порадуется помазанник Божий, за всю землю Русскую неустанно молящийся.

 Дивился рассказу о подвиге его подданных православный царь. Уязвило самодержца: челобитья детей боярских шли ниже поклона простого стрельца. Не по чину, но видно, так Богу угодно! Кто пойдёт против воли его? В полу бросается жребий, но все решение его — от господа!
 За верность царю и вере православной повелел Михаил Фёдорович дать из казны тому стрельцу корму по 2 алтына, достальным всем: детям боярским по 8 денег, казакам по 7, пашенным крестьянам по 6 денег.
 И, чтоб освободить последних без откупу!


 Санный путь ещё стоял твёрдо, но возчик низенький, рябой, востроносый рядился.
- Э-э, паря, мартовская погода переменчива. Хлынет теплынь, куды я с санями?- юлил глазами мужик,- накинул бы за хлопоты.
- Хитрит, шлында московская. Постоит ещё путь - думал Мошкин, но уступил.
 Выехали затемно. Сытый мерин шёл ходко, хрустел ледок под полозьями. Скоро Земляной вал, дворы и избы, и вся Москва военная и торговая осталась позади. Угревшись под тулупом, Ванька задрёмывал. Как сбросил с плеч многотрудную заботу о товарищах, не мог отоспаться. Продрал глаза от света: солнце высоко, снег блестит, по небу диковинными блюдцами, какие видал в цесарском дворце, плывут белые облака с синими донышками.
- Силён ты, парень, спать,- сказал, усмехаясь по-доброму, возчик,- мотри, проспишь лучшие годы. Счастье оно знашь как, по младым летам впереди чудится,- мужик ткнул кнутовищем в сторону серого перелеска, куда неспешно трусил его мерин,- а, глянь, оно уже позади! Мужик оглянулся, даже привстал на коленях, словно хотел разглядеть оставленное позади счастье. Ванька тоже оглянулся, но кроме пустой дороги ничего не увидел. Может и счастья не было вовсе?
- Ох, задница затекла. Ничо дотащимся до Чухловки, разомнём косточки,- ободрил возчик нанимателя, и тут же полюбопытствовал:
- Сам то женат?
- Не довелось,- буркнул Иван.
- А что так? Неладно в твои годы без бабы!
- Так случилось...- увильнул от ответа Мошкин. «Всем расскажи...»
- Эвон как. Свезу тебя до кумы. Бабочка молодая, ласковая, не вдова и не мужняя жена… Может там и заночуем.
- Гулящая, что ли?- дёрнул плечом Мошкин.
- Чё, сразу гулящая?- шмыгнул вострым носом возчик, которому видно страсть как хотелось языком почесать, а может он с того выгоду какую имел?- Одинокая. Муж у неё третий год как без вести числится. Поехал за казённой надобностью и как провалился, может лихие люди убили, а может татары в полон взяли. Ты как думаешь? Хороший мужик был. Тоже извозом занимался.
- Молиться должна, ждать, верность блюсти! Может и жив её муж,- сказал Ванька, насупившись,- я семь лет на турецкой каторге веслом ворочал. Жив остался, домой еду. Коли бы про свою жёнку узнал непотребное, на одну ногу наступил, за другую дёрнул!
- Ты кто — господь бог других судить?- вперился глазами в Мошкина мужик,- только он безгрешен, а живое тянется к живому!
Возчик с досады сплюнул на снег - не получилось разговора, по-лешачьи свистнул в палец, ожёг мерина кнутом: «Но, мёртвый!»
 Огородился Иван от свету духовитым мужицким полушубком, закрыл глаза.
 «Как востроносый сказал? Живое тянется к живому! А, коли это живое сеть бесовская? Мошкин заскрипел зубами.
Вспомнил, как заплакала дева, что его выхаживала. Он только успокоить хотел… Эх, Ванька, Ванька, поддался ты увету дьявола! С мясом пришлось отрывать любовь непрошеную, по-живому резать.


 Родительский дом и вся Калуга с Троицким собором, торжищем, избами, тесно жмущимися друг к дружке, показались Ванюхе одёжой из коей вырос — мила до дырочки, а ворот давит, вольно дохнуть не даёт.
 «Ваньша, а мы тебя уже похоронили»,- сказал отец, крадчась утирая глаза. Мать заголосила, бросилась на шею — отмолила сыночка у костлявой!
- Цыть, старая, развела сырость. Накрывай на стол, сын с дороги!- прикрикнул на жену Семён.
- Ой, и правда! Чего же это я стою, как стреноженная?- подхватилась матушка.
- Студень, брагу из сеней неси… щи там у тебя в печи были!- подсказывал отец.
- Охолонись, батюшка. Что, я сына пустыми щами кормить буду?- отмахнулась от мужа Анисья.
 Мать метнулась в сени. Загремела посудой.
- Проходи в горницу, садись, Иван, рассказывай. Вижу, помотало тебя по свету!- отец провёл ладошкой по сыновьей голове, застеснявшись слабости, отдернул руку, отвернулся.
 Ивана больно резанул вид отцовской шеи — морщинистой, похудевшей. Неожиданно для себя Ванька шмыгнул носом.
- Ты чего, сынок?- оборотился отец.
- С морозу…

 Отец быстро захмелел. Всё повторял:
- Слышь, мать, дивись, какого сына с божьей помощью вырастили. В Риме был, кесарь крестьянский ему честь оказывал, дети боярские слушались! Турецкого пашу саблей прямо в брюхо!
- Ах ты, страсть какая!- крестилась Анисья и всё подкладывала мужчинам,- вот, закусывайте, сердешные.
Иван пытался перевести разговор на пятидесятникову дочь. Отец сам вспомнил:
- Помнишь Фролову Малушку? Вижу — помнишь! Эвон как глаза заблестели. Не след тебе с ней встречаться, душу рвать. В тягости она, третьим уж ходит. Дай слово…

 Обещал Иван с Малушей не видеться. Не выдержал - обманул отца, но только издали на бывшую любовь глянул.
 Узнал — выдал Насупа дочку за вдового купца, двор против Троицкого собора, где лучшие люди живут. Богатей, по всей Калуге его лавки стоят. Подкараулил бывший жених, как шла Малуша с церкви: голову высоко держит, ладная, словно одной сметаной выкормленная, одета богато - на голове плат нарядный, на ногах козловые сапожки, за руку мальчонку тянет. Мужняя жена. Об чём говорить? Зачем он ей такой теперь? Прав батя!

 Не явился Ванька зазнобе сердешной, за тын укрылся. Хотел в церкву пойти, а в царёвом кабаке оказался. Крепка цепь бесовская!
Не успел Мошкин оборотиться, от стойки окликают: «Иван Семёнович, ты ли это? Да на тебе лица нет! Ступай к нам!» Глядит Ваньша — донцы стоят, с коими турецкую каторгу мыкал: Прошка Герасимов, Ефимка Михайлов, Гриха Никитин, да Ивашка Игнатьев. Зубы скалят — словно и не расставались вовсе.
«Мы, Иван Семёнович на царёву службу нарядились! Ступай с нами. Чего тебе в гарнизоне штаны просиживать?»

 Так в царёвом войске появился казак Иван Каторжный. Всякий православный, будь он простой казак, или большой воевода, мечтал выпить чарку зелена вина с героем, коему сам папа римский руку подавал.