Глава 49. Посреди изобилия
Дом, куда мы приехали ранним утром девятого марта, встретил нас не рыданиями, а абсолютной тишиной.
Илья торопился. Он хотел увидеть всё своими глазами, понять и навсегда запомнить, как это было, но опоздал: тело только что увезли.
Поездка немного привела меня в чувство, опять же благодаря нашим ничего не подозревавшим, разочарованным детям, которые назло нам вдруг принялись горланить в машине песни. Не понимали они намёков и наши печальные лица им ничего не говорили.
- Сидите тихо. Мы скоро будем, - приказал им Илья, когда мы подъехали. Но не тут-то было! Вдоволь напевшись и зарядившись от этого энергией, в два голоса наши мальчики потребовали объяснений: отчего это их прямо посреди ночи увезли в город и теперь не берут в ночные гости. Вначале неуверенно и робко, но с каждой минутой всё более решительно и дерзко они запросились идти с нами, грозя удрать из машины, если мы их не возьмём. Как не хотели мы ничего им объяснять, но в конце концов пришлось всё рассказать. Они мгновенно стихли. У Дани выступили слезы, он опустил свои огромные глаза и замер. Павлик инстинктивно потянулся с заднего сиденья ко мне, но я знаком дала ему понять, что он должен это сейчас перетерпеть. Этот жест дался мне нелегко, зато мысли мои переключились с Ларочки на наших детей и появилась у меня решимость пойти туда с Ильёй, вместе увидеть случившееся и вместе побыстрее оттуда уйти.
В квартире, полной нарядных людей с застывшими лицами, проводился опрос свидетелей. Участковый, полноватый, начинающий лысеть мужчина средних лет в форме, сидел у окна на высоком стуле, положив бумаги на широкий, пустой подоконник. Недалеко от него за столом среди остатков снеди примостился сухонький, пожилой человек в штатском, по виду, следователь, и записывал показания нескольких заплаканных женщин и притихших мужчин. Дело происходило в просторной комнате, обставленной шикарными диванами и креслами, украшенной гобеленами, зеркалами, светильниками невиданной красоты и множеством других предметов роскоши. Из гостиной в другие помещения вели несколько выходов; некоторые из стеклянных дверей были приоткрыты, в проёмах виднелись изысканные интерьеры спален, каких-то других комнат и переходов на другую половину, видимо, ранее бывшую соседней квартирой или даже квартирами, объединёнными в один огромный апартамент. Посреди комнаты на мягком белом ковре красовался нешуточного размера овальный обеденный стол, украшенный к празднику цветами и свечами, но утративший уже свой первоначальный шикарный вид из-за неубранных остатков еды и множества грязной посуды. У стола, держась одной рукой за его край, стояла красивая молодая женщина с высокой прической и несметным числом блестящих украшений в глубоком декольте вечернего платья. Она смотрела прямо перед собой невидящим взглядом и твердила одно и то же:
- Я привезла её, куда она просила.
Мужчина в штатском спокойным, ровным голосом пытался настроить её на деловой лад:
- Она что-то говорила вам необычного?
- О чём?
- Ну, например, что она пробовала какие-то стимуляторы, наркотики?
Женщина уставилась на него, лицо её исказилось и, казалось, она сейчас обругает его или заплачет, но она лишь передёрнула плечами и нервно продолжала:
- Я только привезла её, куда она просила. До этого я здесь никогда не была.
- Это понятно. Вы повторяетесь. Вспомните, что она говорила по дороге и в каком была состоянии?
- Она была... Была здорова. И не пила до этого: я забрала её с детского праздника. Нет, она точно там не пила. Мы приехали сюда. Я никого из них не знала, - последнюю фразу она почти крикнула, затем всхлипнув, добавила уже тише: - Она сама пригласила меня сюда, я не хотела.
- Это уже записали. Значит, Вы утверждаете, что ничего особенного в ней не заметили?
- Я утверждаю,- как во сне продолжала кивать молодая женщина.- Я только забрала её и привезла, куда она сама просила.
Следователь с пониманием, даже с некоторым участием смотрел на неё, оставаясь при этом в рабочем режиме, не впадая ни в сентиментальность, ни в раздражительность.
- Где Вы её забрали, скажите адрес,- он приготовился писать, но адрес та назвать не смогла, а только примерное местоположение дома, где до этого Ларочка с маленькой дочкой были в гостях.
На нас не обратили внимания, только участковый спросил наши имена и кем мы приходимся присутствующим, после чего вновь обратился к женщине в декольте.
- Что Вы делали и где находились в момент обнаружения тела?
- Находилась вместе со всеми. Что делала, не помню. Я услышала крик, когда вот он, - она кивнула на молодого брюнета в кресле у окна,- её нашёл и понял, что она...
- Вы где-нибудь останавливались по дороге сюда? Куда-то заезжали?
- Мы отвезли Соню бабушке. Та спустилась к нам, мы не выходили из машины и никуда не заезжали.
- Где Вы сидели за столом? Покажите.
Она с трудом могла показать своё место.
- Вы сидели рядом с Ларисой, так?
- Кажется, да.
- А когда вы все вернулись, где Вы находились от момента входа в квартиру до момента обнаружения тела?
- Я ведь говорила, что не помню. Потом вспомню и скажу, но сейчас я не могу,- прошептала женщина и, закрыв лицо руками, опустилась на стул и затихла.
- Хорошо. Теперь Вы. Василий, правильно? В котором часу вы оставили Ларису и поехали в ночной клуб?
- Около одиннадцати. Мы бронировали места, могу это доказать. Лариса должна была ехать с нами.
- Вы вызывали такси?
- Нет. Мой микроавтобус с водителем ждал во дворе.
- Всё шло по плану?
- Кроме Ларисы, да.
- Расскажите подробно, когда она отказалась ехать и почему.
- Она захотела спать, - начал Василий, так звали брюнета в кресле, и принялся подробно описывать детали того вечера, кто где сидел и стоял, что говорил, во что оделся при выходе, что брал с собой, как они расселись в автобусе и какая была атмосфера. Он говорил, а я постепенно вдруг начала узнавать какую-то знакомую мне историю - то ли фильм, то ли детектив. Когда он дошёл до момента его возвращения в комнату со спящей Ларочка, я уже точно знала, что всё это недавно где-то слышала.
- Что вы делали в городе и когда решили возвращаться?
- По дороге в клуб мы заехали в один бар, но пробыли там недолго, максимум полчаса. Потом ещё куда-то завернули, водитель должен помнить. В клуб приехали около двенадцати, но посидели там не больше часа, так? - в ожидании поддержки он оглянулся на остальных, но ему не ответили и он продолжал:
- Да-да, не позже четверти второго мы поехали назад. Не знаю, почему так рано. Обычно чуть не до утра сидим, а тут что-то не заладилось.
- Что именно?
- Нет, ничего конкретного. Может, устали к тому времени. Куралесили до этого.
Куралесили. Это слово резанули мне слух так, что я вздрогнула. Илья стоял чуть поодаль, у выхода из комнаты. Он был сам не свой, вибрировал, точно натянутый нерв, я видела это, хотя он находился в тени. Он ответил мне подёрнутым пеленой взглядом, обращённым будто бы сквозь меня.
Куралесили. Вспомнила! Этот парень по имени Василий рассказывал недавний ночной кошмар, точь-в-точь передавая последовательность событий и все детали, что мне тогда смог описать потрясённый Илья. Повествование Василия постепенно сложилось в моей голове в стройную и точную картину происшедшего, будто это я была там, будто сама нашла Ларочку без признаков жизни и на руках принесла её в гостиную. Нет! Это уже не дежавю, а самая что ни на есть реальная реальность.
В замешательстве я подошла к Илье:
- Это же твой...
Он глянул на меня тем же туманным взором, приложил сжатый кулак к своим сухим губам, покачал головой и выдавил:
- Молчи.
Я умолкла, не находя себе места. От такого невероятного открытия стало жутко, захотелось уйти из этой странной квартиры, от этих испуганных людей.
- Илюша, я пойду к детям. Дай ключи.
- Идём вместе, - он покачнулся, разворачиваясь спиной к комнате, затем медленно взял верхнюю одежду и знаком показал участковому, что собирается уйти. Тот, будто не заметив этого, обвёл присутствующих строгим взглядом:
- Нам придётся всех опросить повторно. Вас вызовут в ближайшие дни.
Он надел фуражку, собрал бумаги и быстро вышел, строго глянув на меня напоследок, когда проходил мимо. Следователь ещё оставался на прежнем месте за столом, остальные продолжали безмолвно сидеть и стоять на своих местах, будто окаменев - видимо, судьба дотоле не сталкивала их со смертью лицом к лицу.
Илья отвёз нас домой и поехал к матери - ей ещё ничего не сообщали.
Я спросила, не поехать ли мне с ним. Ответ был невнятным, но недвусмысленным - он хотел, чтобы его оставили в покое. Ему предстояло известить о случившемся Регину, отвезти её в морг и присутствовать при её встрече с мёртвой дочерью. Кровь стыла в жилах от мысли об этой сцене и о неотвратимости предстоящего Илье испытания, но эти переживания на какое-то время отодвинули от меня странное, почти мистическое чувство от так внезапно и точно сбывшегося сна Ильи.
Те первые дни мы погрузились каждый в свою скорбь; она была разной, наша тоска по Ларочке, но, без сомнения, каждый из нас свыкался с её смертью с огромным усилием. Преодолевая апатию и находясь в полузабытьи, Илья механически улаживал множество дел, неизбежно возникающих, когда жизнь кого-то из близких обрывается вот так внезапно. Приезд родственников немного облегчил его задачу: они взяли на себя заботы о Регине, состояние которой внушало опасения. Узнав о случившемся, она, не проронив ни слова, ушла к себе в комнату, закрылась на ключ и почти двое суток пролежала там в полной тишине, без еды и питья, пару раз подав голос в ответ на мольбы отпереть дверь: ей ничего не нужно, она скоро выйдет. В день похорон она действительно вышла, держась за горло, и попросила вызвать скорую, заподозрив у себя приступ стенокардии. Приступ купировали на месте, после чего она, ослабевшая до крайности и обезвоженная, приняла из моих рук большую чашку настоя шиповника с мёдом и тут же чуть её не уронила, пролив немного себе на колени. Настой был горячий, прямо из термоса, но ожога не случилось.
- Где Соня?- слабым голосом спросила Регина и получив ответ, что девочка в порядке, но ничего ещё не знает, шевельнулась, будто желая встать, но тут же опустилась обратно на стул, согнулась и беззвучно заплакала. Илья попытался её обнять, но она отстранилась, почти оттолкнув его и продолжая плакать неслышно и сдержанно. Слёзы текли ей в чашку и когда она подняла лицо, они побежали сплошным потоком по щекам и шее, намочили шейный платок, за ним ворот костюма, того самого, что я выбрала ей когда-то на день рождения. С тех пор я его не видела; прошло около трёх лет и мы с Региной ни разу не встречались. А тогда, в день её рождения, мы с Ильёй были полны надежд, что вот-вот всё образуется, всё пойдёт, как мы хотим, мы всё сможем, всё осуществим!
Что же случилось? Как вообще эта смерть могла произойти посреди всего этого изобилия, на глазах у благополучных людей - не опустившихся или отринутых обществом неудачников-маргиналов, а, наоборот, в кругу обеспеченной, здоровой, полной сил молодёжи с энергией, бьющей через край, с желанием жить и жить правильно - разумно питаться и распределять время между трудом и отдыхом, выделяя часы для спорта и театров, не злоупотребляя ничем вредным здоровью, чтобы оставалось сил пить из чаши удовольствий крупными глотками как можно дольше. Ларочка принадлежала их кругу и, как все они, придерживалась здорового образа жизни, следуя советам врачей и психолога. Иногда, правда, она позволяла себе закурить сигаретку с ментолом, но, осознавая причиняемый курением вред, была готова бросить это дело раз и навсегда.
Да разве можно сравнить этот их образцовый уклад жизни с бытом тех, у кого, порой, и дома-то нет, а если есть, то, кроме насекомых, там на столе ничего не водится, кто о витаминах слышал только в школе и кому значение слова "фитнес" не известно вовсе. И тем не менее... Живут такие несчастные, иногда даже очень долго живут под насмешки соседей и угрозы отключения света за неуплату. А Ларочка умерла. Умерла прямо посреди этого пиршества у своих успешных друзей в их сияющем красотой жилище.
Какая ужасная, нелепая случайность!
И всё же! Чтобы нелепая случайность превратилась в трагедию, необходимо совпадение нескольких составляющих, которые, будучи вполне невинными сами по себе, наслоившись друг на друга, могут привести к фатальной развязке. Так говорил заведующий отделением, где собирался когда-то оперироваться Макс.
Я многократно пыталась представить себе картину той вечеринки: Ларочка веселилась вместе со всеми - ела, пила и курила то же, что и все за тем столом. Около десяти вечера её стало клонить ко сну и она прилегла в кресле тут же в гостиной. Никто не обратил на это внимания. Когда стали выезжать, увидели её спящей в кресле, попытались растормошить, но не смогли. Тогда Василий просто взял её на руки и перенёс в спальню, после чего вся компания отправилась в город. Вот и всё. И никаких находок у следствия. Спустя примерно месяц нам выдали заключение: токсических веществ, стимуляторов или ядов в крови не обнаружено, доза алкоголя минимальна. Почти во всех пунктах стояли прочерки - ни текущих соматических заболеваний, ни сопутствующей патологии, ни травм или признаков насилия. В графе о лекарствах стоял Сонапакс, хотя о психиатрическом диагнозе не было ни слова - о нём никто знать был не должен; факт наличия в крови этого лекарства во внимание не приняли из-за его нормальной концентрации. И потрясающее по своей краткости резюме экспертизы - причина смерти не установлена. То есть, причина была, но какова она, установить не смогли. Получалось, это было совпадение тех самых незначительных с виду моментов: праздничная кутерьма, беззаботное настроение, безудержное желание веселиться до упаду, алкоголь, который даже в малых дозах притупляет бдительность. Усталость от ночного веселья и споры о том, поехать ли к друзьям на другой конец города или в ночной клуб, отвлекли внимание от странного, необычно глубокого её сна, от тихого клокотания в её горле, его приняли за храп и даже пошутили над этим. И то, что она полностью обвисла на поднявших её руках, как никогда не обвисает спящий человек, а только тот, кто без сознания, тоже никого не насторожило. Её накрыли пледом, погасили свет и поехали гулять дальше. Через несколько часов обнаружили её в той же позе, но уже не гибкую, как прежде, а застывшую, и без признаков жизни.
Глава 50. Ольга Петровна.
Ходить на работу, пребывая точно во сне, всё-таки было легче, чем оставаться наедине с собой. Элеонора терпеливо наблюдала мою сниженную рабочую скорость, не придавая особого значения моей рассеянности. Время она не торопила, а только поглядывала на меня в ожидании спонтанного улучшения моего душевного состояния. И время, как обычно, сделало своё дело: к концу этой первой недели, а именно, на третий день после похорон появились явные положительные сдвиги - ко мне стало приходить осознание безвозвратности ухода Ларочки и бесконечные вопросы о том, что теперь будет с Региной и, главное, с нами, постепенно растворились в каждодневной маете. Казалось, и Илья потихоньку приходил в себя, хотя виделись мы мало - он по большей части был с матерью и Соней, домой приезжал за полночь и уходил ещё до рассвета.
Девятый день подошёл быстро; он был рабочим и на кладбище мне приехать не удалось.
После панихиды у Регины собралось много народу. МЕста для опоздавших за столом не оказалось и я прошла на кухню, где несколько незнакомых мне людей, судя по их говору, из Сибири беседовали с маленькой Соней. Та беззаботно болтала и вертелась, поминутно хватала конфеты, разворачивала их, надкусывала и клала обратно в вазочку.
- А что нам прикажешь делать со всем этим порченным товаром?- спросила её пожилая женщина с чёрным шёлковым шарфом, элегантно повязанным поверх седых, коротко подстриженных волос. - Ты так все конфеты перепортишь! Что ты ищешь?
- "Птичье молоко"! Но его нигде нет. Или "Грильяж". Или "Коровку". А тут только эти вафельные и клубничные.
- "Птичье молоко" закончилось, ты же знаешь. А тех других тут и не было, не ищи. Оставь их, не порти. Иди умой личико, ты вся испачкалась.
Соня скуксилась и приготовилась протестовать, как вдруг увидела меня.
- Это чьё лицо? - серьёзно спросила она женщину. Та в ответ рассмеялась:
- Странно ты вопрос ставишь. Чьё лицо! Не "чьё лицо" нужно говорить, а "кто это". Или "как Вас зовут".
- Я Вера, - представилась я. - Я тебя знаю, но ты меня, скорее всего, не помнишь. Я мама Павлика. Три года назад ты с ним играла на даче.
- А Павлик пришёл?
- Нет. Сегодня не пришёл.
- А почему? Одни взрослые, а детей нет. Мне же скучно!
Её непосредственность и живость невольно заставляли улыбаться. Улыбалась и женщина в шарфе. Я видела её мельком на похоронах: она держала Регину, вдруг кинувшуюся к закрытому гробу, когда его опускали в яму. Тогда эта женщина проявила невиданную физическую силу, буквально выдернув из могилы потерявшую от горя голову мать: края рва были скользкими от дождя и расплывались, а сама могильная яма на треть была заполненной бурой жижей.
- Я - Ольга Петровна, тётя Ильи по отцу.
Она усадила меня рядом с собой и налила крепкий кофе в большую чайную чашку.
- Сливок нет и молоко закончилось, уж извините, - непринужденно и как-то легко заметила она, потом пристальнее взглянула на меня и добавила.- А Вас сегодня утром не было. Заняты были? Работали?
- Да, весь день работала и отпроситься не получилось, заведующая в отлучке. Как Регина Семёновна?
- Она стоик! Всё в себе держит, отчего и тревожно.
- Где она?
- У себя. Илья там с ней.
Тут Соня скривилась, схватилась за щеку и захныкала:
- Опять? Идём зубки почистим,- Ольга Петровна вывела девочку из-за стола и та покорно засеменила за ней в ванную. - Пора тебе к зубному. Давно пора! Вот дядя Илья с тобой сходит. Он тоже в детстве зубного боялся. Ничего так не боялся, как зубного. Правда, Илюша?
Илья, бледный и небритый, показался в дверном проёме.
- Не пойду я к зубному! - крикнула Соня.- Я боюсь!
- И я боюсь,- серьёзно ответил Илья.- Пойдём вместе - вдвоём не страшно!
Он скользнул быстрым взглядом по моему лицу и отвёл глаза. Взгляд был странный, как и весь его облик - щетина, тени под глазами, прилипшие ко лбу пряди волос и сгорбленная спина говорили об усталости и безразличии к происходящему.
- Пришла! - бросил он мне, набирая воды в кувшин. - Время полшестого.
- Я и не обещала быть раньше.
Он только пожал плечами и, погладив по голове вошедшую Соню, удалился.
Я была обескуражена. Ольга заметила это и, вероятно, желая переключить моё внимание, спросила:
- Ты ела сегодня что-нибудь? Ничего, что я на ты?
- Ничего, - автоматически ответила я.
- "Ничего" не ела?- улыбнулась она.
- Ничего, что на ты. Я ела на работе в перерыве.
- Подожди, я принесу пирога.
Она стремительно вышла и тотчас вернулась с огромным блюдом, на котором лежал невероятных размеров почти нетронутый золотистый пирог.
- Вот. Никто и не ел. Там весь стол мясом уставлен, кому нужен пирог с капустой!
Она отрезала мне большой кусок и придвинула тарелку:
- Ешь! И оцени мои кулинарные способности. Хотя я про свой пирог и так всё знаю. Всю жизнь его делаю, рецепт не меняю, ничего не улучшаю, на том мы с ним и стоим. Не нужно улучшать хороший рецепт, говорят опытные хозяйки.
Ольга Петровна, с удовольствием наблюдая, как по кусочкам исчезает её творение, гладила Соню по волосам, пару раз поцеловала её в макушку, потом стала водить пальцем по её маленькой ладошке и приговаривать: "Сорока-ворона, кашу варила, деток кормила..."
Девочка постепенно перестала вертеться и только мяла в руках конфетные обёртки. Скоро она совсем притихла, блаженно закрыла глаза, потом в умиротворении прислонилась к полной руке женщины и тихонько запела, загибая пальчики:
- Соне дала, маме дала, бабушке дала, дяде Илье дала, а Дане не дала!
Соня не знает о смерти Ларочки! Я взглянула на Ольгу. По её лицу пробежала гримаса скорби, подбородок дрогнул, в глазах блеснули слёзы, но, сделав над собой усилие, она не заплакала, а лишь прижала ручку девочки к губам и прошептала:
- Ты в лес не ходил, ты дров не рубил...
"Как же ей сказать? Где взять слова? А может, не говорить, тянуть время пока сама не поймёт?"
Я вспомнила, как я скучала по родителям, пока целый год жила без них. А если бы я не дождалась тогда встречи? Если бы они вдруг исчезли? Как сложилась бы моя жизнь? Какой бы я стала без них? Сильнее или слабее меня нынешней?
Соня уснула. Я бережно подняла её ножки и уложила их вдоль дивана-уголка стопами к себе. Девочка мирно посапывала, её розовое личико было развёрнуто к свету и теперь я смогла её разглядеть внимательнее. Она изменилась, сильно выросла и стала похожа на Илью! Да, так иногда бывает, что дети становятся точными копиями родственников своих родителей. Соня не походила сейчас ни на отца, ни на свою мать.
- Спи, моя радость. Что ты ночью-то будешь делать?- Ольга неотрывно глядела на девочку и гладила её тёмные кудряшки, высокий открытый лобик, маленький, упрямый подбородок, водила рукой по вискам, поправила завернувшуюся цепочку на шее. Все куда-то ушли и было тихо, только доносились из гостиной голоса, побрякивание посуды, даже, кажется, смех, немного тянуло сигаретным дымом и создавалось полное ощущение обычного вечера с гостями. Только чёрный шарф на голове у Ольги напоминал о трагедии и вновь зашевелились в моём мозгу жернова мысленной тревожной мельницы.
Боже мой! Как всё обернулось! Куда всё идёт и кто этим управляет?
Я подняла глаза на Ольгу. Оказалось, она тоже смотрела на меня. Наши взгляды встретились и мысли, похоже, тоже.
- Я побуду ещё здесь... до сорокового дня. Муж завтра улетает, а я ещё побуду.
Она говорила тихо, но чётко. Казалось, у неё есть план. Пусть бы у неё или у кого-нибудь из них был бы хоть какой-то план! Должен же кто-то всё это уладить! Нельзя ведь всё повесить на одного Илью, пусть даже я и буду рядом!
- Помогите им,- проговорила Ольга. - Ты, Вера, помоги им.
- Конечно! Как можно не помочь!
- Будет очень трудно. Никто не знает, насколько трудно, но в одиночку Илья не справится.
Я открыла было рот, чтобы сказать что-то дежурно-вежливое, но она с такой силой мотнула на меня головой, колыхнувшись всем телом, что я умолкла.
Вошёл Илья:
- Пойдёмте за стол, народ расходится. Я перенесу её в комнату.
Он наклонился над Соней, раздумывая, как её взять, чтобы не разбудить, но Ольга запротестовала:
- Сейчас начнутся слёзы и капризы. Пусть лучше ещё подремлет тут. Я посижу с ней, а вы идите.
Людей в гостиной действительно поубавилось и мы присели к столу на ближайшие к двери освободившиеся места. До этого я была здесь только один раз в день похорон; всё тогда тут выглядело иначе. В центре комнаты стоял открытый гроб с утопающей в цветах Ларочкой. По периметру вдоль стен расположились люди, никого из которых я не знала и теперь не могла узнать. Кажется, мелькнуло тогда одно знакомое лицо - лицо Вадима, но, возможно, мне это только показалось. Вид мёртвой Ларочки и прильнувшей к ней безмолвной матери околдовывал людей, действуя магнетически, как-то завораживающе; никто не был в силах оторваться от этой картины взглядом, никто ни с кем не разговаривал, пребывая один на один с происходящим, и вся атмосфера казалось нестерпимой от повисшего в воздухе безысходного одиночества. Надо сказать, гроб в квартире мне до того наблюдать не приходилось, но в их семье так было принято. Для многих это оказалось испытанием. Люди не просто не решались обнять или поцеловать покойную - почти никто к ней не приближался, все держались на удалении. Для меня же то была не Ларочка, а её копия - оболочка без души, скорлупка без содержимого. Её мертвенного вида я не боялась и не брезговала, но и подходить не хотела. Однажды в какой-то церкви я увидела электрические лампочки вместо свечей; нужно было бросить монетку и лампочки зажигались. Может, это более безопасно с точки зрения пожарников, но выглядело это бессмысленно, если не сказать, дико. Как живое, горячее, бьющееся пламя невозможно сравнивать с ровным и холодным электрическим светом, так и живая Ларочка для меня никак не соотносилась с её неодухотворённым мёртвым телом.
С того дня обстановка в гостиной изменилась до неузнаваемости: всё, на что можно было поставить посуду, сдвинули к центру, накрыли скатертями, устроив один гигантский разноуровневый стол неправильной, какой-то разветвлённой конфигурации, так что некоторые сидели друг ко другу и ко мне спиной. Из-за этой причудливой рассадки я видела лишь некоторую часть присутствующих и среди них пожилую пару - родителей Макса. Юрий Михайлович кивнул мне издалека и что-то сказал на ухо жене, очень пожилой женщине, утомлённой и нездоровой на вид, прямо над головой которой в закатном свете горела старинная икона Богородицы в невероятном по красоте серебряном окладе. Икона висела меж двух шкафов в центре стены напротив окон и сейчас на её левую треть падала тень от шкафа, так что младенца Христа было почти не видно. Отсвет оранжевого солнца от иконы бил в глаза тем, кто сидел по правому крылу стола. Лучи расходились от лика Богородицы, точно большой распустившийся цветок. Его сказочные лепестки заливали своим невесомым перламутровым светом всю ту часть комнаты, где собралась молодежь и мы с Ильей. Обычно я плохо переношу яркий свет и солнце, но от такой красоты не хотелось отрываться взглядом.
- Смотри, какие лучи,- сказала я Илье. Он механически кивнул, потом всё же на пару секунд задержался взором на чудесном зрелище и вновь отвернулся, прислушиваясь к голосам за столом.
Поблизости от нас происходил довольно оживлённый разговор, или, скорее, то был монолог яркой молодой особы, голос которой показался мне знакомым.
- Мы проговорили часа два и не смогли наговориться - она не хотела класть трубку, а мне нужно было собираться. Если бы не это, мы говорили бы до самого вечера.
Я пригляделась и медленно начала узнавать в ней ту самую испуганную гостью с высокой причёской и декольте, которую расспрашивали следователь с участковым, когда мы с Ильёй прибыли на место трагедии. Тогда она всё время повторяла, что появилась там случайно. Одетая и причёсанная совсем иначе, с выражением лица, даже отдалённо не напоминавшим то, что было у неё в момент опроса, сейчас она выглядела вполне уверенной в себе, говорила бойко и чуть громче остальных. Пару раз, будто мимоходом, она глянула на меня красивыми, прозрачными глазами, продолжая красочный пересказ их последнего телефонного разговора с Ларочкой, затем принялась припоминать какие-то случаи и милые истории из прошлого, экзамены и походы к портнихам. Мелькали имена их общих знакомых, названия улиц, кинотеатров, опять институтские приключения... Пёстрым своим повествованием она явственно подчеркивала необычайно близкие отношения с усопшей, свою роль в её жизни и, кажется, немного увлеклась: кое-кто из присутствующих попробовал вернуть её к реальности, но безрезультатно - та продолжала воодушевлённо петь мажорные гимны их с Ларочкой неугомонной юности.
Ольга Петровна, войдя в комнату за руку с заспанной Соней, остановилась, прислушиваясь к беспечному рассказу, внимательно глядя на молодую красотку и не упускаю ни единого слова. Но вот она, усаживаясь к столу, неожиданно громко прервала её:
- Повезло тебе!
В молчании, последовавшем за этой фразой, обернулись многие из сидевших за столом, Ольга же не обратила на это никакого внимания. Она опустила голову и, посидев так с минуту, уже несколько тише, повторила:
- Ты даже себе не представляешь, как тебе несказанно повезло!
- А в чём это собственно? Разве только в том, что меня больше всех... - тут взгляд её остановился на Соне и, видимо, опомнившись, она стала подбирать слова тщательнее и говорить тише:
- Никого чаще меня к ним не вызывали, и всё из-за того, что это именно я привезла её в тот вечер. Не понимаю, в чём же моё везение. Столько бумаг пришлось подписывать!
- Не понимаешь, - тихо констатировала Ольга.- Ну и хорошо, потом поймёшь. Хотя это вовсе и не обязательно.
Аня, а это была именно она, нахмурилась, в упор глядя на Ольгу и явно желая и, в то же время, не решаясь ей ответить: обстановка и вся ситуация не предполагала споров, поэтому, помолчав, да так ничего и не сказав, она поднялась с места. За ней показался Даня. Он сидел тихо, теребил в руке сложенную квадратиком салфетку и ничем себя не проявлял.
- Вызови такси! - вдруг очень громко сказала Аня, глянув в нашу сторону.
Илья напрягся, но исполнять приказ не спешил:
- Сынок, ты не останешься?- спросил он Даню.- Я отвезу тебя завтра в школу, мне по дороге.
Мальчик поднял лицо к матери, чтобы что-то ей сказать, но та перебила его, обращаясь к Илье:
- У нас другие планы, так что заказывай машину, иначе мы не укладываемся.
Илья, тем не менее, не торопился подниматься из-за стола. Он явно медлил, а я, впервые наблюдая их вместе, диву давалась, как вольно Аня управляла сыном и бывшим мужем, прилюдно демонстрируя своё влияние на них, не придавая значения неуместности подобной демонстрации в сложившихся трагических обстоятельствах. Не была бы она полностью уверена в своей силе, не стала бы она так рисковать при всём честном народе. А уверенность рождается из опыта!
- Поедем вместе, если Вы не против,- неожиданно нарушил наступившую тишину Юрий Михайлович. - Я довезу Вас, куда скажете. Куда Вам нужно?
Аня медленно повернулась к нему и проговорила, натянуто улыбнувшись:
- Можно мне самой?
Снова неловкая пауза. Но Юрия Михайловича не так просто было сбить с намеченного пути:
- Конечно, можно!- немного подумав, всё также спокойно и с улыбкой ответил он. - Садитесь за руль и сами отвезёте нас до Вашего места, а я потом поеду дальше. Идёт?
Его доброжелательность и ровный голос удивительно тёплого, бархатного тембра, весь его спокойный и излучающий заботу вид погасили в Ане начавшую было закипать волну раздражения и желание дерзить:
- Я выпила рюмку на кладбище, но прошло уже время.
- Это было часов семь тому назад, если не больше, так что не беспокойтесь о той рюмке. Права с собой?
Аня открыла сумку, вынула маленькую зелёную книжечку и игриво протянула Юрию Михайловичу. Тот поглядел в права и сказал:
- Какая хорошая фотография! Обычно на правах все выглядят испуганно, а Вы тут радостная и очень красивая.
Он говорил искренне, без малейшего намёка на лесть и эта его искренность творила своё чудесное дело:
- Именно! Радостная - сдала вождение с первого раза, чего никак не ожидала! Ну, вставай,- и она взяла за плечо тихого Даню. Тот послушно поднялся и вместе с Юрием Михайловичем и его женой все они по очереди стали протискиваться меж людей и стульев в коридор. Кто-то подвинулся, давая им пройти, другие, ничего не замечая, продолжали беседовать с ближайшими соседями и только Ольга Петровна всё сидела, склонив голову, ни на кого не глядя, никого не замечая, продолжая поглаживать кудрявую головку сонной девочки, которая прислонилась к ней своим маленьким тельцем, поминутно зевая, так до конца и не очнувшись и не ответив Юрию Михайловичу на его прощальный поцелуй.
Жаль, что он уходит. Мне нужно было многое у него спросить о Максе, рассказать о моей работе, обо всём том, что произошло с момента нашей с ним первой и единственной встречи. Я видела его на похоронах и на поминках, но ни поговорить, ни даже близко подойти не представилось ни единой возможности. То же и с отцом Ильи, который пару раз мелькнул в гуще людей и событий тех горестных дней, но так и не приблизился ко мне настолько, чтобы можно было хотя бы услышать его голос, хотя бы сказать ему слово утешения. Отец Ильи и Ларочки оказался мне не доступен. Он улетел почти сразу, а мне запомнилось, как одиноко он стоял на кладбище, как далеко держался от всех самых близких, будто и не знал там никого. А ведь он не только со мной не говорил - он вообще ни с кем не вступал в контакт - приехал и уехал сам по себе и даже, кажется, сестре своей, Ольге Петровне, за весь тот день не сказал ни слова.
- Мы не познакомились - он так быстро уехал!- вздохнула я. Ольга вопросительно на меня взглянула:
- Пожилой человек! Что тут странного? И он и жена его. Как они вообще смогли так долго тут пробыть, она ведь очень больна, говорят. Ты видела, она едва ходит, - рассуждала Ольга о родителях Макса.
- Я говорю о Вашем брате - Илюшином отце. Я хотела с ним познакомиться, а он так быстро уехал. Когда теперь увидимся?
- Приезжай. Вместе с Ильёй! - перегнувшись через меня, сказала она Илье. - Вера ведь не была в наших краях. Привози её, что ты всё один прилетаешь?
- Мы много раз об этом говорили, мечтали об Ольхоне, о тайге, об Ангаре с Енисеем,- я взяла Илью за руку и прислонилась щекой к его ладони.- Но так и не съездили.
- Так можно мечтать всю жизнь и ничего не осуществить. То школа, то работа, то ещё что... А всего-то нужно взять билет и сесть в самолёт. Привозите к нам ребят на всё лето, потом мы вам их вернём, если, конечно, они захотят обратно. А знаешь, Вера! Вот тебе адрес с телефоном, бери все эти ваши планы и отпуска в свои руки, если и правда хочешь нашу красоту успеть когда-нибудь увидеть. Иначе он так и будет тебе рассказывать сказки народов севера. Знаю я этого мечтателя. И шансов на исполнение этих его замыслов не больше, чем алкоголя в кефире.
Я протянула ей мою записную книжку:
- Пишите сюда, иначе я потеряю.
- Это дело! Но если всё же потеряешь, запомни - на Ольхоне каждая малиновка тебе споёт, кто такая Ольга Петровна и где её можно найти.
- А как на Ольхон-то попасть?
- В Иркутске спросишь и любой тебе дорогу покажет.
Она говорила так, будто я одна собиралась в тайгу, без Ильи.
- Это если племянник,- она кивнула на Илью,- будет слишком занят, а тебе очень сильно захочется ко мне в гости! Тут она хитро блеснула глазами на Илью и вернула мне блокнот.
В этот момент в комнату вошла Регина.
Глава 51. Выход Регины.
- Ты встала!- воскликнул Илья.
- Звала, в стену стучала - никто не пришёл. Оглохли вы тут все?
Она остановилась в дверном проёме, не намереваясь проходить в комнату, хотя несколько человек, включая и нас с Ильёй, сразу уступили ей свои места.
Надо сказать, до сего момента Регина никак себя не проявляла, находясь в скорбном полузабытьи, не принимая ни от кого соболезнований и не участвуя ни в каких поминальных приготовлениях и мероприятиях, за исключением похорон. И теперь она была здесь лишь телесно: затуманенный взор её витал в пространстве, ни на ком и ни на чём не задерживаясь. После приезда скорой ей назначили медикаменты, которые, точно волнорез, рассекали гигантскую волну страданий от утраты, отодвигали, словно замораживали боль, не давая ей развиться в полной мере и перерасти саму себя, чтобы эта волна, постепенно, но неуклонно теряя силу, день ото дня взращивала бы в убитом горем человеке осознание необратимости случившегося, медленно и мучительно примиряющее его с потерей. Таблетки этот процесс сильно тормозили, хотя и создавали видимость облегчения. Против подобной тактики сразу же выступили мы с Ильёй и к нашему мнению прислушались, однако, приступ стенокардии оказал-таки свою медвежью услугу - Илья сдался, опасаясь его повторения, и теперь мы ожидали затянувшейся запоздалой развязки.
- А зачем тётя Аня выпила рюмку на кладбище? - зевнув очередной раз, спросила Соня.
- Нужно прикрывать ротик рукой, когда зеваешь,- не дрогнув и не моргнув глазом, ответила Ольга. - А вот мы в следующий раз спросим Аню, пусть расскажет, зачем.
- Кто сказал ребёнку про кладбище?- прошептала Регина.
- Я не боюсь!- с обидой ответила девочка.- Только глупые боятся кладбищ. И тётя Аня ходила на кладбище... И сказала дедушке Юре, что была там сегодня днём. Днём там не страшно.
Никто ничего на этот искренний детский пассаж не ответил, все сидели, будто набрав в рот воды, что вовсе не смутило Соню и она продолжала тараторить своё:
- Мы с Колькой хотели один раз ночью туда пойти, но он испугался. Он сказал, что его не отпустят ночью. Вот трус! Кто такие вещи спрашивает у родителей? Мы там хотели подглядеть одну... Одну, ну как это... Ведьму. Нет, не ведьму... Одну девочку, которую похоронили, но она восстала из пекла.
- Из пепла? - поправил кто-то из присутствующих.
- Нет! Там всё горело и была пЕкла, и она из неё восстала и стала этой... Не ведьмой, а... Ну, наоборот, бедным помогает.
- Феей?
- Да! - крикнула возбуждённая Соня и, спрыгнув со стула на пол, завертелась в каком-то только ей одной ведомом танце. Она сдёрнула ленточку и чёрные, блестящие детские кудряшки разлетелись во все стороны. Головка её немного закружилась и она прильнула к Илье, но почти сразу же качнулась в сторону, продолжая кружиться вокруг своей оси и напевать:
- Стелла Минея, скоро стемнеет. Добрая фея, нам помоги. Стелла Минея, скоро стемнеет... Так она описывала круги, вертелась и тихонько повторяла свой безобидный стишок, пока, наконец, не устала и не бухнулась на ковёр, схватившись руками за голову и смеясь от головокружения. И ничего не значащий нелепый текст, и детская непосредственность от неведения случившегося придавали этому с виду незначительному эпизоду совершенно иной, до краев наполненный горечью и трагизмом смысл.
Регина наблюдала происходящее молча, не двигаясь с места; она застыла у входа в комнату, блуждая взглядом по лицам гостей и молчание это было красноречивее любых слов. Оно означало, что мероприятие подошло к концу и пора расходиться. Притихшее собрание постепенно зашевелилось, задвигалось, собирая тарелки, позвякивая приборами, гремя отодвигаемыми стульями; люди, один за одним, стали подниматься со своих мест и двигаться по направлению к выходу. Было ещё не так поздно, часов семь, и Ольга решила вывести Соню на улицу. Та побежала уже одеваться, но Регина вдруг сказала Илье:
- Ты иди с Соней. Оля останется.
Я поднялась вместе со всеми, но вид огромного количества посуды и масштаб предстоящей работы меня остановили. Не хотелось надоедать и хозяйничать без спросу, но и уйти вот так просто, оставив Ольгу Петровну один на один с этой пропастью уборки было бы некрасиво. Не проявлять слишком много инициативы, не суетиться, но и не бросить всё, а там хоть трава не расти - в этом заключалась трудность найти средний путь, где его, казалось бы, и нет. Не зная точно, как лучше поступить, раздумывая на ходу и нащупывая невидимую золотую середину, я взяла со стола тяжёлую салатницу.
- Поможешь мне убрать? - живо отреагировала обрадованная Ольга.- Илюша, зайдите в аптеку за корвалолом мне для сна, а мы пока тут в четыре руки разберёмся с этим творческим беспорядком.
Все быстро удалились, Ольга тоже заглянула к Регине да так там и пропала, а я, оказавшись одна, прежде чем начать убирать со стола, присела напротив Богородицы. Зарево за окном погасло, лики Богоматери и Христа больше не горели, а, скорее, мерцали в отсветах серебряного оклада. И хотя я всё ещё прислушивалась к звукам, приглядывалась к этой комнате, где во всех закутках и деталях царил дух Регины и где не так давно ещё лежала мёртвая Ларочка, но всё же беспокойство моё куда-то ушло. Богородица спокойно глядела на меня огромными своими печальными глазами, маленький Иисус прижался головкой к её щеке, а она обвила его шейку нежной своей рукой, другая рука замерла в воздухе, будто тоже хотела обнять его, но остановилась на полпути. Почему-то я не могла оторваться от этой её другой руки. В ней было что-то не совсем обычное, что-то, что отличало это незаконченное объятие матери от привычных глазу взаимоотношений на светских картинах. Эта замершая рука была геометрическим центром иконы. Не Богородица и не Иисус, а именно эта светящаяся ладонь не отпускала моего внимания, всякий раз притягивая к себе мой порхающий по кругу взгляд и являясь конечной точкой его пути.
Может быть, я изменилась лицом, может, побледнела, но вошедшая в комнату Ольга, глянув мне в глаза, потом на Богородицу и снова на меня, кивнула на икону и произнесла неизвестное мне красивое слово:
- Одигитрия.
Через пару секунд она добавила:
- Наша семейная икона. Возраст не известен. Необъяснимым чудом сохранилась через все эти времена и войны. На сей раз мы с братом решили с ней расстаться - здесь она нужнее.
- Красивая! - единственное слово, что пришло мне на ум. - А что значит Одигитрия?
- Одигитрия значит путеводительница. Ты любишь иконы? Что-то знаешь о них, кроме того, что есть Казанская, Смоленская и Владимирская?
Конечно, я знала, что есть разные иконописные школы, слышала об Андрее Рублёве и
Феофан Грек запомнился мне с давней поездки классом в Новгород. Его Серафим, странное коричневое существо в форме перекрученной восьмёрки на тонких скрещенных ножках, машущий гигантскими, зубчатыми, будто надломленными крыльями, растущими из тоненькой талии, с маленьким, суровым человеческим лицом и строгими круглыми глазами посредине восьмёрки, которые не сразу и увидишь, а когда вдруг разглядишь, уж точно не забудешь, потом долго жил в моей детской памяти, пугая и будоража моё незрелое воображение. Тогда я не знала, что его создал какой-то грек и что вовсе это не икона.
- Я плохо в этом разбираюсь, но мне нравится смотреть на иконы, когда они попадаются мне на глаза.
Ольга ещё раз повернулась к Богородице и замерла на пару секунд.
- Послушай, Вера.- произнесла она наконец несколько дрогнувшим голосом. Я насторожилась, сразу же поняв, в чём дело:
- Ты, наверное, иди. Спасибо, что хотела помочь, но тебе лучше сейчас уйти. Не суди строго, тут такой деликатный поворот, видишь ли.
Она отвела взгляд и сумрачно смотрела теперь поверх меня, стараясь не встречаться глазами.
Выглядела она озадаченной и немного поникшей, голос звучал гулко и как-то неотчётливо, будто она говорила сама с собой.
Я ответила как можно непринуждённее, что понимаю всю эту деликатность момента и, разумеется, сейчас уйду.
- Они не могли далеко уйти, иди к ним во двор.
Вот и всё, что сказала мне тогда Ольга Петровна. Она явно была расстроена и чувствовала себя неуютно. Мне нужно было уходить от этих трёх женщин - Ольги, Регины и Богородицы.
Бросив прощальный взгляд на руку Богоматери, я поднялась с места, взяла сумку и вышла в коридор одеваться. Ольга не пошевелилась, чтобы меня проводить. Она присела на моё место и глубоко задумалась.
- До свидания!- осторожно сказала я ей, обернувшись с лестничной площадки. Она не ответила.
На улице подморозило, в воздухе повисла светящаяся мелкая серебряная пыль. Я прошла мимо сияющей в свете фонаря машины Ильи у подъезда, через арку вошла во двор в надежде их отыскать, побродила по тёмному дворовому садику, заглянула на детскую площадку в соседнем дворе, в аптеку рядом с домом, но так никого и не встретив, примостилась на скамейке; в большом городе только ступишь за порог, сразу можно потеряться.
С моего места мне хорошо был виден подъезд. Дом светился почти всеми окнами, за ними кипела вечерняя жизнь. Вон золотое окно с Богородицей, там Ольга Петровна, возможно, ещё сидит на прежнем месте у стола. Отчего это она так вдруг опечалилась? Уж точно не из-за прорвы предстоящей уборки - ей, судя по всему, такие авралы нипочём. И вряд-ли можно было допустить, что это из-за меня накрыла её эта мрачная задумчивость - уж больно несоразмерными казались мне отказ Регины принять мою мелкую помощь и такая реакция Ольги. Нет, там что-то другое, что-то неявное, не лежащее на поверхности.
Рядом с сияющим окном гостиной другое окно, неяркое, призрачно-тусклое окно Регины. Я увидела, как дрогнули гардины и лёгкая тень показалась на миг и тотчас исчезла в глубине комнаты. Ничего особенного, просто теперь я тут, а они там и между нами совсем небольшое расстояние, стены дома, половина двора, деревья и вечерний воздух.
Интересно, читала ли Матерь Божия Сыну на ночь сказки, родилась в голове странная мысль. И что тогда были за сказки? Как обычно, о добре и зле? Только так ведь и можно подготовить ребёнка к жизни. Но это же был Христос - он и был Добро! А его мать с грустными глазами? Есть ли иконы, на которых она радостная, если она знала - он родился, чтобы умереть. В сказках смерть присутствует всегда, об этом теоретически знает даже Сонечка, хотя напрямую её это коснётся только тогда, когда ей расскажут о Ларочке. Была ли Богородице открыта правда о причине появления на свет её Сына? Скорее всего, была; она не противилась этому ужасу, но добровольно шла к нему сама и вела за собой своего малыша, чтобы отдать его людям. Путеводительница! Вот вам мой сын, самый добрый, чуткий и прекрасный человек на земле, самый сильный Бог, сильнее и добрее которого нет. Мечта о таком Боге вела человечество за собой по выжженной земле скорбей, вела, манила и делала человека человеком. "Он пришёл, чтобы умереть за вас. Отдаю его вам". Нежная её рука, указывая на Христа, замирает в воздухе, так и не замкнув объятий. Он не принадлежит ей - Он принадлежит земле и небу, соединяя их разорванную связь. Она знает, люди его убьют. Знает и то, что этим начнётся их новый путь возврата к утраченному Началу, альтернативе которому нет.
"Отдаю им тебя -
ты прозрачен и чист.
Ты их путь, их надежда
И их белый лист".
Странные мысли вертелись в голове - от них было одновременно грустно и радостно, тревожно и умиротворяюще-спокойно. Самая необычная история в мире - история о рождении и смерти Иисуса. Её невозможно ни до конца понять, ни окончательно проникнуть в её логику, можно лишь, почувствовав радостную тайну, поверить или, оставшись разумным прагматиком, со скептическим недоумением
захлопнуть эту приоткрывшуюся дверь. Не поверить намного проще - ни доказательств, ни свидетелей! Всё странно, непонятно, необъяснимо людскими умами. Но откуда тогда это неослабевающее притяжение? Да, это странно, необъяснимо и непонятно и лучше об этом не думать, лучше просто смотреть туда, где золотым светом отливает семейная святыня, которую брат и сестра, оторвав от сердца, привезли своим смертельно раненым близким во утешение - так я поняла этот их необычайный по своей духовной силе жест.
Просидев минут двадцать и почувствовав, что замерзаю, я глянула на часы. Почти восемь. Пора домой. Павлику скоро ложиться да и мне вставать рано.
Узкий переулок и незнакомые мне проходные дворы вывели меня на широкий Каменноостровский проспект. Вечерний Петербург блистал роскошью. Великолепные фасады украшали изящные светильники, гранит и мрамор высоких воздушных арок изысканным кружевом обрамляли тёмно-синий бархат широкого проспекта, по которому, шурша и перемигиваясь, проносились шикарные автомобили с такими же шикарными пассажирами в тёплых салонах. Рестораны, дорогие бутики и казино были до отказа набиты нарядными посетителями; их горящие глаза, радостные, улыбающиеся лица мелькали тут и там в зеркалах и огромных окнах, отражения бредущих мимо витрин прохожих соединялись с теми, кто находился внутри, создавая неправдоподобную, волшебную картину карнавала вечерней петербургской жизни.
Этот проспект был мне родным. Бессчётное количество раз проходила я здесь одна или с Ниной, не слишком обращая внимания на его совершенно особенную грациозность, на утонченную элегантность его фасадов и площадей, башенок и перламутровых светильников, решёток с медальонами, сияющих молочным светом подвесных часов и бесподобных, узорчатых витражных окон. Возможно, мне было не до проспекта и всегда какие-то мысли и разговоры отвлекали от созерцания его удивительного, филигранного изящества, но теперь я вдруг ощутила себя в самом центре этого сияющего великолепия моего родного до боли и такого непостижимо- отстранённого, существующего вне зависимости от меня и от всех остальных его жителей царя городов - Петербурга.
"Как холодно рукам. Замёрзли пальцы.
Весна не торопилась в город мой.
Метель мела снежинки по асфальту
И ёжились столбы вдоль мостовой".
Девятый день почти закончился, вот-вот начнётся день десятый. Откуда мне было знать, что как раз сегодня и наступала новая пора в нашей с Павликом жизни, что пройдена она будет с большими потерями, потребовав от меня нечеловеческих усилий, выпив значительную часть жизненных соков и изменив нашу с сыном жизнь безвозвратно и навсегда.
Не ведая ничего этого, я прятала замёрзшие ладони в шарф, вспоминала Ольгу Петровну и руку Богородицы и торопилась к тёплому метро, а сырой ветер с Залива, не изменяя мне, был рядом, трепал шарф, путался в волосах, толкался, шумел со всех сторон, кружил вокруг, то подгоняя, то преграждая путь. Этим пронизывающим ветром уже триста лет кряду маялся каждый питерский прохожий, холодную его силу и стальную хватку помнят все, кто хоть однажды брёл этими улицами, переулками и проспектами, ощущая, на первый взгляд, неприветливое, но всё же такое живое, правдивое и верное дыхание Невы под поднятым воротником наглухо застёгнутой на все пуговицы, вечно не по погоде выбранной верхней одежды.
Глава 52. Трое с Моховой.
- Пожалуйте на раздачу слонов!- пошутила постовая медсестра, когда я на следующее утро почти уже вошла в кабинет Элеоноры.
- Что-то случилось?
- Взрыв газа на Пулковском шоссе. Много пострадавших, есть погибшие. Моховая просит подсобить, а у нас большие накопления. Элеоноры-то не было двое суток, теперь вот не знаем, как будем выкручиваться. "Помочь нельзя отказать". Где она запятую поставит, как думаете?
Я пожала плечами и открыла дверь в кабинет. Сходу невозможно было определить настрой заведующей, однако, лишь только она заговорила, стало ясно - бой предстоит нешуточный:
- Отказывать не в моих правилах, поэтому мы возьмём троих пострадавших. Вера Павловна обеспечит рациональную выписку: до одиннадцати все, кто остро не нуждается в госпитализации, должны быть переведены на амбулаторное лечение.
Их было человек пять или шесть, кого теоретически можно было передать поликлиникам. Выписать их всех за два часа было почти нереально, но говорить об этом я не стала. Сделаю, что смогу, решила я, а коли получу по шее, приму как должное.
До крайности сосредоточенная Элеонора раздавала распоряжения, не упуская ничего, вплоть до мелких деталей. Заданий было много и она потребовала, чтобы все присутствующие записали её речь по пунктам. В моем блокноте появились три пункта:
1. Выписать непрооперированные катаракты, найти им другие даты.
2. Почти слепому дедушке из Приозерска обеспечить надзор на дому и заказать транспорт.
3. Попробовать перевести парня с невритом на неврологию, а больную с диабетической сетчаткой временно, на сутки-двое, положить в эндокринологию.
Этих заданий хватило бы на два дня, но сделать это нужно было за два часа. Засучив рукава, я взяла кипу историй и принялась за работу. Только не паниковать - паника и результат несовместимые!
К одиннадцати осталось у меня две выписки и зависший перевод на неврологию, где был свой собственный переполох и штурмовщина, правда по другому поводу - накануне они дежурили по городу. Нашего больного они вначале было приняли, но вот вдруг он, удрученный пустыми хождениями, опять показался в проёме двери в ординаторскую.
Я достала справочник и нашла номер неврологии:
- Вы отправили больного назад?
- Отделение не резиновое,- был сухой ответ. - Глазные больные должны лечиться на профильном отделении.
- Да, но глазной неврит - это прежде всего неврит и повсюду они лечатся в неврологиях! Только наше отделение по непонятно как установившейся традиции...
- Послушайте, как Вас там. Вы человек, видно, новый и не вполне ещё знаете тонкости наших взаимоотношений. Переведите больного на таблетки и выпишите в поликлинику.
- Но ему рано на таблетки. Мы и с внутривенным Медролом не можем стабилизировать его этот неврит.
- Ничем не можем помочь - мест нет, - отрезали на том конце и бросили трубку.
Я закипела. Воспользовавшись моей неопытностью в таких делах, меня вместе с моим больным беззастенчиво отбрили. Ну нет, это уже слишком!
Я набрала тот же номер и, выдохнув, приготовилась к нападению.
- Черникин слушает. Это Вы опять?
- Да, это опять я. Вы положили трубку, хотя я не закончила.
- Ну что ж, заканчивайте,- усмехнулся он.
- Благодарю. Так вот. Если вы не примите этого парня, тогда... Тогда это последний неврит, который будет лечиться на глазном отделении.
- Ну что за наглое молодое племя! - усмехнулся он, несколько смягчившись.- Наглое и инициативное!
- Это не моя инициатива - я выполняю распоряжение заведующей.
- А что у вас там вдруг такое приключилось? В вашем плановом раю очутиться на краю!
- Поступление из города, попросили помочь.
- Ага! Элеонора Александровна взяла на себя повышенные обязательства, а выполнить их не может! Ну поставьте вы ему капельницу в коридоре и не нужно этой ультимативной вражды.
- Если бы можно было так сделать, я не просила бы вас помочь. Речь идёт о серьёзной патологии, возможно, рассеянном склерозе и нужно ваше сопровождение: анализы, КТ, спинномозговая пункция, всё, что положено. В ваших руках все нити! Насколько быстрее и проще это будет для пациента и для нас. В общем... У меня нет больше аргументов: посылаю вам больного, выбор за вами. До новых невритов!
Как тяжело аргументировать, когда тебя не хотят понять! Но что это со мной сделалось? Разозлилась, завелась и стала угрожающе блефовать, перегнула палку и нажила себе врага в лице коллеги- невролога. Отступать, однако, поздно. Больной во второй раз ушёл от нас в надежде на благополучный исход, а я, чтобы не думать о последствиях, переключилась на прибывших троих пострадавших.
Одного, с оторванным ухом и черной от копоти половиной лица, я сразу взяла в процедурную. Двумя другими занялась Элеонора - судя по всему, там нужна была срочная хирургическая помощь. Девушку с сотрясением и частичным отрывом верхнего века стали готовить к обследованию под наркозом, женщину с ожогом лица в области глазницы усадили в аппарат в процедурной, где она при первом же прикосновении к лицу потеряла сознание и едва не рухнула на пол - медсестра в последний момент подхватила её
и уберегла от новой травмы.
Молодой взъерошенный мужчина с повязкой через всю левую часть головы и лица сидел передо мной и огромными собачьими глазами смотрел мне прямо в душу. Он не стонал от боли - его муки были иного рода. Чёрный пигмент окрасил пол-лица, включая боковую часть ровного классического носа, открытого бледного лба, левой скулы, пространство под левой бровью и, к сожалению, ближайшей к уху части глазного яблока. Пациент этот был необычайно хорош собой - шатен тридцати восьми лет, высокий, стройный, с тонкими чертами лица и стильно подстриженный. Он сидел, чуть ссутулившись, и слегка покачивал головой, как бы не до конца веря в случившееся.
- Что делать с этой чернотой?
Я не знала, что ему сказать, чем утешить. Оба мы понимали, что такую массивную пигментацию полностью убрать не удастся.
- Будем пытаться максимально освободить кожу, но может потребоваться и пересадка. С глазом ещё сложнее. Если копоть въелась в глубокие слои склеры, достать её оттуда невозможно. Есть, правда, косметические склеральные линзы.
- Где их можно купить?
- Раньше их делали на заказ, художники подбирали цвет и сосудистый рисунок. Что с этой сферой стало теперь, я не знаю.
Мне было безумно жаль этого доброго и славного красавца с иконописной и, в то же время, какой-то детской внешностью, явственно просматривавшейся на нетронутой взрывом другой половине лица. Каково же было моё изумление, когда я узнала, что эта примечательная внешность была основой не только его собственной жизни, но и жизней множества других людей, связанных с ним профессионально - Филипп оказался актёром театра и кино, режиссёром нескольких знакомых мне фильмов и вообще человеком в Петербурге известным, узнаваемым, частым гостем разных культурных мероприятий и телепрограмм.
Конечно, я сразу вспомнила его работы, интервью, живую, добрую мимику такого необычайно красивого его лица, вспомнила и сразу обожгло осознанием невозможности вернуть ему утраченную внешность. Что-то смогут поправить косметические хирурги, что-то сделаем мы, но никакими способами вернуть прежнюю чистоту лица и ясность левого глаза нельзя - эта потеря безвозвратна. Он тоже это подозревал и оттого взгляд его так напоминал взгляд покинутого хозяином домашнего питомца - всё то, что составляло суть его жизни, вдруг рухнуло, оставив за собой пепелище.
Потрясённая, я старалась не выражать чувств и изо всех сил держалась на деловой волне:
- Давайте посмотрим, что с глазом. Садитесь к аппарату. Вы не падали при взрыве, сознание не теряли? Другие раны или ушибы на голове или теле есть? Как далеко вы находились от эпицентра?
- Не падал, не терял и ничего, кроме уха, не болит. Стоял недалеко, но рвануло, видно, в другую сторону, на меня полетела только вся эта гарь. Повезло! Там, говорят, есть погибшие. А у меня вот чуточку голова болит, но это, думаю, от тугой повязки.
Медсестра разбинтовала голову. Почти всё наружное ухо было уничтожено, лишь верхний край ушной раковина частично сохранился, но помертвел и выглядел так опасно, что надёжнее было бы его срочно убрать. Сгорели и волосы вместе с кожей головы вокруг уха.
Филипп сел к щелевой лампе и попытался улыбнуться.
- Никогда доселе не был в руках окулистов. Думал раньше, какая спокойная, скучная профессия - буквочки-стёклышки, капельки-очёчки! А оказалось, у вас тут мизансцены, достойные экранизаций - обожжённые люди, хватая ртом воздух, падают в обморок. Их подхватывают чьи-то сильные руки...
- Нас часто путают с оптиками. На самом деле, офтальмология на девяносто процентов хирургия, а хирургия
- одна из форм войны. Но уж лучше пусть люди находятся в неведении, чем на себе ощутят, чем мы тут занимаемся.
Чёрные частицы массово осели на конъюнктиве, но это было поправимо, поскольку она, коньюнктива - структура тонкая и подвижная, легко восстанавливается после пересадки и прекрасно разрастается заново, как и задумано природой для защиты переднего отрезка глаза. Намного хуже обстояло дело со склерой - плотной и ригидной белой оболочкой, которая, имея совсем другие функции, с трудом пересаживается и плохо приживается. Она сплошь пропиталась чёрной пылью и выглядела от этого зловеще-синюшной. Порошинки достигли и роговицы, но зрачок не перекрыли, поэтому зрению ничто не угрожало.
Обработав лицо, пинцетом я попыталась достать из скуловой области несколько крупных частичек, но они, будучи на момент взрыва разогретыми до приличной температуры, глубоко въелись в кожу.
Филипп терпел молча, хотя ему явно было больно.
- Нет, так не пойдёт. Нужно в операционную, под микроскоп и в горизонтальное положение. Эти пылинки хорошо там застряли и их очень много. Думаю, штук по 30-40 за раз можно будет вынуть.
- А сколько их всего?
- Трудно сказать. Ну, может, штук по сто-двести на квадратный сантиметр. Одни лежат поверхностно, некоторые ушли в глубину. Работы хватит на много месяцев. А по поводу лица... Поговорю-ка я с хирургами, может, есть у них идеи! Вдруг у кого-то уже было что-то подобное!
Дежурный хирург всё понял, но личного опыта не имел и посоветовал для начала набрать кожное отделение. Там среагировали быстро и распорядились срочно прислать им пациента, что я и сделала.
Тем временем появилась Элеонора и занялась обожжённой больной. Оказалось, ожог коснулся переднего отрезка глаза, - только Кортизон в каплях и давал надежду, что процесс ограничится сам собой и зрение сильно не пострадает, хотя туманное помутнение роговицы добралось уже до её оптического центра и перекрыло зрачок. Боли женщина испытывала сильнейшие, Кетопрофен с Трамадолом работали слабо и мы вызвали анестезиологов. После нескольких неудачных попыток обезболивания ей назначили морфин. На следующий день помутнение роговицы съёжилось, стало более компактным, менее прозрачным и остановилось как раз напротив зрачка. Этим глазом больная видела теперь только две верхние строчки таблицы. Веко тоже сильно пострадало, но руки Элеоноры сделали всё, чтобы спасти хотя бы хрящ - на него потом можно пересадить кожу и сформировать новое веко. Бедная наша больная была так потрясена случившимся, что совсем не воспринимала объяснений. Она впала в некое подобие ступора, перестала принимать пищу и питьё и разговора с ней не получалось. Находясь в морфиновом полусне, она твердила одну единственную фразу: " Теперь он меня бросит! Я такая страшная, что вот теперь он точно меня бросит. Ну и пусть, раз я такая страшная..."
Косметический дефект действительно выглядел обезображивающе, глаз не закрывался и Элеонора, чтобы предотвратить его высыхание, скрепила то, что осталось от век, временными швами. Другой глаз, к счастью, был здоров, на него и была теперь вся надежда.
Серьёзность повреждения её психики открылась, когда она вдруг распахнула окно палаты и стала карабкаться на подоконник. Её соседка отреагировала тут же: она закричала что было мочи и для усиления эффекта швырнула стакан через открытую дверь в коридор. Мгновенно возникшая на пороге сестра кинулась к окну и вдвоём они оттащили бедную женщину от опасного края. Через полчаса дежурный психиатр уже оформлял перевод к ним на отделение. Вернулась наша страдалица обратно через пару дней. Она всё ещё была подавлена, но лечение подействовало, она начала потихоньку пить, затем попросила кофе, а ещё через пару дней захотела пирожных. На этих пирожных из ближайшего универсама она и пошла в гору. Наши санитарки носили их по нескольку коробок в день, выкачав все накопления из общей кассы и начав скидываться, кто сколько может. Когда, наконец, больная разрешила прийти мужу, радости нашей не было конца. Оказалось, он всё это время ждал, горевал и чуть с ума не сошёл от предчувствий, что вот сейчас он навсегда потеряет любимого человека. Он часами сидел у кровати жены, положив голову ей на грудь, а та ласково перебирала его нестриженную, давно нечёсанную пыльную шевелюру, гладила колючий подбородок и тихонько что-то ему шептала. Эта преданная нежность огромного и с виду грубого водителя электровоза Тимура поражала своей искренней простотой. Он осторожно гладил лицо жены там, где оно сохранилось, своею огромной, татуированной рукой, похожей на лапу алабая, водил пальцами-колбасками по её светлым спутавшимся прядям и блаженно жмурился, когда она что-то в ответ ему ворковала. Он буквально завалил нас пирожными, пирожками, самсой и хачарури, что пекла его узбечка-мать, расплатился за всё, что было куплено его жене и сказал, что привезёт нам казан настоящего самаркандского плова, который он один во всём Петербурге и умеет делать на хлопковом масле, с молодым чесноком, жёлтой морковью, барбарисом и ещё чем-то,что будет пахнуть на всю больницу. Пришлось останавливать этот искренний взлёт благодарной души - в больнице запрещались сильные ароматы, приправы, духи и пахучие растения. Он всё понял, не обиделся и обещал подарить нам этот свой чудо-плов на ближайший день медработника, который тут отмечали на природе. А ещё он прислал нам своего друга и тот совершенно бесплатно заменил все наши старые, треснутые раковины на новенькие и блестящие произведения немецкого фарфорового искусства. Такой красоты не видывали даже люксы платного отделения! Букеты завянут, конфеты съедят, а эта молочно-перламутровая красота останется сиять несчастным нашим подслеповатый подопечным, напоминая о широком, любящем сердце большого Тимура.
У девушки с оторванным веком при осмотре под наркозом сама травма верхнего века была несквозной, хрящ не задела, поэтому Элеонора быстро всё восстановила, так что уже на другой день, кроме ниток, ничего заметно не было. Однако на глубине дело оказалось намного серьёзнее: за сдвинутым и от этого резко помутневшим хрусталиком обнаружилось массивное внутреннее кровоизлияние.
- Как хорошо, что я не стала оперировать эту её катаракту - не иначе нарвалась бы на все известные осложнения,- рассуждала заведующая.
Девушке предстояло несколько больших операций, однако, Элеонора была убеждена, что этот прежде здоровый глаз в итоге будет видеть. Пациентка же наша, очнувшись от наркоза, стала вдруг рваться домой и отказываться от лечения, да так яростно, что вызвали мужа, пришли родители и начался трудный и долгий разговор. Причиной тому стало их сильно ущемлённое самолюбие:
их выкинули с Моховой куда-то на мелководье, в маленькое, некомпетентное отделение. Разгоравшемуся их раздражению не было конца. Они стучали по столу и угрожали, попеременно требуя то вызвать некоего профессора, то перевести больную в Москву, то ещё что-то, что было совершенно неадекватно истинному положению дел. Элеонора терпеливо гасила их агрессию, раз за разом объясняла на пальцах, рисовала на бумаге, выкладывала им аргументы в пользу долгого своего опыта с подобными травмами и огромного потенциала молодого, ранее здорового глаза.
- Почему нельзя было сразу удалить этот чёртов хрусталик? Она же была уже под наркозом,- кипел и булькал на Элеонору отец больной, похожий на раскалённый медный самовар.
- Почему нельзя удалять травматическую катаракту там, где не видно глазного дна? Потому что это риск получить серьёзные осложнения.
- Вы же говорите о своём опыте! Ну так и сделали бы всё, чтобы предотвратить эти осложнения!
- Вот вам инструкция, написанная главным офтальмологом города, - Элеонора протянула ему методичку. - Читайте главу о травмах. Если есть вопросы по терминологии, я помогу. Тут всё понятно изложено, но читать нужно в спокойном состоянии,- говорила она чётко и без намека на иронию.
Методичка подействовала успокаивающе, но спустя пару часов ко мне влетела разъярённая мать с глянцевым журналом в руках, где какие-то люди обсуждали опасности наркоза при сотрясение мозга.
- Она могла умереть! Отёк мозга! Наплодили сумасшедших в этих ваших институтах!
Я сидела, опешив, и ждала, когда она истощится и сможет слушать. Но она не унималась до тех пор, пока в дверях не показалась заведующая.
- Зачем наркоз, говорите?
Предпочитаете обследовать глаз без наркоза и думаете, отёка мозга тогда не будет?
Видно было, что Элеонору задела некомпетентность и грубая неотёсанность матери, в чьих руках вдруг оказалась судьба глаза единственной дочери.
- Вы хотя бы примерно представляете, в течении скольких часов развивается отёк мозга? Может, вы думаете, что он случается примерно так же быстро, как, извините, диарея при гастроэнтерите? Не думали об этом? А что пишут в нашем научном журнале? Ну вот и ответ: после наркоза обязательно наблюдение анестезиолога.
Открываем историю болезни: находилась под наблюдением анестезиолога с 13.00 до 19.00, далее передана дежурному.
Так методично и кропотливо разбивала Элеонора все их бредовые, притянутые за уши идеи, целью которых, к большому нашему огорчению, была, увы, не помощь дочери. Нет, не это было главным для зарвавшихся родителей. Поиски капкана, куда можно было бы засадить постылую заведующую этого отвратительного отделения - вот, что двигало ими. Элеонора хорошо видела истинные мотивы этого безрассудства, взывала к разуму и один раз ей почти удалось склонить мужа девушки дать согласие на первую операцию. Родители, тем не менее, ушли в глухую оборону, окружив себя плотной стеной им одним известных аргументов, и теперь молча исподлобья глядели на заведующую, не вникая более ни в какие её речи.
Ближе к вечеру позвонил удивлённый начмед, на чьё имя поступила жалоба: из желания нагадить ненавистной Элеоноре, семья пустила в ход бумагу и чернила. Начальство быстро ухватило суть происходящего. Их пригласили на беседу, Элеонора приказала мне при этом присутствовать, от чего мне вначале стало тошно, но время открыло мне дальновидность этой тактики - тот уникальный опыт остался со мной навсегда.
Разговор у начмеда был коротким и максимально концентрированным по смыслу: обязанности есть не только у здравоохранения - они есть также у больного и сводятся они к выполнению назначений врача. При несогласии с оными даётся некое время на разъяснения и это также прямая задача персонала. Однако этот ресурс не бесконечен; по закону, который во всех странах одинаков, пациент должен либо начать взаимодействовать, либо официально отказаться от лечения, тем самым взяв ответственность за последствия на себя.
Такой отказ был тотчас получен, но, видя всю эту возмутительную родительскую нелепицу, начмед из сострадания к девушке распорядился не выписывать её, а перевести обратно на Моховую.
Удручённая неудачей Элеонора не взялась более удерживать этих упрямых гордецов. Жалобы и доносы её не волновали - этих она не боялась. Она переживала за глаз и за упущенное время. Семейство ещё собирало вещи, а она уже звонила на Моховую.
- Ты всегда не к добру появляешься, Эльсанна,- зашуршал в трубке голос тамошнего главврача.
- Что поделаешь! Такая у меня миссия! Готовьтесь к экстренному удалению травматической катаракты - внутриглазное прыгает.
На Моховой знали, Элеонора просто так звонить не будет, и быстро подготовились к приёму пациентки. Но операция вновь не состоялась и причина была в жестоком недоверии врачам, выбросившим их дочь в какой-то, как они выразились, курятник во главе с наглой стервятницей, которая вместо операции решилась вдруг на обследование под наркозом.
С таким неадекватным восприятием действительности я столкнулась тогда впервые - оно повергло меня в шок. Откуда это слепое недоверие берётся и почему оно способно заслонить разум? Им очень не понравился перевод с Моховой, это задело их за живое, но, как оказалось, и там, в самом начале они беспардонно вмешивались в процесс обследования и тормозили его всеми силами.
Элеонора ежедневно звонила на Моховую, а глаз тем временем угасал, боли нарастали. Родители продолжали упорствовать, требовать объяснений, почему их дочь в самом начале взяли на КТ головы вместо того, чтобы оперировать. Задавая вопросы, ответов они не принимали, уверенные в безграмотности и общей недоразвитости врачей. Такое поведение возмущало и будило сочувствие к несчастной, потерявшейся девушке. Тамошняя администрация несколько дней кряду проявляла чудеса гибкости и понимания, хотя это и шло вразрез с общепринятой тактикой.
Дело затихло, когда семья отбыла на лечение куда-то в Грецию, откуда, как потом стало известно, было много недоуменных вопросов, почему мы тянули время и не оперировали. Из Греции пациентка вернулась притихшей и слепой на этот глаз, с высокой, неконтролируемой глазной гипертензией. Спустя полгода на Моховой, из-за бесконечных, ничем не купируемых болей ей удалили несчастный глаз и поставили временный протез, с которым тоже было немало приключений, но у нас они больше не появлялись, жалоб не писали и лечились по большей части за границей. Видимо, удалось-таки заморским врачам достучаться до них по-гречески и растопить ледник предвзятости и неверия, погасив их ядовитый скепсис.
Я часто с горечью вспоминала ту семью и спрашивала Элеонору, удалось ли ей их понять и простить, на что та грустно шутила:
- Я не злопамятна, но помню всё! Это был экстремальный случай неадекватного упрямства - я такого и не припомню. Самое неприятное ждёт их позже, когда они окончательно осознают, к чему это привело.
- Полагаете, они осознают?
- А как же! Думаю, частичное прозрение их уже накрыло - жалобы-то закончились! Как этим грекам удалось их вернуть к реальности, непонятно. Подозреваю преклонение перед заграничной медициной и уничижительно-пренебрежительное отношение огульно-обобщающего типа к собственной, отечественной. Да-да, именно это и приходит на ум. Этот скепсис бывает спрятан очень глубоко, в толще подсознания и самим человеком не распознаётся. Другого объяснения у меня нет. Я вроде всё сделала, чтобы меня услышали. Людям, порой, можно что-то донести исключительно прикладными, так сказать, методами. Но это не моя тактика - я не сторонница окриков и запугиваний, хотя иногда это бывает оправдано. Добиться согласия информированного, а не авторитарно выжатого под давлением - вот как нужно уметь разъяснять. Не думаю я, что греки на них орали, хотя некая форма натиска не исключается.
Её не покидало разочарование своей невыполненной миссией и время от времени она возвращалась к той ситуации:
- Думаю, родители заряжались нигилизмом друг от друга - не даром они всё время были вместе. Вспомни, они ведь
были неразлучны! Сплелись в какую-то улитку, забились в башню, задраили люк и попробуй их оттуда вытяни! Вот если бы можно было хоть на полчаса остаться один на одни с кем-то из них, всё закончилось бы иначе.
Она искренне горевала по утраченному глазу той девушки. Никакой даже самый совершенный с точки зрения косметики протез не способен компенсировать такую потерю.
- Глаз - красота совершенная!- говорила она одухотворённо. - Настолько совершенная, что ни один поэт не сможет подобрать ему должный образ. Потеря такого сокровища невосполнима. Представь, что досталось тебе от прабабушки кольцо с бриллиантом редкостной чистоты и размера, не имеющего музейных аналогов, не подлежащего ни одной из форм страхования из-за своей этой неподражаемой идентичности и немыслимой цены. Ты одеваешь кольцо на руку и всякий раз всплывают перед тобой смутные образы его бывших владельцев из других эпох, роятся в голове тайны их жизни и смерти, сияние камня соединяет тебя с ними и ты не понимаешь, чем ты заслужила право обладания этим сокровищем, но, однако же, оно принадлежит одной тебе и именно ты, спустя годы, передашь его по цепи поколений дальше.
И вот однажды ты обнаруживаешь на месте камня плотную пустоту в кольце - уникальная драгоценность исчезла навсегда и никакие другие бриллианты не вернут тебе его историю и его неповторимое, единственное в мире сияние.
Она говорила так проникновенно, что я на мгновение забыла, где нахожусь. Влюблённость этой закалённой, твёрдо стоящей на земле и лишённой видимой сентиментальности женщины
во вполне себе осязаемый и конкретный орган зрения, в этот мини фотоаппарат, как однажды назвал глаз кто-то из наших преподавателей, поразила меня тогда.
- Но попробуй представить себе - такого рода потеря не может сравниться с потерей здорового глаза. Даже, когда он уже не блестит, почти не видит и всё время болит, равноценной замены ему нет - это сокровище было с тобой от рождения, реагировало на свет и темноту, жило, двигалось и плакало, фокусировало образы, видело солнце и радугу без твоего особого участия. Человек начинает ощущать глубину потери только после того, как глаз удалён - до операции осознать меру утраты невозможно. И запускается тогда необъяснимая спираль тоски по своему любимому светлому окошку, которое теперь стало зияющей дырой, пусть и прикрытой хорошеньким протезом. Не всегда родные смогут понять эти мучения. И не каждый врач до конца осознает степень личной трагедии такого пациента - внешне ведь всё прилично, второй глаз работает и непонятно, в чём проблема. Объяснять бесполезно - так и будет теперь дом души вечно стоять с выбитым бесценным и неповторимым витражом и мучить воспоминаниями о навсегда утраченном живом чуде.
- Не всё и не всегда подлежит в этой жизни компенсации,- мыслила вслух Элеонора.- И никаким оскорблениям и обидам меня не пронять, когда я знаю, на что обречена теперь та несчастная и её горе-родители. Волков, кстати, говорит, они больше там не появлялись - теперь она приходит в сопровождении мужа. Как поздно они очнулись!
А вообще, всё включено в нашу профессию, Вера! У нас тут мало полутонов, всё оголено до предела - радость и горе, любовь и ненависть, и нужно быть готовым заплатить своими нервами за это самое "всё включено". Я рада, что ты стала участницей этой драмы - тебе это пойдёт на пользу!
Те недели я жила и дышала одной только работой. Заведующая зажигала всех и вся своей искрящейся энергией и энтузиазмом. Наше отделение, все, как один, горело вдохновенной максимой вернуть Филиппу его красоту, а женщине с ожогом лица и роговицы - веру в удачную трансплантацию. То были удивительные, наполненные смыслом дни, когда не замечаешь ни усталости, ни голода и летишь на работу, забывая себя и собственную печаль, всякий раз дивясь обильным плодам заботы и милосердия и возгораясь желанием трудиться не покладая рук при созерцании результата общего на всех, единого благого дела.
Глава 53. Курица не птица.
Илья не появлялся дома с того дня, как умерла его сестра. Я ждала его каждый вечер, готовила ужин, звонила ему, беспокоилась и давала какие-то глупые советы, а он... Он обещал быть, но не мог преодолеть тугое притяжение семейного клубка дел и забот, центральной нитью которого он теперь являлся.
Ко всем его переживаниям о матери и племяннице прибавилось и ещё кое-что. Оказалось, Ларочка имела своё маленькое доходное предприятие - за некоторую плату она давала близким подругам напрокат ценные украшения и дорогие наряды и теперь всё это нужно было отыскать и попытаться вернуть Регине и Сонечке.
Никто об этой коммерции ничего бы не узнал, если бы не жена Вадима, которая без всякого внешнего давления вдруг пришла к Регине с серьгами, кольцом и подвеской Ларисы, а заодно открыла некоторые детали этой затеи и вызвалась помочь с опознанием отданных внаём вещей, ибо сама не единожды принимала участие в этих Ларочкиных делах и своим намётанным глазом в купе с цепкой памятью взялась вспомнить, какая из ценностей кому была отдана и когда. Помнить-то она помнила, а вот с доказательствами дело обстояло сложнее - никаких расписок, фотографий или иной документации не велось, а вещи были дорогие и, понятное дело, возвращать их никто не торопился.
- Что это за предпринимательская деятельность такая!- негодовал Илья.- Это чистой воды авантюра - практически без свидетелей и без страховки раздавать меха и бриллианты!Никакие доходы не способны покрыть и малой доли того, что пропадёт, если вдруг человек решит сыграть в дурака и дать заднюю. Если бы я знал! Если бы мать знала! Но нет! Втихаря всё делала,практически один на один с этими близкими подругами. Вернее способа избавиться от самоцветов, а заодно и от подруг не придумаешь!
Им тогда мало что удалось вернуть; Илья не слишком хотел об этом распространяться, но впоследствии я узнала, что, пользуясь отсутствием каких-либо подтверждающих фактов, подруги Ларочки не чувствовали никакого дискомфорта от довольно голословных утверждений Вадимовой жены, а одной из самых трудных должниц оказалась Аня. Кажется, она что-то вернула, какую-то шубу, но от всех взятых напрокат драгоценностей она безоговорочно открестилась - по её словам, всё давно было отдано назад, но без свидетелей и расписок, по поводу чего Аня сокрушалась не менее, а даже более всех остальных - теперь ей вовек не отмыться от подозрений и не оградиться от злых языков.
История горе-предпринимательства Ларочки длилась ещё примерно полгода, но время играло на руку должникам - чем дальше оно уносилось от тех событий, тем очевиднее становилось - потери были окончательны и безвозвратны. Соне в итоге досталось немногое - несчастные крохи из сундучка с сокровищами, которыми её отец Макс расплачивался с женой за своё плохое поведение; Ларочкин ларчик, туго набитый драгоценностями, превратился в тыкву.
Один за одним проходили мартовские вечера. День становился длиннее, небо ожило и стало наполняться весёлыми криками неутомимых птиц. Запах талого снега и нежный перезвон капели от тающих сосулек всё настойчивее и неотступнее напоминал о грядущем неминуемом воцарении весны, хотя вечерами лужи все ещё сковывал тонкий прозрачный ледок и ветер дул совсем не по- весеннему.
Слава Богу, мой чуткий и трогательный Павлик был со мной. Он давно уже сам ездил в школу и на тренировки, сам разогревал себе еду в микроволновке, что я купила с очередной зарплаты и не могла нарадоваться этому чуду человеческой мысли: сама я лет с семи разогревала обед на газовой плите и теперь мне это виделось пещерной, какой-то первобытной и рискованной несуразностью.
Я мало что успевала по дому: зайти после работы в магазин, приготовить ужин и бухнуться спать - вот и весь план на вечер. Уроки Павлик делал сам и на удивление хорошо учился. Я не приставала к нему с оценками, только иногда беспокоилась из-за обилия красных записей в дневнике: не слушал учителя, вертелся, кидался тряпкой, испортил девочкам горячий шоколад на труде, бросил туда томатную пасту. Эти мелочи, впрочем, не могли поколебать возраставшую во мне в тот период уверенность в его внутреннем сильном стержне; мне явственно виделась добрая и сильная сторона его натуры, которая притягивала к нему детей и животных: голуби садились ему на голову и плечи, утки выскакивали из воды и неслись за ним, когда мы гуляли в парке. Кошки тёрлись усатыми мордами и мягкими ушами о его ноги, лезли на руки и говорили с ним, уверенные, что будут поняты. Юркая белка однажды вдруг спрыгнула с дерева и, забыв осторожность, подскочила к Павлику, точно он был её хозяином. Она ничуть его не боялась и шустро сунула свой любопытный кнопочный нос в промежуток между пуговицами его куртки, унюхав там спрятанные сухарики. Старый одноухий ёж-инвалид не торопился выставлять серые колючки, давал Павлику разглядеть себя поближе и прикоснуться к маленькому лбу.
Павлик всегда необычайно трепетно и с нежностью относился к животным. Ему было почти семь, когда на даче в Комарово его обожаемый дворовый кот выложил ему под ноги добычу - истекающую кровью, умирающую серую пташку. Для мальчика это стало настоящей трагедией: он вдруг понял, что те, кого он так сильно любит - звери и птицы - способны убивать друг друга! Что-то доселе неведомое и злое вышло из небытия на передний план и совершило в его душе ниспровержение доброй и чистой картины мира, открыв её непонятную, глухую сущность. Природа обнаружила жестокую беспощадность к слабым! За что этот безобидный пушистый комочек умирает теперь в коридоре, открыв клювик и запрокинув дрожащую головку? Павлик тогда бросился ко мне весь в слезах; горе его было нестерпимым, он кричал и звал меня помочь, а я, растерянная и напуганная, не смогла ничего сделать, а лишь взяла вздрагивающее птичье тельце в руку, гладила его и глупо дула на ранку под крылом, как я привыкла делать, когда кто-то из детей поранится.
Эту сцену наблюдал тогда ещё один ребёнок - девятилетний сын Вадима. Он не принимал участия в происходящем, ничем не проявлял своих эмоций, молча со стороны наблюдая слёзы Павлика и мои действия. Когда на краткий миг всё стихло, он вдруг поднялся с места и, направляясь к выходу, произнёс:
- Странно это. Курицу ты ешь и не плачешь, а тут тебе кот подарочек принёс. А курица чем хуже этой птички?
Неизвестно, может эти слова должны были утешить потрясённого моего ребёнка, но он не придал им никакого веса, я же подивилась здравому, холодному рассудку этого вежливого и уравновешенного юного философа-натуралиста.
Собаки Павлика обожали и эта любовь была взаимной и верной. Даже маленькие, вечно беснующиеся от лая шпицы никогда не кидались на него, а лаяли меньше и как-то приятнее. Большие псы, те вообще видели в нём брата, помахивали хвостами, мягко и сердечно рыкая в его сторону.
Однажды из окна я увидела нечто, отчего покрылась испариной: неизвестно откуда появившийся во дворе молодой питбуль без намордника белой стрелой метнулся к Павлику. Спасти ребёнка могло только чудо и это чудо тут же произошло: пёс налетел сверху, опрокинул мальчика на газон, зубами сорвал с головы шапку и принялся зверски её трепать и подбрасывать в воздух. Павлик не испугался. Он мгновенно, по-футбольному вскочил на ноги и изо всей мочи яростно швырнул в него перчаткой. Зверь воспринял это приглашением к игре и, припав мордой к земле, задрав к небу заднюю часть и завертев тонким, длинным, как голый провод, хвостом-пропеллером, фыркнул от удовольствия и рванул за перчаткой, забыв о шапке. Его сильное, упругое, бело-розовое почти без шерсти тело с малюсенькими красноватыми глазками над гигантской пастью выделяло в окружающую атмосферу бешеное количество тепловой энергии. Двигался он подобно молнии, скачками и прыжками взрыхлив нежный газон с только что пробившийся юной травкой, и за пару минут превратил его во свежевспаханное поле.
Я вылетела во двор как раз к развязке: шапка от звериных когтей и зубов распалась на отдельные фрагменты, из порванной ровно пополам перчатки клочьями торчала подкладка, Павлик был по уши в грязи, но не укушенный и даже не оцарапанный, а румяный и радостный, со сверкающими странным огнём глазами, готовый и дальше продолжать эту смертельную игру, вот только питбуль вдруг куда-то исчез, будто его и не было.
Тот эпизод поразил меня своей внезапностью: откуда ни возьмись свалилась страшная опасность, хотя всего за пару секунд до этого ничего не предвещало беды. Как мгновенно всё может измениться, подумалось мне тогда, и от тебя тут не зависит ровным счётом ничего - ни источник опасности, ни исход дела: всё возникает и разрешается само по себе.
Был и ещё один момент, который меня удивил, а именно, реакция Павлика. О, как не до конца верно, неглубоко и упрощённо представились мне его действия!Убаюканная благополучной развязкой, я подивилась его смелости и самообладанию, не заметив кое-чего более значимого, лежащего, как водится, на глубине. Тот эпизод, однако, стал чаще и чаще всплывать в памяти, когда прошло время и под воздействием обстоятельств мы стали меняться. Вот тогда и поднялась во весь рост скрытая правда о нашем с Павликом природном, одном на двоих, внутреннем человеке и эта правда вряд-ли могла меня обрадовать - так называемая смелость на деле оказалась неистовством, граничащим с потерей инстинкта самосохранения. Такого рода исступлённое безрассудство может вспыхивать в малых детях в силу не до конца сформированного баланса между возбуждением и торможением. Во взрослеющем же ребенка, а тем более, во взрослом человеке подобные искажения есть проявление той самой, тёмной, плохо контролируемой стороны личности, имя которой страсть или, если конкретнее, порок. Но где уж нам разглядеть суть посылаемых шифровок, когда нет ни секунды на то, чтобы замереть и задуматься над смыслом произошедшего события.
А ведь стоит только рассудить повнимательнее, как тут же и получится разгадать код, едва прикрытый тонким слоем только что осевшей пыли, взбитой неизвестно откуда появившимися собачьими лапами.
В один из рабочих дней Илья заехал за мной в больницу. Сердце моё чуть не выскочило из груди, когда я услышала в трубке любимый голос:
- Я внизу на парковке, спускайся.
Он похудел и отрастил бороду, которая очень ему шла, подчёркивая красоту лица и тёмные бархатные глаза. Он потерял живость и лёгкость движения, взамен этому в лице и во всей фигуре появилась задумчивая глубина, некая особая тонкая субстанция, внутренняя тема, которая ранее в нём не звучала.
- Дома пусто, Илюша. Кроме хлеба горбушки и молока ничего нет. Нужно что-то купить.
- Я всё уже купил, багажник еле закрылся.
Павлик помогал разгружать покупки и никак не мог понять, что это вдруг такое случилось, откуда свалилось на нас это немыслимое пищевое изобилие. А дело было в том, что завтра к нам ожидалась Ольга Петровна с мужем, который на пару дней прилетел в Петербург.
Илья вернулся и дом ожил; ощущение счастья коснулось меня своим мягким, тёплым крылом. Скромное наше жилище наполнилось живительной энергией любящих сердец и потекли потоки этих мощных светлых сил, заполняя собой всё пространство вокруг нас. Откуда-то появилась невидимая поддержка, вдохнувшая силы в моё начавшее было незаметно тускнеть естество, и разгорелся невидимый внутренний огонь, который я с момента смерти Ларочки перестала в себе улавливать - Илья был где-то рядом, но общение наше почти прекратилось и тихонько подкралась клиническая смерть отношений.
Покончив с кухонной суетой, мы прилегли на диванчик, на котором чуть больше полугода назад едва не отдал Богу душу Макс. Павлик заглянул было на кухню, но, увидев наши блаженные лица, замер да так стоял, улыбаясь, несколько секунд, потом тихонько, на цыпочках попятился назад и махнул мне рукой, давая понять, что ему ничего не нужно.
Призрачное счастье показалось на миг из-за туч, оживило меня, вернуло угасающую уверенность - никто не в силах нас разлучить; можно развести нас по разным концам города, даже по разным городам, странам, не давать нам видеться, разъединить нас, но вот мы вместе и как согласно запели наши души, как удивительно созвучны они друг другу!
- Я без тебя не живу, Илюша. Хожу на работу, работаю там от души - вот и всё.
Вместо ответа он положил мне на лоб прохладную свою ладонь.
- Тебе хоть чуточку полегче? Хоть самую малость?- спросила я, немного погодя. Он ответил не сразу, а спустя несколько долгих минут и будто сквозь сон:
- И да и нет. Скорее нет, чем да.
- Не можешь поверить, что Ларисы больше нет?
- Давно поверил. Как только пришёл туда, так сразу и поверил.
- Ты о своём сне, да? - рука Ильи, что лежала под моей щекой, дрогнула и я пожалела, что упомянула его сон. - Прости, прости меня. Я не хотела это вспоминать - слова сами сорвались с языка, я их не просила, а они вот взяли и выстрелили в тебя.
- Не плач, Вера. Хотя, иногда нужно плакать - нельзя всё время сдерживаться и носить это в себе. Пора им, видно, было выстрелить,- усмехнулся он и попытался приподняться и сесть.
Диван был такой маленький, что двое на нём вынуждены были двигаться абсолютно синхронно, поэтому и я, опираясь на руку Ильи, приподнялась и села с ним рядом.
- Понять бы хоть что-нибудь... Ты не хочешь об этом думать и говорить? - аккуратно спросила я.
- Хочешь - не хочешь, а такие вещи просто так не случаются, поэтому было бы странным не попытаться разобрать этот, как бы яснее выразиться... этот диковинный иллюзион. Только вот мысли путаются - не ухватить.
- Диковинный иллюзион? Интересный эпитет. Подозреваешь метафизику?
- Я не знаю, как можно это объяснить. У меня нет и никогда не было мистических наклонностей: не жил я в лесу и не молился колесу. Но вот мне снится то, чего не было, а потом это происходит наяву. Дело не в том, что кто-то уснул и не проснулся. Нет, дело не в этом - весь ужас в деталях! Я даже квартиру их узнал, все эти двери, переходы и коридоры. Мебель узнал, кресло, где она спала! А я ведь там никогда не был! И на моей памяти никто никогда так не засыпал посреди вечеринки. Если бы хоть кто-нибудь хоть раз до этого вот так отключился у меня на глазах, но ведь не было этого! Вся эта их кутерьма с автобусом, заезды туда-сюда, споры. Как всё это можно объяснить?
- В твоём сне Лариса была за рулём, а умерла-то я.
- Вы во сне поменялись местами, - сухо ответил он, потом чётко и как-то обречённо добавил:
- Меня кто-то предупредил, а я не понял.
- Понять это невозможно - никто бы не понял, - сказала я.- Такие сны случаются раз в жизни - если бы они снились и сбывались регулярно, можно было бы настроиться и принять меры. Но раз в жизни! Что ты тут поделаешь?
- Я отчётливо помню свои ощущения от того кошмара - музыка, запахи. Я и сейчас их чувствую. Мне снились до этого разные сны, в детстве особенно, как и всем - проснёшься и сидишь очумелый, не понимаешь, что это было. А тот сон был другой.
Он умолк и погрузился в себя. Синяя вена заиграла, запульсировала у виска, он слегка тряхнул головой и хотел ещё что-то сказать, но сказать, видно, было нечего и он продолжал сидеть молча, глядя то на меня, то прямо перед собой. А мне до того стало горько, непонятно, жалко его, ни в чём по сути неповинного, растерянного, не способного ухватить суть происходящего, что все мои размышления последних недель, вся моя непонятно откуда взявшаяся сознательная рассудительность оформилась в прочувствованное, неоднократно прожитое мною толкование всему тому необъяснимому и такому реальному, что произошло со всеми нами в эти недавние недели.
Меня непреодолимо потянуло безотлагательно высказать ему все эти мои рассуждения и я, собравшись духом, сконцентрировалась и начала:
- Как можно что-то понять, Илюша, когда всё время нужно крутить своё колесо и вырваться практически невозможно. Остановишься и сразу упадёшь. Джим говорил, нам всем без исключения время от времени нужно притормаживать - без этого никак не получится оторвать взгляд от земли, приподняться над всем этим - не для того, чтобы тут же шмякнуться оземь, а именно чтобы вдумчиво застыть над поверхностью, осмотреться и плавно опуститься назад.
- Я пробовал. Дольше секунды зависнуть не выходит: что-то держит меня, не отпускает. Кручу, кручу велосипед, а всегда чего-то не хватает, всегда мало. Ну в точности, как нашим праотцам - среди райского сада, набитого цветами, плодами, грибами и ягодами захотелось ещё вон того яблочка - оно ведь такое необычное!
- Одолжил любимую мысль
Макса? Он Адама и Еву недобрым словом регулярно поминал,- рассмеялась я.- Мы вообще-то по большей части смотрим под ноги или себе под нос, чтобы ненароком не зацепить мину на минном поле. Тут речь о том, как преодолеть эту гравитацию и выскочить из ненавистной вертушки - в ней, если всё время бежать, ничего вокруг не разглядишь.
- У тебя, судя по всему, получается?
- Получается, Илюша, но на какие-то мгновения. Я тогда останавливаюсь в прямом смысле. Иду по коридору на работе, вспоминаю Джимову формулу, начинаю тормозить и останавливаюсь. А ты вот в тревогах и заботах, они обступили тебя, не дают передышки.
- Куры обступили и взяли в плен лису! Так и есть,- пошутил Илья.- Говоришь, у тебя выходит иногда отрываться. Ну и что? Помогло тебе это? Время бежит медленнее?
- Не в этом дело. Время бежит точно так же, не быстрее и не медленнее, с ним исчезают эти здравые секунды и ничего не проясняется. Почти ничего. Но если их потом вспомнить, сложить или, как бы точнее выразиться, если их накопить, не потерять, то вроде бы образуется подобие краткой вспышки осознанности.
- Не страшно от этой осознанности?
- Наоборот! Ощущения короткие, но радостные, похожие на детское счастье без причины.
- Тогда тебе повезло - у меня любая остановка вызывает уныние; задумаешься на секунду и сразу в лучшем случае накрывает тревога. А в худшем - тоска. По мне так лучше пусть время бежит быстрее и куда-нибудь уже прибежит.
Никогда я не слышала от Ильи ничего подобного - то был вздох усталого путника, которому ещё идти и идти, а цель путешествия не определена и силы на исходе.
- Как же это ты говоришь, пусть куда-нибудь время побыстрее прибежит?- воскликнула я.- Время не может само по себе тебя куда-то привести. Сколько раз ты говорил мне - всё зависит от человека!
- Я говорил такое?
- Много раз! Ты говорил, человеку нельзя помочь, если он сам этого не хочет. Помнишь наш спор о хрусталиках и слуховых аппаратах? Ты говорил, пусть сначала научатся зарабатывать себе на жизнь! Сами пусть научатся. Сами! А теперь ты на время киваешь, пусть оно тебя куда-то вынесет.
- Я про заработки говорил, а не про время. Тогда эти заработки у меня регулярно случались, я жил и пользовался моментом, отсюда и преувеличенное пренебрежение к...
Он запнулся.
- Ну, говори! К чему? К времени, да? Или к совести?
- Перестань. Причем здесь совесть?
- К людям? К мечте твоей?
Он почти весело посмотрел на меня:
- Не то и не так. Я сам не знаю, к чему пренебрежение. Не хочу вспоминать, что я тогда болтал, но я точно знаю, что это было пустословие, болтовня, которую ты восприняла за чистую монету. "О будущем подумаем в будущем, а пока займёмся делами земными". Вот я и занимался, пока вдруг сонный кошмар не стал реальностью. Теперь вроде бы хочу найти этому объяснение, а сам опасаюсь. Трусом становлюсь, осторожничаю - а вдруг там что-то есть такое, что меня сметёт.
- Да нет же! Если нужно человека смести, зачем предупреждать? Как раз наоборот! Такое просто так не происходит, ты сам говоришь. В твоём сне ты вышел за пределы времени. Оно раздвинулось и тебя вынесло на другую орбиту, откуда ты увидел будущее. Ты не сам вышел, тебе кто-то помог оторваться от земли. А во сне, потому что наяву ты этого сделать не можешь. Конечно, это не сам ты - ведь ты ничего для этого не делал, ты просто спал и во сне вышел куда-то туда, чему я не знаю названия, в какое-то другое измерение. Ты спал и совершенно ничего не делал, но увидел будущее. Как это можно объяснить с точки зрения медицины или физики? Или психоанализа, если, конечно, это имеет отношение к психике, а не к чему-то иному? Ты ведь этого не хотел, оно само пришло в твою голову. Вот и соединилось в тебе время и пространство - по каким-то вполне материальным нейронам и извилинам мозга ты попал в будущее.
Илья внимательно слушал меня, не перебивая, не шевелясь и почти не дыша.
- Время это что?- продолжала я.- Время это линия, по которой мы движемся в известном направлении. Линия движения, на которой мы замечаем изменения. Или это что-то, что меняется в пространстве, а мы это ощущаем, как время. Так вот ты, точнее, та твоя часть, что не контролируется земными законами, вышла туда, откуда ты увидел время по-другому - ты увидел не настоящий момент, а будущий.
Ни один мускул не дрогнул на лице Ильи, но я видела, как страстно хотел он уловить мою мысль, всеми силами желая проникнуть в смысл сказанного. Видно было, что моё объяснение глубоко тронуло его. Наверняка он и сам чувствовал нечто похожее, но услышанное из моих уст произвело на него сильное действие.
- Ты говоришь так, будто сама побывала на той орбите,- с некоторым усилием вымолвил он.
- Да. Я там побывала. Однажды в детстве, в нашем дворе зимой. И не во сне, а наяву. Я долго этим мучилась, не могла понять, за что мне это, подозревала у себя болезнь, терзала родных: они думали, я ненормальная. Это длилось несколько лет, пока одна женщина не объяснила, что со мной всё в порядке, но не нужно мне глубоко в это погружаться. Она сказала, есть что-то, что не принадлежит нам и от нас не зависит. Это недоказуемо, потому что лежит в другой какой-то, не в нашей плоскости. Просто иногда оно нам открывается, как мне тогда и как тебе теперь.
- Ты мне этого раньше не говорила.
- Не говорила и не собиралась. Это осталось во мне и никому до этого не должно было быть дела. Прошло уже девятнадцать лет, но вот это опять всплыло. Как сильно оно меня потрясло тогда! Точно так же, как тебя сейчас перевернуло то, что сбылось. Только я была ребёнком - обычным, домашним, любимым, ни к чему такому не готовым, и на меня вдруг свалилась эта бетонная плита! Детям не доверяют серьёзных вещей, до которых они не доросли. Детей не сажают за руль машины - они убьются. Я чуть умом тогда не тронулась! Как тяжело тебе это всё, я догадываюсь, можешь поверить. Только я не поверю, что тебе тяжелее, чем было мне тогда. Ты же взрослый!
- Почему ты до этого молчала? - повторил Илья.
- Тебе было не до меня. Тебя по сути не было со мной эти недели, но даже, если бы ты и был рядом, скорее всего, ты бы меня не услышал. Если бы ты сегодня не пришёл, я и дальше молчала бы, но, видно, время пришло: теперь я говорю и точно знаю, ты мне поверишь.
Как ожили его взгляд и лицо! Илья молчал ещё довольно долго, обдумывая услышанное, но вот он потёр пальцами лоб, виски, расправил плечи, сделал глубокий вдох и произнёс:
- Я мыслил так: проще было бы списать тот сон на мой страх за её болезнь. Я думал о ней, беспокоился, не переборщили бы с лекарствами... Но тревоги не могут объяснить совпадения всех этих чёртовых деталей - беспокойством, пусть даже и сильным, этих стечений не объяснишь. Я не знал, что она будет в той квартире! Как я мог это знать, если я там до этого не был, если она сама там появилась впервые. И микроавтобус...И что она не поедет со всеми, а останется спать.
Он говорил теперь легче и без былого волнения. Видно было, что он нащупал точку мысленного равновесия: беспокойство немного улеглось, смятение и растерянность отпустили его потрясённое, взбудораженные воображение.
- Это было предупреждение! Только в нём почему-то была не она, а ты!
Мне нечего было на это сказать. Можно ли постичь непостижимое, стоит ли вообще это делать? Где-то ведь нужно остановиться.
Он поднялся и направился к выходу из кухни, но, пройдя пару шагов, неожиданно развернулся ко мне:
- Она бы не умерла, если бы мы были с ней. Я не уехал бы так просто, не оставил её вот так умирать и ты бы так не смогла.
- Илья, в твоём сне присутствовала смерть, пусть и не Ларисы, а моя. Значит, это должно было случиться вне зависимости от того, кто находился с ней рядом.
Прошло уже больше четырёх недель со смерти Ларочки, заключение экспертизы мы выучили наизусть, но иллюзия незавершённости всё ещё иногда волнами накрывала Илью:
- Это так естественно - корить во всём себя,- уговаривала я его.- А ведь это ошибка. Мы все периодически обвиняем себя в её смерти, говорим себе одни и те же слова и если бы не твой сон, это было бы само собой разумеющимся делом. Но ты понимаешь, тебе было предупреждение! Предзнаменование это было, вот что!
- Это не одно и то же,- спокойно ответил он.- Предупреждение значит, её можно было спасти. А предзнаменование означает неизбежность.
Он подошёл ко мне вплотную, постоял, слегка склонившись, потом опустился рядом на диван и произнёс:
- Не знаю, что это означало. Может, и не узнаю никогда. Только пожалуйста не говори никому об этом. Для всех этот странный сон будет не то же самое, что для нас - для них он будет полнейшим бредом, потому что сначала он сбылся, а потом они о нём узнали. И в этом разница! А с нами было наоборот: сначала сон, потом действительность.
- Чужие сны обычно выглядят малоинтересными небылицами,- согласилось я.- Чьи-то сны это всегда придуманные россказни, в отличии от своих собственных снов.
- Особенно никому из моих не говори! - повторил Илья нетерпеливо.- Это не должно дойти до матери, поняла?
- Можешь ничего не объяснять, я догадываюсь, чем для меня это может обернуться. И ты смотри не говори ей, как бы не хотелось, слышишь?
- Не скажу!
54. Обуй, обогрей, накорми.
День начался с предвкушения радости и с вдохновенных приготовлений, которые постепенно переросли в несмелое предположение, затем в предчувствие и, наконец, в горькую догадку: никто не придёт.
- Чтобы тётя Оля не дала знать!- недоумевал Илья.- Не припомню я такого.
Он звонил им, потом просто снимал трубку и клал её на место, пару раз выходил на балкон посмотреть, не идёт ли кто.
Минуло восемь, стало смеркаться.
- Чем гадать, съезжу-ка я туда. Времени ещё не так много, успею вернуться к полуночи,- сказал он и с тем исчез.
Разбирать накрытый стол, напоминавший новогодний, было грустно ещё и потому, что украшения и мои маленькие поварские выдумки предназначались не просто гостям, но дорогим Илье людям и полюбившейся мне Ольге Петровне. На одном дыхании вылепленные из яиц свинки, оливковые ёжики и маслиновые мышки, весь этот зоопарк на столе от долгого ожидания обветрился, потерял блеск и годился в разобранном виде только на бутерброды.
Что случилось?
Ольге Петровне, со слов Ильи, давно хотелось увидеть, как мы живём, познакомить меня с мужем, показать фото их сезонной жизни на Ольхоне - их лодок, делянки и спасённых птиц. Передумала она или действительно что-то стряслось?
Размышления мои ни к чему толковому не привели, а только запутали меня и я, дабы не расстраиваться, усилием воли остановила эту быстро набиравшую обороты, иссушающую рассудок мысленную центрифугу. Она подчинилась мне, поскольку я не просто запомнила - я прочно усвоила советы больничного психотерапевта Людмилы Михайловны. Следовать этим наставлениям стало для меня привычкой: я неизменно, практически изо дня в день выполняла её инструкции по переключению внимания и возделыванию отстранённого отношения к ежедневным досадным мелочам, которые до того осложняли мне жизнь, что от любого злого взгляда у меня опускались руки, а от мимоходом брошенной в мой адрес грубости иногда просто хотелось повеситься. Эти невидимые постороннему глазу занятия мне очень нравились, ибо они придали моей психике устойчивость к подобным раздражителям, к тому же я заметила, что постепенно стала увереннее держать в фокусе главное, отсекая ненужное и второстепенное, дольше сосредотачивалась на сути, а не на всякой вздорной чепухе, от чего улучшилась память и, естественно, повысилась продуктивность моих дотоле весьма подверженных настроению и довольно хаотично устроенных домашних и рабочих обязанностей. Упражнения были простыми, но требовали
каждодневных тренировок, что я и делала, почувствовав себя уравновешеннее, смелее и оттого ещё больше нацелившись на благотворный результат.
Тревога, однако, дала о себе знать, когда Илья не появился ни к полуночи, ни утром, а звонить в ту квартиру я не решалась. Его телефон механическим голосом нудно клялся в том, что его хозяин находится вне зоны действия сети, то есть на свободе. На следующий день я попыталась дозвониться ему на отделение, но не тут-то было: бесконечное "занято", это тошнотворное прерывистое гудение так подействовало на мой мозг, что впервые в жизни я решилась набрать Вадима. Тот удивился моему звонку, но сказал, что Илья, свежий, как огурчик, отработал сегодня полный день и всё с ним в порядке.
Так прошло ещё два дня. Подавленность моя росла, набирала вес и превращалась из личинки в куколку, питаясь моими душевными треволнениями. Рабочие заботы, тем не менее, придавали мне сил, отгоняли тревогу и внешне никто ничего не замечал: я старательно скрывала беспокойство, так что и проницательный взгляд Элеоноры не улавливал моего растущего смятения. Надежда, подкрепляемая воспоминаниями оживших глаз Ильи, когда он слушал мой рассказ о выходе на другую орбиту в далёком зимнем Ленинградском дворе, питала мою волю. Как воспрянул он тогда духом и успокоился! Это не могло взять вот так вдруг и бесследно исчезнуть, не оставив и отголоска в его измученной потерей сестры душе.
Понимая, что не смогу долго выносить тягостной неизвестности, я стала обдумывать варианты встречи с Ильёй. В этих раздумьях прошло ещё пару пустых, тяжёлых вечеров и мир для меня постепенно начал сужаться; на матче Павлика я не следила за счётом, не прониклась выигрышем и счастливым лицом моего разгорячённого победой сына с медалью на шее - всё это будто прошло мимо, хотя руки мои трепали вспотевшую его гривку, губы прижимались к ней и произносили одобрительно-восторженные реплики в честь его команды.
- Мам, пойдём в раздевалку, там тренер всем купил Кока-Колу и пиццу.
- Пойдём.
Что было дальше, я почти не помню - туман отчаяния вдруг надвинулся на меня и плотно окутал со всех сторон так, что я не могла свободно двигаться и дышать. Это отдалённо напомнило мне о том приступе безумия, что так и остался неразгаданным, укрывшись в тени времени, но не исчезнув там навеки. Всполошившись этим воспоминанием, в метро, под стук колёс, я пыталась сосчитать себе пульс, и этим отвлеклась от придвинувшегося было вплотную к верхней части груди сосущего мерзкого вакуума. Как во сне, в какой-то зыбкой полудрёме мы добрались домой; там мне стало немного легче и я заплакала.
- Ты из-за Ильи? - встревожился Павлик и прижался макушкой к моей мокрой щеке. - Найдётся он. Так уже было раньше, а потом он звонил и снова приходил.
- Да-да, Павлуша, я помню. Я не буду расстраиваться. Буду просто ждать.
Нужно ждать! Время не только что-то уносит, оно всегда что-то и приносит взамен и нужно уметь терпеть и ждать. Ты знаешь это, Вера! Сделай любимому страдающему человеку что-то хорошее, облегчи его муки вместо того, чтобы твердить о любви. "Действия всегда даются тяжелее слов,- говорила я себе.- Настоящая жена устроила бы сейчас склоку на уровне конца света. Но это так заезженно, так шаблонно! Давить на нервы и тянуть одеяло на себя - удел зависимых людей, а никак не самодостаточных. Выпавшая тебе проверка бесспорно сурова, но ведь нельзя же учиться и не сдавать экзамены! Сколько экзаменов было в твоей жизни, начиная с восьмого класса? Ненавистные, непонятные физика, химия, алгебра... Но ты ведь их осилила, ты всё это сдала и вот тебе новое задание по психотерапии с аутотренингом и теперь настало время ответить на главные вопросы, ради которых ты, собственно, и совершенствуешь себя: как обстоят дела с самообладанием, с контролем над эмоциональной сферой, с устойчивостью к внешним колебаниям непокорной, вечно меняющейся среды?
Или ты всё ещё воспитываешь других, а не себя, погружаешься в мотивы окружающих, вместо того чтобы понять свои собственные побуждения?
Увидеть себя настоящего - вечно недовольного, ничем и никогда не насыщаемого жалобщика, желающего добра в первую очередь самому себе, а остальным - при условии, если их желания совпадают с твоими! Ну а если уж тебе удалось приоткрыть правду о своих побуждениях, перед тобой два противоположных пути: пожать плечами, невозмутимо, а, может, и радостно развести жадными руками и, продолжая загребать ими, гнуть свою амбициозную линию. А можно с удивлением обнаружить свою рабскую зависимость от поведения и мироощущения окружающих и, увидев себя, например, их невольником, а никак не ровней, очень огорчиться от столь неприглядной роли, которую тебе никто не навязывал - ты выбрал её сам, тебе предстоит, если хватит воли, её доиграть и откланяться.
Погружаться в самообман присуще людям до крайности, но мы идём этим приятным путём, сойти с которого невероятно сложно - на то он и самообман и нет в нём ни начала, ни конца, как в трясине нет дна и не от чего оттолкнуться, чтобы вспомнить, с чего всё началось".
Мне вдруг захотелось к Нине. Где она сейчас? Добрая, верная моя Нина! Ты ведь всё правильно мне тогда сказала - отпусти его, не мучай. Ты смогла разобраться в самом начале и это было немудрено - в тебе не бурлила проклятая, затмевающая разум страсть и, значит, развитие нашей истории оказалось для тебя предсказуемым. Но твой совет был на тот момент невыполним. Ты увидела это, не стала настаивать и отошла в сторону, заранее зная, через что мне придётся пройти. Мне нечего тебе сейчас сказать, а значит, звонить я тебе не стану. Нужно выбираться самой и первое, что следует сделать, чтобы не потерять Илью - отделаться от боязни его потерять. Без этого не получится преодолеть центростремительную силу губительной круговерти, пока она ещё не набрала максимальные обороты. Собраться, сосредоточиться и начать охоту за вредоносными проявлениями страха у себя в голове. Да, именно страх утраты живительного источника, за которым маячит зависимость моей неустойчивой психики от сильных эмоций, называемых любовью, видела я причину своих нынешних мытарств. Опытные душеведы велят отслеживать и подавлять мысли о своей ненужности в самом их зародыше, не вступая с оными в диалог: заговорить с ними означает создать им кормовую базу, на чём они тут же начнут лавинообразно множиться, обложат, захлестнут с головой и погубят. Игнорировать их тоже опасно, поскольку при отсутствии контроля они способны прятаться в тень внутреннего мира и делать там кладки, из которых очень скоро вылупится многочисленное потомство, а это значит, их необходимо выявлять и уничтожать.
Основная работа происходит, когда человек остаётся один на один с собой. Бояться уединения значит не понимать, что только оно и способно дать возможность очистить и укрепить заросшую сорняками страха почву души. Бывайте больше на людях, советуют друзья и психологи. Совет отличный, именно на людях он и помогает. Пребывание в обществе дарит ложное чувство опоры, когда кажется, тебе ничего не угрожает, и можно отдохнуть, переместить фокус с себя на окружающих, что всегда легче лёгкого, а в действительности - это побег от проблемы в самообман. Вот ты снова один и в тишине накрывает тебя страх потери генератора твоей радости - смысла и центра жизни, любимого или любимую. И потеря-то ещё не состоялась, а ты уже трепещешь от ужаса и все твои планы притормозить и осмотреться испарились, как сон в лунную ночь.
Ах да, сон...
Как легко рассуждать о вещих снах! Так ведь там была именно твоя смерть! Твоя - не Ларисы! Вот оно, предупреждение! Очнись и прислушайся, а прислушавшись, прими меры - нажми на тормоза, иначе твоя мрачная карусель вышвернет тебя на какую-нибудь такую орбиту, откуда вернуться уже не получится.
Рассуждая так и записывая эти мои рассуждения, как советовала психолог, я привела в порядок свою покачнувшуюся было эмоциональную лодку, не дав ей раскачаться и перевернуться, и, крепко сцепив зубами канаты готовых прорваться на ветру душевных парусов, выбралась на более-менее твёрдую почву разума.
Настало время навестить Илью. Почувствовав себя в силах это сделать, в свободный вечер я поехала к ним.
Лишь только я свернула из переулка на улицу, где жила Регина, как показалась вдали у подъезда знакомая белая восьмерка. Ещё издали я увидела, как на тёплом от недавнего употребления капоте уютно разлёгся гигантский полосатый кот. Подойдя к машине, я обнаружила вместо одного громадного двух одинаковых котов поменьше, которые сплелись между собой так тесно, что не видно было, где заканчивался один и начинался другой, только два хвоста подрагивали по обе стороны от их одного на двоих полосатого тела. То была ангельская картина - так изогнуть шеи, обняться всеми лапами и соединиться воедино могли только любящие существа. Я сняла перчатку и нагнулась над ними погладить тёплые, блестящие серые шкурки. Одна из голов тут же шевельнулась, нехорошо глянув на меня, и почти сразу, положив назад уши и подобравшись, стала гладкой, как у змеи, зашипела этой своей змеиной пастью с белоснежными иглами клыков. Шипение, вначале тихое, быстро нарастало, превращаясь в нечто среднее между рычанием и свистом, и, наконец, раздался резкий хлопок, похожий на плевок. От неожиданности я отпрянула. Зверь не сводил с моего горла холодных глаз: "Предпочитаешь лишиться зрения или сразу жизни? Я знаю, где у тебя сонные артерии".
"Благие намерения неверно истолкованные, могут быть восприняты, как угроза, - пронеслось в голове. - Пушистый ангел вмиг обернулся коброй".
Я медленно, чтобы не провоцировать взъярившееся на меня животное, отошла обратно на тротуар. "Зайду-ка я лучше купить чего-нибудь, чтобы не приходить с пустыми руками".
Толкнув звякнувшую колокольцем дверь, я вошла в ароматную полутьму маленького кафе метрах в пятидесяти от входа во двор и тут же наткнулась на сидевшую за столиком Сонечку с ложкой во рту и с нею рядом Ольгу Петровну. Илья в этот момент как раз отходил от стойки. Оглянувшись, он замер, вперив в меня настороженный взгляд, будто гадая, с чем я пожаловала.
- Привет, пропащая душа, - как ни в чём не бывало кивнула я ему. - Не звонишь, дома не ночуешь. Здравствуйте, Ольга Петровна. А я к вам, раз уж Вы не смогли тогда нас навестить.
- Садись, Вера,- подвинула она стул. - Прости меня. Ты ждала, готовилась. С моей стороны это есть большое свинство и я свою вину знаю.
- Ждала я до утра, - это было адресовано Илье. - А вины никакой нет, всем сейчас... непросто,- споткнулась я, чуть было не сказав лишнего о Ларочке.
Соня вынула изо рта ложку и громко сказала:
- Ты без Павлика? Я хочу с ним познакомиться. Даня говорит, он похож на Шарапова.
Я улыбнулась, Ольга покачала головой и засмеялась, только Илья всё стоял, втянув голову в плечи.
- На Шарапова? Из "Места встречи изменить нельзя"? Тебе разрешают смотреть такие фильмы?
- Разрешают! Я буду следователь по опасным делам! Колька тоже хочет, но его не возьмут. А я уже ёги делаю.
- Йогу?
- Ну йогу, какая разница. Покажу тебе, если хочешь. Пойдём?
Она вскочила на ножки и нетерпеливо дёрнула Илью за рукав:
- Я наелась, больше не хочу этот торт.
- Йогу после еды не делают,- осторожно сказал Илья, - должно пройти два часа.
- Не хочу тут сидеть два часа!- крикнула ему в ухо Соня. - Я пошла, а ты сиди. Вера, тётя Оля, пошли!
Она схватила мою руку. На лице Ильи отразилось смятение, но я его успокоила.
- Мне не нужно к вам подниматься, я хотела тебе сказать, что хозяйка звонила: мы просрочили плату. Я заплатила ей.
- Мы не просрочили плату - она цену подняла почти в два раза. Зря ты заплатила,- сказал он и осёкся.
- Жаль. Надо было меня предупредить,- просто и без упрека ответила я. - Соня, я хочу посмотреть твою йогу, но мне нужно домой к Павлику, а ехать больше часа. Если я не приеду к ужину, он наестся конфет. Понимаешь меня?
- А ты будь с ним ласкова. За добрые слова одень, обуй, накорми. Вечно твой друг,- пожала плечами Соня и лукаво глянула на меня, спрашивая: "А ты меня понимаешь?"
Я, конечно, знала наизусть этот шедевр Говорухина, но чтобы дошкольница цитировала сцену допроса Фокса дословно!
- А теперь число поставь и распишись? Так?- спросила я Соню.
- Нет, не так! Там было "написал?"
- Сколько раз ты смотрела этот фильм, признавайся. Павлик ни разу не смотрел.
- Завтра возьми его с собой, вместе посмотрим.
- Завтра у него футбол, а послезавтра они с папой едут в Кавголово на лыжах, пока там ещё снег. Но вы скоро увидитесь.
- Пошли, моя дорогая, Шарапова твоего смотреть, - заторопилась Ольга Петровна, проворно на ходу одевая девочку, коротко, но тепло приобняла меня на прощанье за плечи и скрылась в темноте за стеклянной дверью кафе.
Они ушли, а мы остались молча сидеть вдвоём. Говорить было не нужно - и без слов было ясно, что обстоятельства складывались против нас. Неясным оставалось, что с этим сделать.
Илья взял мою руку, снял с неё перчатку и поднёс ладонь к губам:
- Как ты там?
- Плохо без тебя. Когда ты приедешь? Глупый вопрос, но я всё же спрошу.
- Мне нужно быть здесь.
- Как долго?
- Не знаю.
- А я могу быть с тобой, когда ты с ними?
- Не знаю.
- Послезавтра сорок дней, Илюша.
- Заказали панихиду. Всё должно быть правильно, по-нашему, хоть она и неверующая была.
- Я скучаю по Ларисе. Скажи там... Маме своей скажи, что я Ларису любила. Мне нужно быть с вами в этот день.
- Скажу. Приезжай.
Он переложил мою ледяную ладонь к себе на горячий лоб. Так он делал всегда, когда заканчивались слова, а я мельком увидела кое-что не совсем обычное, деталь, которой я в тот момент не придала значения - его длинные, неравномерно отросшие, неопрятные ногти с тёмными ранками от оборванных заусенцев.
- Соню возьмёте?
- С Соней вот что... хотим ей рассказать, наконец. Врать дальше становится трудно. Ума не приложу, какие найти слова, но она спрашивает, где мама. Приезжай. Возьми Павлуху, может, останетесь с ней, пока мы будем на кладбище. Хотя нет... Лучше не бери его, просто приезжай сама прямо с утра. Приезжай сюда... Или нет, постой, лучше на кладбище.
Он занервничал, не зная, что сказать.
- Ты всё-таки спроси ещё раз - не хочу появляться некстати и смущать Регину Семёновну. Если что, думаю, я смогу перетерпеть и съездить на могилу вечером,- видя его неуверенность, добавила я.
Он не ответил, только пожал плечами:
- Им уезжать. Тёте Оле на работу, а мать не улучшается, хотя пора бы уже. Спит или плачет, вот и весь ассортимент.
- Она выходит на улицу?
- Выходила пару раз.
- Всего пару раз? Выводи её каждый день, иначе она никогда не поднимется.
- Это таблетки силы отняли! Не так мы сделали, подобрать надо было сердечные, а не эти транквилизаторы чёртовы!
- Пора с ними заканчивать. Сердце совсем ослабнет от постоянного лежания.
- Так отменили уже, из-за чего и кризис. Врач приходил платный, говорит, нужно с месяц подождать, пока психика перестроится на жизнь без таблеток. Мы и ждём. Тётя Оля на грани, спать перестала.
- Из-за чего?- не поняла я.
Илья медлил, не желая полностью вводить меня в курс дела, и я, видя это, спросила:
- Ольга Петровна объяснила, почему не пришла к нам тогда?
Он ещё немного помедлил, но всё же ответил:
- Я сам всё понял, когда к ним приехал. Мать была не в себе, не отпускала их, легла на пороге и загородила им путь.
- Телефон тоже она отключила?
Он кивнул в ответ, потом, подумав, прибавил:
- Я не видел её такой раньше. Не представлял себе, что можно вот так... Не представлял. Но теперь ей лучше. И нам всем стало легче. Пережить бы сороковой день.
- Переживём, Илюша, всё переживём. Работа помогает, родные люди, наши дети. Испытания даются чтобы их преодолевать и на этом расти.
- Знаю - не говори этих очевидных вещей! Фокус в том, что мать я такой до того дня не видел! - с вызовом, а, может, с отчаяньем проговорил Илья, делая акцент на каждом слоге.
Он выпрямился и повернулся к парню за стойкой, желая расплатиться, потом намотал на шею шарф, натянул пуховик, достал перчатки. Мне показалось, он тянул время, не хотел уходить от меня, поглядывая исподлобья.
- Илюша, скажи, а где была Соня, когда это происходило с твоей мамой?
Илья ответил странным, скрипучим каким-то голосом:
- Соня видела и слышала абсолютно всё и очень испугалась. Мы не смогли её увести - всё произошло быстро и на её глазах.
Он взял счёт и, доставая кошелёк, будто мимоходом
обронил главное:
- Ей небезопасно оставаться один на один с матерью.
Так вот в чём дело! Ко мне медленно приходило осознание услышанного. Надо сказать, я тревожилась о девочке и раньше, но мысль о том, что теперь мы с Ильёй - её ближайшие родственники, до сего момента мне так рельефно не являлась. И вот теперь всё встало на свои места: Макс исчез и появление его в роли отца в ближайшее время вызывало сомнения; он, конечно , мог объявиться, но не в тот момент, когда в нём есть острая нужда, а когда ему самому вздумается. Его старшая дочь, совершеннолетняя Лена, с сестрой Соней не знакома. Есть дедушка, ухаживающий за очень больной, требующей заботы бабушкой - это родители Макса. Другой дедушка, отец Ларочки, далеко в Сибири, к тому же у него там, кажется, семья. Может ли Ольга Петровна с мужем взять на себя Соню, если они по полгода живут на острове? Да, теоретически может, но это предполагает чей-то переезд. Остаются Регина, которой на неопределенный срок нельзя доверить девочку, и Илья - единственный близкий человек, способный позаботиться о них обеих. Поэтому он, пребывая в замешательстве от того, сколько на него свалилось, мне и не звонил: сказать было нечего, вот он и уткнул голову в песок.
- Ты теперь переедешь сюда? - спросила я, глядя на него в упор.
- Соня требует ежедневной опеки и, как ты понимаешь, мать не может ей этого обеспечить - ей самой нужна помощь. Никто, кроме меня, этого им не даст.
- Я всё хорошо себе представляю. Только ты не один - нас двое.
Он слегка наклонил голову, давая понять, что в принципе согласен, но наклон этот получился незаконченным.
- Когда люди вместе, Илюша, силы не удваиваются - они удесятиряются.
- Не торопи события. Есть ещё вариант: тетя Оля хочет забрать их к себе на всё лето. Идея замечательная, очень мудрая - чтобы дело пошло быстрее, нужно дать им новых впечатлений, перед школой сменить квартиру на природный заповедник с такими птицами и рыбами, такими закатами и рассветами... Мать пока отказалась - сама не хочет туда лететь и Соню не отпускает, но сдаваться никто не собирается, как ты понимаешь, тётя Оля не тот человек, чтобы отступиться. Она найдёт оптимальную форму и развернёт мать в нужном направлении. А пока, до лета, я должен быть с ними. Соню у неё забрать это добить её - она и меня-то отпускает с ней на полчаса, не больше. Но это временно, это пройдёт как и всё остальное.
Странное дело, Илья ни слова не говорил о нашей с ним жизни, будто её и не было или, вернее, была, но отошла на задний план и сейчас его не волновала; он не спрашивал ни о чём нашем, не смотрел на меня и не обещал быть со мной, только всё ещё держал мою ладонь и, будто между прочим, обозначил некий срок - до лета. Пять недель - ничто, они мелькнут и не заметишь, но при одном условии: если я не дам разгореться в себе дьявольскому костру имени Анны Карениной. Он ведь мерцает за плечами и жарит мой хрупкий стеклянный затылок, я отчётливо ощущаю в голове его жар и сухое потрескивание. Ему только дай заняться, этому фитильку, только позволь ему затрепетать пламенем будущей потери, он и спалит тебя до тла, погубит, как погубил многих несчастных, верных мотыльков, жаждавших вечного нежного соединения с возлюбленным!
- Всё остальное, действительно, пройдёт, но только не это, Илюша! Не корми себя пустыми надеждами - твоя мама ранена навсегда, поэтому готовься к худшему, надеясь на то, что это худшее не наступит.
- К худшему или к лучшему, но как прежде точно уже не будет,- он глянул на меня пристально, будто проверяя, поняла ли я его намёк.
Я поняла! Поняла даже раньше, чем он мог предположить.
- Обо мне нечего беспокоиться, сосредоточься на них,- кивнула я в сторону Региной квартиры. Илья согласно склонил голову, но выглядел озадаченным: я не шептала о своей любви, не выглядела удручённой и звучали мои слова неизбито и нетрафаретно, а, в общем, интригующе-свежо.
Нужно уходить отсюда, пока самообладание не покинуло меня. Я поднялась, отняв руку от его влажного лба.
- У тебя температура? Тебя не знобит?
Он отрицательно покачал головой.
- Вера!
Я замерла, но больше ничего так от него и не услышала.
- Иди к ним пожалуйста! Мне почему-то кажется, там вот-вот начнётся паника. Иди, Илюша, и не вешай нос - мы выберемся, просто верь мне!
Вот и пришло время мне самой сказать его коронную фразу. Мы ничего не знали о будущем и пока не понимали смысла свалившихся на нас испытаний, но процесс изменения наших душ уже начался, остановить его было невозможно. Всё шло своим чередом: наступавшая на нас весна, а за ней и все последующие времена и лета постепенно откроют нам суть странных стечений обстоятельств, определивших неприметные с точки зрения мировой человеческой истории наши судьбы.
Глава 55. Мой навеки.
Деньги от аванса закончились в день аванса прямо в универсаме и назавтра после работы я поехала на другой конец города за детским пособием, коего как раз хватило на картонку молока, пачку масла, пару обожаемых сыном сосисок и, что самое главное, несколько банок тушёнки на первое - его Павлик, как почти все дети, терпеть не мог и давился им под мои увещевания о том, как это насыщало и было полезно для футбола и вообще для здоровья. Марк иногда подбрасывал положенное, но платили ему нерегулярно, зарплату задерживали и тех денег точно также хватало на двухдневный рацион из-за жуткого, никем не контролируемого ежедневного обесценивания денежной массы.
Протянуть две недели до зарплаты можно было не только на тушёнке, но и на конфетах и других сладких гонорарах благодарных пациентов. Главное, что за квартиру и за футбол в этом месяце я расплатилась и проездной лежал у меня в кармане. Всё предусмотреть невозможно, думалось мне, но три коммунальные кита - электричество, газ и горячая вода, не смотря на полнейший развал в стране, ещё живы и можно погреть борщ, умыться горячей водой и не сидеть в темноте при свечке. Унывать я не собиралась, жаловаться было мне отвратительно - перед глазами возникал скорбный образ бабушки после потери деда, её лицо в слезах и голос, похожий на звук борной машинки, пронзающий насквозь: "Оставили одну. Некому помочь..."
Просить денег у Ильи было унизительно. Помощь от родителей я принимала с большим сомнением - роскошно они в новые времена не жили, хотя и концы с концами не сводили - оба дневали и ночевали на работе. "Будем ездить к ним по выходным откармливать Павлика,- думала я.- Их, правда, дома не бывает, ездят по пациентам. Вот и я вполне могла бы зарабатывать больше, времени и сил мне было не занимать. Нужно искать подработку, отдыхать скучно - Павлик уже не маленький, я не дежурю, отсыпаться не надо, могу работать не по восемь часов в день, а по двенадцать. Элеонора как-то заикалась о том, что ей тяжеловато стали даваться платные пациенты по вечерам и она готова разделить их со мной, разумеется, если я чувствую себя в профессиональных силах сесть на платный приём. Ей это было не слишком нужно - дети, прекрасно образованные и обеспеченные, помогали и беспокоились о её давлении и аритмии, к которым она привыкла и не обращала на такие пустяки внимания.
Она всерьёз занялась моей квалификацией и я могла теперь уже сама кое-что удалить и зашить. Подобная мелкая работа не заканчивалась никогда, волнообразно накатывая то крупными валами, то мелкими барашками. Были на отделении и случаи из разряда "навеки твой", они, появившись у нас однажды, уже не уходили. Один из них и правда остался со мной навсегда - мальчик лет пятнадцати с врождённым заворотом нижних век. Дефект поправили ещё в младенчестве, но некоторые ресницы росли после этого внутрь, царапались, от чего глаза болели и воспалялись. Каждые три-четыре недели на протяжении всего его детства ему давали наркоз и удаляли отросшие ресничные пеньки, которые вскоре начинали прорастать снова. Последние пару лет он мог переносить эти манипуляции под местной анестезией, без наркоза, и это уже было большим прорывом. Элеонора осторожно предложила повторную серьёзную пластику, но родители что-то засомневались, а сам мальчик испугался, что станет китайцем - так он воспринял объяснения и рисунки врачей. Это не соответствовало истине. Сужение глазных щелей из-за отёка быстро проходит, к тому же, азиатский разрез глаз так просто не сформируешь, даже если сильно захотеть - нужна многоэтапная пластическая хирургия. Элеонора не настаивала, чтобы не травмировать парня - вот как я это поняла тогда. Но дело было в другом - она, по всей вероятности, чувствовала какой-то невидимый подводный камень.
Показав, что делать, она перепоручила его мне, а я, не совсем чисто удалив в первый раз почти невидимые волоски, дней через десять вынуждена была снова взяться за эту работу. Вот тогда-то я и задумала найти другой способ, чтобы, с одной стороны, избежать большого вмешательства и, с другой, получить улучшение, которое бы освободило, наконец, мальчика от врачей и он смог бы съездить к бабушке хотя бы месяца на два, а лучше на всё лето.
Элеонора внимательно меня выслушала и предупредила:
- Дело хорошее, упомянуть можно и должно, но ты не слишком-то не стремись улучшать то, что и так работает. Не ищи себе приключений на голову.
Как было не согласиться с её опытом длинною в жизнь, где чего только не бывало! Но идея отлучения "младенца от груди" прочно засела у меня в мозгу. Это сейчас он подросток, а что будет, если он вынужденно уедет надолго туда, где нет микроскопа, или застрянет в далёком аэропорту на какой-нибудь Земле Санникова, а ресницы опять начнут колоться, думала я, на время подчинившись интуиции заведующей и отложив свои поиски. Однако окончательно расстаться с надеждой помочь неправильным ресницам расти правильно мне не удалось.
Забегая вперёд, расскажу, что года полтора спустя попалась мне статья об относительно простом методе коррекции неправильно растущих ресниц поперечной полоской - тесьмой из нейтрального материала, которая вшивается в толщу века по всей длине прямо над луковицами, выстраивает их, как солдат, в шеренгу и, не давая волоскам расти, куда попало, заворачивает их в нужную сторону.
Когда мы на пару с Элеонорой благополучно вшили ему эти ленточки в оба нижних века, прекратились для него привычные хождения на отделение и все эти мази, капли и гноящиеся глаза остались в прошлом. Как мы все, кто знал его с детства и кто узнал, как я, позже, радовались за мальчика! Он стоял на пороге взрослой жизни и становился мужчиной: заканчивал техникум, обзавёлся девушкой и, наконец, был вызван в военкомат.
Спустя некоторое время перестала звонить и поздравлять заведующую с праздниками мама нашего пациента. Этому поначалу не придали значения, поскольку дело было обыкновенным - другие дела, новые заботы - время стирает лица не только врачей, оно разобщает даже самых близких, прежде неразлучных друзей.
Но вот пришла весть, потрясшая не только самим фактом, но и тем удивительным и, одновременно, удручающим совпадением времени, места и роли врача в судьбе человека. Весть состояла в том, что мальчик из армии не вернулся: он попал в плен в одну из тех войн, что полыхали тогда вдоль наших границ. Что стало с ним дальше, родные узнать так и не смогли. Продав всё, что у них было, они исходили сотни километров чужих дорог, нашли на тех дорогах следы многих других сыновей и помогли им, но своего горя не облегчили: ни выкуп за любые деньги, о чём вначале вроде бы шла речь, ни помощь друзей и влиятельных людей не смогли вернуть им сына. До сих пор неизвестно, жив ли он или упокоилась его молодая душа где-то там, на южных рубежах России.
Узнав обо всём этом, я надолго погрузилась в глубокую печаль. Мы сами, своими руками сделали его годным к службе - он нас об этом не просил. И прибавить тут было нечего - все доводы были беспомощнее правды о причинно-следственной связи событий, инициатором коих являлась я сама: это я тогда подсунула ту самую статью заведующей, убедила её взяться за это дело и она взялась, вопреки своему же правилу не искать лучшего взамен хорошего.
Дойдя в своих рассуждениях до какой-то, видимо, крайней черты да так и не получив утешения, я волей-неволей вынуждена была начать думать иначе. Следуя этой логике, говорила я себе, раненых на поле боя лечить не нужно, поскольку их отправят обратно. И врождённые катаракты младенцам удалять тоже не надо, если они станут зрячими, выйдут в безжалостную жизнь, где в итоге попадут в аварию, к бандитам или всё равно как-нибудь умрут. Тогда нужно идти в косметическую хирургию, где здоровые хотят себе что-то исправить, стать красивее, но иногда, наоборот, делаются некрасивыми, да к тому же больными, поскольку и там действует тот же принцип - лучшее враг хорошего. Остаётся работа с неизлечимыми - вот где можно помочь угасающей жизни без риска для себя лично. Именно! Для себя - речь ведь, судя по всему, идёт обо мне - это становилось очевидным по мере моего продвижения к логическому финалу этой дилеммы.
С другой стороны, Элеонора, вопреки своему развитому нюху на трудности и узкие места, согласилась оперировать, хотя знала, что при удачном исходе юноше семнадцати лет скоро идти служить. Заподозрить её в равнодушии к судьбе мальчика невозможно, а значит, есть другая логика, объединяющая принципы "не навреди" и "помоги, где можешь". Нужно эту логику сформулировать и на неё опираться, сказала я заведующей. Ответ был неожиданным:
- Я тебя огорчу, Вера, но ты сеешь в зоне рискованного земледелия - может ничего не взойти. Никакая интуиция даже самого мудрого из мудрых не может быть больше жизни - предугадать, как всё обернётся, не дано никому. Здесь нет линейных взаимоотношений, таких, как, в спорте - чем сильнее и выносливее, тем ближе к победе, или, как в наркологии - чем больше алкоголя, тем ближе конец. А в жизни-то другие законы и вроде бы они согласуются со здравым умом, но очень часто сильно выбиваются из логического ряда. Ни для кого это не новость и примеров повсюду достаточно. Не новость и то, что есть области значительной концентрации событий - такие места, как вот это, - она ткнула ладонью вниз, себе под ноги. - А посему, чтобы человеку отзывчивому и сердечному, каким и должен быть любой из нас, энтузиасту, как говорится, нашего дела выдержать забег... Как бы это сказать помягче... Не нужно слишком много думать о себе! "Права я была или не права, что действовала в интересах пациента? Удачная операция привела к трагедии, а неудачная к чему?" Так ты совсем заблудишься. В общем, нужно при любых, даже самых трагических исходах, не умирать с каждым больным, а, сопереживая, сохранять аналитические способности и силы идти помогать следующему. Поняла? Проворочаться ночь-другую, как множество раз было со мной, вжиться в свой опыт и, не смотря на ежедневный трагизм, сохранить силы к работе. Или работать там, где нет этой нескончаемой борьбы с тёмной стороной бытия. Вокруг столько оптимистических профессий! Я бы вот с удовольствием шила одежду. Смотри-ка!
Она открыла шкаф и потянула оттуда за рукав своё модное пальто.
- Ну как?
Удивлённая, я не успела ответить, а она продолжала:
- Или преподавала бы что-нибудь - учить людей так приятно! Или играла бы в ТЮЗе. Мы с Кашкой в детстве ходили в кружок при ТЮЗе. Вспоминаю и не верится, что это были мы. Кашка это Аркадий.
- Вы так давно знакомы? С детства?
- С самого раннего. Потом разлучились до юности лет на десять и с трудом друг друга узнали при встрече. В садике он был румяным колобком, а к семнадцати годам стал бледным сутулым скелетом, к тому же ещё и стригся почти наголо. Если бы не его мама, она вообще не менялась, какая уехала, такая и приехала, ни за что бы не поверила, что это Аркадий. Они уезжали за Урал, я даже плакала, когда его увозили. Знала бы, что он всегда будет при мне, не ревела бы так на весь двор,- засмеялась она.
- Он вернулся и вы больше не разлучались? Повезло иметь такую дружбу!
- Ещё бы! Это подарок судьбы. И муж мой его полюбил. А как его не любить? Ты же видела, что он за человек! Какая у него душа!
Лёгкая тень легла ей на лицо. Она отвела глаза, видимо, не желая раскрывать причину этой своей грусти, но, подумав немного, сказала:
- Одна молодая особа с сыном прошлась по нашим сердцам и нервам незадолго до твоего у нас появления так изящно, что послевкусие ощущается до сих пор; из подобных ловушек добрым людям вырваться удаётся редко.
- Вы не смогли ничего сделать? Простите, я, наверное, не то говорю,- запнулась я, не ожидая от неё такого рода откровений и, в общем, не очень интересуясь подробностями личной жизни моего милостивого преподавателя и чуткого коллеги-попечителя. Но Элеонора, изменившись в лице, хотела говорить.
- Знаешь, что такое сердечная привязанность к ребёнку, когда всю жизнь один, а тут тебе под старость, почти под конец судьба преподносит подарок? - спросила она тихо, почти шёпотом.- Ты этого знать не можешь, поскольку у тебя есть Павлик.
Эта девочка, иначе её, худенькую, тонкую и весёлую с певучим голосом и короткой стрижкой, и не назовешь, появилась у нас лет пять назад, когда была несносная жара и двое наших медсестер слегли с гипертонией. На вид ей было лет восемнадцать, а на самом деле под тридцать. Бывают такие люди, женщины и мужчины, которые почти не стареют лицом и телом и на десятилетия остаются нетронутыми возрастом маленькими собачками, которые до старости щенки. Родом она была из под Пскова, сама себя звала брошенкой на практике, хотела осесть в Петербурге, где для молодой и сильной здоровьем новоиспечённой медсестры работы хоть отбавляй, а у них там в Псковской губернии всё позакрывали. Родных - никого! Сынишку лет шести оставить не с кем и место в садике им обещали как раз к школе. Взяла она его один раз с собой и так он нас удивил своей рассудительностью, спокойным, недетским каким-то поведением и взглядом на мир! С самого того первого его дня он стал здесь нештатным сотрудником, поводырём нашим старикам, посыльным по мелким поручениям и психотерапевтом для унывающих. Очаровал он весь персонал без исключения. Природная деликатность и развитое сочувствие переплеталось в нём с умом и пониманием смысла нашей работы. Да! Такой вот смышлёный мальчуган её этот Саша. И внешность просто-таки ангельская - в мать! Открытый, светлый взгляд на беленьком, словно только что умытым личике. Одним словом, солнышко. Наша Зоя ему сшила подобие операционного костюмчика. Как ему это было к лицу! Дни, когда мама и сын были выходные, будто тянулись дольше. Все замечали, что эта пара, Лена и её сынишка, преобразили больничные будни и все мы будто преобразились, помолодели рядом с ними, всегда весенними и радостными. Лена была совершенно безотказна! Прирождённая сестра милосердия, готовая до ночи сидеть с больными, утешать, вселять надежду. Вот и наш Аркадий помолодел, разгладился лицом и даже слегка расправил плечи. Никто поначалу не придал этому особого значения. Изменения в нём сделались заметны, когда Лена с сыном перешли на постоянную ставку и стали работать не сутки через трое, а обычный рабочий день в процедурной. В сентябре Саша пошёл в школу и Аркадий вызвался иногда встречать его и отводить домой, пока Лена ездила по вечерним вызовам. Так у них и повелось: мать на работе, за неё наш Аркадий. Дальше - больше! Аркаша настолько привязался к мальчику, что и дня прожить без него не мог. Прошло ещё пару месяцев и, чтобы всем было хорошо и удобно, он предложил Лене с сыном, которым не на что было снимать жильё, временно пожить у него. Квартира его, огромная, но старая и запущенная, досталась ему от родителей. Сил и желания привести её в порядок у Аркадия никогда не было и вот Лена с её неуёмной энергией, чтобы отблагодарить своего покровителя, взялась за благоустройство вначале той комнаты, где поселились они с Сашей, а затем и остального хозяйства. Руки у неё золотые, сил и желания хоть отбавляй и вскоре превратился этот старый фонд без капремонта из мрачного жилища с семиметровыми потолками, до которых без подъёмного крана не дотянуться, в чистое, по-домашнему красивое гнездо. Закоптелые, мутные стекла вымыли (как-то мой Гриша едва не выпал во двор, когда пытался поправить занавеску - подоконники там совсем труха), из чистых арочных окон выглянуло синее небо, заново побелили бурые потолки с облупившейся лепниной над старинными дверями, бронзовую, тяжелую, как скелет мамонта, люстру в большой комнате начислили, ввернули недостающие лампочки и она засияла в гостиной, куда переселился на время счастливый хозяин. Забот у него прибавилось, Саше нужна была тёплая одежда и обувь, чего мать ему обеспечить не могла - её заработка хватало только на еду.
В тот период проснулась в Аркадии жизнь. Я не помнила его таким с самой юности, когда он был, пусть и тощ, но здоров и энергичен. С тех пор, как он заболел, и до самых этих событий был он вялым, хоть и исполнительным, нигде не бывал, кроме работы и универсама, и даже ЛФК занимался исключительно под моим нажимом. Но тут произошла в нём такая разительная перемена, что даже хворь его отступила. Он стал ходить на спектакли, вначале детские, потом и на взрослые с Леной. Бассейн там у них недалеко и туда она его определила, а он, ты подумай, безо всякого смущения этой своей горбатостью стал плавать по нескольку раз в неделю и от этого ещё больше укрепился. Сашенька был физически развит плохо, часто болел и Аркадий повёл его вначале на каратэ, но это у них не пошло и его отдали на каток. А вот на льду у него стало получаться лучше и в итоге его взяли в хоккей. Я видела, наш бедный Аркадий счастлив. Впервые в жизни счастлив! Мы с мужем боялись радоваться - не могли поверить, что так бывает. Но поверить всё-таки пришлось - Аркадий объявил, что берёт Лену в официальные супруги и назвал для этого множество причин, основной из которых было будущее Саши. Не хочу описывать мои ощущения, скажу только, что выглядело всё происходящее сказкой, которая, впрочем, основывалась на обоюдном интересе и не предвещала ничего дурного и тёмного. Взгляд Лены, прямой и открытый, светился радостью. Того количества природной любви и сострадания, сколько было в её душе, хватит и на Аркадия, и на Сашу, и на всех остальных, кто оказывался в поле её зрения, думала я. Аркадий, боготворивший их обоих, понял, что пришёл его час, и решил положить остаток сил на то, что стало смыслом и центром этой его запоздалой жизни.
Но долго радоваться нам всем не пришлось - счастье с несчастьем ходят рука об руку. Всё у них развивалось стремительно - как восход, так и закат.
Прошло, как мне показалось, всего пару месяцев и к Аркадию вернулась его прежняя вялость и несвежие рубашки. Я сразу заподозрила неладное и прижала его к стенке. Врать и юлить он никогда не умел и правда открылась тотчас.
Явился к Аркадию под руку с Леной бравый молодец и осчастливил его просьбой руки его дочери или что-то в этом духе. Говорит, люблю её и внука Вашего, так давайте будем жить все вместе душа в душу. Аркадий и не моргнул на это, не стал её выдавать, пожалел, подлую, согласился. Как он их терпел у себя за стенкой, не знаю, говорит, из-за Сашеньки. И не он стал инициатором разъезда - ему предложили съехать на дачу дышать там свежим воздухом как можно дольше - это полезно для его здоровья. Аркадий безропотно подчинился. Только долго этой езды и холода в том сарайчике под названием дача он не выдержал, стал болеть и запросился назад. Тут по ходу дела выяснилось, что он на самом деле никакой не отец, а муж, но принципиального значения это уже не имело, поскольку и Лена и Саша были уже у него прописаны со всеми вытекающими из этого последствиями. Но наш смиренный Аркадий до того любил мальчика, что сам предложил им размен и согласился на комнату в коммуналке. Такая у него душа!
- Значит, он живёт теперь в комнате? - от негодования дыхание моё прерывалось, сжимались кулаки и била какая-то противная нервная дрожь.
Элеонора положила под язык валидол.
- Ты бы тоже приняла что-нибудь, а то голова заболит... Нет, коммуналка отменилась. На их же несчастье они на размен не согласились, захотели просто выкинуть его из квартиры. А квартира та, дом и место на Сенной у музея Достоевского, всё это вкупе даже в состоянии полного развала с самодельной побелкой и покраской прогнивших рам представляет собой нечто особенное и ценное. И хлыщ, прекрасно это осознавая, меняться ни на какие новостройки не хотел. Терять сокровище! Ну нет! И ну давить на Аркадия дальше. На этой стадии я и узнала о происходящем. Узнала, ужаснулась, потом, придя в себя и не тратя время на переубеждение этих человекообразных, засучила рукава и села на телефон, а когда собрала всех, кто хоть чем-то мог помочь, что-то дельное посоветовать, стало ясно, что бой не проигран, шансы есть, но потребует это от меня не просто сил, выдержки и чего-то там ещё, а прежде всего артистичного исполнения почти священной миссии по спасению моего загнанного под лавку друга. Он и правда был близок к тому, чтобы всё бросить и идти куда глаза глядят бродяжничать эдаким Василием Блаженным наших дней, только бы Сашеньку это всё не коснулось.
Я нагрянула к ним рано утром в субботу и сходу предложила на выбор полицию, адвокатов, представителей общества инвалидов, газетчиков или сразу позвать официально безработных тренированных ребят с последующим отдыхом в реанимации. Конкретного плана у меня не было, нужно было узнать, как далеко они согласны идти, бойцы они или так, дворнягины дети и тут же бросятся по щелям. Сломались они довольно быстро, особого сопротивления не оказали, так, для вида ещё какое-то время поманипулировали мальчиком на глазах у Аркадия, в чём была самая безжалостная для него пытка - Сашу оградить от этой гадости не получилось. Мне удалось из них выжать письменное обещание позволять ему видеться с Аркадием. Квартиру родительскую, где он бегал малышом и где остались на дверных косяках зарубки его роста, он потерял, что было ясно заранее, но переселился не в замшелую коммуналку, а в тёплую и светлую однокомнатную квартиру здесь неподалёку.
- А Саша? Они видятся?
- Аркадий возил его в школу, на хоккей - тут обещание они своё сдержали. Но хлыщ нашу Лену скоро бросил, не нужна она ему была без той квартиры. А может, она его выставила, точно не знаю, но она опять появилась у Аркадия, умоляла простить, клялась, что не было у неё коварного плана, всё получилось случайно, бес попутал. Только я уж тут поднялась... Она в отместку запретила Сашеньке и Аркадию встречаться - только перезваниваться. Аркадий меня не корил за то, что я её отвадила, но без Сашеньки сильно приуныл и стал терять силы. Потом она отошла, но Аркаше тяжело стало ездить в школу: они ведь в Гатчину уехали, только в пригородах и можно было двухкомнатную квартиру выменять. Изверги эти метили на Петербург, им в городе надо было обосноваться, но и Аркадий тут упёрся, проснулось в нём в кои-то веки желание к борьбе - у Саши будет своя отдельная комната в двухкомнатной квартире и точка.
Элеонора смолкла, потом покачала головой, будто до сих пор не верила в произошедшее, и тихо сказала:
- Ну ничего, ничего! Место там хорошее, рядом с парком и дворцом, добротная кирпичная хрущёвка, до вокзала пешком минут двадцать. Только трудно это стало Аркадию. Права свои он давно сдал и на транспорте место не всегда уступают даже таким, как он. Он же согнут пополам - ничего не видит, кроме своих ботинок! Ну иногда, если наклонится назад, то и ноги впереди идущих попадают в его поле зрения. И эти постоянные жуткие боли. Ох! Я стараюсь об этом не думать. Надежда на то, что скоро мальчик сможет к нему ездить сам - они очень друг друга любят. И, главное, ребёнок этот всё видит, всё подмечает, кто, как и что говорит и делает. Привязался он к Аркаше, не оторвёшь! Не было в его жизни настоящего мужчины, а тут вот появился, но не бравого гусарского вида, а, наоборот, согнутый в три погибели инвалид, которому теперь уже самому нужна помощь. Сейчас Саше двенадцатый год. Мои ребята лет с тринадцати сами по городу сновали и очень, надо сказать, хорошо ориентировались. Есть дети, их и совершеннолетних страшно отпускать. А есть, кто в подгузниках ещё, а уже соображает. Видится мне, что Сашенька и есть тот самый огонёк в Аркашиной угасающей жизни. Нет, не бросит он его теперь, не тот он ребёнок.
Она замолчала и, сидя на кушетке, откинулась спиной к кафельной стене. Разговор происходил в процедурной, куда я заглянула, когда искала её с моим вопросом, о котором теперь забыла. Но Элеонора хорошо помнила, с чего мы начали:
- Эта история к тому, что просчитать жизнь нельзя. Ты спрашиваешь, помогать или нет, лечить или пусть так остаётся. Мальчик наш с ресницами зажил перед армией свободной жизнью - мы дали ему этот шанс! Как любой мужчина в любой стране, которой есть что защищать, пошёл служить. Тут нечего больше прибавить. А Аркадий... Злоковарство его будто и не коснулось! Наоборот, он говорит, что те пару лет тепла и покоя в семейном кругу нельзя измерить ничем материальным. Той радости могло у него никогда не быть, он и думать не думал, что у него появится кто-то любимый, кому он будет нужен! И всё же это случилось - под самый занавес зажёгся в нём какой-то свет, источник энергии, который не погасило даже такое вот предательство! Не я его утешала, боясь, что он сломается - он меня успокаивал. "Тебе не понять, Эля, что я испытал! Обычные здоровые люди, вы любите, бросаете, страдаете, опять любите и всё так естественно и закономерно. Вы отлично помните плохое, всё то, что вам не додали, а то, что имеете, что вам посылается хорошего, воспринимаете, как должное, сколько ни дай. Вам всегда мало и хочется большего. А мне ничего не хотелось - прошла моя маленькая пустая жизнь и не было в ней кроме детских воспоминаний ни счастья, ни горя, ни смысла. И вдруг, когда всё почти кончено и ты тихо ждёшь путёвку в санаторий, параллельно присматривая местечко у оградки, появляются два никому на свете ненужные, одинокие создания, которым я стал нужен! Что мне эта квартира со старыми фотографиями! В ней, кроме воспоминаний, ничего нет, разве что парочка приведений, да и им со мной скучно, потому что они живее меня. Всё давно умерло, Эля! А тут жизнь! Человеческая, настоящая жизнь!"
Могла ли я предположить, что наш немощный телом отшельник оживёт и воспарит однажды благодарной своей душой и будет парить оставшиеся дни ещё и повыше любого из нас, здоровых? Могла ли я это предугадать? И теперь я почти уверена, что Лена действительно всего этого не планировала, а просто попалась на простецкую уловку. Расслабилась, потеряла контроль, получив от жизни подарок в виде Аркадия, который ничего не требовал, только отдавал, ничего, кроме душевного тепла, не хотел, да и то не под нажимом и не взамен, а по доброй её воле. Кто ещё мог их полюбить так искренне и так кротко, чтобы отдать им всё? Но она потеряла голову (если расслабиться ненадолго, осознанность пропадает) и очнулась, когда всё уже было кончено.
- Вы ей вначале не поверили. Почему Вы теперь изменили мнение?
- Почему я изменилась к ней? Если бы она не пошла к Аркадию в его малюсенькую квартирёнку просить прощения, я бы и дальше её презирала. И потом, подумай сама: стала бы аферистка расходиться и менять его жилье в историческом центре на малюсенькую квартирку в пригороде? Не думаю. Она сделала бы всё тихо за спиной у Аркадия и сохранила бы его в качестве вечного и верного своего слуги в его же собственном ценном жилище. Вот как сделала бы расчётливая охотница! Но нет, она не пропащая. Она теперь видит, какое сокровище потеряла. И не квартира это вовсе, а сам Аркадий с его душой, каких рядом с ней больше не появится. Увы!
Раньше я рассуждала так: какая разница, умысел это был или случайность, а теперь вот думаю, нет, всё же разница есть. И он её простил, поверил, что она сбилась, споткнулась о прелести этого мира, подумала, вот и жильё, и покровитель, а тут ещё и молодая кровь разожглась - хлыщ-то приятной был наружности, стройный телом, тонкие черты, гладкий такой, как виноград дамские пальчики и подход к дамам имел. Сашенька для него пустое место! Но ты подумай, как всё могло обернуться! Какого поганца могла она подсунуть сыну! Наш Аркадий за него жизнь готов отдать, а не только квартиру. Она теперь это не просто ясно видит - она это, судя по всему, наконец, оценила и проклинает себя за подлость и за то, что обобрала такого человека. Поэтому и будет она способствовать их общению, это хоть как-то загладит её вину перед ними.
Элеонора замолчала и, видимо, ушла в воспоминания. Я тоже вспомнила мой первый приход сюда и холодный приём, которому я так и не нашла тогда объяснения."Бедная Элеонора Александровна! Пройдя все это, Вы подумали, вот ещё одна охотница пожаловала. Твоя доброта, Аркадий, готовит тебе новый сюрприз! Но Вы ошиблись, ошибаются все, даже мудрые из мудрых,"- улыбнулась я своим мыслям.
- Что в той ситуации совершенно точно можно было просчитать,- добавила Элеонора после долгой паузы,- так это каверзу с квартирой. Но как предугадать такие вот душевные движения людей и то, к каким падениям и высотам они нас приводят?
Как это можно просчитать? Никакая интуиция с опытом не больше жизни и тут не сработает. Нам многого знать не дано и слава Богу.
Глава 56. Сороковой день.
Наступивший день виделся мне незримой гранью, рубежом, за которым всё должно было, наконец, устояться и успокоиться. От похорон Ларочки осталось лишь одно внятное воспоминание - яма с бурой водой, куда пустили в плаванье лаковый, молочно-перламутровый с золотом, почти хрустальный её ковчег - произведение гробового искусства. Теперь мне хотелось проститься с ней осознанно, мыслями побыть с ней живой, какой она была в то лето на даче, когда весело постучала в наше окно: " Вот долг. Извини за задержку и спасибо, что выручила."
Я ничего не знала о том, что случается с людьми после смерти, кроме того, что знают все - нас, как радио, выдёргивают из розетки и сдают в пункт приёма. А прерванная музыка? Куда она улетает?
Музыка! Настоящая, живая, дивная музыка! Без неё человек глядит себе под ноги и видит там только землю, откуда он вышел и куда должен вернуться. Музыка отрывает от земного, уносит туда, где нет времени, боли и смерти, и в этом её чудесное действие. Стоит ей смолкнуть и тут же следует удар оземь, падение в мир непреодолимого притяжения соблазнов. Непонятно одно - вбирающая музыку душа неизмеримо больше самой музыки! Она-то куда прячется? Откуда разговоры о путешествии душ, о каких-то мытарствах и судах? Джим говорил о душе с искренней верой, потому что своими глазами видел чудо перевоплощения матери. Что с ней произошло, знала только она одна; её рассказ - лишь слабая попытка передать непередаваемое. Джим поверил не столько её словам, сколько видимым глазу колоссальным изменениям, вполне, нужно сказать, материальным, которые он фиксировал, взвешивая мать, покупая ей одежду другого размера, продукты и прочие нужные для физической жизни вещи. Значит, что-то невидимое, невещественное, не из плоти и крови, поскольку Ксении Петербургской давно нет на земле, явилось и изменило реально существующую Катю Маслову. Эти изменения увидел её сын. Увидел и горячо поверил в силу невидимого!
А я? Не видя ничего подобного, никакого чуда перевоплощения я изо всех сил хотела поверить Джиму на слово и уже почти поверила, но что-то не позволило двинуться дальше, какая-то преграда заслонила от меня свет его слов, сказанных у Невы под нетерпеливые гудки такси, заслонила и отодвинула что-то очень тихое, но важное, без чего я опять стала, какой была.
"Легче поверить, увидев чудо - Джиму повезло". Вот и всё, до чего я додумалась, на чём остановилась, не развив эту бесценную мысль, не употребив всю её созидательную мощь, а бросив, как обычно, всё на полпути.
Я ждала этот день с опаской, не боялась его, но из осторожности решила ехать не домой к Регине, а прямо на кладбище.
Накануне Элеонора, давая мне вольную на весь тот день, сказала, что лишние руки, не говоря уже о голове, всегда кстати, но ей не привыкать справляться одной, тем более, что ничего особенного на работе не предстояло, зачем тратить силы и время на езду и загружать общественный транспорт - можно усерднее поработать день до и день после отлучки. В связи с этим мне было предписано идти в приёмный глянуть перед уходом одного травмированного лыжника.
- Если подтвердится внутричерепная гематома, его сразу возьмут оперировать. Оцени его перелом орбиты и доложи Черникину - он в любом случае возьмёт больного к себе.
- Я всё забываю узнать, кто этот Черникин. Я с ним тогда поспорила из-за неврита...
- Совесть, Вера, вещь хорошая, хотя и нерентабельная. Горячая она, совесть! Но Черникин - тёртый орех, то есть, калач и в обидчивости не замечен, а вот на язык остёр. Столько лет начальствует! У него там команды бегом исполняются.
- Так он заведующий? - опешила я. - Я же дежурному звонила!
- Заведующие тоже иногда дежурят, но если бы ты это знала, то от смущения потеряла бы хватку. Хорошо, что была не в курсе. Жаль, не слышала я вашу беседу, - подтрунивала надо мной Элеонора.- Да не горюй! Ты ведь ему не грубила?
- Не грубила, но культурно угрожала.
- Угрожала? - она картинно всплеснула руками. - Ну раз так, то теперь тебе продолжать начатую линию всю оставшуюся больничную жизнь, иначе подомнёт он тебя. И вот ещё что! Не пей много на поминках.
- Я почти не пью.
- Знаю, знаю,- засмеялась она, - тебе вина и водочной рюмки будет много. С твоей головой не сопьёшься. На-ка вот, возьми. Что попусту тратиться!
Она протянула мне вазу с цветами, а мне стало неловко. Денег у меня действительно почти не осталось, но признаться в этом и взять её букет было почему-то стыдно.
- Как хочешь, - пожала она плечами и спросила,
сменив тон на деловой:
- Дома будете поминать? Оставь-ка координаты на всякий случай.
Я написала ей телефоны Ильи и Регинин домашний и заторопилась в приёмный покой.
На следующий день на кладбище стояла не просто тишина, что для этого места обычное дело - там вообще не было никого из живых. "Что я напутала? День? Время?" - подумала я, подёргав ручку запертой церквушки. Побродив по выметенным дорожкам под весеннее щебетание птиц на деревьях, покрывшихся уже ранним, зеленоватым пушком, я подошла к маленькому домику почитать колыхавшееся на дверном косяке расписание. Было тихо и, казалось, внутри никого нет, но дверь вдруг распахнулась и передо мной возник невысокий, худощавый человек средних лет в тёмном балахоне.
- Здравствуйте! - сказала я. Он не ответил, только откинул с высокого, прямого лба бесцветные волосы, причёсанные на пробор, погладил тонкую, довольно длинную бороду с блестящими сединками и заправил её под намотанный вокруг шеи серый пуховый платок. Спокойным, ровным взглядом серых глаз он молча смотрел на меня.
- Я, наверное, ошиблась. Сегодня должна была быть панихида, сорок дней, но никого почему-то не нет. Здесь есть телефон?
- Никого нет, а сорок дней есть, - без улыбки, но не хмуро заметил он после довольно длительного молчания. - Будет ваша панихида, но позже.
- Если до вечера ждать, я бы на работу успела съездить.
- На работу не успеешь - сдвинули на часок-другой. И телефон имеется, но трубка разбита, слышно плохо.
- Мне уже и не нужно, Вы всё рассказали. Хорошо, что я ничего не напутала.
Он едва заметно улыбнулся:
- Часто ты путаешь?
Я нехотя кивнула.
- И на работе твоей?
- Нет, там не путаю.
- Значит, можешь быть бодрой?
- Бодрой? - удивилась я непривычному слову.
- Весёлой, значит.
- Весёлой могу, а вот бодрой...
- Бодрый и весёлый одно и то же. Бодрый не может быть унылым. Ты кем приходишься новопреставленной?
Я замялась, не зная точно, кем прихожусь Ларисе, но собеседник мой, ожидая ответа, испытующе смотрел на меня и пришлось сказать, как есть:
- Я живу с её братом.
- То есть, по сути вы не родня, но приехала ты раньше всех. А что ж на службу не пришла?
- В смысле в церковь?
- Да-да. Панихида служится после литургии, положено подать записки, помолиться об усопшей, зажечь свечи, а потом уже и панихиду. Такие правила, - он развёл руками и повторил.- Не моя это выдумка, так в православие заведено, только этого никто теперь не знает. Что уж тут...
- Церковные люди правила знают, наверное,- сказала я, чтобы что-то сказать.
- После стольких лет мало что осталось. Да и мы не лучше. Отпеваем некрещёных, венчаем разведённых, Царствия Небесного желаем рабам Божьим, а они никогда Божьими и не были. Но делать-то нечего! Тогда всем подряд нужно отказывать, а так хоть кто-то из этих разведённых станет захожанином, то есть, зайдёт иногда и, может, потом прихожанином. Бывает и такое.
Он не брюзжал, не укорял и тоскливых ноток в его речи не звучало.
- Раз люди просят венчать, крестить и отпевать, значит надежда есть, - проговорила я.
- У тебя у самой-то как с надеждой? Проще говоря, дети есть? - спросил он серьёзно.
- Есть сын, скоро одиннадцать, крещёный, - отрапортовала я, как в школе.
- В храм его водишь?
- Не вожу.
- Нет времени или не понимаешь, зачем? Ладно, сам знаю - не понимаешь, зачем, вот и времени нет. Для чего крестила, тоже не знаешь, но веришь, что это его от чего-то там спасёт. Эх, садоводы-любители! Посадили зёрнышко, а не поливаем. Ладно! У всех одно и то же. Имя его хоть скажи, помолюсь за него вместо тебя.
- Павел.
- Имя знатное. На Петра и Павла, надеюсь, крестили?
Я кивнула. От этого разговора становилось не по себе, всколыхнулись вопросы, которые я старалась себе не задавать - ответы могли выбить почву из-под ног.
- Да ты не хохлись раньше времени, - он слегка прищурился, глядя на меня против выглянувшего солнца. - Лучше прочти про апостола Павла. Знать жития небесных покровителей своих детей - святая обязанность родителей! Только читай сидя, не то упадёшь,- вдруг почти по-детски, заливисто рассмеялся он.- У него история... Какая там Агата Кристи или кого вы там читаете! Любишь детективы?
- Не очень. И фантастику не люблю, только приключения и погони в духе "Зорро" в детстве смотрела раз сто. В школе столько всего обязательного задавали читать, что на любимое сил не оставалось. И в институте... Теперь работа, не то что себе - ребёнку почти не читаю, а надо бы. Вечером засыпаю раньше него.
- Открой "Деяния апостольские", - перебил он, поскольку моя история ничем не отличалась от историй моих современников. - Пускай сын тебе на ночь почитает. Ты минут пять хоть продержишься, не заснёшь? Будут вам обоим и приключения, и погони, да не во сне, а наяву! Люди-то все живые были, а не вымышленные и не артисты.
- На каком языке это написано? На церковном?
- Не беспокойся, всё давно перевели на обычный язык. А славянский, кстати, не китайский, а наш родной и всё там понятно, если привыкнуть. Только не будешь ты это и по-русски читать,- махнул он рукой.
- Почему не буду? Буду, но не...
Вдруг прямо над моим ухом гаркнула ворона, да так оглушительно, что от неожиданности я дёрнулась всем телом. Он рассмеялся и шутя замахнулся на птицу в метре от нас на низкой крыше сарайчика.
- Чего пугаешь людей, кричишь во всё воронье горло? Ну-ка, давай к себе!
Удивительное дело - ворона наклонила чёрную свою, будто лаковую, голову, посмотрела на него, блеснула умным глазом на меня, подумала немного, почесала крепким клювом под крылом, потом присела, взмахнула крыльями и послушно перелетела, плавно опустившись на ветку чуть поодаль от домика. Оттуда она ещё раз каркнула, но уже тише.
- Ну не птица, а собака дрессированная!
- Она Вас послушала!
- Кара-то? Конечно! - улыбнулся он.- Сколько лет тут столовается! Явилась однажды и всё! Поселилась навечно, Кара моя небесная. Говорит, что идут твои. Вон там,- он кивнул в сторону главных ворот. Вдалеке и правда показались люди с цветами, человек шесть - семь, и с ними девочка.
- Это они, - обернулась я к моему собеседнику.
- Что-то рано. Батюшка готов будет к полудню, как просили, - забеспокоился он.
- Я пойду. Спасибо за Павлика. Батюшка это Вы?
- Я сторож в сане. Обычный, православный, кладбищенский. Строгий, но справедливый, почти что ангел, - усмехнулся он, обследуя карманы своего одеяния, что-то в них пытаясь отыскать.
- Постой-ка!
Он шагнул внутрь, зашуршал и затопал там, но быстро вышел и протянул мне открытку:
- Вот, держи Павла.
Я взяла карточку. Это было фото какой-то картины.
- Платок на голове. Или это головной убор?
- Точно не скажу, но вообще болел он, голову сильно прихватывало после того, как его ослепило по дороге в Дамаск.
- Слепой апостол! Надо же!
- Да нет, он потом через стены видел. Лука с ним ходил повсюду, лечил ему его мигрень. Знаешь Луку?
- Знаю Луку Крымского. Его почти все врачи знают, кто к хирургии имеет отношение.
- Это очень хорошо. Твой Лука назвался в честь моего Луки - врача, который "Деяния" и написал после смерти своего друга Павла. А полотенца те люди нашли, они до сих пор головную боль снимают, итальянцы говорят. Ну иди теперь. И с Богом по всем дорогам! Мне нужно собираться.
Он шагнул внутрь и заперся там. Я не успела спросить его про лечебные Павловы полотенца - мысли тут же засуетились в голове:
"Слепота, болезнь головы, имя Павел - всё это мне так близко... Это почтовая открытка. Тут и надпись на обратной стороне. Отцу Павлу от М. Благос... Не разобрать".
Меня не было видно с дороги и я дала процессии пройти, постояв ещё пару минут у домика. Налетел тёплый весенний ветерок, качнулась на ветке следившая за мной ворона Кара, задвигались деревья, ожили солнечные блики и разнёсся по кладбищу отчётливый пряный запах живой земли. От него стало так мирно и радостно, весна вдруг так явно показала мне своё веснушчатое лицо, что меня точно подняло в воздух! Птицы, почуяв и разделив со мной возрождающуюся жизнь, откликнулись дивным разноголосьем и полетели их быстрые стайки вслед за невидимыми воздушными потоками. Пошла за ними и я, не помня точно, где была могила Ларочки.
Как это странно, неуместно! Отчётливое ощущение счастья среди могил! Это, должно быть, действие солнца. Как долго была зима с её ветром и снегом! Какая ужасная была зима!
Людей пришло мало. Минут через десять после меня появились жена Вадима и Валера, один, без Светы. Регина, сгорбившись, тихо сидела на складном стуле рядом с холмиком, Соня жалась к Ольге Петровне, не плакала, была сосредоточена и стояла, не шевелясь. Почему-то я старалась на неё не смотреть, видела только, как Илья держал её сзади за воротник пальтишка. Никаких рыданий, только птичье пение на разные голоса да звуки города со стороны главного входа.
Я остановилась позади всех и ближе подходить не хотела. Ждали мы недолго: откуда-то совершенно с другой стороны кладбища показался мой недавний собеседник в лиловом облачении священника с блестящим крестом на груди, за ним торопливо шагала молодая женщина с тетрадкой и пучком свечей в руках. Оба они, как по команде, встали у могилы, зажгли лампаду на кресте, раздали свечи, тоже их зажгли и вдруг запели торжественно и волнительно. Птицы тут же смолкли. Голос певчей, высокий и светлый, перекликался с низким, сильным голосом батюшки, создавая непривычное слуху двухголосье со странной акустикой - звук уносило вверх, оставались только обрывки певучих слов поминального песнопения: "Помяни, Господи, душу ныне усопшей рабы Твоей Ларисы, отпусти ей грехи вольные и невольные и упокой её в Царствии Твоём".
Моё радостное настроение никак не желало меня покидать. Я видела профиль Ильи, он смотрел куда-то вверх и часто моргал. Видела я, как Ольга Петровна отошла немного и прислонилась к покосившейся большой берёзе, утёрла глаза, потом оглянулась на меня и кивнула. Я почти улыбнулась в ответ, но опомнилась и, сдержав радость, махнула ей рукой.
Крупные солнечные зайцы, отражаясь от начищенного кадила батюшки, прыгали по головам и лицам людей. Запах курившегося ладана не долетал ко мне, но я видела его белёсые, прозрачные струи, стремящиеся вверх к яркому небу, куда тянули свои тонкие зеленоватые руки с растопыренными пальцами очнувшиеся от спячки старые деревья. Я не могла сосредоточиться на Ларочке, как ни старалась - что-то другое, весеннее, тёплое, радовало меня изнутри, какие-то необъяснимые светлые мысли о лете, о нас с Ильёй и о том, что может быть у нас когда-нибудь родится девочка, такая же красивая, как была его сестра. Мы вырастим её в любви и она с её детьми будет нашим счастьем до самого конца... Это не мечта, нет! Это самое что ни есть настоящее и оно зависит только от нас.
Минут через десять всё закончилось. Под конец батюшка наказал всем особо сердечно молиться о душе Ларисы сегодня, когда решается, куда она отправится, и не употреблять в тот день вина.
- Послезавтра большой поминальный день - родительская суббота,- напомнила его спутница.
- Да-да. Приходите на службу, вместе будем молиться об усопшей. А вот это ни к чему, - он указал на откуда-то появившийся под крестом стакан, накрытый хлебом. - Так христиане не поминают! И помните, Идёт Великий пост - время особенное для дел милосердия. Щадите и прощайте друг друга именем усопшей, в этом вы ей очень поможете и порадуете её.
Благословив всех, он пошёл к сарайчику. Илья двинулся за ним, но увидел меня и остановился. Я бросилась к нему, огибая могилы, он тоже сделал несколько шагов мне навстречу. "Как хорошо, Илюша! Как хорошо! - чуть не крикнула я ему. Он обнял меня и сильно прижал к себе.
- Как ты? Как? - тихо спросила я, но слова мои потонули в его пальто.
- Пойдём, священник ждёт, - ответил Илья.
Мы прошли пару метров, рука в руке, потом Илья ускорил шаг и я немного отстала. Он шёл всё быстрее и под конец почти побежал к домику, постучал, открыл дверь и вошёл, а я осталась стоять снаружи, оглянувшись назад, где люди ещё не разошлись. Ольга говорила с певчей, кто-то раскладывал цветы вокруг креста. Регина обнимала Соню, но вот, что-то ей говоря, повернула голову и остановила взгляд на мне. Расстояние до неё было не маленькое, но выражение её лица мне не понравилось. Зачем она так смотрит? Скорее бы появился Илья! Я постучала в дверь и вошла.
- Требы у нас бесплатные и свечи тоже. Если хотите, можете помочь храму, я открою. Там ящик справа у дверей, положите, сколько хотите.
Батюшка взглянул на меня:
- Значит, вот с этим братом ты и живёшь.
Порицать он нас, разведённых грешников, не стал, а повёл к церквушке у ворот, отпер дверь и впустил, а сам остался на улице.
Мы вошли в маленькое пространство, освещённое солнечным светом, падающим через длинные мутные окна. Запах благовоний, светящиеся на солнце лики, их глаза, цветы и тишина - это был совсем другой мир, близкий и далёкий одновременно. Глядя на Богоматерь и на распятого Христа, захотелось сказать какие-то слова, что-нибудь спеть, но слов не нашлось, только глубокий вздох. Стало так же спокойно, как когда-то в часовне Ксении. Илья держал мою ладонь, я слышала его дыхание совсем рядом, чувствовала его состояние, но не беспокоилась сейчас о нём, а, наоборот, была уверена в нас обоих и в том, что мы будем теперь приходить к Ларочке и в эту церковь, потому что здесь легче дышится и спокойнее думается.
Илья положил деньги в ящик и тронул меня за плечо:
- Пойдём.
- Давай ещё постоим!
- Нужно идти, дел много. В субботу зайдём, пораньше и неспеша, чтобы не бежать никуда.
Вот и всё. Мы вышли в обычную жизнь и побрели к машине ждать остальных.
- Его, кажется, зовут Павел, - кивнула я на удалявшегося священника.
Не ответив, Илья открыл мне переднюю дверь машины.
- Я сяду сзади. Пусть мама сидит впереди.
- Так неудобно разговаривать, садись вперёд, придут - пересядешь.
Я села рядом с Ильёй, он обнял меня и тихо сидел, глядя через мою голову в правое окно.
- Илюша, тебе полегче уже? Хоть чуточку?
- Завтра, наверное, будет полегче. Сегодня с Соней нужно разобраться. Она... Как оказалось, она всё знала.
От изумления я растерялась:
- Как такое может быть! Откуда? Кто-то из близких проговорился?
- Не из близких. Ей мальчишка соседский давно всё сказал, но она не верила. Он каким-то образом проведал про то, что забирали гроб, но Соня думала, он врёт, а вышло, что врали мы. Вот так-то. Да-да, знаю, всё пройдёт, время объяснит ей эту нашу молчанку, но сейчас она ни с кем не разговаривает.
- И с тобой?
- Ни с кем.
Он опустил стекло со своей стороны, выглянул из него и сказал кому-то невидимому снаружи:
- Никто такого не ожидал! Ребёнок знает о смерти матери и молчит! И никого ведь не спросила, только с этим Колькой говорила, а из нас ни с кем. Чем это мы заслужили такое высокое доверие?
- Она потому и не говорила с вами, что верила, смеялась над выдумкой того мальчика и ждала Ларису.
Илья потёр ладонью лоб и хотел закурить, но передумал.
- Мать не выносит запах табака в машине, только Ларку и могла вытерпеть с сигаретой... И что теперь? Какой-то ребус недетский. Как её отогреть теперь? Ну кто мог такое предположить? А у неё ведь в голове все звенья в одну цепочку постепенно складывались, день за днём и одно к одному, и сложились-таки. Она всё запоминает, каждую мелочь видит и подмечает, память просто удивительная - Лариса такой не была. Можно сказать, одарённая девочка у них получилась. И тот приступ ярости... Нельзя было ей видеть бабушку в том состоянии. Наверное, тогда она и заподозрила, что мальчишка что-то знает.
- Нужно терпеть её обиду и не пытаться сейчас что-то ей объяснить, как это ни тяжело. Этот бойкот закончится.
- Это не бойкот. И не обида.
- А что тогда? Реакция на стресс? Это тоже проходит, только медленнее.
- Даже мне тяжело ждать, а матери вообще не под силу. В семье педагогов не просчитать такой разворот!
- Разве можно всё просчитать, Илюша?
- Всё нельзя, но кое-что можно. Например, что соседи иногда смотрят в окна, а дети незаметно слушают их разговоры и общаются потом между собой. И что детям нужно говорить правду прямо сейчас, а лучше вчера или на прошлой неделе, во избежание таких вот запоздалых прозрений, потому что они умнее, тоньше взрослых и ложь им переносить тяжелее. У них нет от неё защиты.
- Дети врут точно также, как взрослые,- пыталась я хоть как-то успокоить Илью, но сама начинала понимать весь ужас этой ситуации и невероятное стечение обстоятельств, которые к ней привели.
- Кому-то из детей было бы лучше и не открывать всего сразу, но с Сониной восприимчивой натурой это была ошибка. С другой стороны, она ничего и не спрашивал! Ждала, осторожно прощупывала, спросить напрямик боялась, но теперь ясно, что всё для неё крутилось вокруг одного - жива ли мама. Эх! Вернуть бы всё назад, да не выйдет.
Он с горечью махнул рукой, вставил ключ в замок зажигания, но машину не завёл.
- Мы с тобой сделаем всё, чтобы ей стало легче. Забыть это невозможно, но жить с этим у неё должно получиться, - уверенно, почти радостно сказала я, прислонилась к его щеке и зажмурила глаза. Он в ответ погладил меня по голове, по щеке, прижался к ней губами и я услышала ровные удары его сердца. Даже когда вокруг всё бурлило и рвалось, когда боль подступала к самому горлу и страх тлел где-то рядом, нам было спокойно вместе - намного спокойнее и легче, чем порознь. Минуты, подобные этим, были редки; мы почти с ним не виделись, так, урывками, и эти мгновения посреди разлуки дарили теплоту, согревали надеждой, питали нас нежной, сильной энергией. Живи мы с ним размеренной, беспроблемной жизнью, кто знает, сохранилась бы эта живая струя взаимного притяжения или растаяла бы она в благополучно-приторной рутине неблагодарного потребления земного счастья.
- Илюша, мы всё сможем. Я даже знаю, как мы это решим,- прошептала я, открыла глаза и неожиданно увидела за окном прямо перед собой лицо Регины, которая хотела уже взяться за ручку передней двери, но будто вросла в землю, обнаружив меня рядом с Ильёй.
- Садитесь вперёд, Регина Семёновна, я пересяду, - тотчас сказала я.
Глава 57. Щадите друг друга.
Регина замерла на пару секунд, потом нагнулась и миролюбиво, с улыбкой сказала Илье в открытое окно:
- Поезжай. Я на метро.
Илья оторопело высунул голову в окно и крикнул ей в быстро удаляющуюся спину:
- С какой такой стати? Ты что! Или сюда!
Будто оглухнув, Регина пошла ещё быстрее. Её нагнал мужчина, кажется, муж Ольги Петровны, взял за локоть. Она остановилась, помедлила немного, повернулась и пошла с ним назад.
Я стояла у открытой передней двери и не совсем понимала, что делать, когда Ольга подошла ко мне сзади и коротко шепнула:
- Ничего сейчас не говори.
Я оглянулась на неё и в этот миг услышала изменившийся до неузнаваемости резкий голос Регины:
- Я с ней в машину не сяду. Поняли?
И с тем она круто развернулась и почти побежала к воротам. Илья выскочил из машины, догнал мать, схватил за руку, но она высвободилась и бросилась наутёк. Оба они скрылись из виду, а я, не веря своим ушам, стояла в оцепенении и смотрела им вслед, пока не услышала рядом с собой спокойный, даже как-будто весёлый голос:
- Оленик. По совместительству дядя Ильи. Наконец-то свиделись. Не берите в голову эти выверты циркового искусства.
- Очень приятно,- сдавленно сказала я. - Олейник это фамилия, а имя и отчество?
- Не Олейник, а Оленик! Это и есть имя-отчество в сжатом виде, можно сказать, его смысловой сгусток. А так я Олег Николаевич, но это долго.
- Звучит, как производное от оленя,- вяло как-то промямлила я, выбитая из колеи безумным выпадом Регины.- Только что теперь? Как лучше...
- Как нам всем лучше, один Бог знает, - ответила за мужа Ольга. - А что теперь? Вон идёт капитан подводной лодки, у него и спросим.
Илья возвращался один, вид у него был озадаченный, походка неровная. Он бросил сигарету, топнул по ней ногой и скомандовал:
- По местам! Вера, садись, где сидела, а вы с Соней назад. Валера её довезёт.
Я послушно села. Куда мы едем? К Регине? После таких её слов это невозможно. Даже если это истерический выверт, ей нужно дать время отойти. А если не выверт, а продуманная позиция?
Илья молча курил и хмурился, Ольга с мужем на заднем сидении тихо переговаривались через Сонину голову о чём-то своём, будто ничего и не было.
Когда мы подъехали, Ольга наклонилась ко мне со своего места:
- Ты, Вера, в этой семье человек относительно новый, поэтому доверься нам, специалистам по капканами, и ни о чём таком не рассуждай, словам значения не придавай, а спокойно иди с нами - будем поминать нашу дочку, как принято у путних людей.
- Зачем ещё больше злить Регину Семёновну? Пусть отойдёт, я могу приехать потом, когда ей будет лучше.
- Потом ты, конечно, приедешь, но нас уже тут не будет, уезжаем мы.
Я поняла. Без них будет намного труднее это уладить - без них шансов почти не было, это я прекрасно видела и хотя ноги мои туда не шли, я, после некоторых колебаний, всё же внутренне собралась, решилась и двинулась вместе со всеми за руку с Ильёй к подъезду, как заведённая игрушка, пока не дошла до двери и не услышала, как Илья позвонил в звонок.
Было тихо, никто не открыл. Тут же, почти сразу, в огромное старинное окно подъезда мы увидели, как подъехал Валера и Ольга заторопилась им навстречу, быстро сбежав с третьего этажа вниз. Слышны были только обрывки её речи: " Нельзя... Сороковой... Лариса слышит..."
Ответ Регины, усиленный эхом, прогремел на весь подъезд:
- Я с ней за один стол не сяду!
Вслед за этим раздались быстрые шаги, грохнула дверь, тень Регины мелькнула через двор по направлению к внутренней арке и там исчезла.
Я была потрясена. Голова ещё худо-бедно соображала, но уже начала сбавлять ход и пустеть.
- Ну, Илья, с твоей матерью не соскучишься! - усмехнулся дядя Ильи.- Тут Пушкин нужен с его корытом: "Что мне делать с проклятою бабой?" Да что вы приуныли, а? Носы повесили, врачи вроде оба, а истерик бабских распознать не умеете. Открывай ворота, Илюха, ключ есть? Давай я, у тебя вон руки трясутся, не иначе от голода. Эх ты! Не умеешь диких зверей приручать - давно у нас на острове не был!
Он открыл дверь и за руку ввёл меня внутрь. Была в этом высоком, плотном пожилом мужчине уверенность и какая-то лихость. Чертами лица он напоминал татарина со светлыми, однако, глазами и крепкими, слоновая кость, зубами. Я где-то читала, что зычный голос и крепкие зубы - признак отменного природного здоровья. Волос у него осталось мало, но лысина была гладкой и ухоженной, без щербин и пятен, за ушами и на затылке ещё вились красивые седые кудри
- Ставьте воду, пельмени будем варить. Если через четверть часа я не поем, то буду похлеще той, что побежала куда-то из своей хаты,- громыхал он на всю квартиру. - Я штук пятьдесят съем для начала! Илья, ты сколько осилишь?
Илья ничего не говорил, не смотрел на меня и выглядел откровенно плохо: ему было ни чуть не легче моего.
- Да не стойте вы Ленскими столбами! Одна тут сальто крутит, как в пубертатном периоде, так и вы что-ли детский сад тут желаете устроить?
- Это дом Регины Семёновна, она не хочет, чтобы я была здесь, - ответила я.
Он только покачал головой в ответ, рассмеялся и взял у меня из рук сумку. Видя, что я всё ещё стою на месте, он, уже тише, попросил:
- Загляните к Соне - проблема у нас с ней. Может, она хоть с Вами захочет поговорить.
Соня сидела на диване в гостиной, повернувшись к тёмному экрану телевизора. Как она осунулась, было видно невооружённым глазом, но не это было главным - сейчас она сидела совершенно неподвижно, чего дотоле я не видела ни разу. Живость и неусидчивость, её отличительные черты, исчезли без следа - она обмякла, погасла и видеть это было нестерпимо.
- Давай включим его. Как он включается, знаешь?
Она посмотрела на меня и, кажется, шевельнула губами, но слабо, едва заметно, возможно, мне это только показалось.
Я подошла к ней, постояла немного и села рядом, потом обняла её и погладила по кудрявой головке. Сердце сжималось от невысказанной жалости и невозможности хоть как-то облегчить её боль, не было слов, чтобы помочь этому созданию переносить страдания. Пару раз она взглянула на меня своими чёрными, прежде такими быстрыми глазками, но так и не проронила ни слова.
В руке у неё был игрушечный зверёк.
- Можно? - попросила я. Мне хотелось понять, слышит она, помнит ли меня или совсем утонула в океане безграничной боли.
Соня не ответила, но убрала руку за спину. " Она всё видит и слышит, но не произносит ни звука. Я совсем не знаю детскую психологию и что там пишут о посттравматической реакции у детей. Пойду в библиотеку, сяду за книги",- думала я, а сама тихонько подбиралась рукой к её зверьку и улыбалась, будто говоря - вот сейчас найду твоё сокровище. В глазах моих стояли слезы, но я не плакала, а только шептала ей потихоньку какую-то неизвестно откуда возникшую в голове детскую присказку и шагала пальцами по дивану к её игрушке за спиной:
- И;ду, и;ду, броду нет. Еду, еду, ходу нет.
Потихоньку я добралась до её ладошки, а она в ответ просунула свой сжатый кулачок со зверьком внутрь моей ладони. Я приобняла её и она осторожно прильнула ко мне плечиком; так мы сидела с полминуты, пока в комнату не заглянул Илья. Сонечка отпрянула, но он успел заметить миг её тёплого доверия ко мне, а так же и то, что случайно спугнул его.
У меня не было для неё слов утешения. Слова иногда могут и разъединять и, если не знаешь точно, что сказать, лучше разделить боль молча, чтобы ненароком не ранить ещё сильнее. Её горе было безмерным - сегодня она впервые была на могиле матери. Детская память сотрёт почти всё из этих её ранних лет, она не вспомнит ни миг, когда доверчиво прислонилась ко мне сейчас, ничего из того, что происходило в её жизни эти дни, месяцы и годы, время сотрёт лица и имена, всё канет куда-то, будто и не с ней это было, но вид креста с фотографией матери останутся в её памяти навсегда и будут с ней после того, как всё остальное забудется. Как ей вынести этот неподъёмный груз? Она будет жить теперь утерянной связью с Ларисой, будет искать её след, видеть её в вещах, в природе, во сне.
Сколько обычно длится острая фаза скорби у детей и когда намечается перелом к нормальной жизни, быстрее или медленнее, чем у взрослых? Всю её жизнь это длится не может! А если может? Всю её жизнь, краткую или долгую? Если так, то лучше было бы ей не родиться в этот мир, что обманул её в самом начале. Нет, нужно верить, что ей станет легче через год или два, что этот груз её не раздавит и она ещё сможет стать счастливой. Ясно одно - никто не способен взять на себя даже малую толику её боли - всю её она выпьет одна. Но облегчить и ускорить заживление этой раны взрослые могут, если пройдут с ней вместе этот путь, любя её и страдая вместе с ней и тем помогая ей нести эту тяжесть.
Понимает ли это Регина? Соня только что видела её злобу, слышала слова нелюбви, что, как осколки при взрыве, летели налево и направо. Нужна тишина. Нужны любовь и близость родных сердец, только в этом и спрятана надежда на оживление измученных душ. Не может быть, чтобы Регина этого не чувствовала, и всё же, по какой-то причине эта взрослая и опытная женщина не способна преодолеть свою ко мне неприязнь и хотя бы контролировать себя на людях.
Таблетки! Это из-за них она не владеет собой, подумалось мне.
Эта мысль меня успокоила, к тому же вид и состояние Сони отодвинули мои собственные переживания на задний план. Вот кому нужна была помощь, возможно даже срочная! Потом, позже я поговорю с Региной, правильно расставлю акценты, выясню, наконец, в чём она меня подозревает. Может, проблема надумана и пора объясниться - мы с ней за три года и пары слов не связали. А сегодня, прямо сейчас, наша главная беда не мы, взрослые - не я, не Илья и даже не Ларочка, а вот эта потерявшая нить жизни малышка, что сидит одна со своим огромным горем и молчит, молчит, молчит. Молчит снаружи, а внутри происходят процессы, коих мы не видим, только догадываемся о них, причём, с большим опозданием: не на пустом месте говорила она тогда про кладбище, собиралась пойти туда с мальчиком, обозвала его трусом - ему было страшно, а ей нет. А ей ведь было очень страшно - вдруг то, что он сказал, правда! Оттого она и вертелась тогда волчком и пела странную песню. Поздно всплывают в памяти детали. Поздно открывается совсем иной смысл этих ребячеств, но кто мог знать тогда, что творилось у неё внутри? Кто мог знать?
Вошёл Оленик с тарелкой пельменей:
- Проглотил пару штук и совесть заела - они там голодные, а я тут жую за обе щеки! Вот вам, девочки, сейчас за сметаной схожу.
- Давай, Соня, так: ты один и я один по очереди, - предложила я, думая, что она откажется, но она взяла вилку, подцепила пельмень и положила в рот, затем наколола ещё один и дала мне. Я съела и ожидала её очереди, но на том всё и закончилось - она медленно сползла с дивана, неуверенно пошла к двери, выглянула в коридор, мимо кухни прошла в свою комнату и прикрыла дверь изнутри. Всё. Больше она никого не хотела видеть, включая и свою игрушку, брошенную на полу.
- И так двое суток, - сказал Оленик, войдя в комнату с плошкой сметаны. - Для виду ест, это понятно. Очень мало ест, просто никуда не годится. Но отойдёт она, увидите. Был я в такой ситуации с одним парнишкой. Ничего, отойдёт, дайте время. Увезти бы её... Эх! Там щенки у нас! Народилась целая орава, будем дрессировать да раздаривать. Охотники наших собак из рук рвут - очередь стоит. Весна начинается, лёд скоро вскроется, столько дел и взрослым и ребятишкам! А какие там зори! Она ведь никогда такого не видела - небо горит и отражается в воде. А Вы такое видели? Где-нибудь, где есть большая вода и открытое пространство, а?
- Такого, наверное, нет. Щенки! - вдруг вырвалось у меня. - Мой Павлик мечтает о собаке... Ой, нет-нет, животных нам нельзя, мы снимаем.
- Нет квартиры, говоришь? Это не дело. Какая семья без квартиры? Илья, ну-ка иди сюда! Последний вечер как-никак, давай поговорим.
Вошёл удивлённый Илья и выжидательно застыл напротив нас.
- Ты что же? Долго ещё копить будешь? Почему жильё не покупаешь, не женишься? Сколько уже вы вместе? Чего ты ждёшь? Мать свою слишком слушаешь? Послушание - дело хорошее, только её линия жизни с твоей может и не совпадать. А Вы, Вера, если хотите семью с ним создать, берите управление в свои руки и рулите, а не ждите, пока полжизни пройдёт и детей новых не будет. А надо детей, поняли? Без детей, как у нас с Олюшкой вынужденно получилось, жизнь обеднённая. Мы, конечно, живём - не все так могут, как мы, жить. Но без детей всё это ничем не кончится, мы оба это с ней знаем. Вот годик минет, Семёновна придёт в себя и свадьбу нужно играть. Нечего жить лишь бы как - там-сям и не там и не сям. Ты всегда был серьёзным малым. Что ж тебе, получается, большой город не дал желаемого? Чего-то тебе тут не хватает, то ли широты, то ли глубины... Если так, то нечего тут годы терять, давай назад, туда, где тебя ждут и хорошим словом вспоминают. До сих пор хорошо о тебе говорят люди, друзья твои по команде. Любили тебя все наши и до сих пор любят. А то, что беда с Ларисой случилась, так от этого никто и нигде не застрахован. Невозможно от беды никакой стенкой отгородиться и никто не даст нам гарантии, что с нами ничего подобного не случится. Но от этого нечего впадать в изъян, а нужно жизнь строить, детей рожать, помятуя, что время не резина - поменял зимнюю на летнюю и дальше едешь. Ничего не поменяешь и обратно не вернёшь - нужно жить наверняка!
Он наколол на вилку два пельменя из нашей с Соней тарелки.
- Продукт остывает. Не терплю, когда они холодные - лучше новые сварить. Ну где там эти белки бегают? Илья, иди глянь, не идут они? Я знаю тебя с двух годочков, ты и сестра твоя для нас родные дети, хоть мы вас с Олюшкой и не рожали. Вы вот все уехали, а мы остались, место вам греем.
Слушай меня, сынок. Не пропусти момент! Женщину не упусти, которую любишь - а это сделать легко. Мать твоя никуда не денется, а женщина деться может. Мать она и есть мать и никуда она от тебя не убежит. Не пропадёт она, поможем мы ей все вместе, кому нам ещё помогать? Но тут ведь о тебе речь. Может, у меня галлюцинации, но я вижу, в растерянности ты пребываешь, не знаю только, когда это у тебя началось - сейчас или до того. Ладно, спишем пока на ситуацию, но я это дело проверю. В душу твою я, конечно, заглянуть не могу, но проверить перепроверю. Не ты приедешь, так я могу заглянуть, бывают и у нас тихие времена.
Брякнул дверной звонок, Илья пошёл открывать.
- А может, и помянем ещё нашу девочку и будет всё, как у людей! - вскинув брови, весело рассуждал Оленик. - Набегались, куропатки, и прибежали домой. Эх, не видела ты, как эти курочки в молодости бегали! А пели как! Одно время только белые платья обе взялись носить и белые туфли! Что это была за красота! Придут с работ, взобьют свои бабетты, в белое нарядятся, а за ними и все девчонки наши этим заразились. Вот времена были! И куда всё делось?
Он так искренне хотел развеять тяжесть от Регининых слов, таким тёплым и уверенным был его говор, что тревога моя почти улеглась. Он вышел в коридор и я бесстрашно пошла за ним, навстречу надежде, вопреки предчувствиям, с верой в силу родных Илье людей из далёкого холодного края.
На вид они были спокойны. Ольга неторопливо снимала верхнюю одежду, искала в гардеробе плечики и складывала свой чёрный шелковый шарф - сначала вдвое, потом вчетверо, потом ещё... Регина присела на пуфик у двери и, ни на кого не глядя, сосредоточенно меняла уличную обувь на домашнюю.
- Валера где? Где остальные? - спросил Илья.
- Домой поехал Валера, - сдержанно ответила Ольга.- Сказал, позже заедет, если получится.
Из кухни выглянул Оленик :
- Я проголодался и сварил первую сотню. Где вы так долго были?
В небольшом пространстве уютной прихожей чувствовалось напряжение: Регина будто оглохла, Ольга Петровна отвечала вяло и без желания.
- Мы сидели внизу. В кафе то есть, - сказала она мужу, глядя куда-то в сторону.
- Интересно поминаем. Разбились на подгруппы, у каждого свой стол. А вместе-то никак? - этот вопрос Оленик адресовал Регине. Та в ответ с усилием поднялась с места и повернула голову в нашу сторону. Взгляд был сумрачный, смотреть в её глаза не хотелось, но я заставила себя не отводить глаз и собрала силы, чтобы не отвечать ни на какие возможные её выпады - эту ясную и прочную установку успела я дать себе за пару секунд до того, как вновь услышала её приглушённый и одновременно дребезжащий голос:
- Хочу тебя спросить вот о чём, сынок. У нас в семье случилась беда. Объясни мне, почему вот эта, которая за Олегом... Чему она радуется? Это ведь и лицемерием не назовёшь, лицемеры обычно играют роль, а тут всё неприкрыто. Какая радость над могилой моей дочери! Издалека слепит!
Губы её скривились и дрогнули, в глазах показались слезы, но она продолжала с напряжением цедить слова:
- Кто-нибудь из вас может мне растолковать, почему она который раз приходит последняя. Или здесь принято приходить, когда вздумается и как вздумается, куда не звали, и демонстративно радоваться нашему горю?
Она села обратно на пуфик и наклонилась вперёд, уперевшись локтями в колени и закрыв лицо ладонями. Голос её дрожал и постепенно вся она начала подрагивать. Слёзы текли ей на одежду, но голос звучал отчётливо:
- Ты, сынок, может не видишь того, что вижу я. А то, что я тебе пытаюсь донести, в расчёт не принимается просто потому, что мне вынесен приговор - я не в себе.
- Вы там в кафе, похоже, ни до чего не договорились, что ли?- спросил Оленик жену и обернулся к Регине.- Ты твердишь одно и то же и слушать никого не желаешь. Что ты такое видишь, чего другие не в состоянии разглядеть? Ты одна ясновидящая, получается, среди нас?
- Ты спиной стоял и не заметил, как она сияла, как на шею ему бросилась...
Оленик не ответил, только пристальнее стал глядеть на жену, что застыла в полуоборота к нам с шарфом в руках. Регина вдруг распрямилась и выпалила в мою сторону:
- Она не остановится, пока не добьётся своего! Чего ты хочешь? Слышишь ты меня? Чего ты хочешь?
Я молчала, оглушённая её жуткими обвинениями.
- Чего ты добиваешься? Ты ещё не поняла, что я всё о тебе знаю?
- Прекрати! - Илья умоляюще поднял руки. Стоя рядом с матерью, он шагнул вперёд, подошёл к ней вплотную, отгородив её от остальных. - Соня слышит, перестань! Ты ошибаешься, Вера так же, как и мы, переживает о Ларисе. Я точно это знаю, но ты меня не хочешь слушать.
- Я ведь ясно выражаюсь!- повысила голос Регина.- Я ей не верю, она лживая лицемерка. И Лариса ей не верила! А вы все поддались на это её обаяние! И пока она не добьётся своего, она, сынок, от тебя не отвяжется.
- А чего она, на твой взгляд, добивается? - серьёзно спросил Оленик.
- Чтобы меня не было, вот чего! Хочет Ильёй завладеть и всем остальным и я ей мешаю.
- Что-то мне всё это напоминает, - проговорил тот в ответ. - Я эти речи слышал лет так с десяток тому назад. Тогда они, нужно заменить, звучали убедительно. Помнишь, Илья? И что ты на этот счёт думаешь?
- Мама, пожалуйста, не нужно этого всего. Соня слышит. Прошу тебя! Никто тебе зла не желает, как тебе это доказать?- Илья говорил горячо, эмоционально и оттого неубедительно. А моё сердце колотилось уже даже не в горле, а где-то в висках. Из последних сил я сдерживалась, но эта несправедливость ранила самые глубины моего естества и нужно было начинать защищаться, хотя я не до конца улавливала логику её обвинений, кроме того, что я желала стереть её с лица земли. Логики, похоже, не ухватывал и Оленик:
- Если ты не хочешь её видеть, какая тебе разница, когда она пришла - первой или последней?
- Это называется уважением, когда люди приходят вовремя и приносят цветы на кладбище. Ты хоть раз видел её с цветами? - ткнула она пальцем в мою сторону.
Обида уничтожала моё самообладание - я сжала кисти рук и, с трудом удержав голос, сдавленно проговорила:
- А если бы у меня были цветы? Если бы я сегодня встречала вас у ворот, это что-нибудь изменило бы?
- Что? Это она со мной говорит или мне послышалось?
- Вам не послышалось, я говорю с Вами. Вы обо мне ничего не знаете, потому что не хотите ничего обо мне знать. Уже три года! С того вечера на даче, когда я по глупости прикрыла дверь на кухню, чтобы не мешать Вам отдыхать. Но если бы я её оставила открытой, всегда приходила с цветами и вовремя, если бы я... Если бы я даже дала Вам расписку от нотариуса, что никогда не посягну на Ваше... Вот это всё Ваше... Вы бы и тогда никогда не взглянули бы на меня.
Она грубо, со смехом, перебила:
- Расписку? Ты же не просто так тогда пригрела Максима! Но ничего не вышло - он от тебя удрал! Больше ему ничего не оставалось.
- Илья, расскажи всем, как я пригрела Макса. Ты должен об этом высказаться, иначе люди и правда поверят.
Илья сверкнул на мать глазами, махнул рукой и отчеканил:
- Какую чушь ты несёшь! Тошно! Соня от твоих слов торопеет, поскольку речь об её отце.
- Чушь? Сумасшедшей меня хочешь объявить? Тупоумной?
И вдруг она резко подскочила ко мне вплотную:
- Это ты! Ты должна была умереть, а не моя дочь! Украла её жизнь и сына хочешь у меня взять?
В ужасе я глянула во след удалявшемуся Илье. Он обернулся. Лучше бы мне не видеть этот взгляд. Всё во мне оборвалось и куда-то покатилось. Сомнений не было - он рассказал ей свой сон. Что ты сделал, Илья? Какая огромная ошибка! Ты не облегчил материнскую боль, а, наоборот, усилил её: в эту мистику она не просто поверит - она жадно ухватится за неё и сделает смыслом своей жизни. Вот стоит передо мной дракон со сжатыми кулаками и дышит, раздувая ноздри. Её сейчас хватит удар! Нужно отсюда уходить. Но как? Она перегородила мне путь. Хорошо, что нет в её старинной прихожей ножей и пистолетов на стенах, иначе бы мне конец.
Я подалась назад, ближе к двери в гостиную, у которой стоял Оленик и говорил Регине:
- Кто должен был умереть? Какую жизнь кто у кого украл? Ты в своём буддизме с атеизмом начиталась какой-то ереси в дурном переводе. А мы с тобой, Олюшка, на остров попали; люди тут говорят на языке, который я не понимаю. Что тут у них происходит и, главное, как им оставить Соню?
- Соню не отдам! - выдохнула Регина.
- Это понятно. Ты уже высказывалась по этому поводу, но дела это не меняет в том плане, что я не возьму в толк, где ты изыщешь силы воспитать маленького ребёнка, когда у вас тут война, а это процесс весьма энергоёмкий. Всем будет плохо - и тебе, и им, и особенно девочке, о чём тебе скажет любой психолог. Да и ты, мать семейства, сама это знаешь.
Регина что-то резкое ответила ему, но слов я не расслышала - как в тумане я протиснулась между Олеником и дверным косяком в гостиную, опустилась на диван, взяла Сониного зверька и так же, как она, уставилась в тёмный экран телевизора. За мной прикрыли дверь и наступила тишина, только слабые голоса и невнятные слова доносились из-за тяжёлой двери. Нужно было дождаться, когда освободится путь, и уходить. Странное дело, обида сейчас не жгла меня, она наверстает своё позже - сейчас я очень хотела к Илье и Сонечке, увидеть, что они делают, в каких позах сидят, хотелось сказать им что-нибудь ласковое, обнять девочку, отдать ей игрушку. Но нет! Нет и нет! Нельзя мне к ней привязываться! Ни в коем случае! Это даже не то, что с Даней - будет намного больнее и, прежде всего, малышке, когда она поверит мне, а я пропаду: Регина не позволит нам сблизиться, это ясно, как белый день. Она не щадит никого. Доказательство тому - только что сказанные слова о Максе, которого Соня ещё не успела забыть - не такая она маленькая и времени с его отъезда прошло не так много, чтобы она его не помнила. А если девочка слышала то, что умереть должна была не Лариса, а я? Она не могла не слышать - Регина кричала громко. Что теперь она будет чувствовать ко мне и как воспримет мою нежность и тревогу о ней?
Смерть Ларисы продолжала наносить удары, теперь уже устами её собственной матери, слова которой разили наповал. Могло ли быть по-другому? Может ли такая потеря сделать людей добрее, внимательнее друг ко другу? Может! И в этом, скорее всего, её смысл - осветить жизнь другим светом, под другим углом - под углом скоротечности и оттого особой ценности жизни.
Мне сейчас нужно попытаться отодвинуться от этой прихожей и от её хозяйки; мне с моими упражнениями много раз удавалось собраться и выйти из замкнутого ситуацией виртуального пространства за границу невидимого круга.
Мысли ожесточенно атаковали мою, выстроенную под руководством психолога, линию обороны, нападали то по одиночке, то группами, отвлекая от генеральной линии защиты,
и пару раз я даже тряхнула головой, пытаясь отогнать их, точно слепней от глаз больной старой лошади. Мысли отлетали, но тут же возвращались, мешая сфокусироваться. "Я смогу побороть эту свою немощь! Я делала это раньше и сделаю сейчас! Нужно выяснить, что тут главное. Нужно уловить это главное и от него плясать, иначе меня утащит в эмоциональную кашу, где я и сварюсь. Разобраться бы, зачем она всё это городит. Это не похоже на бесконтрольное извержение злобного вулкана ненависти и таблетками, конечно, не объяснить её нежелание видеть и слышать кого-то, кроме себя: таблетки ослабляют самоконтроль - на сложившееся мнение о людях они повлиять не способны. И ко мне она не изменилась, только стала ещё жёстче; ничего нового таблетки не привнесли. Да и контроль, похоже, частично сохранён - ей почему-то удаётся собрать внимание вокруг себя одной, будто боли остальных членов семьи не существует, хотя на самом деле скорбь Ильи от утраты любимой сестры, боль бездетных Ольги Петровны с мужем от потери племянницы, что была им дочерью, сравнимы по интенсивности со скорбью Регины. Про отца Ларисы, брата Ольги Петровны, почему-то вообще не вспоминают, а про беззащитную перед таким ударом Соню невыносимо даже подумать. Все эти люди словно стоят в стороне или, точнее, по кругу, а центре Регина - главная героиня этой трагедии, и это было бы логично, если бы не вот это её агрессивное поведение, если бы не эти обвинения, что повергают в шок людей, которым я по сути никто.
Регина сделалась главной жертвой этой драмы. А что такое жертва? Жертвы катастроф и стихийных бедствий после потери средств к существованию либо становятся нищими, если нет у государства системы вспоможения, а если такая система развита, им оказывается безвозмездная помощь, что в какой-то мере компенсирует их утраты; они эту помощь принимают как само собой разумеющийся факт.
В позиции жертвы человек не может отдавать - он берёт, чтобы выйти из тупика, начать новую жизнь и больше не нуждаться в сторонней помощи. А если задержаться в этой роли? Аггравация, как намеренное сгущение красок, с целью получения дивидентов - феномен известный и изученный. Жертвам положена помощь, но она временная. Регина, оставшись вечной жертвой,
будет брать, ничего не отдавая. Брать можно по-разному, например, силой захватить то, что тебе нужно. А можно сделать так, что сами отдадут и ещё просить будут, чтобы взяли. Но этот путь опасен! Раз это подозреваю я, то и окружающим эта мысль доступна. Регина что же, не понимает этого? На что-то она ведь рассчитывает? На что-то прочное, незыблемое, что работает в любых обстоятельствах, вопреки догадкам и даже фактам. На что-то глубинное бессознательное, то, что не изменить и не переделать. На чувство долга или даже на инстинкт! Вот на что может быть нацелена роль жертвы".
Я вдруг увидела себя со стороны и испугалась - в её стройной системе я со своей любовью - не просто чужеродное тело, а опасный враг!
В памяти всплыло шипение кота на капоте и моя собственная ремарка про благие намерения, которые могут быть неверно истолкованы и восприняты, как угроза. Регина шипит, потому что боится. Удерживать возле себя Илью она будет, чего бы это ей ни стоило, из какого-то страха, суть которого мне неизвестна.
Мне отчаянно захотелось ошибаться, захотелось самой поверить, что всё не так драматично, не так серьёзно, что Регина, если и аггравирует, то не умышленно, а на подсознательном уровне, что она совершенно искренне уверовала в мою порочность и злую волю и ещё возможно ей доказать, крикнуть - это не так, Вы заблуждаетесь!
Господи, да что же это! Я не хочу этого! У меня нет сил на войну!
Нестерпимо яркое закатное солнце ударило в оконное стекло и резануло по глазам. Я поднялась и подошла к окну задёрнуть занавески.
Дуновение, лёгкий ветерок пробежал сзади по волосам, коснулся плеч и появилось явственное ощущение, что в комнату вошли. Только бы не она! Я не готова к противостоянию, я его не выдержу! Обернуться и увидеть её этот взгляд, полный смуты, таящий опасность? Я ждала, что вот услышу какой-то звук, который даст надежду на то, что вошёл кто-то другой, не она, но звуков не было, стояла полная тишина, в которой не было ничего, кроме тонкого, но одновременно и отчётливого движения воздуха позади меня.
А вдруг это Соня?
С секунду ещё я гадала, кто бы это мог быть, и тут что-то воздушное накрыло мою голову, будто пух или, быть может, шёлк. Ну конечно! Это Ольга Петровна и её дивный, тончайшего шёлка шарф. Но зачем это она? Кто я ей такая, что она так явно одаривает меня своей заботой? И всё же... Искренние люди в выражении рвущихся наружу чувств способны иногда на такие порывы. И, не будучи более в силах выносить неизвестности, я обернулась.
Дверь, как и прежде, была закрыта. В зеркале серванта я увидела себя с непокрытой головой, хотя все ещё отчётливо чувствовала нежное прикосновение к волосам.
В пустой комнате с плотно закрытой дверью не было никого, кроме Богородицы на стене над диваном, глядевшей своим спокойным, прекрасным, материнским взглядом.
Глава 58. Полвека тому назад.
В квартире, полной людей, воцарилась тишина и, казалось, даже часы тикали будто сквозь вату. Стоя посреди притихшей комнаты, я время от времени касалась головы, желая окончательно убедиться в отсутствии покрова на ней, а он до сих пор лежал лёгкой паутинкой поверх волос! Как это странно, необъяснимо... Со мной этого не происходило раньше. Дежавю и сбывшиеся предчувствия случались неоднократно, но никогда я не страдала тактильными видениями.
Из прихожей стали доноситься голоса, вначале приглушённые, затем всё более чёткие.
- Что ты хочешь дать Соне, когда в тебе самой пустота? - слышался ровный голос Ольги. - Нет, если бы пустота! В тебе живёт та старая обида, которую ты припудрила вот этим всем. Ты так и не сдвинулась с той точки, не простила мою мать; её уже столько лет нет на свете, но дело её, как я погляжу, живёт. Ты рвёшься что-то такое доказать тем, кто тебя давным давно забыл, но ты... продолжаешь помнить и забывать ничего не собираешься. Подумать только! Тратить силы и время, которых у тебя нет, на то, что на самом деле пустое и тебе не нужно, чтобы доказать это пустое людям, которые тебя не помнят! Большей глупости не придумаешь! Ты все эти годы жила своей привязанностью к детям, твердила, как ты им нужна и дорога и как они тебе нужны. Ну так вот они стоят, смотрят на тебя и не понимают, что такое происходит, где эта самая родительница и её любовь, о которой пелось столько лет?
- Да ты с ума сошла что ли? Что ты несёшь, ты сама-то понимаешь? - глухо, как в трубу, прокричала Регина.
Я всё ещё стояла посреди комнаты и водила рукой по волосам, когда вошёл Оленик:
- Это всё нам нипочём!
Это мы пережуём
И за дружеским застольем Вкусной водочкой запьём!Юмор, Вера, вытаскивает там, где оставляет надежда. Как у тебя с чувством юмора?
Он беззаботно насвистывал свою песенку, что входило в явный диссонанс со сгущавшейся рядом грозой. На меня особо не глядя, он неспеша подошёл к дивану, достал из-под него чемодан и ещё что-то, затем открыл шкаф и замер, оглядывая висящую там одежду и какие-то тюки.
- Не бойцы мы, не бойцы, дети стриженной овцы... Я вот думаю, дело к вечеру, а у нас конь не валялся, ничего не собрано. Пока они там разбрасывают камни, я бы кое-что тут пособирал, если не возражаешь. Но главное, впрочем, не это. Знаешь, что главное? Здравый смысл тут не забыть, остальное быстро восстанавливается.
Он продолжал что-то насвистывать назло кипящему в прихожей словесному котлу, подтрунивая над ситуацией и намеренно выказывая своё к ней пренебрежение. В его присутствии действительно делалось легче, хотя через оставленную открытой дверь я хорошо видела теперь то, что там происходило.
- Понимаю ли я? - Ольга села на стул и закрыла глаза. - Думаешь, у меня истерика? Ты меня в истерике никогда не видела и сейчас не увидишь. Даже теперь, в самом конце! Но ты услышишь сейчас кое-что и, может быть, когда-нибудь это вспомнишь и заплачешь, а может быть и нет. Так вот, слушай и запоминай! Я отбила тогда тебя у них, когда оценила весь ужас вершившейся над тобой настоящей несправедливости. Люди потеряли совесть и стыд и я знала, ты была не виновата в том, что про тебя говорили. Может, в чём-то и была твоя вина, но точно не в том, что на тебя повесили. Моя мать тоже об этом догадывалась, но сыну своему, то есть моему братцу и твоему будущему мужу, она говорила другое, а я все эти разговоры слышала и наблюдала: она не хотела вашей свадьбы, не хотела тебя ни знать, ни видеть, потому врала и подпевала этим... Почему я вступилась? Ты никогда не думала, зачем я тебя у них отбила? Ну кто ты мне была такая? Мы ведь не были ни подруги, ни близкие знакомые, так... С тобой встречался мой брат и только-то. Я могла и дальше молчать и всё пошло бы по их воле: осталась бы ты одна, такая красивая и молодая, оплёванная и выволоченная в несмываемой грязи и в итоге бы уехала, убралась бы с их глаз, чем доставила бы им неописуемое наслаждение. Но я так не могла. Вот не могла и точка! Не было мочи терпеть это бесчинство. Я встала за тебя и вначале мать не поняла, насколько это серьёзно. А когда поняла, мы с тобой уже были далеко. Ну, вспомнила? Как я ушла от них от всех и поехала с тобой, сама знаешь куда. И как мы там с тобой работали, всех удивляли своими стахановскими нормами, теми неподъёмными ящиками с известью и песнями, помнишь? "Снова замерло всё до рассвета"... А Варвару и её последние слова тебе помнишь? Ну, вспоминай! Забыла... А я помню дословно, хотя прошло уже лет пятьдесят. Она тогда сказала тебе сохранить на сердце притчу о прощённом и непрощённом долге. Царь прощает одному огромный долг, неслыханный, громадный, а тот идёт домой и терзает кого-то за крохотный должок. Что тогда Царь сделал с этим первым, которого он поначалу простил? Она наказала тебе из всего Писания запомнить именно это, а я не могла тогда сообразить, почему именно эту притчу, но теперь вот ясно вижу, почему. Тот день, когда мать за мной приехала, а её не впустили, пока она прилюдно не извинилась перед тобой, это ты хоть не забыла, надеюсь? Ты думаешь, она тогда искренне тебя полюбила? Ты правда так всю жизнь думала? Ты прокрути плёнку назад и вспомни, как всё было и, главное, что могло бы быть с тобой, если бы я тебя не увезла тогда. А мать приехала, потому что поняла, я не вернусь без тебя. Она почувствовала, что дело нешуточное, вот и дала заднюю, ума хватило. А у тебя что же? Развитие по спирали, только не вверх, а вниз? Ты ничего не чувствуешь? Интуиция отмерла? Что ещё должно произойти, чтобы ты опомнилась и прозрела. Ты теперь взялась доказывать, что ты непримирима и непреклонна в своих оценках? Так это и так всем видно. А кроме этого? Цель твоя какая? Уничтожить тех, кто мешается под ногами, кто не того круга или, как там мать тебе самой говорила, "не тех бровей?" Тебе захотелось "тех бровей", царских или чего тебе надо? А ведь мать желала всю жизнь одного - чтобы ты провалилась сквозь землю! И ты теперь идёшь её путём - вот какой урок ты усвоила! Но на пути твоей свекрови встала тогда я! А кто встанет на твоём? Опять я? Но ведь тогда ты была беззащитна и открыта им, а теперь-то ты на коне и полный набор всех благ налицо! Как же я радовалась, что у тебя, у детей всё получилось! И в каком благоденствии ты живёшь, как преподаёшь, какой ты человек справедливый, добрый. Но вот я, наконец, приехала и что я у тебя вижу? Качественное количество перешло в некачественное: чёрствость моей матери к тебе дала, наконец, плоды искривления?
До этого момента Регина слушала на удивление спокойно и не перебивала, но при последних словах её вдруг передёрнуло, она привстала, взяла в руку стакан, что до этого поставил перед ней Илья, и собралась глотнуть, но вдруг щёки ее стали пунцовыми, глаза загорелись, спина выпрямилась и вся она словно помолодела. Откинув со лба красиво ниспадавший локон серебристых волос, она заговорила, вначале тихо, потом всё громче и резче:
- Всё у нас хорошо, говоришь? И у детей всё замечательно? А то, что Макс спился, не считается? И спивался он не за месяц и даже не за год, а за все те годы, что они прожили вместе на моих глазах. Ты не догадываешься, что происходило со мной эти годы - смотреть на его скотство, эти пьянки и девки, этот нескончаемый конвейер бутылок... Странное у тебя представление о благополучии. Может, тот сарай, в котором он нас поселил, или машину перекрашенную, на которой Лариса не раз и не два глохла посреди дороги, ты называешь большой удачей? Так и этого теперь нет, он всё пропил, оставил её ни с чем и исчез! И взятки гладки.
- Она сама его выбрала и к нему переехала. Это был её выбор! Что ты с этим могла сделать?
- Ты спрашиваешь, что я могла сделать? Это ты-то? Да как ты смеешь! Из-за тебя... Ведь если бы ты тогда... меня не остановила... Ничего бы сейчас не было! Я бы...
Она споткнулась о какое-то слово, отпила воды и хотела ещё что-то сказать, но Ольга неожиданно вскинула руку, будто останавливая Регину, на самом же деле она инстинктивно закрылась от слов, которые вот-вот должны были быть произнесены, но застряли у той в горле.
- Не говори больше! Замолчи! Не ради меня - мне всё равно! Ради тебя, прошу!
- Замолчать? Теперь? Когда ты вылила на меня ушат помоев? Так вот, говорю это тебе в глаза! Если бы ты тогда не влезла, я сделала бы аборт, как хотела твоя семейка. И ничего бы теперь не было - ни похорон, ни моих страданий, ни Сониных...
Она осеклась на полуслове, но было поздно - главные, страшные слова невероятной разрушительной силы вырвались наружу.
Ольга не двигалась, молчал, прислушиваясь, у шкафа и Оленик. Я сидела и дрожала в своём тайнике, забившись в угол дивана, сердце колотилось в горле, горло пересохло и хотелось пить, но шевелиться я боялась.
Шли секунды, немая сцена давила и расширялась, давление нарастало и вот-вот должен был произойти взрыв. Однако Ольга не взорвалась и даже не заплакала, только голос её сник:
- Я привезла тебе нашу Одигитрию, оставляю её вместо себя, а сама уезжаю. Если захочешь, попроси её, она поможет. И ежели ты мне не позвонишь и не расскажешь, что сделала всё по-человечески, боюсь, мы больше не увидимся. Ты знаешь, как я вас люблю и что могу для вас сделать. Нет чего-то такого, чего бы я для вас не сделала.
- Уходишь! - Регина вдруг наконец поняла, что они сейчас уйдут. - Из-за неё, из-за этой...
- Нет, не из-за неё.
Ольга подошла и очень осторожно взяла её за плечи, отодвинула упавшую прядь с её лба и провела ладонью по мокрой щеке:
- Из-за тебя. Ты знаешь, как я буду скучать. Это твоё право, быть какой захочешь. А я буду ждать.
Они стояли очень близко друг ко другу в полуоборота ко мне и казалось, вот-вот обнимутся. Голова Ольги склонилась к Регине, та в ответ немного отстранилась, подняла заплаканное лицо кверху и прерывисто, почти задыхаясь, прошептала:
- Я знала, что ты рано или поздно уйдёшь. Ты всё равно осталась с ними, потому что ты плоть от плоти они и все вы одно целое. Я не верила, боялась этого всю жизнь и вот оно случилось, - простонала она, оттолкнув руку Ольги. - Скажи, что ты со мной. Скажи!
- Я всё тебе сказала и добавить мне нечего. Решай сама, но не ошибись - тех, кто ненавидел тебя, больше нет, но ты можешь создать их себе заново.
Что-то невообразимое творилось в прихожей. Пространство наполнилось приглушёнными рыданиями, его бурливые волны понеслись, проникли туда, где находилась я, и подняли меня с места. Нужно было уходить - в прихожей происходила не просто ссора, а настоящая война двух миров и слышался ничем уже не сдерживаемый стон Регины:
- Ты! Ты виновата!
- Хватит, не говори больше! - последние слова Ольги я услышала, выскочив из своего убежища и, ни на кого не оборачиваясь, накинула шарф, повернула замок и открыла дверь на площадку, но на мгновение замешкалась в дверях, вспомнив про обувь. Боковым зрением я увидела, как Регина отошла на шаг от стены и с большим напряжением произнесла:
- И вещий Олег туда же! Вы всегда вместе, только я... Остаюсь одна...
- Ты не одна, вон у тебя сколько помощников и помощниц! - миролюбиво отозвался тот. - Только не нужно бы тебе оценивать их по себестоимости или как ты там преподаёшь? Что там нужно умножить на добавочную стоимость, чтобы средства производства давали прибыль?
- И ты туда же! - сдавленно повторила Регина.
- Не легла бы тогда у нас на пути, мы бы у племянника раньше побывали. Но вот дотянули до последнего и если сейчас не съездим, то когда же? В чём я не прав? В том, что прав не вовремя! - прищёлкнул он пальцами и засмеялся.
- Если поедете к ней...
Она не договорила, остановилась на полуслове, на угрожающем полуслове-полувздохе.
- Не к ней, а к ним. И ты бы оставила эти свои штучки и с нами поехала! Ты ведь, насколько я понимаю, не была у них! Выкидыши свои в сторону и, пока мы ещё тут, поехали, а Илья внучку спать уложит, - серьёзно предложил Оленик, подступив к Регине очень близко. Она не решалась говорить с ним так, как с остальными, опасалась чего-то или он своим беззаботным видом, логикой и отсутствием какой бы то ни было реакции нейтрализовал её безумство.
Мне бы нагнуться за сапогами, но тут, после последних слов, я уловила какое-то отрицательное давление в прихожей. Это была не тишина, а именно пустота, угрожающая и жуткая. И в этом сосущем вакууме раздался вопль. Он не был похож на человеческий, скорее, на кошачий вой или сирену. Страшный по силе, нестерпимо высокий по частоте, он заполнил пространство так, что Илья пулей вылетел из Сониной комнаты и кинулся к матери, а я, не помня себя, оказалась на лестничной площадке по ту сторону захлопнувшейся двери.
Крик - средство сильное. На некоторых он действуют парализующе, на других мобилизующе, но, в общем, криком можно добиться многого, выведя очевидцев из себя. Эффект, правда, непредсказуем и, как всяким оружием, им лучше не пользоваться, вспомнила я бабушкины истерики, очутившись за дверью без пальто, сапог и сумки. Я глядела на запертую проклятую дверь и не могла сообразить, как мне опять в неё позвонить?
Я бы так ни на что и не решилась, но вот вышла Ольга Петровна с моими пальто и сумкой в руке и огромной поклажей на плече.
- Пошли, - сказала она.
Я кивнула на мои ноги, но она повторила:
- Пошли! Я тоже почти босиком. Ничего, доберёмся и в тапках. И не в таких переделках бывали, тем более на улице не минус тридцать.
- Вы в аэропорт?
- Я к вам, куда же ещё! Не в Пулково же ночевать! Племяш, надеюсь, не обидится на свою престарелую тётку. Он давно меня звал к себе, да всё не было случая. Ну вот и он подвернулся, жаль, что без Ильи. Отчего, отчего, отчего мне так светло? - тихонько запела она, когда мы перешли на другую сторону улицы, но голос её дрогнул, она остановилась, оглянулась и подняла воротник.
- Снова замерло всё до рассвета, - сказала она окнам той самой квартиры. - Вот так! И это мы переживём - не такое переживали; из споров и разговоров всегда что-то да вырастает. Мхи, всякие лишайники, например, или что там ещё спорами размножается? Грибы разные, иногда ядовитые, ложные опята и сатанинский гриб! А что растёт, когда люди не спорят и не ругаются? Мир, дружба и взаимная помощь. И вообще, где настоящая любовь, там люди хранят тишину. Не спорят люди, там, где любовь - незачем им это.
Она бодрилась и смотрела весело, когда остановила машину и усевшись, смешно объясняла водителю, что это мы на спор вышли прогуляться в домашней обуви, и потом, дома, когда примеряла мои летние матерчатые туфли, поскольку ничего другого у меня для неё не оказалось, и когда побежала вниз встречать мужа с чемоданом и двумя баулами:
- Ты бы лучше вместо всего этого хлама сапоги мои привёз! Эх, не силён сильный пол в обувательских делах!
- Могу вернуться, если скажешь. Илья вынесет, позвони ему.
- Обойдусь я. Не нужно звонить - поесть бы! С утра ни крошки во рту. Пойдём, Вера, в лабаз, покажешь мне ваш местный ассортимент.
Павлик не отходил от Оленика, называл его уважительно и как-то очень похоже на "Олень Николаевич", показывал ему тетрадки, игрушки, без умолку болтал на собачьи темы и перед сном вытянул того на улицу поиграть в футбол.
Олег и Ольга, настоящие, открытые миру, чудесным образом притягивали детей и взрослых внутренней добротой и простотой бесхитростных своих душ, которую невозможно было скрыть. Тихая, непоказная уверенность в победе добра над человеческой немощью и какая-то необъяснимая радость сквозила в неторопливом течении их речей, делая их такими желанными и дорогими тем, кому повезло их встретить.
Вечер принёс успокоение, растворил тоску, она постепенно размылась, стала легкой, едва заметной оттого, что рядом были эти очаровательные двое. Легкость началась с головы, оттуда перешла в тело, затем в конечности, расслабив их. Фото маленькой Ларисы в обнимку с ушастым комком шерсти стало центром нашей небольшой, наполненной светлой грустью компании людей, пути которых сошлись благодаря этой девочке на фото. С собакой своей, рассказывал Оленик, она практически не разлучалась: вместе спали, ели и мылись в одной ванне, хотя вода выливалась и текла на пол. Родители кричат, а им хоть бы хны. Потом собака выросла и эти купания прекратились сами собой, потому как вдвоём они уже не вмещались даже в ванную комнату.
Мне не хотелось ни думать, ни разбираться, что произошло - я просто сидела и слушала их разговор, наслаждаясь исходившим от этой пары миром.
- Иди сюда, труженик полей, надежда футбола! - позвал Оленик Павлика. - Покажи, над чем страдает твоя душа! Неси математику, поглядим, чему вас в пятом классе учат.
- Я ещё в четвертом.
- В четвёртом? Ты в окошко выгляни! Апрель на исходе, каникулы скоро, так что, считай, ты уже в пятом.
Из множества детских рисунков был отобран тот самый, с танцующей Ларочкой и птицами; Павлик тогда смешно сказал про утку с выродком, а мы хохотали, чем довели его до слёз.
Поглаживая себя по лысине, Оленик внимательно изучал рисунок, пару раз клал его на стол и снова брал в руки. Тем временем Ольга заботливо укутала мужа пледом, он поцеловал ей запястье, отвернув закатанный рукав и задержав взгляд на деформированном и опухшем её суставе. Она в ответ покачала головой - ничего мол, пройдёт. Глубокая, лишённая страстности, испытанная временем взаимная благодарность разливалась широкой рекой и поглощала всю тину и муть, все плавающие на поверхности бытовые отходы, завораживая своей силой. Сколько, наверное, им пришлось пройти, сколько всего вместе пережить, думалось мне, когда я смотрела на этих немолодых, поседевших людей!
- Глянь-ка, Олюшка, - Оленик протянул жене рисунок, когда Павлик вышел из комнаты. - Тут хочешь-не хочешь, а увидишь кое-что. Скажешь, случайность? Вроде и не провидец он у тебя, Вера, а изобразил сегодняшний день. Она ведь уходит вверх, покидает землю.
Я взяла лист и мне открылся теперь совсем не танец на парковке, а другой, более глубокий смысл - ребёнок хотел нарисовать Ларису, кормившую птиц, а получилось, он поднял её над землёй. Это вышло случайно, но как верно, как удивительно точно и вовремя он это ухватил! Сколько знаков нам было дано, но мы всё умудряемся пропустить, ничего не можем распознать, ни во что не вникаем.
- О, Господи, прости нас, поганых! Не смогли мы по-людски, как положено, сделать! - прошептала, почти пропела Ольга. - Не выдержали, всё бросили. И я, псина старая, поджала хвост, окрика испугалась! Уж лучше крик, чем Сонино молчание - хоть какая-то эмоция!
- Когда это крик был лучше молчания? Ты что, обратно захотела? У меня вот и сейчас в голове шумит, как после контузии. Жалеешь, что ушла? - наливая себе рюмку, поддел её Оленик.
- Не надо этого! Сказано же, не наш это способ поминать.
- Ну да, да... Поп велел вина не пить. Но, во-первых, тут не вино, а во-вторых, это относится к верующим, а я в Бога не верю и пусть Он меня за этот мой атеизм простит.
- Какой ты атеист! Атеисты аргументированно рассуждают про Бога, а ты что в этом понимаешь? Безбожник ты, вот ты кто! - по-доброму укоряла Ольга мужа.- А что ушли мы, так этого не изменить. Теперь только ждать. Только ждать - что ещё остаётся? И жалеть тут можно только о том, что не услышала она меня.
- Ну, пусть побудет в тишине. Тишина иногда одна только и способна подействовать на органы чувств, а то всё колготимся, словами разбрасываемся, потом собрать их назад годы нужны. Лучше молча объяснить. Делами! Поступками, значит,- сказал он и выпил свою рюмку. - На вот, помяни и расслабь головной мозг.
Он протянул Ольге вновь наполненную рюмку и та неожиданно её приняла и быстро осушила.
- Всё мы не так делаем, как Ты учил.
- Он не про это учил, а про терпение и добрые дела. Что там в заповедях было? Не кради, не завидуй, не ври. Чего уж, кажется, проще, а захочешь так жить - и пяти минут не продержишься, обязательно кого-то недобрым словом вспомнишь. Вот чего она на Веру взъелась?
Он взглянул на меня, а я вдруг в сердцах выпалила:
- Я Максима не пригревала, это вы должны знать!
- А мы и знаем, не волнуйся. Лариса звонила, рассказывала, как он у вас обосновался, и ей было вас жаль. Особенно тебя.
Кровь ударила мне в голову: Лариса тогда болела, у нас не появлялась после того раза, когда она увидела в углу какую-то иллюзию. Но и в своей болезни она думала обо мне! А я? Я злилась на неё тогда и осуждала, что она не помогла Максу!
- Она наверняка и матери то же самое говорила, только это не подействовало - на нашу Семёновну ничего по какой-то причине не действует.
Оленик вдруг умолк на полуслове и стал серьёзным.
- Что ж ты замолк? Скажи, как её обуздать? - Ольга смотрела на мужа, пока тот в какой-то момент не отвёл взгляд. Дотоле спокойный, могучий человек стал сосредоточеннее, слегка нахмурил лоб и, поднявшись и походив немного туда-сюда по комнате, подошёл к Ольге и опустил ладонь ей на голову, будто для благословения:
- Я периодически вспоминаю её непонятное исчезновение тогда. Сколько времени её искали? Помнишь, даже лодку одну разбили, потом так и не смогли починить и выбросили. А вот сейчас я почти не сомневаюсь, что она тогда всё-таки поехала к этим, а ни к какой не к родне или что она там лепетала.
Ольга не ответила, только ещё пристальнее стала на него смотреть; оба они думали о чём-то далёком и мне неизвестном и мне тут опять вспомнилось кое-что, что я не смогла в себе удержать:
- Илья упоминал какой-то скит, где она чуть от голода не умерла,- сказала я, а они разом обернулись ко мне и, казалось, перестали дышать.
- Он-то как про это узнал?- будто через силу спросила Ольга, когда прошло немного времени.- Что он про то время может помнить, когда его и на свете не было? Или рассказал кто-то?
После некоторого молчания подал голос и Оленик:
- А ещё что? Больше он ничего не вспоминал?
- Он говорил про какие-то ванны, но не с собаками, а с другими животными, лосями что ли, вернее, с их то ли молоком, то ли кровью. Так ей удалось подняться после голодовки.
Немая сцена, только не в театре, а дома, длилась и звенела в ушах, казалось, бесконечно. Первым зашевелился Оленик. Он хотел налить себе ещё и уже взял бутылку и отвинтил крышку, но, помедлив, не налил, а плотно закрутил крышку обратно и убрал бутылку в сервант. Ольга наблюдала за ним, но мыслями была не здесь и беседовала сейчас будто с кем-то видимым лишь ей одной:
- Есть на свете злая воля, - тихо говорила она. - Человек не может изменить её, а только покориться. Зло множится, множится! Одни люди его плодят, а другие покоряются! Весёлая тоска ясноглазого Серёжи оттого, что он это увидел. Самородок разглядел то, что дано только поэтам. Он в природе пытался спастись, в красоте рязанской земли, знал, что нет ему места в мире, где правит эта самая злая воля, а человеку остаётся что?
- Умереть?
- Иногда лучше вовремя умереть, чтобы окончательно не спалить совесть и не стать хуже зверя. Но сила не в том, чтобы умереть, на это много ума не нужно. Сила в том, чтобы преодолеть скепсис, побороть всезнайство своё треклятое и стать добрым и наивным, как детстве, только взрослым.
- Объявят сумасшедшим! - покачал головой её муж. - Что в этом за выход? Князь Мышкин, бедняга, плохо кончил - ни Настасью не спас, ни друга своего, только сам смертельно заболел.
- Мышкин был один, я это тебе уже говорила, потому и не выдержал. Но если бы хоть кто-то из них его поддержал! Хоть кто-нибудь! Вместе они бы порвали цепь злой воли, а одному человеку это тяжело - нужно быть титаном духа. Такие есть, но это звёзды в ночном небе. Их вроде много, сотни и тысячи, а на самом деле по сравнению с небом очень мало. Посмотри на небо ночью и увидишь, какие между ними расстояния, как их невероятно мало по сравнению с самим небом.
Ольга Петровна говорила все тише и спокойнее. Они с мужем понимали друг друга, в общем, без слов, и, видно, не в первый раз обсуждали "Идиота". Оленик мерно покачивался на стуле вправо и влево, молчал и смотрел куда-то вбок, а потом вдруг, будто между прочим, заметил:
- Одна ты, Вера, это дело не потянешь. Может статься, Илья тебе не помощник, потому как ситуация эта не всем по зубам. Очень, надо заметить, непростая складывается история. Заяц в таком случае совершает резкий скачок вбок прямо, можно сказать, на клыках у гончей и в одиночку ни одна собака его не возьмёт, тут стая нужна! Ищи, где взять сил - это должно быть где-то рядом. Источник всегда у нас под носом.
- В монастырь пойти, там спросить у духовных отцов? - усмехнулась я, но ответил он, вопреки моим ожиданиям, без улыбки и с рассуждением:
- Спросить-то можно, только как потом этому следовать? Нет, не с этого нужно начинать, скорее, запастись их мудростью где-то по дороге, но точно не в начале.
- Мне психолог очень помогает, без этого я бы сегодня с вами туда не зашла.
- Закалять эмоции - правильное дело и полезное, - деловито проговорил Оленик. - Если научиться не отвечать на зло, одним этим уже можно его погасить, не дать ему ползти дальше - это всем и каждому понятно. На это выдержка нужна и многолетние тренировки, об этом знают все вокруг. Так что ты всё верно делаешь. Но я не об этом! Я о том, что внутри нас ведь творится ужасное! Как с этим-то справиться? Как оскорблениям не дать разорвать сердце? Это только с годами приходит, да и то лишь к тем, кто всю жизнь учится, а кто не учится, тот к старости совсем распускается, уважения требует и в горло всем неуважающим впивается. Внутри нас всю жизнь идёт невидимая работа, она или закаляет человека или разрушает, заставляет твердить всё время одно и тоже - враги, везде враги, не ценят, не любят, не чтят. Что, знакомо?
- Ты о ком сейчас говоришь, не пойму,- спросила Ольга. - Что ты на меня уставился? Я себя униженной не чувствую.
- Ты не чувствуешь, а вот она, - он кивнул на меня,- она вот точно думает о себе, как об отвергнутой. Что скажешь, Вера, прав я? Конечно, прав. Тут других вариантов не просматривается. А вот чтобы не чувствовать себя отверженной, почувствуй себя нужной!
- Нужной? Кому? Регине Семёновне я со своей помощью не нужна, это ясно. Илью она у меня постарается отобрать и всё для этого сделает, это тоже очевидно.
- Илья не манекен, а живой малый, с волей и стержнем. Ты его знаешь три года, а я тридцать три! Но, имею вам заметить, и ты не сахарная, в слезах не растворишься. Что-то мне подсказывает, что просто так ты ей своё не отдашь, иначе зачем бы тебе психолог - время тратить, детскую психотравму искать за деньги и конечно же её найти, раскопать в чёрной дыре подсознания то, что кануло туда, достать это, разобрать по косточкам и с родителями из-за этого смертельно поссориться, чтобы остаться один на один с этим своим подсознательным. Нет! Дальше тренировки воли психологов пускать нельзя - это моё убеждение, которое, наверное, тебя удивит.
- Честно признаться, да, психолог мне очень помогает.
- У психологии, как и у всего, есть побочные действия, я их вижу у нас на острове. Чем дальше развивается мир, а с ним и наука психология, тем больше людей к нам рвётся. Едут и едут и назад не торопятся. Хорошо, Россия наша большая, островов не счесть! А что людям делать там, где за пару часов можно всю страну облететь и ночью нет над ней ни одного тёмного уголка, везде цивилизация сияет? Ты, когда к нам полетишь, лети ночным рейсом, увидишь, сколько часов ты ничего в окошко не увидишь, кроме тёмного подсознания. Но я снова сбился курса, не то сказать-то хотел. А что хотел, забыл... Эх! Ах, вот оно! Ты вот, Вера, не бросила их и не организовала себе что-то полегче, чем вот это многолетнее состязание.
- Мы с Региной Семеновной жили порознь, ей до меня не было дела и не состязались мы - борьбы никакой не было,- пыталась я обмануть себя, хотя понимала, что борьба шла каждый день, но не явная, а скрытая. Оленик тоже это понял:
- Это известный закон - любая война заканчивается миром, но и любой мир заканчивается войной. Вот и выглянуло это самое из подполья на белый свет. Но и ты штучка! Пойти туда, не взирая на оскорбления! На это нужны силы! Они в тебе есть, может, ты и сама о них не знаешь. А вот на счёт сына твоего я не вполне уверен. Мягкий он, добрый, а к этому стержень нужен, который я в нём не уловил, может, оттого, что времени было мало. Эх! Жаль, что она легла тогда плотиной у нас на пути и русло нам перегородила. Сколько времени ни дай, всё равно не хватит!
Он походил опять по комнате, сходил к Павлику на кухню, но быстро вернулся:
- Судя по всему, она тогда чем-то злым там зарядилась, какой-то гадостью отравила свою бессмертную душу. Жили там у нас неподалёку люди , некоторых я даже в лицо знал. К нам они не приближались, только иногда за продуктами наведывались, о притеснениях, о гонениях куплеты всякие пели. Вот, видно, к ним она тогда и подалась. Дело это хоть и давнее и концов не сыщешь, но для этих сил время не преграда - не о время они спотыкаются. А ты не вешай нос - мракобесие не всемогуще, оккультистские штучки действует там, где в это верят, и там, где люди о себе мнят то, чем они на самом деле не являются - это именно и есть тёмная сторона человечества. А разбивается эта пакость о простую человеческую любовь. Простая наша, настоящая, а не придуманная из журнала, любовь, где иногда нужно уступить, иногда вообще отступиться, уйти в тень, а иногда стоять до конца. Сердце подскажет, его слушай! Если заболит совесть, если ты это почувствуешь, значит идёшь не туда. А если тихо на душе и спокойно, даже когда вокруг вой и всё рушится, значит идёшь правильно.
Эти слова Оленика и голос, каким они были сказаны, коснулись каких-то струн во мне, легли на сердце и запечатлелись там навечно. Я теряла их, иногда надолго, иногда, казалось, навсегда, но потом опять находила и пила их живительную силу. Тогда я ещё не вполне прониклась их энергий - на это нужно было время, но мне вдруг открылась тогда суть странного ощущения поверх головы, когда я была одна в гостиной. Я отчётливо это вспомнила и, не боясь, что меня посчитают ненормальной, спросила Ольгу:
- Вы не входили в комнату, пока я была там одна? Кто-то вошёл, я почувствовала это спиной, и мне на голову легло... Не покрывало. И не платок. Что-то лёгкое, почти невесомое, но отчётливое. Я не хотела оборачиваться, подумала, это Вы и Ваш вот этот шарф, а в зеркале ничего на голове не оказалось.
Лицо Ольги просветлело, она покачала головой и едва заметно улыбнулась Оленику:
- Ты слышишь, что она говорит? Слышишь?
Тот не ответил, но сосредоточился.
- Может, теперь ты поверишь. Не сказка то была и не почудилось мне. Две случайности уже не случайность. Чьи это слова, помнишь? Нет, Вера, я всё время была в прихожей и, кроме Оленика, туда никто не входил. А ты в зале была не одна, а с Одигитрией. Меня она тоже погладила однажды... Очень давно это было. Я потеряла ребёнка. Тогда единственная беременность закончилась пожизненной бездетностью. Мне не хотелось жить, а она меня погладила по голове, отчётливо так, бережно: " Я чувствую то же, что и ты. Мне больно, как тебе!" Долго я потом это касание ощущала. Так она дала мне силу идти дальше. Это не выдумка, только, не пережив этого, не поверишь, а, пережив, не забудешь!
- Ваша семейная икона защищает меня? Но почему?
- Икона-то семейная, но Богородица - мать нам всем без исключения. И потом, это утешение! Утешение - не благословение и не защита. Это знак, что Она рядом, и ты его восприняла, хотя могла и не воспринять. Но вот что ты с этим будешь дальше делать? Мы уезжаем, а вы остаётесь. Я буду скучать и не знаю, выдержит ли сердце моё такую беспросветную разлуку, но то, что моя Одигитрия с вами - для меня одно это уже бесценный подарок. Кто знает - поймёт, кто не поймёт - посмеётся. Одной будет тяжело - жёстче ты вряд-ли станешь и не нужно тебе ожесточаться, а нужно сохранить душу такой, какую тебе дали, чтобы вернуть её, когда положено, в лучшем виде. Ты не одна! Она всех нас связывает собой и Сыном. Только войны не нужно, Им Обоим будет от этого очень больно!
Как хотелось заглянуть в будущее, узнать, когда и где мы встретимся в следующий раз. А вдруг я больше их не увижу! Как Валентину-кондуктора, как Джима! По мере приближения ночи становилось всё грустнее, но мысли, натренированные держать удар, сами собой стали сопротивляться надвигавшейся печали: "Увижу, увижу, полечу к ним в их заповедник с Павликом, Ильёй, Соней и увидимся. Неспроста же мы встретились! Нужно брать поводья в свои руки и управлять этой колесницей. Сорок дней срок слишком малый для трагедии такой величины! Время - лучшее обезболивающее, без побочных эффектов и передозировок, действует мягко, но наверняка!" Так думала я, вынимая из шкафа наглаженное постельное бельё и приготавливая последний петербургский ночлег моим дорогим гостям.
Глава 59. По течению.
На границе Питерской ночи и утра в конце апреля от дребезжащего оранжевого света не могли спасти ни одни занавески, а только деревянные ставни. Белые ночи набирали силу и спать становилось труднее. Было около четырех и голова будто прилипла к подушке, не желавшей отпускать меня в новый день, но сон не шёл ко мне. Накинуть что-нибудь на карниз и ещё поспать или выпить кофе и начать пробуждаться? Пятница со своими заботами уже нетерпеливо топталась за дверью, я это понимала и, решив не поддаваться лени, поднялась.
Запах кофе, его горький, крепкий вкус действительно меня взбодрили. Тихонько, чтобы не будить моих гостей, я собралась и перед выходом из дома попыталась растолкать Павлика, чтобы он шёл с маленького нашего кухонного диванчика досыпать на моё место, но он крепко спал, свернувшись калачиком, и не реагировал ни на мои передвижения, ни на яркий свет за окном, ни на кофе.
Красота раннего весеннего утра будто рукой сняла сонливость и мгновенно меня преобразила. Пеший путь до метро занял около часа, но что это была за прогулка! Как в детстве, когда я просыпалась у бабушки под стук каблучков студентов о залитую солнцем главную аллею городского парка, под шелест молодых, сияющих на солнце листьев, под нежное, грудное воркование горлиц, я брела сейчас неспеша по тихим ещё дворам, где пахло нашим садом и цветущими сливами и яблонями, по сонным переулкам, точь-в-точь таким же тихим, как в парке моего детства, где на лавках пушистые кошачьи спины искрились на солнце не хуже дорогих мехов на подиумах. Вот и сейчас они лежали повсюду, отдыхали после ночной жизни. Особенно хорош был один из них, дымчатый, пушистый, как песец, с белой манишкой и округлыми небольшими ушами. Он увязался за мной и шёл нога в ногу почти всю дорогу до большого перекрёстка и, если бы не светофор, он прошмыгнул бы и в метро, но на красный он остановился, присел у моей ноги и мяукнул, а на зелёный резко развернулся и побежал назад, дёрнув на прощанье толстым хвостом. У только что открывшегося метро, на чужой для кота территории громоздились ларьки, вокруг которых разлеглись и мирно спали, разбросав во все стороны большие и маленькие лапы, собаки всех сортов и размеров.
Машин было мало, людей - вообще почти никого и малолюдную весеннюю площадь перед метро почему-то никто не подметал.
В вагоне я с наслаждением опустилась на мягкое сиденье - в обычное время это счастье было недостижимо. Нужно почаще так просыпаться! Рано утром совсем другая жизнь - другие краски, запахи, иначе падает свет, но, главное, нет толчеи, никто сердито не смотрит, люди осмысленно радуются друг другу и чувствуют себя в этот утренний час членами одной ранней стайки птиц. Выбравшись через сорок минут на белый свет, я сразу почувствовала перемены: народу прибавилось, солнце взобралось ваше, воздух сильно запах городом и исчезли птичьи песни.
Путь до больницы был не близкий, я могла бы ещё погулять, но утреннее волшебство растаяло и я, чтобы сберечь силы, поехала на маршрутке.
Странно, но дверь Элеоноры была открыта настежь, из неё слышался знакомый голос:
- Давай, давай, в хозяйстве всё сгодится! Они будут здесь, когда нас уже не будет, - с лёгкой иронией говорила она посетителю, скорее всего, пациенту, беря из его рук тяжёлую, плотно набитую синюю сумку, когда я вошла. Лицо его было мне не знакомо, немного рассеянный взгляд и мимика не выражали ни любопытства, ни особой расположенности, вообще никаких эмоций на его худощавом молодом лице не отражалось. В ожидании окончания их разговора и с молчаливого согласия Элеоноры я присела на диван, сдвинув неубранные в шкаф подушку и плед.
- Вот, Вера Павловна, не тебе одной с утра не спится. Познакомься с твоим предком- предшественником, - добродушно сказала заведующая.
Он протянул мне не правую руку, та была у него в кармане, а левую и сдержанно произнёс:
- Андрей.
Я растерялась. Не так я его себе представляла: в моей голове он был энергичный живчик чуть ли не с усами, загорелый широкоплечий брюнет, эдакий шустрый Д'артаньян. Но я ошиблась! На меня смотрел полный антипод моей версии Андрея - бледный, долговязый, слегка сутулый юноша с девичьим каким-то лицом и русыми, небрежно свисающими почти до плеч волосами, которые падали неровными прядями на высокий ворот красивого, удлинённого свитера ручной вязки. От всего его облика веяло стариной, Андреем Рублёвым, правда, без кушака и перехватывающей волосы тесьмы, или Дон Кихотом без шлема и копья, каким-то антиквариатом и модная одежда этого впечатления не скрашивала, а, скорее, подчеркивала его отдающий мерцанием свечей облик.
- Вера,- я почему-то тоже протянула ему не правую, а левую руку, что он не преминул отметить и усмехнулся одной половиной рта.
- Приятно познакомиться, - отстранённо проговорил он и обернулся к Элеоноре. - Из книг не всё пригодится, тут много пластик, трансплантаций... Не знаю, куда их девать, здесь им точно будет лучше.
Я не стала задерживаться и ушла к себе, стараясь скрыть торопливость, чтобы это не напоминало бегство, хотя именно бегством это и было. Прикосновение к разбитой мечте при виде сосредоточенного лица легендарной личности и воспоминания о его яркой, но такой короткой роли на отделении, о трагическом вираже его судьбы вновь заставили ныть моё сердце. Зачем он принёс книги, ведь так мало времени прошло после травмы? Избегает напоминаний, терзается ими или нашёл что-то другое, задумал, как заяц Оленика, прыжок вбок?
Из соседнего кабинета доносился отчётливый голос заведующей, по своему обыкновению она обращалась к Андрею на ты. Он что-то невнятное ей отвечал и я встала прикрыть свою дверь, но услышала её последние слова и остановилась:
- Уехать можно. Мы с мужем тоже собирались, да передумали. Кое-какие проблемы там решить получится, но знай, что главную проблему не решить. Я говорю о счастье, уж извини, что так высокопарно. Я не о любовно-семейной идиллии, а о полноте, осмысленности жизни, что недостижимо без тех, с кем ты вырос, кто помнит те места и то время, когда ты бегал в маечке и шортиках, а родители твои были молодыми. Многие из тех, кто доволен социальной стороной, тем не менее, тоскуют и иногда, ближе к старости, даже возвращаются обратно. Не все и не отовсюду, но многие и это само по себе доказывает, что счастье невозможно приравнять к благосостоянию и даже к самореализации. И, к большому сожалению, узнать это можно лишь, пройдя этот путь. Если хочешь рискнуть, дерзай. Только сил ты потратишь там на устройство новой жизни намного больше, чем здесь, и не язык это вовсе, как многим кажется. Язык - проблема техническая и преодолевается простым высиживанием. А есть, как я подозреваю, кое-что непреодолимого характера и сколько ни сиди, ничего не высидишь. Но утверждать этого не стану, потому как это нужно прочувствовать на собственной шкуре, а я так далеко ещё не плавала.
Андрей ушёл и она заглянула ко мне.
- Ты что так рано? Соскучилась?
- И Вы рано. Или ночевали тут?
Неопределенный жест Элеоноры не внёс ясности, вместо ответа она протянула мне лист из блокнота:
- Сходи узнай, что там от нас требуется. Это не срочно, можно в течении дня сделать, только не забудь, а то неврологи нервничают, психиатры психуют и ждать не хотят до понедельника... Ах Андрейка, ты Андрей! Что же ты к обстоятельствам претензии-то предъявляешь? Это ведь скверный признак.
- Я поняла, он хочет куда-то уехать?
- Ты слышала?
- Кусочек разговора и Ваши слова. Хотела не подслушивать и не удержалась.
- Нехорошо это! Переселение задумал наш Андрей. Нехорошо,- повторила Элеонора. - Скверно ему там будет, но и тут ему трудно. С виду вроде чего проще - переучись на того, кому не нужен этот большой палец, но ведь везде столько писанины! Кто за него писать будет? Думаю, думаю и ничего придумать не могу - куда ни глянь, везде чернила. Психиатрия вон целиком и полностью устная специальность. А рентгенология? Пальцы и всякая мелкая моторика там не нужны, снимки развесил и... описывай. Но вот в этом западня для Андрея как раз и кроется. Преподавать если, так и там пишут не меньше - одной левой не справишься. Он прав - в дворники ему прямая дорога или в инвалиды. Дворникам хоть жильё дают, а на инвалидность точно не проживёшь - на еду не хватит, не то что на жильё. Хотел жениться, да передумал, всё ему эта травма перепутала, не хочет любимую женщину обрекать на нищету и ведь его можно понять.
- Если такой у него талант к рукоделию, значит, могут проклюнуться и другие таланты. Такие люди, как правило, имеют не одно дарование, - рассуждала я вслух, но Элеонора меня остановила:
- Так все обычно и думают. Много знаний, интересов... Одарённый талантлив во всём и так далее. Но я тебя огорчу - быть одновременно многогранной и цельной личностью способны единицы. Ломоносов, например, или Леонардо. Других такой величины сходу и не назову. Им и покровители не всегда нужны, их энергия проявляется в негодных условиях и именно тогда она особенно сильна пробивать любые преграды. Против течения они плывут быстрее, чем по течению! Но это масштабные фигуры, оставляющие след в вечности, редким людям удается развиться в многогранную и одновременно цельную личность. Нет, Вера, эти качества несовместимы на практике, а только в теории, настолько это редко. Вот так! А Андрей... Он мало здесь побыл, чтобы оценить его сопротивляеость, это раз, и высоту полёта, это два, но если предположить в нём гениальность, к примеру, уровня Пирогова, то таких не понимают, им завидуют, часто они становятся изгоями и далеко не все из них смиряются с изгнанием. Кое-кто уходит в себя и слывёт слегка помешанными, немного будто не в себе, в чём они иногда даже находят успокоение и черпают силы. Но это опять же редкий случай. Самоизоляция может их погубить, вот чего я опасаюсь с Андреем. У него дар к творческой работе руками, бесспорный, огромный талант, но вот одержимый ли он? Ему, насколько я помню, придавали сил похвалы, хотя я сдерживалась и не слишком баловала его. Настоящим одержимым не нужны ни титулы, ни комплименты, им дай поспать пару часов, остальные они проработают, перепутав день с ночью. У них же отсутствует компонент тщеславия, а это даёт свободу, а значит, силы. Андрей не совсем такой, поэтому я пока и не вижу, как ему приспособиться к жизни левшой, но, думаю, ответ в этой самой его левой руке и есть. Трудно это невероятно, но писать ею научиться можно, если задаться целью, а коли так, то и дело это он выиграет, если, конечно, не уедет в страну с развитыми социальными коврижками - они-то волю и убивают и путь в медицину закроют для него навсегда, вот как я это понимаю. Но...
Тут она прервала свои размышления:
- Нет большей глупости на свете, чем пытаться заглянуть в чужое будущее и разложить его по пальцам. Не этим я поставлена заниматься. Если ты готова, пойдём, я что-то тебе покажу. А точнее, готовься сегодня кое-что новенькое начать. Поручаю тебе...
Элеонора задумала предложить мне шагнуть на следующую ступень профессионального развития: от простого к более сложному, медленно, спокойно и одновременно неотступно ставить мне руку, пальцы и голову на нужный отделению уровень, планомерно отдавая мне всё большие куски хирургического нашего пирога, чтобы вверенная ей работа не угасала, а развивалась, чтобы дело кипело и пациенты не заканчивались, чтобы выжить нашему малюсенькому островку посреди новых гигантских центров микрохирургии глаза в этой затянувшейся безобразной ситуации ампутированного финансирования общественной медицины и не закрыться, а, наоборот, раскрыть потенциал наших операционных столов, коек, медсестёр и принести безвозмездную пользу несчастным, выброшенным за борт жизни людям, лишившимся средств к существованию по воле каких-то обстоятельств или по чьей-то злой или бездумной воле.
Но что-то резко она начала меня подстёгивать! К чему такая спешка? Или принять это в качестве похвалы, мол, справляешься, так надо усложнять задачи, чтобы не поддаться иллюзии спокойствия и не впасть в опасное успокоение стабильностью?
Солнце спряталось за многоэтажки, когда закончился мой длинный день. Прежде чем нырнуть в переполненное метро, нужно купить хлеба и молока, пока есть силы - запал может закончиться, когда выберешься из душного подземелья на другом конце города.
В маленьком магазинчике за ларьками я вначале не обратила внимания на сидящего на низком подоконнике и почти невидимого на фоне ярко освещённого окна человека. Какая-то женщина тихо препиралась с продавцом, молодым азиатом, и я, стоя за ней, приглядела на витрине недорогой, но приличного вида хлебушек без опсыпки, её Павлик терпеть не мог. Муха закружила над моим хлебом, готовясь сесть и произвести на нём потомство, но в последний момент передумала и уселась на соседнюю булочку с маком и я инстинктивно махнула на неё рукой.
- Муха села на варенье, - донеслось сзади. Я обернулась и увидела Андрея, а с ним на подоконнике знакомую синюю сумку, которую он аккуратно перебирал, что-то в ней перекладывал, стараясь застегнуть и уложить так, чтобы всё вошло и ничего не разбилось. На меня он не смотрел и, скорее всего, не узнал, а я обрадовалась встрече и уже хотела заговорить, но продавец лениво бросил:
- Махать рука не нада, прадукта многа, зачем махать, деушка?
- Мухи у вас тут, - объяснила я.
- Мух не собак, многа не кушать.
- Вот и всё стихотворенье. Вот так! - пробормотал Андрей и, справившись наконец с молнией, поднял звякнувшую ношу и не торопясь вышел наружу. Через пыльное окно я увидела, как он не совсем ровной походкой медленно дошёл до входа в метро, оглянулся пару раз по сторонам, пропустил кого-то беспокойного вперёд и, держа правую руку в кармане, повернулся и плечом толкнул стеклянную дверь, телом загораживая драгоценный груз от возможного удара. Его пушистый вязаный свитер на красноречиво ссутулившейся спине сливался с волной пассажиров и неотвратимо двигался к турникету, так что я, хоть и сразу же вышла за ним, но догнать не смогла, застряла сначала у входа, потом в кассе, когда покупала проездные себе и Павлику на следующий месяц. Мне почему-то очень нужно было его догнать, хотя я толком не знала, зачем. Возможно, сказать ему, чтобы научился печатать. Или напомнить, что существуют диктофоны. Но он, как назло, беспрепятственно и гладко проходил сквозь все препоны, нигде не задерживаясь, ни с кем не сталкиваясь, пока не уплыл вниз по течению вглубь станции, а я всё боролась с потоком и смотрела издали, как он исчезает в людском водовороте. Нет, ни антиквариатом от него веяло и ни Андреем Рублёвым! Я сейчас точно знала - от него исходила аура неверия и грусти.
В магазине у своего дома я обнаружила, что денег, кроме мелочи, не осталось. Не иначе кто-то залез с кошелёк! Или всё ушло на проездные, которые в очередной раз подорожали? Я с трудом могла вспомнить, где и что покупала эти дни, но вспомнить ничего так и не смогла, поскольку с самой среды в магазинах не была и есть дома, кроме подаренного зефира, было нечего. Хоть бы Марк забрал Павлика на выходные и хоть бы тот не проболтался о нашем пустом холодильнике! Нужно где-то раздобыть средств, до зарплаты ещё долго. Продам-ка я холодильник и скажу хозяйке, что сломался, вот, что я сделаю. Потом заработаю и куплю новый, решила я, открывая замок.
- Мам, смотри!- радостный ребёнок выскочил мне навстречу с двумя проездными на май и короткой запиской."Вера, спасибо за домашний очаг, мы отлично отдохнули. Хотели сделать вам подарок, не знали, что придумать, и решили купить карточки на месяц, они точно пригодятся. Ждём в гости. Обнимаем. О. и О."
- Они ходили в магазин и купили всего, смотри, - Павлик потянул меня к холодильнику, открыл его и я остолбенела: он был забит продуктами до такой степени, что никакая муха не смогла бы пролезть между ними, так плотно там всё было притёрто. Ольга, видно, увидела нашу вынужденную голодовку и по-матерински решила нам её облегчить, но тем самым, разумеется, не желая этого, уязвила меня в самое больное место - в самолюбие. Да, это было оскорбительно, потому что это я, именно я сама хотела быть хлебосольный, радушной хозяйкой дома-полной чаши, каковой я являлась по своей природе и в чём для меня был один из смыслов жизни, но как-то незаметно оказалась в роли просящей милостыню и в том для меня оскорбление и состояло, поскольку роль жертвы была мне отвратительна. Слёзы выступили на глазах. Не оттого, что нужда подступила к самому горлу - жить просто и, может быть, даже на минимуме вовсе не представлялось мне чем-то тягостным, скорее, рациональным и осмысленным. Я даже, помнится, в позднем детстве мечтала об аскетической лесной или полевой жизни, о натуральном хозяйстве без утомительных излишеств, жизни простой и умеренной, но только лишь по собственной воле, а не под давлением обстоятельств. То были слёзы жгучего и противного стыда за свою несостоятельность, за неспособность устроить жизнь, стыда за себя гордую и отвергнутую, жалкую мать, которой судьба доверила жизнь ребёнка - и это так много, а стоящего оказалось сделано так мало, как вдруг ты оказалась жертвой каких-то хитросплетений, хотя ещё вчера в этой роли ты обличала Регину. Ну что же? Сегодня можешь примерить эту одёжку и на себя. Не нужно обличать других - внимательнее смотри за собой!
Павлик наворачивал глазированные сырки, а я пошла к серванту и уставилась на початую бутылку Оленика, потом налила себе рюмку и проглотила пару глотков ядовитой, прозрачной жидкости, от которой перехватило дыхание, кровь мгновенно ударила в голову и из глаз брызнуло солёным. Стол рядом покачнулся, я ухватилась за него и мягко плюхнулась на стул. В висках стучало, язык онемел и высох. Два проездных! Дважды два четыре! Я засмеялась.
- Павлик, у нас четыре карточки на май. Представляешь!
Я разложила все четыре в ряд перед собой.
- Ух ты! - Павлик тоже рассмеялся.- А сдать нельзя?
- Не знаю, может и можно. Завтра попробую. Принеси воды из чайника.
Голова моя и веки отяжелели и я перебралась на диван. Ребёнок ещё пошуршал на кухне, походил вокруг меня и ушёл к себе, забыв про воду, а я провалилась в тяжёлый и вязкий сон, хотя было совсем не время спать, а время обедать.
Очнулась я за полночь и не могла вначале понять, кто я и где. Снилось то ли дежурство, то ли боевые действия и огромные собаки, развалившиеся вдоль всего нашего отделения.
В голове и желудке было пусто. Бутылку я, не помню, когда и как, убрала на место и, слава Богу, Павлик её не увидел. Что это меня так подкосило? Не иначе усталость, недостаток сна и пищи, на которые наслоилась рюмка водки. Какой кошмар!
Я вылила водку в раковину и бросила бутылку в мусор. Вспомнился уезжающий от меня вниз по эскалатору Андрей. "Я приняла у него эстафету и снова иду по его стопам. Или это предупреждение? Кто знает... Направо пойдешь, налево пойдешь... Вот и всё стихотворенье, вертелась в мозгу бессмысленная каша, пока я умывалась. Было ощущение очень сильной усталости и тяжёлой, железобетонной гири вместо головы. Это не может быть опьянение, никто не пьянеет на шесть часов после одной рюмки водки! Я снова легла и тут же полетела, как огромная, вялая муха, куда-то в нескончаемое путешествие в поисках то ли булочки с маком, то ли варенья, но так и не найдя искомое, вдруг очнулась от грохота на кухне. Павлик готовил завтрак. Глянув на часы, я обомлела! Девять!
От ужаса, что опоздаю, я не могла сдвинуться с места, явственно слыша низкий, гудящий голос заведующей: "Не пугай меня, Вера! " и видя недобрый прищур её серых глаз. Это новое испытание придётся мужественно пережить.
- Павлик, что у тебя был за урок? Русский?
Павлик, ничуть не тревожась, пил что-то, судя по его довольному виду, сладкое. Перед ним на тарелке лежал початый завтрак, яичная скорлупа на столе и банан.
- Мам, ты что? Сегодня же суббота!
Радость охватила нас обоих и стало так весело, так чУдно!
- А мне всю ночь снились мухи! Как надоели! Летали и не давали спать, - смеялась я. - Поехали со мной, сегодня родительский день в церкви.
- Это что, родительское собрание?- насторожился ребёнок.
- Наоборот! Никаких родителей, только их дети собираются и вспоминают тех, кого уже нет. Зажигают свечи, думают о них... Но нужно побыстрее, а то ехать далеко, к началу не успеем.
Глава 60. Синие чулки.
- Брата ждёшь? Не было его сегодня. Никого из них не было.
Батюшка сказал это еле слышно и будто бы не мне, а куда-то в никуда и я вначале даже не повернулась к нему, пропустив это мимо ушей. Но спустя очень короткое время, когда народ уже почти разошёлся, я вдруг поняла, что речь об Илье. На панихиде я всё время оглядывалась, хотя прекрасно понимала, что никто не прийдёт. Понимала, знала наверняка и всё равно ждала. Священник, хоть и стоял к прихожанам спиной и лишь иногда поворачивался к людям, когда кадил, не поднимая глаз и не вглядываясь в лица, тем не менее заметил мою рассеянность.
- Вот и мы опоздали,- оправдывалась я.- Проспали.
- Проспали это плохо, но выспались - это хорошо. А сынок-то твой приехал с тобой! Иди сюда, Павел. Не бойся, я добрый.
- Я не боюсь,- чётко и немного испуганно ответил Павлик и покраснел.
- Ну, пойдём к вашему месту, смелый кукушонок, коли не трусишь. Свечи возьми вон там и спички не забудь. Мать твоя всё головой крутила, а вашей усопшей молитва нужна, а не это головы кручение, поэтому надо пару минут помолиться вместе. Ты молитвы знаешь?
- Он ничего этого не умеет,- зачем-то встряла я некстати.
- Тогда своими словами. Это даже лучше, главное точно знать, о чём просить. Но проще, конечно, выучить написанное кем-то мудрым - там есть всё и не нужно мучиться подбирать слова.
- Я петь умею "Верую",- неожиданно и как бы невзначай сказал Павлик, протягивая мне свечи. - И как креститься, бабушка показывала в церкви.
Я даже приостановилась от удивления.
- Бабушка? Моя мама то есть?
- Неа, не твоя - папина. Потом расскажу.
- Вот тебе и ну! Чего только в природе не бывает! - тихонько смеялся батюшка, глядя на нас с Павликом, а я совсем растерялась, потому что совершенно не была к этому готова: свекровь моя бывшая, активная общественница, вечно занятая ветеранскими делами, никогда при мне о церкви не упоминала, а оказалось у неё была и другая, скрытая от глаз жизнь. И у Павлика моего тоже! Другая жизнь, другие, не связанные со мной радости, что-то наполненное другим смыслом. Павлик не просто этим гордился - он, открытый, родной, любящий меня так сильно, жил этим самостоятельно, не имея нужды делить это со мной. Открытие это было неожиданным и сильным и батюшка оценил его глубину в полной мере.
- А ты... Извини, имя твоё запамятовал, похоже, многого не знаешь про своего кукушонка. Кстати, Павел, "Верую" как раз и поют в таких случаях, это вообще наша главная молитва! За неё, говорят, Николай Чудотворец... Знаешь такого? Прообраз доброго нашего Деда Мороза, их Санта Клауса... Так вот, этот самый добрый в мире человек одному злому дяде по имени Арий так от души по уху вмазал прямо на глазах у всего уважаемого собрания, что тот потом всю жизнь плохо слышал.
- И что Санта Клаусу за это было?- Павлик был, судя по его завороженному шепоту, под сильным впечатлением от услышанного. - Не боялся он, что его.. ну это... выгонят?
- Да, хотели и могли, но к тому времени он уже столько добра людям сделал, стольких из беды спас, что не прошло бы это просто так, не простил бы им народ наказания Николая. И потом, этот его выпад имел большой успех среди бедняков, так что так и обошлось. Но ты запомни, что драться всё-таки нужно умеючи и к тому же нужно знать, за что.
- Он знал?
- А как же! - батюшка потрепал Павлика по щеке.- За то вступился, вернее, за Того, кто нам всем всего дороже! И потому не боялся он ничего. Он вообще смелый был, сильный! Одного он не мог бы снести - если бы Арий его победил тогда. А Арий мог победить, и не кулаком, нет. Он тоже был умный, говорил красиво, людей за собой уводил и те его козням межгадюкинским верили. Да-а. Но наш Николай готов был жизнь отдать за правду, а тот жизнь бы не отдал, нет, и в том меж ними разница. Да! В том и разница.
Между деревьев показался мужчина за руку с нарядной маленькой девочкой. Шли они в нашу сторону, двигаясь плавно и чуть замедленно, как в кино. Я так обрадовалась, что чуть не бросилась им навстречу, только Павлик меня задержал, спросил что-то важное про Николая Чудотворца, но я его не слушала.
- Смотри, Павлик, вон Соня идёт, видишь? Наконец-то! Она столько раз говорила о тебе!
Павлик всматривался в приближавшихся людей, немного смущённый предстоящей встречей с девочкой, которую он не помнил, но о которой слышал столько раз.
Сердце моё заколотилось, затрепетало от волнения и от сбывшейся надежды. Никогда не нужно ничего решать заранее, тем более, за других. Илье сейчас настолько тяжело, что необходимость прийти сюда, отдохнуть, оторваться от навязанной ему траектории жизни и хоть на короткое время подышать свободно, напиться свежим воздухом моей горячей любви и расправить упавшие крылья для него есть единственный способ распрямить уже начавшую сгибаться спину, которой предстоит ещё столько вынести. Распрями плечи, родной мой, смотри веселее. Когда ты рядом, исчезают все эти путы, страх мой тает, как дым, как этот вязкий туман, что обволок нас и не даёт быть вместе.
- К бабушке они идут, вон на той аллее. Позавчера похоронили,- спокойно сказал батюшка.
- К бабушке? Да нет же, это Илья с Соней! - засмеялась я, но тут увидела, как те, не дойдя до нас метров двадцать, свернули к утопавшему в цветах холмику рядом с главной дорогой. Тут я, наконец, их разглядела. Илья на глазах превратился в лысоватого сутулого чужака лет за пятьдесят с девочкой старше и плотнее Сони. Я всё смотрела, недоумевала и до конца не могла поверить в то, что могла так обознаться.
- Это не они, мам, - облегченно сказал Павлик.
- Надо же, как похожи,- прошептала я в большом смущении и отвернулась. Сразу стало не по себе, краски померкли, подуло холодом, мысли сбились в кучу и радость от меня отлетела. Я опустилась на свежеспиленный пень и повесила голову. Батюшка, однако, строго следил за регламентом и начал читать молитву, дав знак Павлику петь. Вдвоём они поначалу не могли найти верную тональность, но вскоре подстроились, приноровились и во второй раз потекла их совместная песня-молитва свободно и без препятствий; мой сын знал её наизусть и продолжал тихонько напевать уже даже по дороге назад, когда мы подходили к знакомой сторожке.
- Если не торопитесь, заходите. Чай есть с постным печеньем, сухарики, морковка, большой апельсин один на всех и черничное варенье.
Меня била нервная дрожь и знобило. Мы вошли и я присела на накрытый половиком ящик возле погасшей, но ещё горячей печки и осмотрелась. Здесь было натоплено, просто и хорошо. Ничего лишнего, только самое нужное - столик, пару табуретов, один старинный низкий комодик, весь уставленный малюсенькими иконками, довольно приличная новенькая электрическая плитка на две комфорки в углу на узком шкафчике со всякой мелкой утварью. За занавеской в другом углу частоколом выстроилась целая батарея лопат, мётел и каких-то неизвестных мне орудий труда, новых и не очень, но все в отличном состоянии, многие в чехлах.
Низкое и мутное оконце над столом было мрачноватым, но голубые занавески с ромашками напомнили мне одно моё любимое давнее мамино платье - ткань и расцветка были точь-в-точь такими же.
Снаружи донеслось оглушительное карканье и барабанная дробь - это топала по крыше Кара - домашняя птица, дрессированная хранительница этого незатейливого очага.
Что мы делаем в этой сторожке на кладбище в центре Петербурга? Пусть здесь спокойно, почти блаженно, скромно и тепло. Но всё-таки что я тут делаю? И ведь сама вроде пришла, никто меня насильно не гнал. Пришла, поскольку ждала Илью, а никак не библейских рассказов. За другим шла и тот, кого ждала, почти уже пришёл, я его увидела и полетела душа моя навстречу другой любимой душе, но, как и в случае с Ларочкой зимой у нас дома, это оказался обман зрения. И вот я здесь, рядом с малознакомым человеком, священником, у которого, по-видимому, доброе сердце и мудрость какая-то не такая, как у всех, Павлику тут хорошо, вот он понёс еду вороне и это замечательно, но я-то что тут сижу и дрожу от холода в этой натопленной, как баня, избушке? Не хочу я этого. Нет желания становиться... Да, я верю, что-то над нами всеми есть, но верующей в развернутом понимании этого слова я быть не хочу - я совсем иначе планировала мою жизнь, строила её, как мне предписывало общество, где я росла и которое уважала и любила, и не было там икон, церквей и постов... А зачем я крестилась сама и крестила Павлика в эту веру, которой я теперь боюсь? Поиграла, пошутила? Нет, не играла, не шутила, а делала всё это по собственному желанию и вполне отдавала себе отчёт, как мне тогда виделось. И вот вся эта религиозная атрибутика вокруг, чудотворцы, свечи и молитвы... Что всё это такое и что с этим делать?
- Что смотришь? Не нравится тебе тут?- неожиданно строго спросил батюшка. - Не твоё это всё, несерьёзное, сказки детские?
- Скажу, как есть. Не буду юлить и притворяться. Мне тут хорошо, только... Я не хотела бы в конце жизни стать синим чулком, не от мира сего, хмурой бабкой в платке, бубнящей себе под нос непонятные слова,- холодно ответила я. - Я не этой жизнью хотела жить.
Он как раз мучился с банкой черники, безуспешно стараясь отвернуть крышку, но тут опустил банку на стол и будто на секунду замер, внимательно глянув на меня и, кажется, попытался улыбнуться, но у него вышла некая удлинённая гримаса - лоб поплыл вверх, уголки губ вниз, он нагнул голову и произнёс неспеша:
- Не беспокойтесь, доктор. Не от мира сего Вам стать не получится - этот мир никого так легко не отпускает. Насчёт синих платков... У тебя обзор, как в замочной скважине.
Это он произнёс иронично и, почти не шевеля губами, добавил:
- С таким узким видением рассуждать о непонятных словах, о бабках в платках... Платки, чулки в галантерея - не здесь.
Мне стало неловко. Эта резкость, виной которой было болезненное разочарование тем, что я так глупо обозналась, увидев Илью в чужом человеке, открыв чувства, которые меня оскорбляли, и этого было не скрыть - это резкость отобразилась на лице и в голосе и он, конечно, это заметил.
- Глазу открыта рябь на поверхности океана, а главное происходит в глубине. Всё стоящее нужно выстрадать, напряжённо, долго бороться, а вот порченное пристаёт быстро и намертво - не отдерёшь,- продолжал батюшка, разливая по чашкам заварку и откупорив, наконец, варенье.
- И дети знают, как легко начать, например, курить и как сложно потом бросить. А выучиться чему-то прекрасному быстро не выйдет. И с барабаном даже нужно попыхтеть, а скрипке сколько лет учатся? Лет десять? А спиваются за год. И бранные слова прилипают мгновенно, без усилий, но чтобы выучить, к примеру, стихи, на это уйдёт время и много сил.
- Это у нас от животного мира? Тяга к мерзостям? Собаки не нюхают цветов, а от испражнений их не оттащишь.
- Не думал об этом, - усмехнулся он.- И собак не имел.
- Я всю жизнь с котами и собаками и в детстве ещё заметила, что они могут совершенно спокойно поедать то, что неприлично произносить, и ничего с ними не случается, даже лёгкого расстройства не бывает. Но дай им печенья или что-то сладкое, красивое, банан, например, и им конец, такое начинается! Хотя мы их любим, заботимся о них, страдаем, когда они умирают, но всё-таки это очень странная их особенность.
Он только засмеялся на это, но потом вдруг серьёзно сказал:
- Животные очень пострадали от предательства наших прародителей. Они были нам братья, а стали нашей пищей, нашими врагами, зависимыми от человеческой воли, беззащитными перед людской злобой.
- Вы про предательство Адама?
- Мало мы знаем о нём,- кивнул он.- А то, что знаем, в анекдот превратили, осмеяли их, двоечниками, недоумками их обоих себе рисуем. А они такими не были, нет! Адам животным миром повелевал! Ему природа подчинялась! Ты вдумайся! Не был он никогда ни обезьяной, ни полуобезьяной! Это был царь, понимаешь ты? И царь совершил ужасную ошибку. Понял это сразу же и от отчаяния не смог справиться со страхом, пытался оправдаться, вывернуться, но всё было кончено - он стал предателем и спрятался. Но тем, чем люди его себе рисуют, он не был. На нём сиял отблеск Духа! Тот их мир исчез и никогда не вернётся. Мы никогда не узнаем, каким он был - до этого можно только своим умом попытаться дотянуться, если захотеть. Если очень захотеть в этом разобраться. Только на это уйдёт много сил, кот мы тратим на эмоции, они целиком нашим временем владеют, но мы уверены, что мы ими владеем. Я не только о твоих чувствах сейчас. Нет, я не о любви сейчас. Я о всех душевных движениях, о таких привычных, въевшихся в нас, как боль, чувства справедливости, обиды, зависти... Их сотни, этих страхов, волнений, они сменяют друг друга, а мы и не замечаем, как и каким образом. Плывём себе по этим волнам, на работе только отвлекаемся, когда дело есть важное. А покончишь с делом и наваливаются эти чувственные особенности лавиной, стеной встают, заслоняют все смыслы. Мало того, мы без них не можем жить - человеку без них скука смертная, в них смысл жизни, а без них тоска и петля. Но доверять-то им невозможно! Нельзя доверять ни чувствам, ни людям, тем более приметам и снам. Обманут, предадут и оставят в дураках.
Он вышел на пару секунд на крыльцо, отнёс Павлику апельсин и велел дать дольку Каре, которая сидела в метре от ребёнка и совершенно его не боялась.
- Ворона своим интеллектом меня в краску вгоняет иногда. Гляжу на то, как она камешки складывает пирамидками, какие уловки придумывает, чтобы напиться из глубокой тары, куда ей головой не протиснуться, и мне, хочешь-не хочешь, а мысли о нас приходят. О нас, о людях-человеках учёных по сравнению с животными, которые не могут ни говорить, ни читать. Для нас есть, пить, наслаждаться и брать всё, что плывёт в руки - в этом суть разума? Наслаждение, получается, отличает нас от них?
- А чем плохо наслаждаться?
- Чем? А хотя бы тем, что к наслаждениям быстро привыкаешь, ими нужно всё время подкармливаться, чтобы жизнь не казалась пустой. И вроде начинает человек понимать что-то, а отказаться добровольно не может. Это для тела.
- А чем плохо для души?
- Ответ на твой вопрос в психиатрической клинике. Там все пациенты, так сказать, телесно здоровы, но что-то с ними не так.
Да, я это знала. Когда шла психиатрия я, естественно, бывала в этих отделениях и ничто так не поразило моё воображение, как увиденное там.
- Загадочная она, эта наука. Сколько душевнобольных среди нас, трудно даже представить, - рассуждала я вслух, чувствуя, как во мне сменяют друг друга покой и напряжение, тепло и холод. - Но это не зависит напрямую от желания брать от жизни всё лучшее, пока можешь.
- Как раз зависит напрямую. Где самый низкий уровень самоубийств?
- Не знаю. На Востоке? На Тибете?
Он рассмеялся.
- Я тоже не уверен. Но самый высокий в Скандинавии - там же, где самый высокий уровень жизни, а он расслабляет. Обеспеченный человек благодушествует. А чрезмерно обеспеченный вообще теряет связь с реальностью, поскольку окружён только тем, что радует глаз.
- По-вашему выходит, запрещено всё, что радует глаз? Всё должно быть серым, скучным, как в монастыре, в первобытно-общинном стиле? Но ведь никто не знает, сколько у них там в пещерах было несчастных.
- Не нужно так упрощать. Конечно, радоваться всему красивому - вещам, еде и комфорту - это так естественно! Только опасность стать рабами всего этого, сделать из этого себе цель, свести к этому всю свою жизнь реальна до невероятности, потому что этим желаниям нет конца и они ни к чему не приводят сознание. Уметь себе отказывать - с этого начинается духовная жизнь человека и эта простецкая с виду формула совсем непроста, а очень трудна для выполнения.
- Я научилась себе отказывать. Мне даже это нравится.
- Когда нравится, тогда легко, а значит, нечестно, - мягко поправил он и весело тряхнул головой. - А вот ты сделай то, что не легко. И сделай от души!
- Смотреть на торт бизе и не трогать его.
- Любишь бизе?
- Очень. Ерунда какая-то, мелочь. Отказать себе я смогла бы во многом, но только не с этим тортом. Этого точно не смогу,- рассмеялась я, но он мой смех проигнорировал.
- Простой это соблазн. Есть более тонкие, но не буду уводить тебя в эти дебри. Ты лучше скажи мне, ты знаешь, что чревоугодие - грех?
- Догадываюсь.
- А знаешь, что именно с него всё и начинается?
- С чревоугодия? Что всё?
- Падение человека.
- Почему?
- Чревоугодие - самый первый и самый лёгкий уровень опасности. Человек не может себе отказать во вкусненьком, хотя, казалось бы, чего проще!
- Ева не смогла отказаться, потому что яблоко было очень аппетитным? - пошутила я, но попала в цель.
- Да, не смогла. Там было и ещё кое-что. Много там всего у них было... Многоходовку им змий подстроил: осторожно, двери открываются. Первое - это роскошный, ароматный плод, второе - любопытство, поскольку он было с запретного дерева. Третье и по восходящей, зависть...
- А любопытство почему грех?- перебила я его.
- Расшифруй, что это, и поймёшь?
- Любопытство это интерес, - подумав, сказала я.
- Да, это так. А к чему интерес?
- К разному? На бытовом уровне, наверное, к тому, что происходит вокруг, к людям.
- Молодец. А когда мы интересуемся другими, в этот момент мы думаем о себе?
- Наверное, нет.
- Не наверное, а совершенно точно нас мало заботит собственное состояние и в этот момент мы очень уязвимы, расслаблены, а не сосредоточены на внутреннем мире, который постоянно нужно держать в фокусе. Любопытство открывает сразу несколько матрёшек - зависть, жадность, осуждение, блуд, высокомерие и так далее до самых тонких. Любопытство нужно контролировать!
- Так и заболеть можно, если ни на миг нельзя расслабиться.
- Нет. От этого никогда не заболеешь. Это и есть духовная гигиена - строгость к себе, постоянная забота о внутренней чистоте. А болеют люди от нечистоты.
- Звучит очень красиво, но практически невыполнимо.
- Соглашусь, что это сложно, а на счёт выполнимости я бы не стал так легко сдаваться. Они вполне тогда могли не нарушать запрета, если бы лучше себя контролировали. Но если ты думаешь, что дело в том яблоке, или плоде, или чего они там отведали, то ты сильно ошибаешься. Есть преступления незаметные, после них жизнь не меняется вовсе или меняется незначительно. А есть такие, которые с жизнью несовместимы. Между ними - бездна. Знаешь ты такие, слышала о таких?
Я задумалась. Преступления, не совместимые с жизнью... В голову приходило только одно - убийство.
- Например, это. Но ведь лишить кого-то жизни можно по-разному, за это и наказания неодинаковые. А есть и другие дела, с которыми нормальная жизнь потом оказывается несовместима, - он смотрел на меня как-то исподлобья, грустно и тревожно и этот взгляд его заставил меня вникнуть в суть его слов: - Адам и его жена совершили что-то настолько ужасное, что путь их с тем миром, где они до того жили, разошелся навсегда. Есть такие преступления, совершив которые, человек теряет нить жизни безвозвратно. Можно понести наказание, раскаяться, сидеть и отсидеть, искупать и вроде бы даже искупить, только жизнь прежней никогда больше не станет. Вот что это был за плод! Змий обманул самого мудрого и прекрасного человека в мире, а мы над этим смеёмся, анекдоты травим и думаем, мы умнее Адама и с нами этого никогда не случится. Люди гибнут в белой горячке, однажды попробовав какое-то милое зелье, и как это смешно, сколько шуток, веселья вокруг! Как это людям весело! Смешно, когда кто-то на твоих глазах перестает себя контролировать, отпускает внутренние вожжи и пробует-таки тот самый плод с дерева познания добра и зла.
Он смотрел в окно на Павлика и Кару, смотрел долго и молча и мне показалось, он совсем ушёл в свой мир и забыл обо мне. Но вот он потянулся к шкафчику и вынул коробку, погладил её, будто не решаясь открыть, но всё же открыл и вынул несколько фотографий.
- Вот и всё, что от них осталось. Были люди - стали бумажки. Семья моя. Обыкновенная советская семья. Папа, мама, я и брат.
Со снимка смотрели весёлые, симпатичные молодые люди и двое очаровательных близнецов лет трёх. Женщина была хороша собой, с причёской и в туфлях на каблуках и с пухлыми яркими губами. Парень рядом с ней выглядел почти подростком, его очень правильные, утонченные черты лица, светлая курчавая голова, улыбка и лучистые глаза зачаровывали.
- Компании любили оба. Кто не любит? Что тут плохого? Не могли себе отказать, да и не хотели.
Оба ушли, когда нам по семнадцать было. И брат до армии не дожил, из одной весёлой компании не вернулся, уснул прямо на остановке, а утром нашли замёрзшего, ещё живого, но спасти не смогли. И вот я остался без брата своего близнеца, один на этом свете. И хоть криком кричи, волком вой, а никто больше не придёт. Вспоминал я тогда, как уехал от него, оставил его одного, пьяного, разозлил он меня какой-то ерундой, как это случается между людьми. И вспомнить хочешь, а не вспомнишь, из-за чего я на него тогда разозлился и уехал. Хотел побыть один и его заодно проучить, и вот сбылось, как заказывал. Это трудно себе представить, когда есть родные, хоть кто-нибудь где-то если жив. А когда никого из тех, кого ты видел всю свою жизнь, каждый день, каждую ночь... Никого кроме развесёлых приятелей и комнаты, пустой, как камера, откуда всё пропито, кроме двух кроватей, моей и брата. Случайная встреча меня от края тогда отвела, хотя теперь я вижу, что не случайная она была. Синий чулок мне встретился, одуванчик, дед с удочкой и банкой червей у моста лейтенанта Шмидта. Я хотел у него хлеб стащить, ну, знаешь, которым рыбу прикармливают. Там многие кормятся, после рыбаков кое-что остаётся. А он заметил, что я кручусь рядом, и дал мне буханку и ещё еды, чаю целый термос, одежду с себя снял, тулупчик маленький, он на меня едва налез тогда, но я согрелся. Сам он весь скрюченный, седой, как полярная куропатка, а глаз зоркий, весёлый... И строгий. Сказал мне, что не один я и не зря брат умер, а чтобы я жил. Я тогда ничего не понял, зачем это, почему и как такое может быть. Не понял ровным счётом ничегошеньки, но поверил так горячо, с первого слова того старичка. Николаем его звали. Чудотворец без нимба, с рюкзаком и складным стулом... Поехал я с ним, не помня себя, и там остался, но не просто так, а с условием, что буду на могиле брата сидеть и Псалтырь читать каждый день, пока все сто пятьдесят псалмов Давида не прочитаю. Стал так делать, вроде как по обещанию вначале, но быстро как-то мне полегчало, потеплело внутри, хоть стужа была той зимой нечеловеческая. Лютее той зимы семьдесят восьмого года в Ленинграде я и не припомню.
На пятидесятом псалме я застрял и что-то со мной вдруг приключилось, ясность в голове воцарилась и уверенность, что я должен жить теперь с братом, будто он не просто так замёрз, а со смыслом, чтобы меня из нашей с ним общей угарной ямы своей жертвой вытащить. И что спастись мог кто один из нас и только вот этим образом. Такая вот острая, как спица, и непреклонная уверенность, как будто очки правильные надели, всё в фокусе сделалось и на своих местах. Так я и бросил зелье, как отрезало. В один день бросил, откуда силы взялись? Знаю, что ради брата - не ради себя. Ради себя бы не смог.
Продолжение следует.
Слепой у дороги. Книга 3
© Copyright: Вера Вартимеева, 2024
Свидетельство о публикации №224122901336
Свидетельство о публикации №224122901336
Рецензии