Глава 14. Байки высокого и бородатого

Вера обожала предновогоднюю суету. Ей нравилось это ощущение всеобщего волнения, витающее в воздухе, словно аромат свежих ёлочных иголок и мандаринов. Толпы людей, снующие между прилавками, горы продуктов, словно сошедшие со страниц старинных кулинарных книг, и эта лихорадочная спешка, которую она воспринимала как волнующий ритм приближающегося праздника, – всё это вызывало у неё радостное трепетание сердца, словно она сама была маленькой ёлочкой, украшенной разноцветными огоньками. Сегодня она с удовольствием стояла в длинной очереди в рыбной лавке, наслаждаясь этим вихрем предпраздничной атмосферы. Она была зажата между двумя бабушками в толстых платках, цепляющихся за свои тележки, словно за якоря, и мужчиной в куртке с меховым воротником, но даже это её ничуть не смущало, а скорее, добавляло колорита этой пёстрой картине, словно она сама оказалась персонажем из рождественской сказки, где за каждым поворотом её ждёт что-то удивительное.
В воздухе витал насыщенный, пьянящий и такой знакомый запах рыбы – солёной, копчёной, свежей, с лёгким оттенком морской соли и свежего льда. Под прилавками, выложенными на битом льду, лежали тушки, блестящие от влаги, словно серебряные монеты или причудливые драгоценности, каждая со своим уникальным рисунком чешуи, словно выгравированным волшебником. Вера рассматривала их с каким-то детским восторгом, представляя, каким аппетитным будет праздничный стол, украшенный этими дарами моря, и как всё это вкусно пахнет настоящим праздником. Она слегка толкала тележку, стараясь сохранить равновесие в этой тесноте, и то и дело поправляла сползающий на глаза шапку, связанную из мягкой, пушистой пряжи, словно облачко, но её это совсем не раздражало, а наоборот, было даже уютно и тепло в этом предновогоднем вихре, словно она сама качалась на волнах праздничной радости, ожидая чего-то волшебного.
Но вот, от любопытства и праздничного настроения, её внимание переключилось на двух рыбаков, стоявших чуть впереди, словно два лесных старца, сошедших со страниц народных былин, и в их лицах она видела отражение мудрости и вечного странствия. Один, высокий и худощавый, словно вытянутый ветром ствол сосны, был одет в толстенный ватник, местами покрытый заплатками и пятнами непонятного происхождения, словно его носила сама история, и его алый, обветренный нос выдавал в нём любителя зимней рыбалки, а его острый, проницательный взгляд, казалось, видел насквозь все тайны этого мира. Его тонкие, жилистые руки постоянно жестикулировали, словно он дирижировал оркестром своих баек, причём делал это с каким-то особым, завороживающим энтузиазмом, и даже, казалось, с какой-то необъяснимой страстью. Второй, плотный и кряжистый, словно старый дуб, с густой бородой, обрамлявшей его широкое лицо, и красными, как угли, щеками, слушал своего товарища, время от времени заливаясь раскатистым смехом, похожим на гром среди ясного неба, и вставляя одобрительные реплики, словно вторя своему другу по увлекательной охотничьей истории, готовясь сам пуститься в пляс с не менее интересным рассказом, и его широкое, румяное лицо, как бы сияло изнутри от нетерпения.
— …И вот, значит, сижу я, — вещал высокий рыбак, словно сказитель, вставший на ярмарочной площади, размахивая руками так, словно закидывал невидимую удочку, и в его движениях чувствовалась какая-то особая, завораживающая ритмика, словно он танцевал под свою собственную мелодию. — На озере том, помнишь, где камыши такие высокие, что мужика с головой скроют, и дно у озера усыпано старыми корягами? Ну, так вот, сижу, значит, тишина вокруг и  мороз по коже бегает. И вдруг, как дёрнет! Удилище согнулось дугой, как молодая березёнка под ветром, я аж чуть не свалился в воду, чуть не утонул от страха. Думаю, ну всё, карасище какой-нибудь попался, и такой тяжелый, словно за него весь океан держится, а сам в ожидании замираю от предвкушения.
— Карасище, говоришь, — крякнул бородатый, прищурившись, и на его лице заиграла лукавая улыбка, словно он знал, чем всё закончится, и в глазах его мелькнул озорной огонёк. — Ну-ну, рассказывай дальше, не томи, душа горит от любопытства!
— Ага, карасище, — подхватил высокий, словно подгоняемый одобрением слушателя, и его глаза загорелись азартом, и казалось, что он снова переживает тот момент, когда его удочка согнулась до земли. — Тяну, тяну, а он, зараза, как за камень зацепился, и ни с места, и такое чувство, что я тяну не рыбу, а сам целый мир. Давай, думаю, я его, давай. Тащу, тащу, а он всё не сдаётся, как будто и вправду за камень на дне зацепился, и в тот момент я ощущаю и злобу и азарт, который нарастает с каждой секундой. Ну, я и разозлился, как дёрнул… как вытащу, а там…
Тут рыбак сделал драматическую паузу, и вокруг, кажется, все затихли, ожидая развязки, словно маленькие дети, завороженные рассказом деда Мороза, и Вера, затаив дыхание, тоже словно впала в детство, где всё возможно.
— …А там, — продолжил рыбак, понизив голос, словно выдавая великую тайну, — Там… сом! Да такой, что в телегу не влез бы! Здоровенный, как бочка, и усы, как старые канаты, и такой он был огромный, что мне показалось, что я вытащил из воды древнего морского чудовища!
— Врешь, — не поверил бородатый, но в его голосе слышалось явное восхищение, и его глаза искрились от озорства, словно в них плясали отблески костра, а сам он не мог сдержать улыбку, которая расплывалась по его лицу.
— Мамой клянусь! — рыбак сложил руки на груди, как будто произносил торжественную клятву, и его лицо выражало искреннее изумление, и казалось, что он ещё не отошёл от этого чуда, свидетелем которого он стал. — Сам удивлялся, откуда такой взялся, и где он всё это время прятался. Пришлось, правда, повозиться с ним, но…
— Ну ты и рыбак, — бородатый покачал головой, но на губах его играла широкая улыбка, словно он был горд за своего друга, а на его глазах словно выступили слёзы от гордости и радости за товарища. — А я вот в прошлом месяце, в тайгу подался, — начал он, и его голос стал ниже и более басовитым, чем раньше, словно он сам становился частью дикого леса, и в его глазах горел огонь приключений, готовый вырваться наружу. — Не за рыбой, ясное дело, — хмыкнул он. – За зверем. За косулей пошёл, значит… За мясом на Новый год!
— Ого, — протянул высокий, прищурившись, и в его взгляде промелькнул интерес, словно он сам уже представлял себя на охоте, а всё его существо наполнилось ожиданием приключения. — И как, удалось?
— Это вы погодите, — махнул рукой бородатый, и в его движениях чувствовалась какая-то могучая сила, словно он сам был воплощением дикой природы, готовой разгуляться во всю мощь, а в его глазах промелькнул блеск, полный предвкушения и ужаса, как будто он снова переживал тот страшный момент. — Косуля, она ж чего, зверь пугливый. Только за ней пошёл, так и след простыл, и только помахала мне своим хвостиком напоследок, как будто насмехалась надо мной. Ну, я, конечно, не расстроился. Пошёл дальше. Тайга, она ж большая, зверья всякого полно… И вот, иду я, значит, между елок, снег хрустит под ногами, словно хрустальные осколки, солнце сквозь ветви пробивается, а лес такой тихий, что аж в ушах звенит, словно слышишь дыхание самой природы, а сердце как бешенное бьётся . И тут, — он сделал паузу и понизил голос, словно рассказывал страшную сказку, — тут я его увидел.
Вера, забыв про очередь, и даже про свою тележку, заслушалась. Она почувствовала, как что-то в её груди начинает тревожно трепетать, словно она сама оказалась в той самой тайге, в окружении заснеженных деревьев и тишины, полной тайны и опасности, и её сердце замирало от предвкушения чего-то ужасного.
— Ну и кого же ты там увидел? – с нетерпением спросил высокий рыбак, словно уже поддавшись напряжению этой охотничьей истории, и он весь напружинился, словно готовясь к удару.

— Медведя, – выдохнул бородатый, и в его голосе послышалась дрожь, словно он снова переживал тот момент ужаса, который сковал его до костей, и в глазах его вспыхнуло пламя ужаса. – Медведя, ядрёна мать! Он, как скала, из-за ёлки вылез, здоровенный, мохнатый, его мех, словно старое одеяло, свалялся от снега и дождя, местами он даже покрылся льдом. Шерсть на нём висела комьями, и пахло от него прелой землёй и морозом, словно он был живым воплощением дикого леса. Глаза, словно две угольки горели, и взгляд такой, что леденит кровь до мозга костей, а морда, широкая и грубая, словно вытесана топором, казалось, что его пасть может проглотить человека целиком, и мне показалось, что я увидел самого лесного дьявола. Он стоял на задних лапах, и казался огромным, как гора, и было в нём столько мощи, что я подумал, что он может и лес весь перевернуть, а его ярость, казалось, могла разрушить горы. Лапы у него, как брёвна, а когти – длинные, загнутые, острые, словно сабли, готовые разорвать всё живое на своём пути, и в его рычании я услышал саму смерть. Он начал рычать, и его рык был таким громким, что аж земля под ногами задрожала, и всё вокруг меня словно замерло, и моё сердце бешено заколотилось, словно в ожидании гибели. Я от страха чуть в штаны не наложил, чесно слово, — признался он, и в его голосе зазвучало искреннее отчаяние, словно он снова ощутил на себе ледяное дыхание смерти, и его взгляд застыл в жуткой маске страха.
Вера замерла, ее сердце колотилось, как пойманная птица, и ей показалось, что она чувствует запах хвои и слышит рычание зверя, и в ее воображении разверзлась бездна дикого ужаса. Её воображение, словно кинопроектор, рисовало перед глазами мрачную и опасную картину дикой природы, и ей казалось, что она стоит рядом с охотником в этой жуткой тайге, лицом к лицу с самой смертью.
— И что ты? – спросил высокий, словно заворожённый, и он перестал махать руками, словно замер, как и бородатый охотник в момент встречи с медведем, и его глаза были полны ужаса и восхищения.
— А что я? – ответил бородатый, и в его голосе зазвучало какое-то отчаяние, словно он всё ещё не мог оправиться от ужаса, пережитого в тот день, и всё его тело содрогалось от воспоминаний. — Я чуть ли не врос в землю. Помню, у меня ружье в руках, но пальцы как деревянные, не слушаются, и сердце стучит так громко, что, кажется, оглушает весь лес, и в горле пересохло от страха, и я замер, словно кролик перед удавом. А он, гад, всё ближе и ближе. Рычит, зубами щёлкает, и я стою, как парализованный, и думаю, всё, это конец, и вот сейчас меня разорвёт на части этот зверь, словно куклу, и я смирился со своей судьбой. Он на меня как ринется, да с такой скоростью, что аж снег во все стороны летит, и я понял, что вот сейчас наступит конец моей жизни, и я не увижу больше ни свою семью, ни новогоднего стола. Я отскочить даже не успел…
Тут он сделал ещё одну паузу, и вокруг повисла напряжённая тишина, как будто все замерли, ожидая неизбежного конца, а каждый шорох становился болезненным ударом в их сердца, и казалось, что время замерло, и что сейчас произойдёт что-то ужасное. Даже бабки с тележками замерли, забыв о своих покупках, словно тоже оказались в той страшной тайге, лицом к лицу со самой смертью.
— И что, — затаив дыхание, спросил высокий рыбак, словно моля о спасении, и в его глазах плескался ужас, который он разделил со своим товарищем. — Ну что дальше?
— Дальше… — бородатый посмотрел куда-то вдаль, словно снова переживая тот момент ужаса, его взгляд стал рассеянным и пустым, как будто он видел то, что никто, кроме него, не мог видеть, и в его глазах заблестели слёзы пережитого ужаса. — Дальше я понял, что надо что-то делать, и что только я могу себе помочь. В последний момент успел отскочить в сторону, и он, зараза, промахнулся. Упал в снег, весь в снегу, злобный, как чёрт, и его ярость казалась такой всепоглощающей, что я думал, лес сгорит от его злобы, и в тот момент, когда я думал, что спасся, он меня достал! Удар лапой был такой силы, что меня отбросило на несколько метров, словно меня свалили с ног огромным деревом, и вся моя боль была подобна тыще кинжалов, вонзившихся в моё тело, и я потерял сознание, словно меня перенесли в мир иной. Дальше помню всё смутно, как в тумане. Очнулся я уже в берлоге у него, в его логове смерти. В берлоге, Лёха! Он меня, как тушу утащил к себе в своё логово, в этот жуткий кошмар, и положил на землю, чтобы я начал гнить, ведь медведи, как известно, любят тухлятину! Лежу я, словно мертвец, весь избитый, словно в крови и ссадинах, и чую, что умираю, и всё вокруг меня воняет разлагающейся плотью и страхом, и в тот момент я ощутил всю безнадёгу. Но каким то чудом я пришёл в себя, наверное, от холода, и от того страха, что меня съедят живьём! Я не помню, как бежал, но в один миг меня не было в этой берлоге, словно меня вырвало из лап смерти! Потом уже помню, как валялся в больнице, с обморожением, и с вывихами, и переломами, и с кучей страха, который меня не покидал даже во сне, и моё тело стало живым воплощением ужаса, пережитого в тайге. Но когда я пришёл в себя, я понял, что не могу этого так оставить! Ведь если медведь уже нападал на человека, он продолжит это делать, и поэтому я должен его остановить! Я вылечился, поправился и пришёл к нему снова, и нашёл его, и застрелил его к чертям собачьим! Чтобы не убил никого!
Он закончил свой рассказ, и в лавке повисла мёртвая тишина, словно все, как один, оказались в жуткой тайге, и их тела сковал леденящий страх, а души трепетали от ужаса, пережитого вместе с охотником.
Рассказ закончился, очередь двигалась вперёд, и вот подошла очередь Веры. Она, с улыбкой подходя к прилавку и уже предвкушая, как расскажет дома о приключениях охотника и рыбака, обнаружила, что пока слушала эти увлекательные и пугающие байки, как говорится, “с открытым ртом”, у неё украли кошелёк и пакет с рыбой. “Ну, - подумала Вера с досадой, - медведь, конечно, страшен, но, видимо, воры на рыбном рынке и то, что меня ждёт теперь страшнее!” Праздничная атмосфера в одно мгновение рассеялась, как дым, и в душе её осталась лишь горькая пустота, словно после громкого выстрела, оставившего после себя лишь звенящую тишину и ироничное осознание того, что иногда сказки бывают слишком реалистичными.