Уйти как умереть. Часть первая

Чего все так носятся со смертью? Трагедию творят, руки заламывают, волосы на себе рвут, в рыданиях захлебываются, словно этим можно что-то изменить в естественном ходе событий. Какие могут быть вообще сожаления по поводу того, что кто-то умер? Разве смерть зависит от твоей воли? Если это происходит исключительно в твоей семье, а все остальные на планете наделены бессмертием, тогда мне понятно горе, которое есть протест против несправедливого распределения благ. Это – не ко мне: повыше, пожалуйста.

А если мы все умрем, то делать пафосную трагедию из смерти просто недостойно. Нечестно, потому что уводит от здравого смысла и разума, который так долго осваивал понимание того, что придется умереть, а теперь слезами и стенаниями протестует против самого себя.

Память достает из кованых сундуков первое воспоминание о смерти и о мертвых, отряхивает его от пыли и моли, и оказывается, оно такое свеженькое и новенькое, словно все случилось только вчера.

…Мне было около шести лет. Я чем-то своим, детским, занималась в спальне, когда услышала божественную музыку, которая потрясла меня своей красотой: что-то происходило за окном. Мы жили на втором этаже, так что я быстро вскочила на подоконник и выглянула в форточку. О смерти я к тому возрасту уже знала и задумывалась, когда и как она меня настигнет.

Из окна я увидела длинную похоронную процессию с оркестром, выводящим нечто тягучее и невероятно гармоничное. Только музыка и была живой. Остальное – люди, венки, машина, крики и плач – все было ненатуральным, игрушечным. Идущую за гробом женщину в черном двое мужчин поддерживали под руки.

Я подумала: почему мужчины? И тут же получила ответ: женщина в черном зашлась в крике и, как мне показалось, попыталась упасть, но у нее ничего не вышло, потому что мужчины ее удержали, и она, как тряпка, повисла у них на руках, волоча ноги по асфальту. Мне совсем не понравилось то, что она делала.

Маленькая девочка понимала так: если кто-то ушел – даже просто вышел за дверь – у него к тому была причина. Я оперлась головой на руки, лежащие на раме окна, проводила взглядом похоронную процессию и громко сказала самой себе:
– Вот я никогда не буду плакать на похоронах!

И я не плакала. Именно – я.

Мое тело помимо моей воли могло среагировать на слезы других, вовлекаться, но у меня по поводу неживой оболочки, лежащей в гробу, никогда никаких чувств и ощущений не приходило. Даже когда ушла матушка, я четко и со спокойным сердцем видела: это – не она. Она именно ушла, а это до времени осталось.

У меня со смертью и мертвыми – свои отношения. Я как минимум три раза была на грани жизни и смерти, то есть уже не осознавала, что я существую физически. Так что опыт имеется. А умершие запросто приходят во сне помочь, примириться или поверить мне свои проблемы и радости.

Например, батя, с которым у нас из-за его алкогольных заморочек были очень сложные отношения и который умер один в своей квартире, сидя за кухонным столом.

После своей смерти он пришел ко мне во сне… умирать. Я открыла ему дверь, спросила, зачем пришел. Он прошел в комнату и сказал мне, что пришел попросить прощения и умереть. Несмотря на то, что его кожа была покрыта трупными пятнами, мы, прощая друг друга, обнялись. Я постелила ему на его старом диване, он лег лицом к стенке и сделал то, зачем пришел.

Уловки нашего ума поистине достойны изучения, потому что у него столько интеллектуальных кунштюков, что этих семян хватит засеять не одно поле чудес. Вполне возможно, что сны конструируют сюжеты таким образом, чтобы имеющаяся проблема была решена хотя бы виртуально и больше не тянула душу. Жить прощеным и прощая легче, чем с пудовым камнем отвержения.

Как и все, в детстве я боялась смерти, потому что никто из взрослых не то чтобы не мог толком ничего про нее объяснить, но и даже поговорить на эту тему, утешить ребенка. До философии и детских ли страхов было нашим брошенным в мир мамкам и папкам, которые и себя-то понять не могли! Вот и приходилось во всем разбираться самой – наблюдать, расспрашивать, книжки читать, выводы делать.

Иногда не получалось. Ну, скажите, какой вывод может сделать ребенок восьми лет, который у входа на кладбище встречает гроб и давится от смеха? Людям – горе, а она не может сдержать хохот и потому убегает подальше, чтобы никто не слышал. И – стыдно. По правилам. Но – по чужим правилам.

По моим же, которые в то время уже работали, – ничего зазорного, поскольку тело – не человек. А человек даже после смерти – вот он, здесь, рядом, слышит, видит, понимает, но не всегда говорит. А если и говорит, то часто в виде притч и символов. Да только вот без тренировки не всякий услышит и поймет.

Меня чрезвычайно занимал вопрос: почему усопшим такая проблема выйти на связь с любимыми? Мне представлялось, что моя изобретательность и после кончины обязательно что-либо подкинула бы такого, чтобы оставленные жить люди поняли, что я о них думаю, забочусь и наблюдаю за ними.

– Дед, ты умрешь? – спрашивает мой четырехлетний сын.
– Умру, Саш.
– И ты никогда-никогда не придешь?
– Не приду.
– Ну, ты хоть звони оттуда!

Вот я и думала: при каком условии я не могла бы «позвонить» с того света?

В воображении возникла анфилада маленьких комнат, в каждой из которых – телефон и стул с ним рядом. Стоит мне, бесплотному духу, поднять трубку, чтобы позвонить, как меня уносит в другую комнату, где тоже отводится слишком мало времени, чтобы успеть. Переход с уровня на уровень от нас не зависит. Он совершается автоматически, как роды, когда дитя созрело; как деление клетки, когда она достигает определенного размера и наполненности.

Также и другое может помешать выйти на связь – чрезмерная занятость. Мне моя матушка после ее ухода неоднократно во сне рассказывала, что ей приходится много работать. Она и в этой жизни спала по пять часов в сутки, а остальное время трудилась. Похоже, привычки беспрепятственно пересекают грань бытия и небытия, которое тоже есть бытие, но в иной форме.

Несколько лет тому назад ушла моя подруга.
– Старинная подруга! – любила повторять она.
Это был очень оригинальный человек, чувствительный, яркий, порой эпатажный.

Сразу после своей смерти она мне приснилась: за длинными столами, окруженными низким узорным металлическим забором и заставленными различными кушаньями, собирались люди, чтобы помянуть мою подругу. Она же сидела в первом ряду кресел за пределами этого забора. Увидев меня, она печально вздохнула и указала на кресло за своей спиной, словно приглашала меня присесть. Я отрицательно покачала головой и прошла мимо. Но с тех пор…

С тех пор она мне не снилась ни разу, но постоянно… звонила! Первое время – каждый день.
Кто там уже с готовностью разоблачения крутит пальцем у виска? Придется пояснить не личной реабилитации ради, но изложения фактов для.

Квартирный телефон моей подруги оканчивался на 15-51. А вот теперь ответьте на вопрос: как можно среди забот и суеты, работы и плотной событийности вдруг (!), взглянув на часы телефона, увидеть именно эти цифры? Ничего не делая специально и вначале сочтя за совпадение. Согласна. Но… десять, двадцать раз! Это длится уже восемь лет и рушит представления о том, что мы что-то знаем наверняка.

Моя подруга была профессиональным математиком.
Когда однажды я рассказала ей о своём эксперименте, она возмутилась:
– Ну, знаешь! Это чересчур! Теория вероятностей отрицает такую чушь, потому что этого не может быть.

Теория – да, отрицает. А вот практика…
Эксперимент состоял в том, что накануне Нового года или Рождества я клала под подушку три свернутых в трубочку листка. На каждом было написано по одному слову – чёрный, белый, красный. Моё занудство и взыскательность в плане исследований дала сил гадать таким образом в течение тридцати семи лет.

Отчет звучал так: за тридцать семь лет я вытащила один раз красный год (очень удачный), два раза – белый (так себе), а в остальные годы – чёрный. И это очень вдохновляет: если в черный год я ещё здесь, вертикально, да еще и радуюсь, то не всё столь мрачно!

И вот теперь моя дорогая подруга «оттуда» опровергает математические выкладки, подтверждая правоту Гёте: «Суха теория, мой друг, но древо жизни зеленеет!».
Но к чему всё это? Смерть, уход, домыслы… Может, услужливый и изворотливый мозг подкинет хоть какое-то объяснение?

…Пляски огня пробуждали воображение, и сидящие вокруг рассказывали друг другу самые невероятные жизненные и выдуманные истории. Любая из них есть приключение, приглашение к путешествию. Лица сидящих озарялись сполохами красноватого света, погружались во тьму, снова становились освещенными неровным пламенем. Когда один из рассказчиков замолкал, другой начинал свою историю, и пламя словно вторило ему, вспыхивая с новой силой.

Огонь постепенно угасал. Вот уже остались только тлеющие полуживые красные точки под пеплом, и уже было трудно различать во мраке ночи лица рассказчика и его слушателей.
И вдруг огонь вспыхнул с новой силой и поднялся до небес! Сидящие вокруг костра радостно рассмеялись и продолжили делиться рассказами о своей прошлой земной жизни: кто-то в храме зажег для них свечу.
Такую картинку я представляла в детстве, полагая, что умершие настолько зависимы от нас, что тем самым накладывают обязательства совершать определенные ритуалы. Теперь я в это не верю. Прежняя мысль сослужила мне свою верную службу, и пришла пора для иного видения мира. Но до недавнего времени мне по-прежнему было интересно, какие этапы проходит душа усопшего по отношению к оставшимся, как они общаются. Так мне в голову пришла идея применить для своего исследования метод аналогий.

В народе говорят: «С глаз долой – из сердца вон!». Значит, уехать может оказаться равносильно тому, чтобы умереть. Как поддерживаются и истончаются связи между людьми? Что я сама буду чувствовать, когда уеду далеко и надолго? Может, придуманная ностальгия аналогична тому, как умершие своими чувствами посылают нам сигналы? Может, им нужна наша память о них, чтобы стать активными там, по ту стороны?

И я уехала в Канаду. Официально – учиться, а неофициально – пройти сквозь все те духовные практики, которые помогли бы мне и понять, и изменить себя к лучшему. Ну, и, конечно, увидеть, умру ли я для оставшихся дома, оставив его.

Удивительные аналогии начались сразу же после приезда.