За брусникой. Грабитель

 
       Жить и работать в краях, где тайбола – исконный дом урманному зверю, и не быть наслышанным о его проделках, невозможно. Тем более, если еще и самому доводилось не раз сталкиваться с топтыгиным, зверем отнюдь не добродушным, как тот Михайло Потапыч из детских сказок, а с непредсказуемым нравом хозяина тайги. Расскажу же я о своей первой встрече с босоногим лешаком, так или иначе, повлиявшей на мое будущее.
   
    Есть на Транссибе, что со стороны Бурятии огибает Малое море Байкала, небольшая железнодорожная станция Мурино. В начале шестидесятых годов прошлого века случилось мне в окрестности оного полустанка впервые воочию лицезреть медведя в его естественной среде обитания. И что примечательно, не иначе, как о нем и его разбойных наскоках еще накануне с присущим подростку скептицизмом слушал эмоциональный рассказ путевого обходчика. Вот только та встреча была не случайной. В чем по прошествии лет, когда судьба уже не единожды сведет с самовластным зверем, убедят меня его повадки.
   
     В тот памятный год осень весь сентябрь баловала не по сезону сухими, солнечными днями. И даже золотое убранство на свою взбалмошную головку примерила лишь под конец месяца. Но осень не была бы осенью. Лагодная, с умеренной прохладой по вечерам, она настырно лезла по ночам промозглой сыростью под одежду. А утром, на восходе солнца, при ясном, как наивный взгляд ребенка, небе, стелила над Ангарой белое полотно тумана и рассыпала по жухлой траве речной поймы алмазную пыль ядреных заморозков. Отчего затянувшееся бабье лето, своим первозданным ароматом увядающей природы, все сильнее будоражило душу взрослеющего парня неизъяснимыми желаниями. А тут еще и занятия в школе, подобно путам на ногах жеребчика, треножили  бесшабашную вольность.  И когда сосед по ДОСу дядя Коля, колдовавший утром на общей кухне над кастрюлей с варевом, как бы между делом, предложил прогуляться с ним за брусникой на Байкал, я тут же без раздумий согласился.  Еще не ведая того, что в будущем легкость на подъем буду воспринимать за зовущее чувство дороги.
   
     Однако до конца недели к разговору о поездке на Байкал сосед больше не возвращался. Подступиться же к нему с расспросами не позволяло зарождающееся самоуважение мужика. Но идея – заглянуть за границы привычно окружающего мира –  не погасла сама по себе, как искра от костра в ночном небе, а заполонила сознание. И я уже было решился осуществить вынашиваемое еще с прошлой зимы намерение пробежать по чернотропу трассу лыжни, что маняще уходила от нашего поселка в голубую даль лесистых сопок Прибайкалья. И не просто пробежать по вешкам и затесам путик зимнего марафона, а еще и провести ночь у костра где-нибудь на берегу одного из притоков бурного Мегета. Как в пятницу, вечером, когда от чадивших на общей кухне керосинок першило в носу, в проеме открытых настежь дверей появился наш военрук. Такой же, как и дядя Коля, отставник, заслуживший офицерское звание в военную пору. И, как оказалось, еще один охочий заготовить на зиму ведерко-другое брусницы. Но в отличие от неразговорчивого собрата, носившего на широких плечах   гордо посаженную голову с копной пепельно-седых волос, Степаныч, кроме сократовского лба и плешины до затылка, обладал еще и неуемной натурой, не привыкшей медлить в делах. Не прошло и пяти минут, как военрук переступил порог коммуналки, а от былой размеренности уходящего дня не осталось и следа. От его зычного командирского голоса она, подобно вспугнутой птице, метнулась в проем открытых дверей и бесследно исчезла в сумерках наступающей ночи. А вскоре следом за ней и мы, на ходу уточняя, все ли взяли в дорогу, на рысях уже спешили к станции на электричку до Иркутска. Однако, прошло еще часа полтора суматошного времени, прежде чем мы оказались в тамбуре вагона пассажирского поезда, идущего мимо нашего полустанка на Транссибе куда-то дальше на восток.
 
      В Мурино все проходящие составы задерживались ровно на столько, сколько требовалось дежурному по станции, чтобы выйти на перрон и, подтверждая разрешающий сигнал светофора, поднять над головой желтый флажок или, если была ночь, сигнальный фонарь. Дублирование автоматики на здешних перегонах было вызвано особенностями окружающего Байкал горно-таежного края. Бурные паводки многочисленных рек, сходы селевых потоков и локальные землетрясения, обрушающие скальные прижимы – частенько повреждали насыпь и мостовые переходы, а рельсы перекрывали осыпями. Полагаться в таких условиях на одну автоматику было бы все равно, что на извечное «авось». Не потому ли введенные еще с незапамятных времен ежедневные осмотры железнодорожного полотна путевыми обходчиками, по-прежнему сохранялись в те года на байкальской дистанции пути.  А со временем дополнили их еще и обязательные доклады по радиосвязи машинистов, проведших уже свои составы по опасным перегонам. Отмашкой же флажком дежурные по разъездам, к кому стекалась вся информация, как те дирижеры, задавали рабочему ритму Транссиба то или иное звучание. Вот и наш поезд задержался на время, достаточное, чтоб не поднимая площадку над ступеньками тамбура, скинуть солдатские вещмешки и спрыгнуть самим на хрусткий гравий насыпи.
 
      Забытый Богом полустанок встретил нас темными глазницами окон станционных бараков, стылым хиусом с Байкала и единственной не спящей обитательницей в фуражке с ярко-красной тульей непомерного размера. После шумного и относительно теплого тамбура купейного вагона тишина спящего поселка словно ватой закладывала уши, а свежесть дыхания близкого Байкала пронизывала до костей, вызывая немилосердную дрожь. Мрачность же приземистых бараков заставляла с сожалением смотреть в сторону мерцающего, как елочная гирлянда, цепочкой огней уходящего в безмятежную даль, поезда. Вот только в том поезде уже не было нашего будущего. Оно осталось здесь с нами и до рассвета, подбадривая себя воинственными выкриками нам предстояло греться в шуточных поединках друг с другом. Не помешал бы и костерок, да на продуваемой всеми ветрами насыпи, кроме рельсов, и
непрерывно гудящей телеграфной линии, ничего другого, что могло бы гореть, не было. Правда, на площадке напротив входной   стрелки, чернел промасленной натурой штабель запасных шпал. Но за них можно было угодить в такие края, где Макар отродясь теля не пас. А между тем, от студеного хиуса зубы все отчаянней выстукивали морзянку. Несомненно, к сроку третьих петухов похолодает так, что придется или безропотно терпеть колотун, или, рискуя, перебираться в темноте по неосвещенному железнодорожному мосту на другой берег бурной речки и гоношить на таежной опушке костер для сугрева. Вот только покорностью судьбе отставники не отличались. И как всегда, Степаныч первым подал голос за огнище на окрайке кедрача. Но не успел он окончательно подбить нас на авантюру, как та самая тетенька в фуражке дежурного, до этого молчаливым истуканом наблюдавшая за нашей возней, неожиданно басовитым голосом скомандовала: «Мужики! Кончай хреновиной заниматься. Греться к печке, за мной… шагом марш!» И, круто развернувшись, но почему-то через правое плечо, направилась к светящейся, неплотно закрытой дверью, дежурке. При этом, покачивая еще и крутыми бедрами.
 
       Что ею двигало, порыв ли широкой души чалдонки или простое любопытство (ведь не каждый же день к ним, берендеям, судя по одежке – служивые, наведываются), было не столь уж важным для нас. Главное, если б не она, куковать бы нам на свежаке, пока заря не забрезжит на востоке. А так, понимая, что такая матка дважды приглашать не будет, мы, не мешкая, поспешили следом за ней. И, словно перенеслись в пространстве и времени. Мнилось, будто и не высаживались на темный перрон, а по холодному переходу, грохочущему сцепкой вагонов, перешли в служебное купе начальника поезда, но гораздо больших размеров. Также у окна стоял стол, а на нем микрофон на подставке. Весь же простенок по обе стороны от окна занимала перемигивающаяся огоньками лампочек радиоаппаратура, из недр которой временами доносилось пощелкивание переключателей и слышалось деловое разноголосье. Стены же, покрытые пластиком светло-салатного цвета, были увешаны, как и в служебке, диаграммами и схемами.  До полноты ощущения, что находишься в вагоне, не хватало лишь вибрации пола и звука чечетки перестука колес. Но в то же время духовитый аромат махорки и резкий запах смазки колесных букс, не оставляли сомнения – помещение, кроме дежурки, служило еще и бытовкой для бригады железнодорожных рабочих. Подтверждали это и спецовка на вешалке, и с десяток почерневших от чайной заварки кружек на полке над небольшим столиком у противоположной окну стены.
 
      Тем временем, переступив порог и остановленные выразительным жестом, требующим тишины, мы выжидающе замерли у двери, подсознательно готовясь к новой неожиданности.  И не напрасно. Коротко переговорив по радиосвязи с таким же дежурным, но уже на другом конце перегона, наша благодетельница, положив снятую фуражку рядом с микрофоном, повернулась к нам… Воспринимая ее за властные нотки в голосе не иначе, как суровой матроной, мы в изумлении уставились на нее. Перед нами стояла не просто улыбающаяся молодка, а не привычного для этих мест обличия дева. Светло-русые, вместо ожидаемых цвета крыла ворона волосы, скрученные на макушке в тугой узел. Матовая, без единой морщинки кожа на слегка скуластом лице. Полные губы, раздвинутые в белозубой улыбке. И самое поразительное, необычные для коренной сибирячки, широко распахнутые небесной сини глаза, заставляли верить в сказочный народ берендеев. А молодка, явно наслаждаясь нашей оторопью, жестом гостеприимной хозяйки и совершенно другим, не тем прежним, намеренно низким, а звучным, гортанным голосом насмешливо проворковав, пригласила: «Проходите, други, не стойте у порога. Подавать все равно не буду. Грейтесь. А я счас за водичкой сбегаю». Но не успела она взяться за ведро, как Степаныч кочетом затоптался вокруг нее, при этом успевая и любезничать с молодкой, и озадачивать нас: «Эй, молодой! Не спи! Давай выставляй на стол закусь для чая.  А вы, Николай Васильевич, настоечку свою доставайте. По такому случаю сам Бог велел принять ее во внутрь от простуды».  И, подхватив под локоть гостеприимную молодку, вышел с ней за порог, держа в другой руке перехваченное у нее ведро.
 
  О том,как прошло время за кружкой зеленого карымского чая,отдельный рассказ.
Для меня же оно явилось еще и временем откровений. Такими шебутными сдержанных и порой жестких в словах и поступках соседа и военрука я ни до, ни после уже не видел. Вот что значила для, неизбалованных армейским укладом жизни, отставников непринужденность в поведении синеокой берендейки. К тому же, ее искреннее радушие, подобно приворотному зелью, удерживало нас в дежурке, несмотря даже на алеющий в полнеба за окном румянец зари. Однако, появление грудастой особы, чей бюст первым относительно всего остального появился в дверном проеме, заставило лесную чаровницу тут же забыть о нас и выскочить из-за столика навстречу сменщице. Новой дежурной оказалась дама лет сорока, крупного телосложения и несомненно властного нрава. Чего стоил только один ее взгляд карих глаз, враз напомнивший, где мы и зачем сюда приехали. А пышнотелая брюнетка, переведя изучающий взгляд с наших лиц на солдатскую фляжку, лежащую на столике подле пустых кружек, развернулась к нам спиной и, так и не проронив ни слова, уселась за рабочий стол дежурного. Именно уселась на запищавшее продавленными пружинами потертое сиденье, накрыв его целиком пышным задом, как курица наседка гнездо с вылупившимися цыплятами. И тут же, напялив фуражку с красным верхом (в то время, как дежурные обычно надевали ее только, когда выходили на перрон к поезду), принялась по-своему перекладывать все на столе. Что и говорить, ее подчеркнутая отчужденность, оставлявшая от гостеприимства казенных стен лишь теплоту воспоминания, вызывала безотчетное желание как можно скорее оказаться под открытым небом. Вот только, просто так взять и уйти, мы не могли. Судя по всему, из-за нас синеокой чалдонке предстоял нелицеприятный разговор и не просто со сменщицей, а со старшой. Заступиться же за молодку, значило бы еще пуще раздраконить цербера властолюбивой начальницы. Понимая это, несомненно умудренные житейским опытом, мои сотоварищи поступили как нельзя верно. По-военному споро собираясь на выход, они рассыпались двусмысленными прибаутками. Причем исподволь адресуя подтекст шуток старшой. И забористый, на грани фола, армейский юмор возымел действие. У властной бабенки потеплел взор, а на ярко накрашенных, не иначе, как в тон тульи фуражки, губах, заблуждала самодовольная улыбка. Когда же Степаныч выдал анекдот о похождениях поручика Ржевского, мастерски подражая герою повествования, развернувшаяся к нам всеми телесами начальница уже хохотала вместе со всеми во весь голос.
 
       И на том бы нам и расстаться, но ввалившиеся гурьбой линейные бригады обслуживания разъезда заставили мегеру вновь почувствовать вкус желчи. Узнав в дяде Коле того самого майора, что со своей авральной командой участвовал в ликвидации последствий сошедшего по горной речке селевого потока, они заступили в дверях нам дорогу. Увесисто прикладываясь в дружелюбном приветствии мозолистыми ладонями к нашим плечам и спинам, мужики в один голос принялись сокрушаться, что не прихватили в обеденных «тормозках» наркомовскую пайку, а то вот сейчас бы она и пригодилась. От такого откровенного сетования у подобревшей было старшой еще резче прорисовалось очертание размалеванного рта, а взгляд карих глаз вновь стал, как у цепного пса. Оно и понятно, зная нравы своих «кадров» драконилась она не напрасно. Желание отметить встречу напитком, крепче, чем чай, ощущалось в возбужденных голосах суетящихся берендеев так же явственно, как признак готового вот-вот сбежать закипающего молока. И если ее присутствие не давало перерасти в веселый сабантуйчик возникшему у работяг порочному намерению, то вот выйдут они за дверь, а там….  И кто его знает, сбылись бы опасения начальницы, если б отставники не вмешались вновь в ход событий. Благоразумно сочтя не подводить дальше под монастырь впустившую нас молодку, коротко распрощавшись с откровенной в своем естестве братией мы, не задерживаясь более в дверях, вышли на перрон.
 
      И в какой уже раз суровый край заставил нас прочувствовать свою особенную красоту. Нежно розовый от утренней зари на востоке, ярко синий в зените и насыщенно фиолетовый, от уходящей на запад ночи, небесный купол, как полусфера из чистейшей воды самоцветов высился над пестрой от красок осени тайгой. Бесконечно высокий, он сливался у линии горизонта с белым, как молоко, туманом, поднимающимся из пока еще темных распадков. Утренняя же стынь, насыщенная ароматом пихты, при каждом вдохе дурманила голову и обручем охватывала тело. И в то же время утробные вздохи далеких ветров вызывали желание прямо сейчас же оказаться во всех укромных уголках этого сказочного мира. И мы, подгоняемые этим чувством, гуськом перейдя гулко резонирующий бурному потоку реки однопролетный железнодорожный мост, ходко зашагали вниз по склону к темной стене кедрача, туда, где три года назад дядя Коля таборился со своими армейцами.
 
    Однако, по относительно ровному склону мы прошли всего метров пятьсот, когда шедший впереди дядя Коля резко принял влево и повел нас по-над усыпанной валунами пойме. А дойдя до крутой излучины речки, вновь решительно изменил направление, теперь уже повернув направо и, поднявшись на высокий уступ речной террасы, уверенно зашагал к открывшемуся в сплошной стене кедрача прогалу. Какое же было наше удивление, когда, пройдя по натоптанной тропе через мелколесье таежной опушки, мы неожиданно вышли на самую настоящую дорогу. Как потом расскажет у костра путевой обходчик, то был один из сохранившихся отрезков Екатерининского почтового тракта. Проложенный еще в далеком прошлом от села до села казенным людом, вопреки всему, он не весь затянулся марями и не зарос тайгой, а по-прежнему, но уже прерывисто, огибал Байкал. И вот эта трехметровой ширины дорога, мощенная когда-то кругляком, с глубоким по обе стороны кюветом и отвалом, сплошь заросшим дремучим малинником, и привела нас к таежной елани, с прямоугольниками канавок на месте стоявших три года назад палаток. И что удивительно, как и дорога, все на поляне выглядело так, будто было оставлено совсем недавно и лишь на время. Так же отвесными были стенки у канавок для отвода от палаток дождевой воды, а составленные в пирамиды и выбеленные солнцем и ветрами до синюшной белизны колья, лаги и прожилины от палаточных каркасов словно дожидались второго пришествия авральной команды. Не тронули их и отставники. И, казалось бы, на очевидность простого решения проблемы, без всякого на то объяснения, отправили меня за корчами для костра к нагроможденному паводками в пойме речки затору из топляка. Сами же с крупнозубой ножовкой и топориком, предусмотрительно взятыми с собой Степанычем, подались в чащобник выискивать для обустройства табора прогонистые   сухостоины. И хотя нас никто не подгонял, но через час на сдвинутой от огня слеге в подвешенном котелке парили остатки духмяного взвара, а мы, вальяжно развалясь, полулежали на нарах, сооруженных из жердей, уложенных вокруг костра на толстые чурки. А еще через полчаса уже рыскали с горбовиками по кедрачу, привередливо выбирая среди заросших рясным брусничником полянок свой надел.
 
       В таком, поражающем величественностью необхватных лесин урочище, мне еще не доводилось бывать. Высоченные кедры, казалось, подпирали смыкающимися в верхотуре кронами хрустальный купол неба. А легкий полумрак между стоящими на десятки метров друг от друга лесин, усыпанная рубиновыми гроздями брусники меховая перина и вросшие в нее упавшими стволами таежные исполины, вызывали ощущение реальности царства берендеев.   К тому же, от обилия ягоды разбегались глаза и все время тянуло с одной поляны на другую. Хватанув две-три горсти и не вставая с колен, в алчном порыве мы, давя оставшуюся ягоду, переползали к таким же рясным куртинкам. И только, когда в горбовиках с дробным шорохом начала ощутимо пересыпаться отборная брусника, нашу алчность пресытило. И теперь, обобрав полянку, мы с чувством внутреннего удовлетворения от возросшей тяжести горбовика, неторопливо переходили на новую делянку. Окончательно же угомонились лишь, когда оставалось досыпать в давно уже стоящие на одном месте горбовики кому одну, кому две мерки. К тому времени сумрак в урочище сгустился и стал сливаться с тенью от лежащих тут и там, поверженных временем, лесных великанов.  А в подтянутых к хребту животах сосущая пустота все настойчивей напоминала о пшенной каше с поджаркой на свином сале, какой еще в поезде грозился до отвала накормить нас Степаныч.
 
      И свой посул военрук сдержал. Хотя приготовить на костре рассыпчатой пшенку само по себе не просто. Однако у бывалого мужика это получилось. Литровая же банка приправы, взятая из дома, придала крупенику смачность деликатеса. Наевшись сдобренной каши так, что пришлось распускать на штанах ремни, осовелые, мы сидели на нарах, когда неожиданно появился Седобородый. Рослый, одновременно похожий синим распахом глаз на приветившую нас молодку, а дюжей статью на дородную мегеру, он подошел к табору не по тропе со стороны речки, а казалось, материализовался из таежного мрака. Скинув на землю тяжелый, увязанный подобно заплечному сидору, дерюжный куль, нежданный гость, по-свойски потеснив меня на нарах, подсел к костру. Степаныч, не говоря ни слова, тут же протянул ему кружку, а дядя Коля, тряхнув над ухом флягой, вылил из нее в солдатскую мерку весь свой эликсир. Седобородый в ответ, также молча поднял перед собой заздравным жестом питейную посудину и смачно крякнув, залпом выпил все до дна. Но закусывать, придвинутой к нему, кашей не стал, а налив уже сам себе из котелка душистого взвара, принялся, шумно отдуваясь, швыркать его. Анисовая настойка и обжигающий нутро чифир развязали язык захмелевшему берендею. Тогда- то я и услышал про Екатерининский тракт и про медведя, отнимавшего у незадачливых бабенок собранную ими малину.
 
       Рассказывал Седобородый о давным-давно произошедших и сегодняшних событиях с такими подробностями, словно сам был участником, ну или, по крайней мере, очевидцем. Не удивительно. В Мурино, что ни жихарь, то потомок каторжан, а каждый мужик еще и путеец. Просто другой работы, кроме как на железной дороге, здесь было не найти. Таежным же промыслом наследники ссыльных пробавлялись поголовно все – и стар, и мал. Что до устного народного творчества – «сарафанного» радио, то на разъезде оно было первоисточником всех новостей. Но каждый раз, когда одну и ту же весть баяла уже другая кумушка, новость становилась все больше, и больше похожа на былину. И если то, как корячились варнаки, вручную прорубая через таежные кряжи государеву дорогу, пробуждало лишь интерес к далекому прошлому, то живописание грабежа визжащих теток, захватывало воображение начитавшегося приключенческих романов, волнительными сценами происходящего. Тем более, со слов Седобородого, разбойничал зверюга всего в каких-то паре сотен метров от нашего табора. Отчего разыгравшейся фантазии чуть ли не в каждом сгустке теней в окружающем нас кедраче виделась медвежья туша. Но стоило мне перевести взгляд на кроны лесин, четко проявленные на фоне малиновой кромки небосвода, тревожащее видение тут же сменялось желанием оказаться на месте перелетающих с ветки на ветку кедровок. И самому рвать и пихать за пазуху самые крупные спелые кедровые шишки. В то же время, как такие же отборные уже лежали россыпью рядом с горбовиками. То Седобородый, следуя неписанному закону тайги, в ответ за тепло костра поделился с нами частью своей добычи. Ополовинив сидор, он подсел уже к отставникам и, словно приглашая на посиделки, выложил перед ними с десяток шишек. Взял, не выбирая, первую попавшуюся под руку и, как бурундук, принялся сноровисто шелушить ее, ловко надкусывая пополам сырые орешки. Степаныч, а следом за ним и дядя Коля не заставили себя ждать. И уже вскоре солидные в своем обличии мужики, как молодняк на посидушках, дружно хрустели привязчивой забавой. Я же, пользуясь возможность вытянуть ноги, растянулся на нарах во весь рост и еще какое-то время вслушивался в оживленный разговор бывалых, выжидая время, допытаться все же у Седобородого, почему это он кругобайкальский почтовый тракт Екатерининским называет, тогда как в Иркутске и окрест все величают его Московским. А старики, перекрестившись, всегда еще и добавляют: «Оно то, паря, государева дорога не токмо кругляком, но и косточками варнаков вымощена. Почитай, что ни верста, то могильник…» Но выспросить о том лесовика так и не удалось. Пресыщенная сытость и усталость от чехарды событий последних суток погрузили меня, под убаюкивающие голоса разговорившихся мужиков, в непробудный сон.
 
     Будил ли кто меня среди ночи сменить дневального у костра, заспал, не помню. Хотя вот кошмары, снившиеся впервые, еще долго тревожили память. И было отчего. Жесткое, проминающее до костей ложе из наспех отесанных жердей и, то припекающий, то едва ощутимый жар костра, и неизменная стужа байкальской ночи, нещадно терзавшие тело, порождали сновидения одно другого тягостней. И только переворачиваясь с боку на бок, я на короткое время проваливался, как в бездну, в безмятежный сон. Но вскоре вновь ужом крутился на прокрустовом ложе, коченея и подгорая одновременно с двух сторон. Однако, даже такого рваного сна мне, по молодости лет, хватило восстановиться. И пока мои сотоварищи, кряхтя, разминали одеревеневшие чресла, не задерживаясь, я рысцой сбегал к затору, и взбодрив принесенным сучьем огнище, подвесил на слеге котелок с водой для чая. Подгоняло меня не столько укорами совести, беззаботно проспавшего всю ночь, как желание поскорее воспользоваться колотом лесовика и привезти домой вдобавок к бруснике еще и кедровых шишек. Втемяшилась же мне в голову эта идея еще накануне вечером, когда, растянувшись на нарах, я в полудреме внимал (пропуская мимо ушей голоса отставников) гортанному баритону Седобородого. А говорил лесовик о необычном для меня деле, о промысле кедрового ореха. Вот тогда-то, явно в душевном порыве, он и предложил нам воспользоваться колотом, подробно объяснив, где в кедраче можно будет найти его колотушку. Но, видимо, посчитав служивых не сведущими, принялся еще и разъяснять, как надо управляться чурбаном на длинной жерди. Лучше бы он этого не делал. Не мог Степаныч упустить возможность и не почудачить. Прикинувшись эдаким пентюхом, он то уточнял количество шагов до того или иного ориентира, то под каким углом наносится удар чуркой по стволу лесины. Седобородый же, принимая все за чистую монету, попытался перевести шаги в принятое у таежников еще одно мерило – время в пути. Но шутник не унимался, затеяв теперь уже сверку часов. Вот только чем закончился оживленный треп, услышать не довелось. Тревожный сон сморил меня, вытесняя кошмарами все желания, кроме одного – спать, спать…, как дрыхнет без задних ног убегавшийся за день щенок. Однако утром, несмотря на рябиновую ночь, первой же мыслью было – как можно быстрее найти колот лесовика и до отъезда успеть набить шишек. Но та же ночь для отставников была еще неприветливей. И, то ли расслабляющая сытость плотного завтрака, то ли ровное тепло костра и не по-сиротски пригревающее солнышко убедили служивых отлежаться на нарах. И, вместо того, как подбивал к тому дядя Коля, не шишками, а отборной брусникой набить еще и карманы, они принялись богатырским храпом распугивать любопытных бурундуков. Я было тоже прилег, но намятые за ночь бока возмущенно отозвались на продолжение экзекуции, сидеть же без дела, когда словно шилом в мягкое место побуждало к сумасбродству, тоже не мог. Наложив в костер толстых смолистых корчей, я безоглядно поспешил, как мне казалось, продолжать творить добродею – попытаться в одиночку на всех заготовить для посиделок забаву.

      Разумеется, искать колот лесовика у меня и в мыслях не было. По наивности, я рассчитывал нашелушить орех из уже упавших шишек, хотя еще накануне, собирая бруснику, ни в одной из паданок найти плоды с полновесными ядрышками не удавалось. Но упорство движет к цели. Не осознавая дороги, поворачивая, словно кто-то тянул то в одну, то в другую сторону, минут через сорок я вышел на прогалину с прислоненной к здоровенному кедру колотушкой. Все, что происходило потом было похоже на укрощение строптивого коня. Метровый отрезок бревна с врубленной поперек длинной жердью возвышался над головой двухпудовым чурбаном. И когда я, отведя его от ствола, пытался с силой нанести удар по лесине, он так и норовил вывернуть жердь из рук и, заваливаясь на бок, зарыться в мох. И так повторялось раз за разом. Силенок орудовать такой балдой у меня, в отличие от Седобородого, явно не хватало. Чего не скажешь об упрямстве, что как говорили, кряхтело вместе со мной еще в пеленках. И все-таки, результат тщетных попыток в конце концов убедил меня, заставив заняться сподручным делом. Благо, для этого не требовалось большого труда. Даже наклоняться, не то что вставать на четвереньки, нужды не было.  Здесь, в глубине кедрача рясный брусничник рос повсюду, где только можно было оказаться поближе к свету. Краснобокая, бросающаяся в глаза своим размером брусника возлежала, как на витрине, на поваленных лесинах, возвышающихся обросшими мхом боками над землей местами по грудь. И мне оставалось, идя вдоль валежин, лишь придирчиво выбирать крупняк. Чем я и не преминул заняться.
 
      Балансируя при каждом шаге на пружинящей под ногами таежной подстилке, я обирал ягоду, начиная с уходящей под мох вершины упавшей лесины, постепенно приближаясь к чернеющему вывороченными корнями комлю. Высыпав очередную горсть в стоящий у ног котелок, потянулся к высвеченной солнечным лучом купине с тяжеловесными гроздями брусники и тут, опережая мою руку, из спутанных, как космы лешего, корней выворотня высунулось зубастое рыло.  И рубиновую гроздь буквально языком слизало.  Не осознав произошедшего, не испытывая страха, я в порыве гневной досады что есть силы приложился кулаком по черной кирзе носа и, наверное, что-то крикнул. В следующее мгновение напротив меня, словно из-под земли, вздыбилась лохматая туша медведя.  И глаза…, полные боли и удивления уставились на меня. Все, что происходило дальше, не помню. Пришел в себя уже на дороге, ведущей к лагерю. Вокруг ни души, но не иначе как шестое чувство отчаянно вопило во мне: «Он здесь! Рядом!» А рядом никого, только зрительная память проявляла в сознании плавные, завораживающие движения темно-бурого зверя. И внутренний голос любопытствовал – почему же медведь-то не ревет и не идет дыбом на меня, как шел он (в рассказе Седобородого) на визжащих теток, отнимая у них собранную малину. Напоминание о малине заставило вспомнить о своем котелке. Инстинктивно сжав кулаки, я к своему удивлению почувствовал в руке его дужку. И снова, теперь уже испуганно, принялся озираться по сторонам. А вокруг необхватные кедры и солнечные зайчики, бесшумно скачущие по стародавней дороге, да высоко над головой базарно трещат кедровки. И больше никого. Делаю шаг, за ним другой… Прохладный, напоенный смолистым ароматом ветерок успокаивающе гладит разгоряченное лицо.  И я, с каждым шагом прибавляя скорость, торопливо иду к своим.               
 
     Рассказывать о встрече с босоногим никому не стал по той же причине, по какой не лез накануне с расспросами к дяде Коле.

P.S.  Автор фото - геолог партии «Стройматериалы» Южно-Якутской ГРЭ Петр Распетюк, снимок сделан из окна вагончика полевого лагеря партии в двух км от моста на АЯМе через речку Чульмакан в 1979 г.
      


Рецензии
На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.