Штернбальд и заганюк

(самостоятельное продолжение рассказа "Кальсоны")

- Коллеги, нашего дорогого Энтони приглашают в Гарвард читать лекции! Надо устроить ему прощальный банкет!
- Поддерживаю! А кого мы пригласим?
- Ясное дело, всех.
- И Марждери?
- Конечно! Она ведь украшение нашей кафедры.
- И тётю Салли?
- Отчего бы нет; она же у нас столько лет полы моет!
- Ну, коллега, я всегда подозревал Вас в демократических симпатиях. Эдак вы скоро и вовсе коммунистом станете, хе-хе…
- О, кстати, Вы мне напомнили! Надо будет не забыть пригласить и этого… Русского… Я его редко вижу, но он у нас числится… Виски седые и передних зубов нет.
- А-а, так вы про Юджина, про лаборанта? А он разве русский? Он скромный, пунктуальный и не пьёт. Я видел, как он однажды от виски отказался.
- Он всё какой-то чай пьёт. Крепкий — ужас!
- А правду говорят, что он выучил шумерский язык в шестнадцать лет на рождественских каникулах от скуки?
- Про него вообще много чего говорят.
- А сам он про себя ничего не говорит. А если его самого спрашивать, отвечает скупо.
- Коллеги, а вдруг он подосланный?
- Непохоже: он нелюдим. Если б его к нам внедрили с целью что-нибудь выведать, он наоборот проводил бы всё время в компании и всем задавал вопросы… Да и потом — какая у нас на кафедре такая сверхсекретная информация? Способы образования прошедшего времени в древнегреческом языке? Так что вряд ли он какой-нибудь там шпион. Просто чудаковатый тип.
- Ну, в таком случае он даже не выделяется здесь из общей массы. На нашей кафедре мы, с точки зрения большинства, все ненормальные: изучаем какие-то древности вместо того, чтоб развивать экономику страны.
- Ох, коллега, ну и острый же у вас язык!
- Не забудьте распорядиться, чтоб напечатали приглашения!

Юджин Фрэнсис Стёрнболд, лаборант в институте древних языков, не без основания считал себя просто фантастически везучим. Правда, он отнюдь не думал так пять лет назад, когда его втолкнули в сумрачный кабинет к утомлённому нервному следователю с тусклыми глазами. Тот немедленно заявил, что не видит смысла беседовать с арестованным: мол, все доказательства его вины уже чёрным по белому написаны в его собственной публикации в университетском «Вестнике», в секции востоковедения, - а слушать лепет оправданий у него, следователя, мол, нет ни желания, ни времени… Арестованный сначала был вне себя, что ему сразу влепили приговор, даже не удосужившись дать объясниться, - но по зрелом размышлении понял: как раз это и было везение. Служаки, не желающие отличать шумерскую клинопись от шпионской шифровки, попросту измордовали бы его на ночных допросах, а результат всё равно был бы тот же самый. А так у него хотя бы не пострадало здоровье и не оказались попусту  растрачены силы. Это он осознал уж во время этапа, глядя на других своих товарищей по несчастью. Но тогда он не радовался: ему было стыдно своей небитости.

В дальнейшем судьба также хранила его. Он не надорвался на работах, не загнулся от голода. Ему удалось довольно быстро уйти в побег (даже раньше, чем его фамилию успели внести во все многочисленные списки, а охранникам примелькалось его лицо). Его не зарезал попутчик. Он не сгинул в тайге, его не усыпила навек стужа, не заели дикие звери. Он не потонул в Беринговом проливе. Его не застрелили американские пограничники. Алясский посёлок, где он обосновался в первые месяцы, оказался достаточно большим и расположенным достаточно близко от главных магистралей, чтоб появление незнакомца с диковинным акцентом не вызвало у местных переполох. Ему удалось получить документы легальным образом, а о его прошлом, по счастью, никто не спросил.

Думая об этом, он саркастически улыбнулся. Ох, хорошенькое же это везение — которое состоит из одних сплошных «не»: не сгубили, не отняли… Мелкие, убогие удачи, произрастающие, как травинки на заражённой почве, на одной тотальной неудаче — родиться и жить в этот век в этом обществе. (Иной не преминул бы дополнить список словами «и с этим мировоззрением» - но своего мировоззрения Юджин Стёрнболд ни за что не променял бы на другое, даже хотя оно порой существенно осложняло ему жизнь).
 
Теперь он в тёплом штате в крупном университете. У него есть пища, одежда, жалование, которого хватает не только на прокорм, но и на развлечения, есть небольшая квартирка в университетском городке, есть, с кем перекинуться словом, - и есть доступ к научной библиотеке, в конце концов! Должность, правда, мелковата, всего лишь лаборант, но когда он, держа в руках скромный багаж — тощий узелок с бельём и латаную алясскую меховую куртку, бесполезную в южном климате, - впервые вошёл в главные ворота университета, он был согласен, чтоб его взяли туда хоть уборщиком, - только бы каждый день видеть широкие окна аудиторий и блистательные книжные шкафы. Только бы вернуться в родную среду, из которой его пять лет назад насильно вырвали, когда он ещё был не Юджин Стёрнболд, а Евгений Францевич Штернбальд, а за окнами был шпиль Петропавловской крепости, сырой ветер и грохот трамваев.




Сегодня у него почти не было дел. Все коллеги ушли на какую-то встречу, и он был на кафедре один. Он листал давно знакомые книги и пил густой горький черно-бурый чай, неизменно настораживающий американцев. (Эти чаепития были единственной привычкой, приставшей к нему на Колыме, и у него не хватало силы воли искоренить её — чтоб уж совсем ничего не связывало его с тем эпизодом его биографии, которому он желал бы никогда не существовать). Он так стремился вернуться в университетскую среду… Но со временем понял, что искал в ней встречи не с наукой, не с людьми своего круга, и даже не с атмосферой тихих библиотек и строгих аудиторий, - а с собой прежним, прекрасным в своей чистоте и неопытности, не ведающим, что за пределами опрятного университетского корпуса простёрся студёный вывихнутый мир, где нормы и правила, в царстве светлых аудиториях выглядящие незыблемыми как скалы — лишь соломинки под ветром… Тот, кто ощутил эти страшные просторы, не мог заставить себя опять поверить в то, что  вселенная ограничивается университетским кампусом. Коллеги — которые как раз истово верили в это и не знали ничего другого — казались ему обладателями убийственно узкого кругозора.  И они заведомо не поняли бы его рассказа о страшных просторах. А он — он был бы рад (хотя наизусть знал, что это невозможно) сузить собственный кругозор, только бы вновь обрести утраченное самоощущение…

Юджин отложил книгу, которую держал в руках, на подоконник, помешал густую заварку в чашке, сделал глоток. Крепкая горечь обдала нёбо. От горячего напитка тотчас сделалось жарко, так что рубашка под мышками намокла; а ведь в помещении и без того было тепло и душно. Юджин решил открыть окно. Со здешними оконными ручками почему-то вечно выходило много возни, а сейчас, похоже, и вовсе что-то заклинило. Но вот рывок, хлипкая рама вздрогнула, и створка, открывающаяся наружу, поехала в сторону, солнце ярко блеснуло на стекле, а в щель ворвался ветерок. Но лаборант задел локтем жёсткий гладкий переплёт лежавшей на подоконнике книги, и она скользнула прочь и канула со второго этажа.

Книга была библиотечная. (Впрочем, кроме Юджина её никто не брал, поэтому он воспринимал её почти как свою собственность и пару раз даже позволил себе сделать пометки на форзаце). Мужчина выглянул за окно, окинул взором примелькавшийся неинтересный пейзаж: узкий задний двор корпуса, залитый светлым бетоном, и череду круглых оцинкованных мусорных баков у невысокого забора. Библиотечный томик очень удачно приземлился на чистое сухое место за баками, обложкой вниз; он лежал раскрытый, и ветерок листал его страницы.

Юджин поставил чашку с напитком на стеллаж возле своего сидения и поспешил во двор выручать книгу.

Было солнечно и пустынно. Ветер гонял по бетонной площадке узкую полоску бумаги, на которой лиловели печатные буквы: «Приглашаем на банкет в связи с отъездом профессора...»  - «Так вот куда все ушли!» - догадался Юджин. Ему следовало бы обидеться, что его не пригласили, - но он поймал себя на мысли, что на самом деле ему как раз хотелось побыть на рабочем месте совсем-совсем одному. Если бы он был склонен к мистике, то сказал бы, что желает пообщаться наедине с духами университетского здания…

За забором, возле которого стояли баки, замаячила широкоплечая фигура в шляпе. Юджин сначала подумал было, что возвращаются его коллеги. Но прохожий был не здешний. Его голова высоко маячила над низким забором. Взгляд Юджина случайно встретился с его глазами: тёмными, глубоко посаженными, с очень цепким и острым взором.
Юджин поздоровался.
- Гуд эфтануун, - ответил прохожий с характерным для этой местности гнусавым выговором. Но одновременно в его интонации ощущалось нечто южнорусское…
 
Лаборант ещё раз посмотрел на лицо темноглазого — и ему вдруг стало жарче, чем после тысячи глотков обжигающего чайного напитка. Прохожий оказался вовсе не незнакомцем! Ошибки быть не могло: Юджин знал его когда-то в давно канувшую эру его жизни: когда он бежал из лагеря на Колыме, этот человек примкнул к нему, и они несколько дней пробирались вместе по студёной чёрной тайге, — а потом расстались… Причиной была один крайне неприятный эпизод, о котором Юджину не хотелось лишний раз вспоминать. Впрочем, сейчас он опять превратился из Юджина в Евгения Штернбальда. Вспомнил он и фамилию повстречавшегося знакомого: Заганюк. А имя… Он никогда не знал его имени; его неоткуда было узнать: охранники всегда окликали его по номеру или по фамилии, а приятели-воры обращались к нему какой-то диковинной кличкой, нарушающей все нормы русского словообразования.

Впрочем, наверняка и Заганюк не знает имени и отчества Штернбальда…

Притвориться, что он обознался, не было никакой возможности: взгляды встретились, узнавание состоялось, беседа завязалась.
- Ну, что, интеллихент? — поинтересовался Заганюк, переводя насмешливый взгляд с щуплой фигуры Штербальда на мусорный бак. — Сытно тебе живётся в Америке?
- Во всяком случае, в университет меня, как видишь, взяли.
- А это чё, ниверситет? Ну, сзади-то вывески нету. Ну, и кем же ты? Ректором-протектором, или как там называется самый большой начальник университета?
- Я лаборант кафедры древних языков.
- Ну, раболант так раболант, - снисходительно согласился Заганюк. — Многого же ты достиг с твоей-то учёностью! Небось, гроши одни платят: я смотрю, ты в помойке рыться навострился!

Штернбальд собрался было объяснить, что вообще-то спустился сюда за оброненной научной книгой, - но почувствовал, что такое объяснение, несмотря на его правдивость, будет выглядеть беспомощным и наивным — совсем так же, как выглядит беспомощным тощий интеллигент перед широкоплечим громилой.

А его собеседник, не дожидаясь ответа,  поинтересовался:
- А есть в этом городе что-нибудь кроме ниверситета? Серьёзное что-то: магазины там, сберкассы?
- А, это дальше, на кампусе…
- Кампус-шмампус, я тут пока не знаю ничего. Я только что приехал… Как-как — на товарняке!Тут вагоны хорошие, можно валяться хоть внутри, хоть на крыше, и никто не гоняет… А до этого я во Флориде пузо грел.
- А во Флориду ты как попал?
- А всё так же на вагонах, на грузовиках. Очень удачно чикагская фура подвернулась. Мне в этой Чикаге житья не было, там нашему брату негде разгуляться, всё занято своими, а они тут просто вообще звери! … По первости-то я в Канаде шарился по лесам да по мелким посёлкам. Потом перешёл границу и познакомился с одним… Он русский, но как бы не совсем: родился прямо здесь, а его родители сюда до революции смотались. Он мне документы нарисовал местные… Обещал познакомить с серьёзными людьми… Да только это оказался дохлый номер: мы с ним раньше разосрались. А всё почему: а потому что этот долдон такое вякнул: мол, если бы Сэсэсэр проиграл немцам войну, его родня бы кайфовала в особняке и пила баварское пиво! А я ему: ты чё, придурок, если бы Сэсэсэр проиграл, твоя родня бы давно плавала в параше! Он отрицать, а я его хрясь по мордам! Потом думаю: мало ли, какие у них в этой Америке законы, может, за обычный мордобой сразу на лектрический стул содют? Ну и свалил от греха… А законов не знать и впрямь погано, надо же представлять, сколько тут за что дают… Вот, например, сколько мне лет дадут, если, скажем, кассу взять?
- Да, вроде, в каждом штате по-разному…
- Вроде? А точно не знаешь? Ну и нафига ты тогда столько учился!
- Так я ж на языковеда учился, а не на юриста!.. А ты-то английский выучил?
- Ну, более-менее. Дорогу спросить могу… В магазин сходить… Но я же серьёзные дела начать хочу. Сберкасса, опять же…

Штебнбальд представил, как Заганюк вбегает в банк и кричит по-английски «Это ограбление!» со своим степным акцентом  - и украдкой улыбнулся.

Заганюк казался слишком словоохотливым и слишком откровенным для человека, считающего самым достойным делом ограбление банка. Вероятно, причиной была радость встречи с давнишним знакомым, - но не надо было быть семи пядей во лбу, чтоб понять: этому внезапно возникшему в американском университетском городке юноше из прошлого дорог вовсе не сам Штернбальд: он лишь радуется возможности в кои-то веки поговорит на родном языке, дать волю привычным суждениям. А сама личность Штернбальда его, по-видимому, даже слегка раздражает, - как тогда, в тайге пять лет назад. И всё же Заганюк не спешит распрощаться, а как будто ждёт, что собеседник проговорится о чём-то…

Повисло молчание. Штернбальд прижал к боку свою книгу. Собеседник некоторое время смотрел на него отсутствующим взором. Собираясь с мыслями, а потом выложил напрямую:
- Короче, интеллихент, такое дело: я сюда приехал и теперь хочу здесь работать.

Так вот в чём дело! Немудрено было догадаться! Помочь соотечественнику исполнить такое естественное  желание вовсе не сложно:
-  Так-то рабочие руки нужны по всему штату. Но именно в этом городе самое главное — университет, здесь всё связано именно с ним. А в университете у всех зарплаты высокие, даже у тёти Салли. Можно даже делать сбережения. Если хочешь, я поговорю с администрацией, попрошу устроить тебя сторожем или дворником на кампусе.

Заганюк немного помолчал, при этом его глаза стали как будто ещё чернее и ещё глубже посажены. Он нахмурился и проговорил:
- Нет уж,  не надо за меня никого просить, не хочу быть на тебя завязанным… Ну, что ты рот разинул? — университетскому сотруднику, привыкшему, что отказ всегда сопровождается вежливой ровной улыбкой, такая реакция собеседника действительно показалась чересчур бурной. А голос Заганюка стал плоским и холодным. — Ты мне, конечно, не конкурент, но и помощник из тебя никакущий. Так что просто гутарить с тобой, даже выпивать по воскресеньям я, наверно, стану, а вот дел с тобой иметь не буду. Ты меня опять бросишь.
- Опять? – удивился Штернбальд.
- Ну, ты, интеллигент, видать, совсем себе память отморозил! Так я растоплю! Как мы с тобой в побег-то шли? Зажрался тут на американских харчах, забыл магаданскую тайгу? Я тогда чуть не околел: угораздило портки в клочья порвать! Так и сидел, блин, на снегу с голым задом как последний мерзавец! Хорошо ещё, меня наши пацаны не видели…

Штернбальд вспомнил…

- Но… Я же раздобыл тебе шерстяные кальсоны, хотя мы и были в глухой тайге? — Его фраза прозвучала неуверенно, словно он спрашивал себя и собеседника, не приснилось ли ему всё это.
- Кальсоны он в тайге надыбал, ха! — Заганюк с каждой своей фразой всё больше свирепел. — Тоже геройский подвиг, блин! Да лучше б ты вообще ничего не принёс, чем такое притаранить! Никто из наших ни за что не наденет такой позорный цвет!

Штернбальд стоял вытянувшись и часто моргал.
-  Я думал, при такой критической ситуации цветовые предпочтения уже нерелевантны… И потом, нас же всё равно никто не видел.

Он непременно хотел сказать, что за обретение этих кальсон, так безжалостно отвергнутых Заганюком, он заплатил самым ценным, что у него было: нравственным принципом. Он вовсе не забыл это ощущение: невидимый кулак пробил стеклянную стену между нравственностью и беспринципностью — и душа ободрана брызнувшими осколками, исполосована острыми краями… Но он затруднялся изложить это всё соотечественнику и бывшему солагернику, коммуникация с которым требует гораздо большего напряжения всех сил мозга, чем общение с американцами на их родном языке!
- Лучше вообще одному, чем с таким, блин, помощником! — Заганюк вошёл в раж. — С таким пропадёшь. Но я не пропал! Мне подфартило! Когда ты смотался, я завернулся в какую-то скатерть из кучи, что ты притащил, и пошёл осматриваться. И тут у оврага избёнка! Ну, я же не фраер  - на морозе стоять, если под боком хата. Ну, стекло высадил и залез. Хозяева были куда-то смотавшись: в сенцах ни тулупов, ни валенок. Я в комнату, а там шкаф да сундук. Что я скажу, бедновато живут эти хозяева… Хрен знает, кто они такие: то ли вольняшки, то ли местные какие тунгузы, — но там бабьего тряпья оказалось много. Жаль, я саму бабу не видел, я бы её протряс хорошенько, даже если она страшная… Хотя в тайге красивых всё равно не бывает…

Штернбальд перестал моргать: он старался ничем не выдать, что он, в отличие от своего собеседника, видел хозяйку этой избы и хорошо представляет себе её внешность. Если б она столкнулась с грабителем вроде самого Штернбальда, ей, при её росте и дородности, ничего не стоило бы задать трёпку субтильному противнику, - а вот встреча с молодым рослым Заганюком могла бы закончиться для неё нехорошо, - чем-нибудь таким, из-за чего щепетильные барышни старых времён кидались с головой в пруд…
- Ну, замки на сундуках крепкие были, а вот сами доски слабоваты… Там и мужская одежда обнаружилась на мой рост. И еда была: хлеб и консервы. А червонцев мало. Они все пошли на уплату тому эскимосу, который меня через пролив перевозил. С ним договариваться трудно было, он по-русски плохо понимал — зато не задавал лишних вопросов…

Дикий наивный рассказ Заганюка подействовал на Штернбальда как оглашение оправдательного приговора: как невинно выглядела кража пары одёжин с верёвки во дворе по сравнению с тем разором и погромом, который устроил в избушке его собеседник!

Но в следующий миг облегчение уступило место сосущему чувству: если юноша сам легко нашёл тот же дом и привычным для себя варварским  способом без особого труда добыл там необходимое, то выходит, и жертва Штернбальда, это обдирание души в кровь об осколки стеклянной стены -  абсолютно бесполезна!
- Ты меня бросил! — продолжал обличать Заганюк. — А я не пропал. Вечно вы так: станете якобы помогать, а вместо помощи бесполезнёж один, только хуже. Знаешь, что наша кодла с пацанами делает за такую позорную одежду? Не знаешь, ну и твоё счастье! Я бы в этом побеге прекрасно обошёлся и без твоих интеллигентских соплей!
- Позволь, но ведь идея побега была моей! — у Штернбальда наконец прошёл ступор, и он нашёл в себе силы возражать. — А ты просто — примкнул. И скатерть, в которую ты закутался, чтоб дойти до избы… Она ведь не с небес на тебя упала, её тоже я принёс.
- Вот, опять ты мне пытаешься втирать, что я без тебя ничто! А сам…
- Что ты хочешь от меня этим разговором? — потерял терпение Штернбальд. — Я не вижу смысла оправдываться, утверждать, что я постарался сделать всё, что мог — хотя в той ситуации я действительно сделал всё, что мог, и даже больше. Но ведь ты обвиняешь меня во взаимоисключающих вещах: с одной стороны, утверждаешь, что моё присутствие для тебя было лишним, с другой — бросаешь мне упрёк в том, что я тебя  «бросил»! Лишние никого не бросают, и об уходе лишних так не сокрушаются!
- Ну, ты не больно умничай! — процедил Заганюк. Он был сердит, но его глаза выдавали, что Штернбальду своим замечанием всё-таки удалось выбить почву у него из-под ног.

Штернбальда посетило уже знакомое ощущение: будто в душе разбилась стеклянная стена и сквозь пробоину что-то неудержимо утекает вовне. Но сейчас это утекающее было ни чем иным, как чувством, которое развивали и пестовали в его душе с детства, и которого не убили даже пережитые злоключения: ощущение неискупимой априорной вины перед такими, как Заганюк, в силу одного лишь того, что он, в отличие от них, родился и провёл детство не на расхристанных задворках, а в опрятном доме с книжными полками… Какие бы громадные и мучительные жертвы он ни принёс — они всё равно в итоге окажутся не нужны заганюкам, изначально лишённым способности оценить их… Он отрывал куски от своей души, наивно полагая, что кормит ими голодающих — а на самом деле бросал в пропасть… «Господи, да для кого я ложился костьми, это же просто потребитель!» - пронеслось у него в сознании.

Раньше Штернбальд безуспешно пытался вырвать из своего сердца прошлое, которое было подобно упрямому цепкому корневищу, крепко засевшему в глине, - а сейчас оно вышло оттуда легко, словно гладкая палка, воткнутая в рыхлый снег. (Снег… Здесь он редкость, а в колымской тайге были такие снега — холоднее равнодушного сердца, крепче легированной стали! Но, к счастью, снег имеет свойство таять…).
- Дорогой коллега, похоже, мы с тобой приехали в разные Америки.  - И Штернбальд развернулся и зашагал к корпусу летящей походкой.

По пути на кафедру он машинально поздоровался со стоящими у входных дверей людьми и лишь после этого понял: коллеги уже вернулись со своего банкета и, возможно, некоторые из них видели и слышали, как он только что препирался с широкоплечим, коротко стриженым незнакомцем на неведомом им языке. И в эту секунду он остро ощутил: независимо от его чувств, он связан с Заганюком неразрывно: самой общностью биографии, отечества и  - как ни высокопарно звучало бы это слово на ультрапрозаичном американском заднем дворе, залитом светлым бетоном, - общностью Судьбы…

***
(Год спустя)

- Мисс Марджери! Вы получаете минус за пользование книгами! Вы последняя брали в кафедральной библиотеке древнегреческую грамматику? В ней на форзаце обнаружены обширные пометки чем-то нестираемым!
- - Как Вы могли подумать, миссис Игмула!  Я всегда исключительно бережно обращаюсь с библиотечными экземплярами!
- Посмотрите сами!
- Простите, это не мой почерк! И буквы… Это вовсе не латинский алфавит!
- Кто же это мог написать?
- Знаете, это, наверно, наш бывший лаборант, мистер Юджин.
- Который русский? Или немец…
- Да, которого в прошлом году уволили… Кстати, миссис Игмула, мне до сих пор непонятно, за что же его выгнали. Насколько я видела, он выполнял свою работу добросовестно и не участвовал ни в каких неодобряемых мероприятиях. Его уволили вскоре после отъезда профессора Энтони. Но ведь они с ним были в прекрасных деловых отношениях.
- Кажется, я догадываюсь, почему. Ходят слухи, что он имел неосторожность поговорить кое с кем подозрительным.
- Как же так?
- Когда наши коллеги вернулись с банкета, посвящённого отъезду Энтони, они увидели, что мистер Юджин стоит на заднем дворе. Это само по себе уже было странно: что он забыл среди мусорных баков? Но он не просто стоял — он ещё очень эмоционально разговаривал с высоким молодым человеком на непонятном языке.
- Наверно, встретил соотечественника. Но ведь это не преступление?
- А через пару дней произошло это ужасное ограбление, помните, которое переполошило весь студгородок.
- Да; тогда все перепугались. Никогда такого не бывало, а тут прямо как в фильме: и стрельба, и нож из рукава! Представляете, миссис Игмула! Счастье, что того негодяя быстро поймали! А потом кто-то из наших узнал в нём того юношу, с которым беседовал мистер Юджин. Вы думаете, они были в заговоре?
- Непонятно… В том-то всё и дело!
- А похищенные деньги нашли? В газетах писали, что там была значительная сумма.
- Подсудимый уверял, что их при нём больше нет. Чтобы переводить его на суде, пригласили одного из наших старых славистов с соседней кафедры, но даже тот, несмотря на свой колоссальный опыт, плохо понял ответы подсудимого: таких слов, какие он произносил, ни в одном словаре не сыщешь. Как выразился наш коллега, не речь, а как будто дадаизм в чистом виде! Единственное, что удалось понять: что, вроде бы, он их кому-то отдал, кого-то проспонсировал, кто сейчас якобы находится за пределами Соединённых Штатов.
- А что стало с Юджином?
- Вроде, уехал куда-то за границу. Во всяком случае, с тех пор о нём вестей не было.
- Интересно, а где бы он взял средства на переезд за границу, тем более, после такого увольнения?... О-о, я поняла: наверное, этот бандит ему всё награбленное и отдал: они же соотечественники!
- Пока не подтверждается, что он отдал всё именно ему. Хотя — кто знает, вдруг оно так и было?
- А куда Юджин мог уехать?
-Наверно, на родину, в СССР.
- Какая опрометчивость! Его же там непременно арестуют! Там же эти… с револьверами и в фуражках… или в ушанках… я про них читала когда-то…
- А я наоборот читала, что сейчас их там почти не осталось: там же власть сменилась, и сейчас новый президент… то есть, кайзер, или нет, не кайзер, а… забыла, как это по-ихнему, в общем, самый главный. Раньше у них был усатый, а сейчас какой-то лысый! Говорят, при нём всяких дикостей уже не стало.
- Я не думала, что причёска правителя так сильно влияет на политику страны. Знаете, миссис Игмула, когда у нас в следующий раз будут президентские выборы, я непременно проголосую за кандидата с самой симпатичной шевелюрой!
- А вы помните, какая была причёска у Юджина?
- Незапоминающаяся какая-то.
- Вот, и я не помню… Я вообще весьма смутно помню его внешность.
- А фотографии остались?
- Не помню, чтоб его при мне кто-нибудь фотографировал.
- Вот как! А ведь этот человек каждый день был у нас перед глазами. А сейчас от него фактически ничего не осталось кроме записки на непонятном языке на форзаце библиотечной книги! А ведь у него были свои мысли, свои чувства, он принимал в жизни какие-нибудь важные решения, переживал какие-то значительные потрясения…
- Разумеется. Только мы об этом уже никогда не узнаем!


2024 год