Театральное воплощение Quartier Marolles

 
Пока пламя разгоралось.
Я посмотрел ей в глаза
И понял, что ей известны вещи,
Выходящие за границы жизни —
О Тьме и Свете..


Эта история из моей прошлой жизни, как мне кажется, произошла также в средние века и также каком-то в европейском городишке. Городишке – это я так свысока, но возможно это было даже в Брюсселе, на той самой Rue d'Aerschot, в том знаменитом квартале, где сейчас стоит писающий мальчик и есть несметное количество баров, театров и домов с падшими женщинами. Или в квартале Мароль – в темных закоулках которого всегда было полно табачного дыма, где стояли столы с деревянными скамьями, жесткими, как сиденья в вагонах третьего класса, где всегда пиво текло рекой, а на углу хрипло пел шарманщик.

А может в Антверпене или Копенгагене – я точно не помню, наверное, это и не важно. Ведь в своей буйной молодости, я, помню, учила и датский, и голландский языки, как, впрочем, финский и испанский. Поэтому у меня, наверное, есть резонанс со всеми этими странами.

И это изучение, надо сказать, кроме пары фраз, ровным счетом мне не дало никаких новых знаний и навыков (не говоря уж о способностях разговаривать с другими или хотя бы понимать). Хотя надо сказать – финский язык неплохо помогает мне в моменты беспокойного ума и вытекающей из этого состояния бессонницы. В эти моменты я начинаю считать по-фински (смело сказано, скорее вспоминать). И это тягомотное занятие, как будто ты вытаскиваешь обрывки ниток из давно спутанного комка, но оно меня настолько утомляет и ушатывает мою нервную систему, что, не дойдя даже до 14 я обычно крепко засыпаю.

Но также, как я всегда и говорю – я учила больше 10 языков, и делаю это вовсе не для того, чтобы разговаривать и понимать, а для того чтобы иметь представление о структуре языка, и, следовательно, способе мышления носителей. Например, я учила финский – когда была влюблена в него, своего краша. Учила иврит и датский, когда была влюблена в датчанина Питера и еврея Рафаеля.

Что конечно же совершенно другая история.

Так вот. Про то воплощение.

Итак, Эльза. Она была из того самого разряда женщин, которым судьбой отсыпано полной ложкой. И страданий, и удивительных радостей. Она из тех, кто одновременно может попасть в такую жуткую историю, что другой бы на их месте давно распрощаться бы с жизнью от позора, либо попал бы в лечебницу для душевно больных и мучился бы там до самой своей смерти. Либо спился. Но одновременно с тяжкими падениями были и настолько головокружительные взлеты, что можно назвать это, наверное, колесом фортуны, которое поворачивается к ней так и всей своей безграничной любезностью, так может и опустить на самое безобразное дно, совершенно, казалось бы, безо всяких разумных доводов.

Но, казалось, что ей как будто сам черт был не брат, и эта смелость и дерзость по отношению к жизни и богу бросались в глаза буквально с первой секунды знакомства. Как будто – не было человека вовне, кто бы мог бы хоть как-то огорчить ее больше, чем ее жизнь огорчала ее, или же дать ей столько, сколько давала судьба, не смотря на довольно молодой еще возраст. Поэтому наглость плескалась в этих озорных омутах глаз. И не смотря на не избалованность, добрый, лёгкий и где-то даже наивный характер, казалось, что в этих омутах на самой глубине живет чудовище, нечто настолько бесстрашное, но безбашенное и недоброе, что случись что, то обидчику остаётся только уносить ноги. Если, конечно, останется, что уносить.

Таких женщин во все времена называли роковыми, и пока ты с ней, то, кажется, что удача белозубо тебе улыбается и по-особому светит солнце – только тебе. Но стоило ей забыть о твоём существовании, то ты как будто падал в бесконечный серый колодец, и в мире навсегда теперь стало серее и мрачнее.

А когда случалось такое, что кто-то обижал её случайно или с умыслом, то, то ли сама тёмная богиня Морриган служила у неё на подхвате, то всегда – и это уже стало легендой: того обидчика очень скоро находили либо спившимся, либо у него вдруг не с того ни с сего сгорал дом со всеми пожитками, то либо король внезапно вызывал того на войну и ему вскоре отрывало ноги (уносил ли он их с поля боя – это вопрос). В общем, в скором времени каждого из провинившихся находили в каком-то бедственном положении.

Ходили слухи, что много лет назад один богатый престарелый франт ухлестывал за ней, не давая прохода. После того, как она, презрительно окатив холодным взглядом как ушатом и в очередной раз грубо ему отказала. То, говорят, он нанял драгунов, которые затащили её в подвал и натешились в волю.

Кинули ей напоследок пару крейцеров в качестве унизительной подачки, мол купишь себе гребень у бабки Марты на рынке. То, не прошло и 5 лет, как все эти пятеро молодчиков уже лежали в сырой могиле под рябинкой. По разным причинам – были ли убиты на поле сражений, зарезаны ли в пьяной драке или утопли в канале по пьяному делу.

Поэтому Эльзу мужчины любили, но издалека, скорее побаивались, считали девушкой опасной, город наполняли слухи - что стоит тебе связаться с ней, то считай пропащий. Поэтому хоть она и имела множество поклонников, но предложений руки и сердца пачками не валились, и окончательного согласия она никому так не дала, укрепляясь в собственной не очень удобной для обыденной жизни фатальности.

Театр, в котором она служила - днем играя в пьесах, а вечером пела в незамысловатых полу-опереттах полу-кабаре. Он хоть и находился довольно близко к  центральной площади, но все же местные туда практически не ходили, он больше привлекал приезжих, зажиточных кутящих аристократов, ищущих развлечений и от скуки сорящих деньгами. Они жаждали зрелищ, и сей театр выглядел настолько завлекающе, что они ожидали встретить что-то поистине захватывающее –  как то бородатая карлица, 2-головая женщина или жонглеры горящими булавами.  Но встречали там ее, и ее исключительный бархатный голос, её глубокие бездонные глаза, в которых так и хотелось утонуть, и ощущение, что она поет именно только для тебя как Сирена моряку – это было то, что нужно на один вечер праздным богатым гулякам.

Какой-то флер этой волшебности и магии надолго не оставался в их памяти, и Эльза воспринималась исключительно как прекрасное, но мимолетное видение в глухом подпитии. Что частенько случалось после пары литров крепкого Delirium Tremens, от которого еще и не такое могло привидится.

Но под парами крепких напитков ее забрасывали и прекрасными букетами, и безделушками, и даже векселями, пару раз доставляли довольно дорогие драгоценности, чаще, просто ограничивались шампанским, конфетами и сомнительными комплиментами.

У нее была хоть и нежная, но довольно смуглая кожа, что было довольно необычно, тк в моде того времени была аристократичная чахоточная бледность. Поэтому пьяные языки не без скрытой иронии интересовались – не изменяла ли ее бабушка с цыганом.

И действительно ходили слухи, что в её предках были то ли цыгане, то ли румыны. И коли так, то наверняка ее предки научили ее парочке цыганских проклятий. И точно научили бы ее петь старые грустные румынские песни.

Румынские песни она действительно пела, но, впрочем, как и немецкие, французские, голландские и многие другие. Чем и снискала популярность и у заезжих купцов-иноземцев, которых водилось как грязи: кто приехал перепродать своих жеребцов, кто наоборот же приобрести 4 вагона коровьего навоза. Так же, как и без счета было кутящих в большом городе средней руки фабрикантов, наживавшихся на рисковых делах маклерах да биржевых спекулянтов.

Контингент был так себе, но, впрочем, звезда её блистала каждому, она была талантлива, привлекательна и успехом пользовалась довольно постоянным, хотя был нюанс - подпившие клиенты требовали внимания и продолжения банкета. Поэтому, скоро на следующие за спектаклями вечеринки она стала ходить как на тягостную, но вынужденную службу. Но ходила, потому что, это был ее заработок – составлять компанию пьяным богачам и жить на их подачки.

В этот момент Питер её и узнал.

В этот город его, тоже можно сказать, занесла судьба, когда приятель мистера Брауншвейгера, директора театра, пригласил Питера играть в театре на нескольких довольно, кстати говоря, проходных ролях. Также помогать с реквизитом, столярить, кое-где что-то подлатывая, таская тяжести и немного мастеря. Он с радостью соглашался на любые проходные предложения, ведь его звезда была еще более звездой цыганской, бродяжьей, чем у Эльзы. Хотя разными ремеслами ему пришлось помаленьку овладеть за такую кочевую жизнь.

И не раз потом он слушал в ее исполнении эту песню, на стихи Редьярда Киплинга, от которой у него щемило сердце:

Цыган идет, куда воля ведет, куда очи его глядят,
За звездой вослед он пройдет весь свет. Хоть на край земли, хоть за край!

И его самого, как в этой песне, неслабо помотала судьба: он прошел от палаток таборных до синих айсбергов стылых морей. Да и жил по такому же принципу: летите стрелы дорог, вся земля — у наших ног!

Но все-таки, как еще говорилось в этой же песне: рано или поздно орел ищет гнездо, а мужчина должен подругу искать, ибо так исстари повелось. Поэтому вскоре поиск стабильности, оседлости и каких-то уз постепенно взяли верх над жаждой бесконечных и бессмысленных приключений. Одержимость свободой и ветром наскучила регулярными дырами в кармане. И он не без тайного удовольствия согласился на предложение остаться в большом городе, на скромной, но вполне стабильной, как он надеялся, службе.

Красавцем в классическом понимании он не являлся, скорее так: в лучшем своём периоде подростковой щуплости он порой напоминал толи херувима, сошедшего с полотен в храмах, толи немытого деревенского пастушка. Волосы его порой отливали солнцем в пшеничных полях, порой уходили в невнятно серо-соломенный с ржавчиной. И большинство видело в нем, толи ирландца, когда его глаза отливали голубым – толи в них как будто отражались чистые небеса и солнечный свет зеленых островов. То был похож на жителя мрачного и туманного Лондона, и его глаза становились серыми как Темза, да он сам становился каким-то серым и туманным. Эта метафора составляла противоречивую суть его внешности - он мог был очень красивым, похожим на сошедшего с полотен Рафаэля синеокого ангела, но в другие моменты его кожа как будто подсвечивалась внутренней сосудистой сеточкой и приобретала парафиновый отлив, и он мог в одну секунду стать похожим на молочного розовощекого свиненка и выглядеть довольно так себе. 

Глаза то светились как звезды, то могли стать мутными и как будто лишенными краски вообще.

Думаю, не только во внешности, да и вообще его психической сутью была дихотомия бренности и бесполезности существования и одновременной любви к жизни во всех своих проявлениях, но с возрастом декаданс все больше занимал его мысли, и внутри постепенно гасла яркая лампочка безумства и все больше горели тусклые свечи обыденности и тоски.

Но рядом с Эльзой его глаза почти всегда светились. И он очень быстро это понял, и у них есть какая-то странная связь – с ней рядом ему становилось хорошо. С ней вообще было легко и весело, и тк ее не особо занимали беседы с подвыпившими грубыми кавалерами, которые непременно на что-то рассчитывали. То она от них сбегала, и они болтали. А Питер мог ей часами рассказывать о своих невероятных похождениях в таких ярких и живописных красках, так что она смеялась как беззаботный ребенок.

И потом, этот старый затхлый театр, каменные подвалы, покрытые плесенью. Эти маленькие тесные убогие гримерки. Запах странный какой то... удушливый. Толи от обилия парфюма, пудры, толи еще от чего-то. Внешняя напускная позолота зрительного зала, эта парчовая роскошь тяжелых портьер, это цыганская аляпистая красота.. Это была иллюзия, рассчитанная на внезапно разбогатевших расточительных деревенских дурачков, прожигателей банковских билетов...

За пределами же зала был убогая и обшарпанная нищета. Мизерные жалования, тесные затхлые гримерки, все это давило как тюрьма, и ты привязан к ней, как будто ты кукольная деревянная игрушка в руках злого Карабаса Барабаса...

Внутри этой лжи не хватало воздуха.. Поэтому они часто сбегали вечерами после спектакля, слонялись по ночным улочкам, как двое малолетних школьников. Смеялись и болтали, и в этом очень сблизились, как будто Эльза обрела утерянного в каком-то раннем детстве брата.

Иногда они заходили в какие-то пабы, играли там в покер с какими-то мелкими бандюгами. Иногда пили шампанское на фонтане. Или садились в городскую конку и выбегали отпивать по глотку из бутылки джина на всякой остановке, в духе попсовой книжки того времени «Брюссель – Дюрбуи».

Один раз они нашли у парадной театра двух маленьких черных котят, но через несколько дней шеф пригрозил увольнением и заставил выкинуть их на улицу – кричал, что они засрут весь театр, хотя он и так в самой глубокой клоаке и все актеры – полное дерьмо. Если мистер Ротблад не оплатит наши счета, кричал он и его не без того гиперемированное лицо краснело как пожарный щит, то скоро все мы как эти котята окажемся в сточной канаве.

И если Эльза не будет помягче и понежнее с его избалованным сынком, то мы все имеем шанс оказаться на улице.

Все вы сраные марионетки погорелого театра, вы все должны защемить свое великое актерское самолюбие, молчать и слушать, лебезя перед клиентами так, чтобы они забывали в объятьях нашей мельпомены свое имя, напивались до свинского вонючего исподнего и подписывали чеки, а наутро верили, что это была самая волшебная ночь в их паршивой жизни.

И вряд ли нам для этого недостаёт только пары блохастых котов.

* * *

Пора валить их этой затхлой богадельни, говорила Питеру Эльза, до ужаса надоел этот цирковой балаган. Она настолько готова сбежать с каким-то маломальским обеспеченным клиентом, что, как только поступит хоть малейшей намёк или предложение руки, то она тотчас же будет согласна.

И однажды их посетил довольно приличный и интеллигентный вида господин, который безусловно был очарован голосом Эльзы. Дальше во время представления произошёл инцидент, когда одна из официанток внезапно упала в обморок, и этот пришедший господин оказался фельдшером - оказал ей какую-то минимальную помощь, проверил пульс, освободил ей грудь для дыхания и дав нашатырю, вывел на улицу. Совершил какие-то незамысловатые действия, которые совершил бы честный и порядочный человек, которых, впрочем, не было вокруг. И случись такое с остальными, поверьте, каждый прошел бы мимо, перешагнув через несчастную.

Поэтому этим поступком он так растрогал Эльзу, что она начала смотреть на него как на героя, и растаяв как мороженное, шептала ему весь вечер что-то на ушко. А вечером подбежала к Питеру и шепнула уже на ушко ему: «Питер, милый, я влюбилась, я ухожу сегодня с ним и Иисус Мария, надеюсь больше не вернусь в эту убогую богадельню».

Эльза все это время для него была как сестра, их отношения были скорее дружбой. Но что-то вдруг произошло - он внезапно почувствовал приступ грудной жабы. Как будто кто-то забивает тупой деревянный кол ему в сердце и внутрь оставшийся дыры затекает какая-то густая тошнотворная жижа.

Жижа заполнила всего под завязку, забилась под самое горло и застряла там каким-то острым битым стеклом. "И хорошо, что застряла", - подумал он, иначе она пошла выше и начала выплескиваться из глаз. И представив это - глаза вдруг резко защипало, будто туда попали осколки стекла, Питер закашлялся и взял себя в руки.
 
«Вот же, божьи кости, дурья бошка, какая же ты курица глупая! И шлюха впридачу» – думал он.

Ненависть сейчас к этой легкомысленной барышне переросла в жгучую ненависть к себе - ведь она бедная, бедная женщина, какая же бедная! Несчастная и вероятно, никогда не станет счастливой ни с кем, кроме, пожалуй, него. Кроме, пожалуй, его, но не здесь и не сейчас, а в каком-то призрачном несуществующем, иллюзорном, но другом, настоящем мире. Где они были бы свободны и счастливы, как два цыгана в одной кибитке. Этот мир существовал где-то далеко, но возможно он есть. И они могли бы жить в нем.

И он, этот мир, вдруг напомнив о себе, обжег его изнутри, как если бы он глотнул абсента.

Зловонная темная жила внутри никак не уходила, дыра внутри как будто воспалилась и ныла. И они никогда не разговаривали на эту тему, но как оказалось, Эльза каким-то странным образом заменила его весь огромный и бесконечный мир собой, и сейчас весь этот мир, весь его свет, всю его красоту, все его песни и ветры может унести этот франтоватый засранец в шляпе.

* * *

Вечером Питер, конечно, напился в стельку, в отчаянии, в одиночестве, полный тягостной внутренней тошноты, избавиться от которой возможно было только задушив этого проклятого тонкошеего хорька. И представив это, Питер с такой неистовой страстью сжал стакан в своей руке, что осколки глубоко врезались в кожу. Капли крови залили стол, но стало полегче и внутренняя ноющая тошнота сменилась физической болью от порезов.

Он думал о том, что их отношения с Эльзой похожи на лезвие ножа, которым бог вдруг разделил его жизнь. И даже если он сейчас уйдет и попытается ее забыть, то вряд ли он сможет склеить ее, свою жизнь и свою душу. Как эту порезанную руку сейчас.

И даже вернись она сейчас – то ровным счетом не изменится ничего: между ними всегда будет невозможность быть вместе, у нее всегда будут поклонники и желание лучшей жизни, у него всегда будут только ревность, ее улыбка и мечты. Между ними не будет отношений, только жгучие эмоции невозможности и мечты о другой жизни, в другом мире, в следующих воплощениях, наверное.

Поэтому он добрел до её гримерки, где силы ушли из него, и он вырубился. И всю беспокойно пьяную ночь он видел странные сны, про то как толпа разгоряченных мужланов разрывает плоть Эльзы на части, как стая гиен. А потом дворник собирает её останки в совок и закапывает в саду ратуши.

В следующий вечер на выступление пришел ее давний поклонник, Арти, холеный богатенький и избалованный наследник колбасной империи, мистер Бюнднерфляйш, как в труппе его называли за его колющие и презирающие всех глаза. Закончив магистратуру дипломатического факультета в гетевском университете, как он всем рассказывал. Но на деле его выгнали с первого же курса за пьянство и распутничество. Но он имел папу колбасного короля, был молод и необыкновенно доволен жизнью – он жил сейчас лучшую: сорил деньгами, оставлял большие инвестиции, как он их называл, мистеру Брауншвейгеру, директору театра.

Был всегда льстиво щедр с Эльзой, одаривал ее духами и безделушками. И вообще, они довольно часто проводили время вместе, хоть она и уверяла – что никаких более чем дружеских отношений между ними не было и быть не могло.

Он же смотрел на неё так, как будто оценивал ее как высший сорт зерновой говядины.

Он и сам был тем, о ком мечтает каждая девушка. Он был недурен – квадратные скулы, красивые темные, хотя и злые глаза, правда немного заостренный и скривленный нос придавал этим скулам хищный вид, и начинало казаться, что и глаза приобретали взгляд и прищур то ли орла, высматривающего добычу, то ли стервятника, ждущего чем бы сегодня поживиться.

Было похоже, что Эльза для него имеет образ какого-то экзотического зверька или яркой птицы, которую он бы с удовольствием включил в свою коллекцию дивностей. Посадил в клетку и показывал бы гостям, заставляя ее петь под их пьяными сальными аплодисментами свои грустные песни. В остальное время накрывал покрывалом.

Правда Эльза не подавала ему ни малейших поводов к такому развитию событий, что его, надо сказать, вообще не останавливало. Эта фантазия, даже обрастая запретами и невозможностями, лишь подхлёстывала его безграничное эго и еще ярче пьянила его кровь. Его неукротимая жажда власти над ней, его самовлюбленность и уверенность в своем положении, его слепое и глухое желание обладания, которое не слушает доводов разума росло с каждым днем. И в тот день, придя в клуб и не увидев Эльзы, она, эта жажда начала паниковать и требовать немедленного удовлетворения.

Он не был плохим человеком, но как говорят – у него была плохая наследственность.  И отец, и дед, и братья – все были жестоки, грубы и извращены властью иденьгами, и в тяжелые приступы ярости его лицо так заострялось и глаза пылали так, будто в его плоть заселялся демон Бальзевул, жаждущий непременной крови.

Где Эльза, где эта грязная шлюха? Эй Брауншвейг! Лакей, позови мне эту скотину! –  изрядно накидавшись, Арти начал скандалить и требовать директора. Который тут же поспешил к благодетелю.

- Эй Карабас, где твои сраные марионетки? Почему они не развлекают своего господина, где Эльза, где эта распоясавшаяся тварь, мать ее, блудница, позови мне ее.

Директор, расшаркиваясь и пресмыкаясь, конечно, успокаивал богача, хотя сам он с тяжелым сердцем понимал, что когда-нибудь это должно было случиться – и красавица Мальвина все-таки сбежит из его табакерки. Поставив и его и весь театр в просак.

Питер с отвращением наблюдал за этой сценой, у него после вчерашнего все еще стоял шум в голове и застряла непреходящая серость на уровне сердца.

Попросив у бармена рюмку анисового шнапса в часть будущего аванса, выпил и его тошнота сползла в желудок. Но там внизу смешавшись с прошлым алкоголем, нет, она не наполнила его приятным теплом, она как будто лавой расплавила ледяные стены желудка.

И в один миг под этим льдом проступили все замерзшие скелеты его страхов. Бурые замерзшие комки слизи вдруг ожили, зашевелившись, стали вырастать в мрачные грязные тени.

Поднимаясь в полный рост, вырастали фигуры чудовищ, чертей, демонов, каждый из которых страшно выл и требовал мести. Каждая темная куча вдруг обретала скрипящий голос, голос недовольный, голос грубый, яростный, жаждущий зла.

Он вспомнил свой сон про стаю гиен и явственно увидел эту гиену в лице богатенького сынка. Этот оскаленный прищур, его пьяный смех показался ему смехом гиены перед тем, как она разрывает жертву. Его острый нос грифа падальщика уже как будто завис в сантиметрах от плоти в предвкушении пиршества. Слюни с его белых зубов, похожих на клыки вампира уже почти что капали на загорелое тело Эльзы.

И тут он услышал тихий и настойчивый шепот – да давай, убей, убей его, ударь, сорви эту высокомерную маску вместе с кожей, выбей эти зубы, они не должны коснуться ее плоти.

Сломай его высокомерный нос и эти нелепые белые клыки, сотри его вонючее самодовольство, его жирное заливающее все вокруг тошнотворное самомнение. Вытри эту грязь, вонючую черную жижу, которая выжигает вокруг все светлое на ярды, которая растворяет любую надежду как горячий кофе растворяет сахар. Вырви эти темные наглые глаза, которые уничтожают любую красоту, выливая в канализационные стоки.  Эти глаза, сами как фонарь из преисподней, делают даже воздух темнее и гуще.

Тьма в голове прояснялась, вместе с тем собираясь в осязаемую фигуру и приобретала явственные очертания рогатой головы с горящими адовой лавой глазами и разинутой скалящейся пастью с огромным красным языком.

Питера обожгло воспоминанием, как будучи маленьким (а вырос он в глухой австрийской деревушке), он уже видел эту пасть. Малышей, которые вели себя плохо, взрослые пугали косматым и рогатым чертом Крампусом, что дескать вместо святого Николая с подарками на новый год к плохим мальчикам приходит новогодний черт и утаскивает их в своем мешке к себе в пещеру, в замок, где весь следующий год издевается над ними.

Родителям Крампус приносил розги, и, если уж выбирать между издевательствами в пещере – испуганные дети, конечно, с радостью выбирали розги.

Но их поведение вряд ли становилось лучше, и однажды, в замерзшем окошке Питер, свершивший очередную шалость, мельком увидел эту косматую морду.

И этот случай намертво застрял запретным страхом в его мозгу. Он тогда чуть не описался и думал: возможно, это самое страшное, что можно увидеть в жизни. И как бы выталкивая этот образ из своей реальности, сейчас он предпочитал бы больше это не вспоминать, как и родные края, родителей, братьев и детство в общем, он вспоминал без удовольствия.

Это все вдруг разом освободилось, как джин из бутылки, и огромной болью и серым дымом заполнило весь мир. И он вдруг понял, что он до сих пор так и сидит тем ребенком перед зимним замерзшим окошком и боится попасть в жуткий замок того лохматого оскаленного козла. Хотя, по сути, все эти годы, он итак жил в этом замке и все время боялся, поэтому бежал, бежал из одного места в другое, затем, чтобы этот рогатый черт не нашел его.

Но вот они теперь здесь с глазу на глаз друг с другом:

- Ты пришел за мной и заберешь меня? За то, что я себя плохо вел?

- Ты уже не ребенок, Питер и довольно упитан. Я уже не смогу тебя утащить, дурья ты бошка. Большие мальчики приходят ко мне в замок сами на своих ногах.

Черт засмеялся.

- Что ты хочешь? Чтобы я убил его?

- Ты же видишь, я сам не могу, я закован в цепи. И потом, это ведь твое желание.

За мгновение все страхи и невозможности целой жизни Питера собрались в один жалящий поток, и как будто черт ударом хлыста обжог все его тело с ног до головы, разрезал все его сознание пополам.

Было ясно, что оно больше никогда не станет целым, и эта рана не зарастет. Все, что было ранее в жизни казалось полностью рассыпавшимся, как кирпичи разрушенной молнией башни. Впереди также не было ничего, лишь серая выжженная чуть тлеющая земля.

"Выпусти меня", – сказала мохнатая фигура, "сними цепи, и я помогу тебе".

Питер подумал – а какого собственно черта, и цепи, чуть позвякивая, упали на землю.

И в ту секунду им овладел как будто тысячью ураганами ворвавшийся в него Бальзевул.

Он схватил нож и направился к богатому колбасному сынку. Пока тот даже не успел поднять на него свои бесстыдные глаза, Питер всадил нож в его белое гусинное горло с выступающим кадыком, чуть выше тяжёлых цепей с крестом.

Кровь начала струиться, залила манишку, белые салфетки вокруг тоже становились красными, толпа вокруг охнула, женщины закричали.

Питер схвати Арти за голову, размазал вытекающую кровь по посиневшему лицу, гадкому лысому черепу, ястребиному носу, лбу и бесстыжим глазам:

«Эй Арти, съешь это, ты сам теперь ничуть не лучше своей вонючей кровяной колбасы, которую можно скормить разве только собакам».

«Хорошо, а теперь пойдем» – демон позвал его, "ты мне кое что задолжал".

Ночью, в тюрьме ему часто снилась Эльза, что они наконец вместе, путешествуют в дорожной повозке и смеются. За окном мелькают разные города, поля и леса, полные полевых цветов. И им так хорошо вместе, они так счастливы, держатся за руки. Ее глаза лучатся под солнцем, и милые морщинки собираются вокруг носа как веточки нежного дерева. Теплый свет этого солнца, ее глаз и этих морщинок наполнял его сердце сладкой негой. И ему в этих снах было так благостно и светло, но ненадолго.

По ощущению нарастающей тупой боли он понимал, что сейчас вернется он, и он всегда приходил. С каждым днем все раньше и раньше он видел в окне кареты это - отражение своего страха и своего мучителя. Мохнатую косматую морду, которая смотрела на него наглыми темными глазами, и этот хищный нос, и острые скулы, и оскаленные клыки возвращали его назад, в этот замок и пещеру, в которых он теперь проведет остаток своих дней.

2024