Подводя итоги. Часть первая

Я просыпаюсь, вернее сказать, прихожу в себя. Теперь для меня это одно и тоже.
Не сразу открываю глаза.
Потому, что привык: когда бы я ни открыл их, ничего не меняется.
В боксе царит привычный, спокойный полумрак.
Маленький светильник на гибкой ножке над изголовьем моего ложа испускает холодный голубоватый свет.
Ему в ответ бледно отсвечивает экран монитора.
В боксе нет окон.
И я не знаю: ночь сейчас или утро.
Спросить мне не у кого.
В боксе кроме меня - никого.
Из звуков я могу слышать только попискивание реанимационного аппарата, к которому подключено мое тело, да время от времени слабое гудение насоса, накачивающего воздух в ячейки матраса, превращая его в неровную булыжную мостовую, которая то вспучивается, то опадает, лишая меня желанного покоя.
Людей я вижу редко.
Мой бокс убирается, когда я в отключке.
Я даже не знаю, кто это делает.
Раз в сутки, по утрам ко мне заходит дежурная медсестра, чтобы обтереть меня сильно ароматизированным дезинфицирующим спреем.
Медсестры постоянно меняются.
Это студентки медицинского факультета: симпатичные и так себе,  умницы в очках и рослые спортсменки, изящные, как куклы Барби, и роскошные толстухи, белые и цветные.
Я заметил, что черная кожа в голубом свете становятся похожа на кожицу чернослива.
Они ловко управляются со мной, бодро блестя белозубой улыбкой.
Но разговаривают мало.
Они спешат закончить свою работу. Я даже не успеваю узнать их имена.
Они молоды,  я же, по их мнению, -  старая развалина, которая совершенно их не интересует.
Правда, есть человек, который неизменно появляется в моем боксе вскоре после визита медсестры и задерживается минимум на четверть часа.
Меняются только воротнички его рубашек, выглядывающие из-под   отутюженного, безукоризненного, белого халата.
Доктор Клембовски — мой лечащий врач.
Он тоже молод — ему всего тридцать пять, высок, хорошо воспитан и ярко голубоглаз.
В бледном свете монитора его глаза приобретают пастельный оттенок и становятся прозрачными, как витринное стекло, а соломенные волосы кажутся горчичного цвета.
Каждый раз я жду этого момента и наблюдаю его  с интересом естествоиспытателя.
Парни, вроде него, пользуются успехом у женщин.
У женщин бальзаковского возраста особенно.
Те бросаются на них, как форель на кузнечика.
Но у меня есть догадка, что доктор Клембовски — исключение из общего правила.
Его узкоплечая фигура, мягкая вкрадчивость речи, кокетливость жестов,  явно читаемое на лице самолюбование: «Не правда ли, я в самом деле хорош» - дают мне повод так думать.
Доктор Клембовски всякий раз начинает с просмотра записей, которые делает монитор, неусыпно следящий за моим состоянием, и неизменно остается доволен результатами своих проверок.
По его мнению, я держусь молодцом, а устойчивая динамика моих показателей позволяет надеяться на положительный результат моего лечения.
Полагаю, что при этом он имеет ввиду доходы клиники.
Несмотря на свои, возможно всего лишь выдуманные мной, пороки, он - опытный профессионал и к тому же является приверженцем идей Бернарда Лауна, о чем сам объявил мне во время своего первого визита.
Последнее обязывает часть отведенного для меня времени тратить на разговоры со мной, что должно демонстрировать установление доверительных отношений между врачом и его пациентом.
От доктора Клембовски я узнаю какое сегодня число, день недели и который час.
За четверть часа он успевает рассказать какая сегодня погода, что меня особенно интересует, иногда - об утренней прогулке со своей собакой, которую  очень любит.
Его пса зовут Бустер.
По словам доктора  Клембовски это чертовски умное и шустрое существо породы скотч-терьер белой масти.
Не знаю, женат ли доктор Клембовски  и имеются ли у него дети.
Во всяком случае он никогда не упоминает их в разговорах со мной.
Если отбросить в сторону некоторую предвзятость, то приходится признать, что, в сущности, он славный малый.
Записав на монитор свои новые назначения и на прощание ободряюще портрепав меня по колену, доктор Клембовски уходит.
 Ненадолго его сменяет Клэр или Софи — две медсестры, непосредственно работающие с доктором Клембовски.
Их задача — прочитать оставленные доктором Клембовским записи и, сообразуясь с ними, заправить капельницы.
Мне больше нравится, когда это делает Софи. У нее «легкая» рука.
Визит Клэр заставляет меня немного напрячься.
Потом я начинаю ждать Её.
Иногда мне приходится ждать несколько часов, иногда больше суток.
Она приходит ко мне через день.
Это я настоял, чтобы Она не навещала меня каждый день.
Чтобы добраться до меня, Ей нужно проделать немалый путь:  сначала на такси от дома до терминала Святого Георгия, затем на пароме через Залив  до Манхэттена, вот почему меня так интересует погода, и  снова на такси — до Университетской клиники на Первой авеню.
Потом — такое же расстояние, но в обратном порядке.
Все бы ничего, если бы не ее возраст.
Впрочем, Она любит плавать на пароме.
Это напоминает ей детские годы, когда ее отец, служивший после окончания войны старшим офицером на военно-воздущной базе в Германии, два раза отправлялся с женой и двумя дочерьми в отпуск в Штаты не воздушным путем, а беря билеты в первый класс трансатлантического лайнера.
Оба раза это была «Королева Елизавета».
Она не делилась со мной, никогда не совершавшим подобных вояжей,  подробностями этих путешествий, но когда в разговорах о детстве каждого из нас я затрагивал этот факт ее биографии, ее глаза каждый раз начинали лучиться от удовольствия.
Впрочем, Она никогда не кичилась этими приключениями.
Раньше я мог сказать, не кривя при этом душой, что Она составляет половину моей жизни.
Теперь вся моя жизнь сосредоточена в Ней.
Стоит мне представить, что с Ней что-то может случится,  и я не увижу Ее ни в этот, ни в следующий день, меня охватывает страшная тоска и паника, что  мне категорически противопоказано: электронный страж, отметив изменение ритма моих сердечных сокращений и увеличение артериального давления, тут же вольет в мою вену такую дозу депрессанта, от которой я засну и просплю целый день, рискуя пропустить Ее приход.
Когда я держу в своей сильно ослабевшей руке Ее ладонь с утончившимися пальцами, с коротко подстриженными, без лака ногтями, с россыпью мелких желтых веснушек на пергменте кожи, гляжу на ее потерявшее былую завершенность линий лицо, вижу пушок волос на щеках с сеткой морщинок и поблекшую синеву глаз, то испытываю больше нежности, чем полстолетия назад, во времена нашего первого знакомства.
Чтобы скоротать время ожидания, я перебираю в памяти, как бусины в чётках, годы, события, людей.
Последних - в основном тех, кого уже нет, ибо теперь их гораздо больше задержавшихся в этом бренном мире.
Если бы доктор Клембовски нашел время выслушать меня, я рассказал бы ему историю своей жизни.
С чего бы я начал?
Мой отец любил начинать рассказ издалека, чем всегда раздражал мою мать.
В этом я похож на него.
Поэтому наберитесь терпения.
Мой дед Горацио Франтоцци был родом из Северной Италии, из маленького городка Барджио.
Его отец Чезаре Франтоцци был местным мебельщиком, а мать Франческа работала прислугой в фамильном имении князей Гамба.
Я слышал от отца, что будто бы дед с рождения был удивительно похож на тогдашнего владельца имения Фернандо Бертамини Гамба.
Как относился мой прадед  к этому феномену — сложный вопрос.
Но поскольку, согласно семейной хронике, он и далее продолжал успешно заниматься своим ремеслом, то это могло свидетельствовать лишь об одном: он не находил достаточно веских причин для объявления князю вендетты за поруганную честь.
Возможно, он просто сделал вид, что не заметил этого вследствие чрезвычайной занятости выполнением очередного, срочного заказа князя.
Но отец рассказывал мне, что когда в имение съезжались гости, и князь устраивал для них охоту на кроликов, в изобилии водившихся на его землях, прадед, услышав лай собак и ружейную пальбу, снимал со стены свое старое капсульное ружье и пробирался в княжесие угодья.
Определив направление гона, он выбирал в кустах место для засады и меткими выстрелами убивал кроликов, поднятых гончими князя.
Возможно, в этом и заключалась его месть.
Князь не догадывался о браконьере-мстителе, похищавшем часть его добычи, и поэтому неплохо относился к моему деду.
Он позаботился об его образовании, устроив в scuola primaria, взяв на себя расходы по оплате за обучение.
Когда деду исполнилось пятнадцать лет, князь принял его на службу в качестве ученика механика в своем гараже.
Во время Первой мировой войны дед по протекции князя проходил армейскуюю службу шофером в санитарном отряде Красного Креста.
На фронте он сделался социалистом и, когда война закончилась, не захотел возвращаться на службу к князю.
Он отправился в Милан, где устроился работать шофером такси, между делом развозя газету миланских социалистов «Аванти», четырьмя годами ранее покинутую ее прежним редактором Бенито Муссолини.
Кстати, он мог встретиться с будущим дуче на фронте, например, вывозя его на своей «лянче», после того как тот получил ранение обеих ног осколками австрийской мины. Но не довелось. И быть может — к лучшему.
Когда в 1922 году Муссолини стал примьер-министром Италии, и власть в стране перешла к фашистам, дед решил перебраться в Америку.
Ему удалось  это сделать только в 1924 году.
Если вы думаете, что сто лет назад попасть в Соединенные Штаты было проще, чем в нынешнее время, то глубоко ошибаетесь.
В 1921 году Конгрессом был принят Закон об иммиграции, которым устанавливались иммиграционные квоты для представителей различных наций.
Преимущественное право предоставлялось англичанам, немцам и скандинавам.
Итальянцы находились в нижней части списка.
И все же.
Весьма востребованная профессия шофера, документы, подтверждавшие безупречную службу в подразделении Международного Красного Креста, представительная внешность: дед предстал перед таможенными чиновниками акуратно подстриженным и тщательно выбритым, в добротном кожанном пальто, оставшемся у него с военной службы, и привычка держаться с достоинством помогли ему благополучно миновать барьер иммигрантской службы.
Пробыв на Эллис Айленде — в фильтрационном лагере для иностранцев не более двух недель и получив разрешение на въезд и устройство на работу, мой дед прямиком направился в Чикаго, где к тому времени уже существовала довольно многочисленная община итальянцев — выходцев из северных провинций: Пьемонта, Ломбардии, Лигурии и малой родины деда — Эмилии-Романии.
Ему повезло: он сразу нашел работу, получив место водителя автокатафалка в похоронной фирме «Похоронные услуги Витторио Конти».
Вскоре выяснилось, что живой характер деда требовал чего-то иного, более подходящего его молодому темпераменту и честолюбивым планам.
Не прошло и двух лет, как дед, к тому времени успевший жениться на дочери хозяина фирмы,  получил возможность заняться собственным, более оптимистичным бизнесом.
Он проявил деловую сметку, решив, что в стране, где на десять жителей приходится один автомобиль, число которых ежегодно увеличивается на четыре с половиной миллиона штук, будут востребованы услуги по их обслуживанию и ремонту.
Тесть, бизнес которого процветал, охотно кредитовал своего предприимчивого зятя  беспроцентной ссудой.
Нисколько при этом не прогадав.
Расчет оказался верным.
Известно, что при благоприятных условиях живые организмы начинают размножаться.
Не была исключением из общего правила и семья моего деда.
Его гордости не было предела, когда через десять месяцев после свадьбы родился мальчик — мой будущий дядя, в честь благодетеля-тестя названный Витторио.
Через полтора года после этого события родился мой будущий отец, получивший при крещении имя Карлос.
Поскольку среди близких и дальних родственников моего деда это имя ни прежде, ни в последствии ни разу не встречалось, не нахожу другого объяснения такому выбору, чем данью его социалистическому прошлому.
Так это или нет, но мой отец стал тезкой Карла Маркса.
После двух сыновей моя бабушка Лучия в течение пяти лет приносила только девочек.
Моих будущих теток называли в порядке их появления на свет: Мирчелла, Элеонора и Алессандра.
Старший брат моего отца пользовался всеми преимуществами своего положения.
В итальянской семье сын, исхитрившийся родиться первым, вытягивает счастливый лотерейный билет.
Всеобщего любимца целуют в розовую попку, сдувают с него пылинки, ему прощают все капризы и выходки, ему нет отказа ни в чем.
Второго сына, конечно, тоже любят, но уже не с той одержимостью.
Если старший сын — Солнце, то его младший брат — Луна, которая, к тому же, не слишком ярко выделяется на фоне созвездия трех милашек и резвушек-болтушек младших сестер.
Если  его старший брат мог часами играть на улице или пролеживать бока, валяясь на диване, мой отец не сидел без дела.
С ранних лет на его плечи легли обязанности помогать матери и отцу, присматривать за сестрами.
С пяти лет его посылали в продуктовую лавку Тони Анселотти— если вдруг оказывалось, что в доме закончились соль, сахар, мука или оливковое масло, в овощную лавку Джованни Риччи — за пучком петрущки или сельдерея, с бидоном — к молочнику Жанлуке Ферарри, в пекарню Анжело Фонтана — купить к обеду горячую фокаччу с чесноком, в аптеку Марио Гейцельмана— если кому-то  из семьи требовалось лекарство, с восьми лет он уже стоял с бутылью, вмещавшей галлон керосина, в очереди к автоцистерне, приезжавшей в их квартал по четвергам, ему постоянно давали работу на кухне, просили занять сестер какой-нибудь игрой, чтобы они не мешали  матери заниматься домашними делами.
Наконец, в его обязанности входило носить обед отцу в его автомастерскую.
Если принять во внимание, что  мастерская находилась за несколько кварталов от родной улицы, и путь пролегал отнюдь не всегда по дружественной территории, то можно представить каким ежедневным испытаниям подвергался мой отец.
Он не был задирой, но при случае мог за себя постоять.
В уличных забавах он не был лидером, но зато бегал быстрее всех, прыгал дальше всех, был находчив в играх. Каждая команда старалась заполучить его в свои ряды.
К тому же он имел приятный голос и, приходя в мастерскую отца, по просьбе механиков, когда те обедали, охотно пел итальянские песни, получая в конце неизменное одобрение.
Бывало, что его выступления проходили в присутствии клиентов, которые нередко устраивали ему шутливую овацию.
Однажды один  из клиентов, заехавший в мастерскую на шикарном темно-вишневом «паккарде» заменить свечи, подарил ему десять долларов.
Вечером из разговора родителей мой отец узнал, что это был знаменитый чикагский гангстер Тони Аккардо.
Возможно, в другие времена на его способности обратили бы должное внимание и позаботились бы о профессиональном обучении пению.
Но первая половина тридцатых годов прошлого столетия была трудным временем для Америки.
Страна не оправилась от последствий кризиса, и все силы уходили на то, чтобы устоять, чтобы выжить.
Я думаю, что дед вполне мог брать обед с собой, как это делали его механики.
Но, видимо, пение моего отца было бесплатным бонусом, который предлагался клиентам, что, по мнению деда, повышало популярность его автомастерской.
Таким рос мой отец: трудолюбивым и покладистым, с легким и оптимистичным характером.
Когда пришло время идти в школу, учеба давалась ему легко, в отличие от старшего брата, который учился кое-как, с трудом переходя в старшие классы.
Когда мой отец закончил школу младшей ступени, его учительница мисс Челия дель Мауруцци — молодая, незамужняя, приятной внешности женщина, приезжавшая к началу занятий в собственном зеленого цвета автомобиле марки «Остин VII», подарила ему одному из класса на память свою фотокарточку.
Сестры, разглядывая фотографию, наперебой пищали: «Какая хорошенькая. У нее прическа как у Риты Хейворт. Как красиво одета. Она, должно быть, одевается у Скьяпарелли. Смотрите — какая на ней брошка. А  кружева — на воротнике и манжетах», мать, взглянув через их головы, бросила «Не худо бы ей пополнеть», отец, подержав карточку, молча вернул ее.
Поскольку родители в те времена были неприрекаемым авторитетом, отсутствие ожидаемого благоприятного отзыва несколько расстроило моего отца.
Но, как оказалось, худшее его ждало впереди.
Мой отец долго выбирал место: куда бы пристроить фотографию и в конце концов приколол ее кнопкой в изголовье своей кровати рядом с карточками Чарльза Линдберга, Бейба Рута, Джо Луиса и чемпионским снимком команды «Чикаго беарс» во главе с  Гарольдом Гранжем, за которую он тогда болел, впрочем, как и 75 процентов остальных чикагцев.
Перед сном он лишь на пару-тройку минут отлучился в уборную и, когда вернулся, первое, что увидел — преобразившуюся до неузнаваемости фотографию учительницы.
Старший брат, с которым он делил комнату, чернилами изобразил на ней свои подростковые эротические фантазии.
В ярости мой отец бросился на брата, но тот поднял  крик, на который прибежала мать и задала трепку обоим, причем моему отцу, как агрессору, досталось больше.
Мой отец разорвал навсегда испорченную фотографию и потом тихонько плакал в темноте,  в отчаяньи представляя, как он теперь при встрече сможет посмотреть в глаза столь ужасно опозоренной синьорите.
Но вскоре выяснилось, что переживания его были напрасны.
Во время летних каникул учительница вышла замуж за Бруно Бельтроци, который, как говорили, нажил целое состояние, наладив подпольную продажу спиртного через  сеть аптек, и навсегда покинула Чикаго, переехав в солнечную Калифорнию.
Мой отец закончил школу второй ступени с отличными оценками по большинству дисциплин, но о поступлении в университет не приходидось мечтать — нужно было скорее становиться на ноги и помогать семье.
Шла война с японцами.
Половину механиков, работавших в мастерской деда, забрали в армию, что не замедлило сказаться на прибыльности дела.
К тому времени старший брат Вито тоже был призван в армию и попал в инженерный корпус, занимавшийся строительством каких-то объектов в пустыне штата Нью-Мексико, откуда слал унылые, полные брюзжания письма.
Моему отцу с его приятной внешностью и хорошим голосом, с его способностями и обаятельностью была прямая дорога в актеры, и тогда держись Фрэнки Синатра!
Но он поступил в колледж, готовивший средний персонал для химического производства.
Вы спросите, почему он решил стать химиком?
Ответ простой: химики не подлежали призыву в армию.
А мой отец, судя по всему, не горел желанием из чувства патриотизма отправиться за моря чтобы убивать желтокожих японцев или зарвавшихся германцев.
Уже достигнув тридцати лет, тяготясь однообразием собственной жизни, он попытался изменить судьбу и чуть было не записался в Национальную гвардию, но отступил, будучи высмеянным моей матерью.
Его единственным воинственным поступком можно считать участие в дружине, собранной из мужчин квартала, охранявшей его жителей в баре у Тедда Кальрони по кличке «Сухой Тедд», когда в шестьдесят шестом «латиносы» подняли бунт в  Вест-сайде, в кварталах между Дивижен-стрит и Уикер-Парк.
После успешного окончания колледжа отец получил должность технолога на химическом заводе по производству искуственного каучука компании «Нэшнл Синтетикс Ко» в Луисвилле, в штате Кентукки.
Когда-то Луисвилл был крупнейшим перевалочным пунктом по продаже чернокожих рабов в южные штаты.
Негров было полно в городе в то время, когда туда приехал мой отец.
Война закончилась, и по городу шатались толпы демобилизованных негров в военной форме.
Какое-то время полиция не трогала их, но потом по команде мэра начала задерживать и выставлять из города по малейшему поводу.
Тогда черные, чтобы остаться в Луисвилле, пошли работать на химические заводы.
В основном они работали во вредных цехах, после смены околачиваясь возле дешевых пивных баров.
Отец делил комнату с тремя парнями: двумя евреями  и одним чехом на Парквэй Плейс.
В любую погоду на работу и обратно ради экономии он ходил пешком,  проделывая путь в девять миль, даже когда приходилось выходить в ночную смену.
Парни, с которыми он жил, имели кто нож, кто кастет, уверяя, что без этого невозможно безопасно ходить по городу.
Поэтому первое, что сделал мой отец, получив первую зарплату: купил у какого-то бывшего солдата немецкий армейский кинжал.
Какое-то время он ходил с этим кинжалом, засунутым за ремень брюк под полой пиджака.
Вскоре он понял, что потратил деньги впустую.
Лучше было бы купить себе что-нибудь из одежды или сходить несколько раз в кино.
Пожалуй, обновка была для него более насущной.
Ему шел всего двадцать первый год.
Оторванность от семьи и привычной обстановки, когда ты свой среди своих, очень угнетали его.
Не забывайте, - он был итальянцем.
Он проработал в компании чуть более года, когда его неудержимо потянуло домой.
Напрасно директор офиса персонала Сайрус Гольвеген, благосклонно   относившийся к моему отцу с тех пор, как тот имел случай познакомиться на рождественском балу с его дочерью Камилой, намекал на возможность повышения в должности и прибавки к окладу.
Рискну предположить, что Камила не стоила ни первого, ни второго.
 Во всяком случае, отец взял расчет и вернулся в Чикаго.
Не скажу, что его встретили с большой радостью.
Их квартира и без него была перенаселена.
Ни одна из сестер еще не была выдана замуж, к тому же из армии вернулся старший брат — сильно располневший и по-прежнему не проявляший желания заняться каким-либо делом.
Моему отцу пришлось снимать крошечную комнату в районе Брайтон-Парка, большей частью заселенного «цветными».
Он устроился работать в муниципальную санитарную инспекцию.
В его обязанности входила проверка загрязнения воды в прибрежной зоне озера Мичиган — главном и единственном источнике питьевой воды для трех с половиной миллионного города.
По всей видимости, он получил это место только потому, что оно не предполагало иных дивидентов кроме весьма скромного оклада.
Зато в его полном распоряжении оказалась роскошная тридцатифутовая гар-вудовская моторная лодка с закрытой трехместной рубкой и кормовым моторным отсеком, в котором помещался двадцатипятитисильный мотор, разгонявший лодку до восемнадцати узлов.
Второй ряд сидений в открытой части кокпита был снят, а на его место была установлена небольшая лебедка для спуска в воду специального прибора для забора проб воды на разной глубине, называемого батометр.
Обладание такой лодкой — настоящим плавучим  ройллс-ройсом — сильно подняло его в собственных глазах.
Как всякий итальянец, он имел слабость к красивым вещам.
А эта лодка была безупречна.
Думаю, именно эта лодка  определила тогда его решение, а в последствии —  и дальнейшую судьбу.
На этой лодке, имевшей собственное имя - «Лэйк Спирит», мой отец перекатал всех своих родственников, друзей и их девушек.
Часто в воскресные дни, если погода позволяла, скинувшись на бензин, мой отец в компании друзей уходил на лодке вглубь озера - ловить озерную форель, желтого окуня и сига.
Но, конечно, главным для него было дело.
Поскольку выполнять работу приходилось и в хорошую, и в плохую погоду, скоро он стал настоящим озерником, разбирающимся в непростом характере озера.
Он выходил на створы, даже когда северный ветер раздувал метровую волну.
А на Мичигане это бывает часто, особенно весной и осенью.
Нужно было найти среди волн заякоренные ярко-красные буи, обозначающие контрольные места взятия проб, пришвартоваться к ним и наполнить на каждой стоянке от пяти до восьми бутылок водой, взятой с разных глубин.
С ним в плаванье выходил его напарник Абрахам О'Нил — здоровенный негр, во время войны служивший в швартовочной команде линкора «Айова».
В ветренную погоду, бешено крутя ручку лебедки, не умевший плавать Абрахам неистово ругался, понося отца и руководство департамента, а когда лодку бросало на волнах особенно сильно, и всех святых.
Оказавшись снова на твердой земле, он превращался в кроткого и добродушного великана, готового загладить свою недавнюю грубость любой ценой. В такие моменты он льстиво называл моего отца «капитаном Чарли». Правда, такими их отношения сохранялись до очередного выхода на озеро.
Между тем, в семье моего деда Горацио произошли важные изменения.
Его тесть - владелец похоронной фирмы к тому времени состарился и захотел уйти на покой.
Он решил вернуться в Италию, чтобы беззаботно провести остаток жизни  на берегу Адриатического моря, в своем родном городке Отранто, примостившемся ровнехонько посередке «каблука» итальянского «сапога».
Он не хотел отдавать свое дело в чужие руки и предложил зятю — моему деду стать хозяином фирмы.
Дед без особого энтузиазма принял это предложение.
Впрочем, иного выбора у него не было.
Его автомастерская безвозвратно теряла клиентов.
Даже самых верных.
Тех, чьи машины он знал до последнего винтика.
И не только машины.
За двадцать лет он знал подробности личной и семейной жизни многих из них, как если бы  был им родственником или близким другом.
Теперь они исчезали один за другим.
Разогретая войной промышленность, перейдя на гражданскую продукцию, не собиралась снижать набранные темпы производства.
В добавок основательно разбогатевшие на финансировании государственных поставок банки сделали кредитную систему более доступной для людей со средним и даже низким достатком.
Людям показалось более заманчивым и выгодным, не платя ни цента,  купить в долг с рассрочкой на несколько лет новую машину, чем тратить наличные на ремонт старой.
Многие клиенты приезжали к деду в мастерскую, чтобы с гордостью показать свое приобретение, не сознавая, какую боль они ему этим причиняют.
В таком положении тогда оказались очень и очень многие автомастерские.
Формально вступая в права владения фирмой, мой дед, по сути, оказывался в роли арендатора, поскольку обязывался переводить тестю в Италию 300 долларов ежемесячно.
Сегодня это сумма кажется ничтожной.
Но в одна тысяча сорок девятом году годовой доход среднестатистической американской семьи составлял три тысячи триста долларов. Дом в пригороде Чикаго из пяти комнат с кухней, ванной, вместе с участком в четверть акра, на котором он стоял, стоил семь с половиной тысяч баксов.
Правда, тесть оставлял семейству моего деда квартиру в престижном Олд-Тауне.
При этом квартира на Норт-Кливленд стрит, 600 доставалась моему дяде Вито, который, кажется, только ради этого женился на Джульете Маскарони — дочери хозяина ресторана с претенциозным и пошловатым названием «Как у мамы».
На свадебные расходы были целиком потрачены деньги, вырученные от продажи автомастерской.
Скорее всего, мой дед не планировал устраивать свадьбу, пускай и старшего сына, столь пышно.
Если бы не вмешались обстоятельства.
Незадолго перед этим произошло событие, вызвавшее много толков в нашем квартале.
В Италии в возрасте восьмидесяти трех лет умер  Фернандо Бертамини Гамба.
К немалому удивлению и досаде наследников, в своем завещании среди прочих распоряжений князь указал имя моего деда Горацио Франтоцци, распорядившись выплатить ему сумму в размере двух миллионов  пятисот тысяч лир.
По тогдашнему курсу эта сумма едва дотягивала до пяти тысяч американских долларов, но  для всех: друзей, знакомых и соседей мой дед в одночасье стал миллионером и родственником аристократа.
Судя по всему, мой дед не очень-то и старался опровергнуть это мнение.
Так что, VOLENS NOLENS, положение обязывало.
На свадьбе дяди Вито и Джульеты гуляло человек сто, а может — и все двести.
Поздравить моего деда со свадьбой сына приишли два хорошо одетых синьора с дорогим букетом цветов, заявив, что они представляют дона Лучиано Тотти, который рад успеху соотечественника и предлагает свою помощь в случае, если возникнут какие-либо проблемы, добавив, что прежний хозяин фирмы — уважаемый синьор Конти был в неизменно прекрасных отношениях с их боссом на протяжении долгих лет.
Тут мой дед проявил удивительную способность к тонкой дипломатии: приняв букет, попросил передать уважаемому синьору Тотти свою благодарность и в высшей степени вежливый ответ, в общем смысле сводящийся к тому, что он дорожит прочными, приносящими пользу обществу традициями, чем произвел впечатление и весьма расположил к себе местного мафиозо.
Как выяснилось, для получения своей доли наследства, мой дед должен был отправиться в Италию, чтобы на месте ознакомиться с условиями, включенными в завещание, и совершить все необходимые процедуры.
Он отсутствовал ровно месяц, вернувшись вместе со своей семидесятисемилетней матерью и старинным гобеленом из спальни покойного князя, на котором были изображены опоясанные мечами кавалеры в украшенных золотой вышивкой и шелковыми лентами дублетах, в штанах «в обтяжку» и остроносых туфлях без каблука и их простоволосые дамы-нимфы в прозрачных платьях-туниках без корсетов и нижних юбок.
Говорили, будто причиной, по которой родственники покойного князя решили растаться с шедевром ткацкого искусства, было портретное сходство одной нимфы с моей пробабкой.
На которую из четырех изображенных на гобелене нимф была похожа моя пробабка — осталось неразгаданной загадкой.
На сохранившейся семейной фотографии, сделанной по случаю  прибытия  обеих в Америку в ателье у модного в те годы маэстро Энрике Джанинго, от былой красоты моей пробабки к тому времени не осталось и следа.
Это была маленькая, худенькая, небрежно причесанная и малоразговорчивая старушка, до самой смерти любившая три вещи: крепкий утренний кофе, дневной сон после обеда и сентиментальные романы.
Внимательно приглядевшись к фотографии, можно догадаться, что ее несловоохотливость была вызвана потерей большей части передних зубов.
Появившись на свет пять лет спустя, я не застал ее в живых.
Она умерла ночью во сне, не дотянув двух месяцев до моего рождения.
Все произошедшие события никак не повлияло на жизнь моего отца, если не считать непродолжительную интрижку с одной из подружек обретенной невестки, «положившей на него глаз» за свадебным застольем.
Они встречались некоторое время, и всякий раз подружка — маленькая брюнетка с точеными ножками, упругой попкой и высокой грудью со всей пылкостью итальянского темперамента демонстрировала свою готовность обменять свои прелести на его любовь.
По малейшему поводу она так энергично прижималась к моему будущему отцу, что у того перехватывало дыхание и мутилось в голове, даром что он имел великолепно натренированный вестибулярный аппарат.
В ее мечтах, которыми она охотно делилась с задушевной подругой, они с моим будущим отцом отправлялись в свадебное путешествие на комфортабельном лайнере «Принцесса Квебека», совершавшем круизы по Великим озерам и реке Святого Лаврентия, где дядя этой любострастной особы служил старшим шеф-поваром.
Тем не менее они расстались.
Их разлучила ее любовь к чесночному соусу песто.
Стойкий запах чеснока, сопровождавший каждый ее страстный поцелуй, все таки удержал моего отца от последнено шага.
В результате ему пришлось перестать ходить в гости к брату после того, как невестка, не предупредив его, попыталась устроить им решающее свидание.
Я думаю, что черта итальянского характера, побуждающая мужчину казаться лучше и успешнее, чем ты есть на самом деле, у моего отца не была фальшивой.
Наедине с собой он был убежден, что достоин большего, чем ему приходилось до сих пор довольствоваться.
 Природная скромность мешала ему совершить решительный поворот в жизни.
Но история с завещанием придала ему необходимую уверенность.
Словом, он был готов сыграть с Судьбой в «орла-решку».
Оставалось только дождаться случая, чтобы подбросить монету.
Правда, он не учел, что монета, случается, падает на ребро.
Тем временем, старшая из его сестер — Мирчелла поступила на математический факультет Чикагского унивеситета.
Надо признать, что старшая из моих теток обладала незаурядными способностями: была умна, уверена в себе, сознательно скрывая эти качества от людей посторонних, всегда трезво расчитывала свои действия и, как правило, добивалась задуманного.
В семье и вне семейного круга она умела поддерживать со всеми ровные отношения, вызывая этим ответную симпатию.
Она все делала незаметно, не привлекая внимание, стараясь не вызвать удивления и зависти.
Даже люди, близко знавшие ее, в случае ее очередного успеха, простодушно говорили: «повезло».
Впоследствии, не обладая талантами моего отец, она сумела сделать карьеру гораздо успешнее его.
К шестому семестру у нее сложился свой круг друзей, к которому получил доступ и мой отец, подчас помогавший сестре справиться с особенно сложными заданиями по математике.
Там он и познакомился с моей будущей матерью.
Моя будущая мать была из некогда обеспеченной семьи ирландского происхождения, раззорившейся в результате краха банковской системы, последовавшей вслед за биржевым крахом одна тысяча девятьсот двадцать девятого года.
От прежнего благополучия остался только большой дом, от которого за неимением средств на его содержание скоро пришлось отказаться.
Она родилась за два года до роковых событий.
Ее, как теперь говорят, биологическим отцом был летчик Роберт  Шеридан, асс Первой мировой войны, награжденный Военным крестом ВВС за восемь сбитых германских самолетов и спасение своего товарища.
Расставшись с военной службой, он вместе с несколькими друзьями-ветеранами боевой эскадрильи «Свирепые койоты из Лэйксли» пытался заключить контракт с Чикагским отделением федеральной почтовой службы на авиаперевозку почты, но проиграл автомобильному магнату Генри Форду, уже приступившему к выпуску собственного самолета — знаменитого Форд-Тримотор.
Не позаботившись зарегистрировать свое отцовство де-юре, он отбыл на  выкупленном у военного министерства поплавковом «Кёртисс-Дженни» с установленным на нем шестицилиндровым двигателем «Райт-Циклон» на Дальний Запад, где бесследно растворился в просторах бескрайних лесов, бесчисленных озер и рек, горных ледников и каньонов.
Его возлюбленная, которой, спустя четверть века, было суждено стать моей бабушкой, за все последующие годы не получила от него ни строчки.
Стоит ли после этого удивляться, что его имя было вычеркнуто из жизни  моей будущей матери, казалось, навеки.
Приходится с сожалением констатировать, что отсутствие отца наложило на характер моей матери, воспитанной в строгих католических традициях, печать неуверенности и «второсортности».
Этот факт ее биографии, если можно так выразиться, подрезал ей крылья.
Я думаю, сложись все по-другому, она сумела бы быть счастливым человеком, чего, безусловно, заслуживала.
К моменту знакомства с моим отцом ей исполнилось двадцать лет, она обладала привлекательной внешностью, стройной фигурой, тяжелыми и длинными, почти до колен, каштановыми волосами, которые, туго заплетая в косу, укладывала короной вокруг головы.
В то время она была сильно увлечена другим членом их компаниии —  однокурсником Бертом Паркером.
Этот Паркер был антиподом моего отца: высокий, спортивного телосложения, правда, несколько грузноватый, русоволосый, с намеченными залысинами, голубоглазый, вобщем, похожий на скандинава парень.
Как большинство одаренных людей он был бесшабашен и много времени тратил на спорт, из оригинальности выбрав не пользующееся широкой популярностью метание молота.
Вероятно, по этой же причине он предпочитал круглый год ездить на темносинем «Индиане», выглядя одинаково эффектно в тонком ярко-оранжевом полувере и  коротких зеленых замшевых перчатках или в добротном темно-коричневом кожаном пальто с шарфом крупной вязки и кожаной фуражке с очками-консервами.
Имея такого соперника, моего отца угораздило влюбиться без малейшего шанса на взаимность.
Он даже не дерзал ухаживать.
На что он мог рассчитывать?
Он был умен, но его ум не был отшлифован университетским образованием или усердным самообразованием.
Он умел себя вести в компании, но ему не хватало кругозора и знаний некоторых тонкостей этикета, что недвусмысленно указывало на его скромное происхождение.
Правда, он имел приятную внешность, легкий характер, чувство юмора и хороший голос.
Но ему самому казалось, что этого мало.
Экономя на всем, он купил светлые брюки, синий блейзер и темно-коричневый плащ из кожезаменителя.
Это могло произвести впечатление на девушек из его прежней компании, но только не на мою будущую мать.
Берт Паркер прекрасно выглядел в потерявших стрелки коротковатых  брюках и обыкновенной клетчатой рубахе.
Он мог себе это позволить.
Его родители были богаты.
Как же случилось невозможное?
Моя будущая мать при знакомстве с семейством Паркеров, будучи представленной в качестве будущей невестки, умудрилась чем-то не угодить потенциальным свекру и свекрови.
Возможно, на их расспросы об ее отце она отвечала излишне резко.
Во всяком случае ей дали понять, что она не выдержала экзамен.
А самое главное, Берт Паркер счел за лучшее не противоречить решению семьи.
Согласитесь, это был жестокий удар по и без того ущемленному самолюбию.
Вот тут-то и пригодился мой отец.
Одно могу сказать: непозволительно ставить на кон свою судьбу в отместку кому-то.
Но мой отец любил и чувствовал себя на вершине счастья, когда ему дали понять, что его чувства замечены и более не отвергаются.
Он не понимал тогда, что они с моей матерью, как говорят британцы, «из разных конюшен», и за чистую монету принимал оказываемые ему знаки внимания.
Его лодка содействовала их сближению настолько, что вскоре он сделал предложение, которое было благосклонно принято.
Будущая теща недоверчиво рассматривала симпатичного, но простоватого итальянца, дерзнувшего стать ее зятем.
По ее мнению это был мезальянс. Она боялась насмешек родственников.
Но иного кандидата, как ни прискорбно было в этом сознаться, не предвиделось.
По крайней мере, это был официальный брак, а женщины придают этому факту фатальное значение.
Свадьбу сыграли скромно и как-то наспех.
Моя будущая бабушка Флоренс не захотела выпускать дочь из-под своего влияния и настояла, чтобы новоиспеченный зять переехал жить в их небольшую трехкомнатную квартиру на втором этаже шестиэтажного дома без лифта на Вест-Линкольн авеню.
Мой отец, не имея представления о последствиях,  согласился.
Он полагал, как само собой разумеющееся, что становится главой семьи со всеми вытекающими обязанностями и привилегиями, но не  учел характер своей тещи, у которой на этот счет было свое мнение.
Моя бабушка Флоренс обладала сильным характером, с которым приходилось считаться всем ее родственникам и даже близким подругам.
При этом она не была злым, эгоистичным и мелочным человеком.
Просто она не забыла прежнего благополучия и желала для своей дочери, которую любила строгой, без  поблажек любовью, иной судьбы, чем быть женой скромного муниципального чиновника, и к тому же - итальянца.
В своих отношениях с зятем она никогда не действовала напрямую, а высказывала свое недовольство каким-либо поступком моего отца наедине моей матери, перекладываю на нее неприятную миссию объяснения.
Угадать последствия не трудно.
Хуже всего было моей матери, вынужденной на протяжении всей жизни находится в эпицентре столкновения двух характеров.
Этот брак заставил моего отца многим поступиться: постепенно он перестал встречаться с друзьями и по воскресным дням выходить с ними на лодке на рыбалку, встречи с родителями и сестрами сократились до одного дня в неделю, и он не мог запросто пригласить их к себе.
Было решено исправить его не идиальный, по мнению придирчивой тещи, вкус и привить ему принятые в хорошем обществе манеры.
Его плащ из кожезаменителя, безжалостно раскритикованный моей матерью после свадьбы, пылился в темном чулане, по соседству с грудой вещей, перевезенных когда-то из покинутого семейного гнезда и сваленных без  применения на новом месте, пока по прошествии времени не задубел до такой степени, что, будучи снятым с вешалки, мог самостоятельно стоять в вертикальном положении, будто одетый на человека-невидимку.
По правде говоря, мой отец подчас начинал жалеть о холостяцкой жизни, но старался не давать воли этим мыслям.
Возможно, в конце концов моей бабушке Флоренс удалось бы развести моих родителей, но тут выяснилось, что ее дочь ждет ребенка.
Моя старшую сестру назвали Энни.
Сейчас, по прошествии лет, я думаю, что некоторыми чертами характера: независимостью и твердостью воли, широтой натуры она была обязана бабушке Флоренс. Тогда как природный, ловкий ум и деловую сметку наряду с сентиментальностью она унаследовала от отца.
А через два года родились я и моя сестра Бет.
С нашим рождением все оказалось не так просто.
Во-первых, как впоследствии, в минуты откровения говорила моя мать, мы с сестрой могли родиться идиотами.
Это сегодня перед тем, как заключить брачный союз жених и невеста сдают всевозможные тесты, чтобы убедиться в биологической и психологической совместимости.
Семьдесят лет назад об этом не было и помина.
У отца кровь была с положительным резус-фактором, тогда как у матери — с отрицательным.
В таких случаях первый ребенок, как правило, рождается полноценным, а с последующими детьми нередко бывают серьезные проблемы.
Старшая сестра Энни благополучно миновала злополучную статистику.
При рождении я опередил сестренку на пятнадцать минут и появился на свет вполне здоровым. Ей  повезло меньше: она родилась слабой, и врачи давали ей не много шансов.
Во-вторых, мы оба родились с голубыми глазами, тогда как у отца и матери глаза были карие. Ко всему прочему я родился светловолосым и кудрявым, как щенок спаниеля.
Этим обстоятельством не замедлили воспользоваться невестка отца Джульета, которая не скрывала своей неприязни к моей матери за ее, как она выражалась, высокомерие.
К тому же ей очень хотелось отомстить за свою подругу, которая, как она уверяла, продолжала «сохнуть» по моему отцу.
Она сочинила и пустила сплетню, будто моя мать, уже будучи замужем, встречалась с Бертом Паркером, и мы с сестренкой — результат этих тайных свиданий.
Тут надо пояснить, что к тому времени Берт Паркер удосужился стать родственником моему отцу и соответственно - моей матери.
Когда свадьба моих будущих родителей стала делом решенным, моя будущая тетка Мирчелла спросила у своей будущей невестки: не будет ли она возражать против ее дружбы с Бертом Паркером, на что получила гордый ответ, что ей нет до этого никакого дела, и Мирчелла вольна поступать как ей заблагорассудится.
Мирчелла так и поступила, сыграв свадьбу с бывшим ухажером моей матери ровно через год  после свадьбы моих родителей.
К моменту рождения моей старшей сестры Энни все трое уже успели закончить университет.
Если лучшее, на что могла рассчитывать моя мать — это место рядового учителя математики в закрытой школе для девочек, то Мирчелла с Бертом Паркером, имевшие лучшие показатели в учебе, получили приглашение на куда более престижную работу: во вновь организуемое подразделение Национального комитета по воздухоплаванью, призванное заниматься проблемами исследования космического пространства — будущее Национальное агентство по аэронавтике.
Приходится признать, что пущенная невесткой сплетня здорово отравила  жизнь моему отцу, вызывая подчас  беспричинные приступы ревности, которые моя мать из гордости и не пыталась сгладить.
Тут-то и был вызван из небытия Роберт Шеридан,  у которого, по утверждению бабушки Флоренс, были голубые глаза и волнистые волосы.
Но на случайно, как оказалось, сохранившихся двух черно-белых фотографиях бравый пилот был запечатлен в парадной офицерской фуражке и пилотском шлеме.
Сомнения в обстоятельствах нашего с сестрой зачатия терзали душу моего отца, как засевшая в пальце заноза, на протяжении всей его жизни.
Надо отдать ему должное: на нас с сестрой это никак не сказывалась. Мы не были обделены его заботой и любовью.
Примечательно, что наше с сестрой появление совершило переворот в душе бабушки Флоренс.
Если со старшей внучкой по закону отталкивания однозарядных частиц у нее сложились непростые отношения, то в отношении нас у нее проявилась неудержимая сила притяжения.
В нас, особенно в моей сестре Бет, она души не чаяла.
Уже прошло более полувека, как ее нет на свете, и я сам приблизился к ее возрасту, но ее образ до сих пор живо воскресает в моей памяти, каждый раз порождая одновременно чувства любви, благодарности и вины, за некогда нанесенные из-за детского эгоизма обиды.
Надеюсь, прощенные.
Мне хочется подробнее рассказать о ней, поскольку она сыграла большую роль в моей жизни.
Моя бабушка Флоренс была ровесницей века.
Ее мать была дочерью мелкого лавочника Чарльза Финнигана, а отец - сыном богатого торговца Томаса О'Донована, имевшего в Чикаго и Милуоки  магазины, торговавшие   гастрономическими товарами.
Она была старшей из четырех детей и успела застать  «золотой век» семьи.
Она получила хорошее образование: знала французский и немецкий языки, училась музыке и пению.
Ее друзьями были девушки и юноши из состоятельных семей.
Положение ее собственной семьи позволяло ей быть разборчивой и не торопиться с выбором жениха.
Закончив школу, она с несколькими близкими подругами активно занялась общественной деятельностью, вступив в ряды феменисток на апогее их деятельности, которая привела к принятию девятнадцатой поправки, и позже — в различных женских общественных комитетах всевозможного направления и толка.
Ее увлечение общественной деятельностью несколько затянулось, и к моменту ее встречи с Робертом Шериданом ей исполнилось двадцать пять лет.
Возраст, заставляющий девушку принимать быстрые и иногла рискованные решения.
Несостоявшийся брак, разорение семьи  и необходимость самостоятельно содержать себя и родившуюся дочь вынудили ее устроиться на работу в городскую муниципальную библиотеку, в которой она проработала до рождения моей старшей сестры Энни.
Она получала небольшую пенсию, кроме того, ей удалось сохранить несколько акций  нефтяной компании «Экксон», подаренных ей на совершеннолетие дедом-миллионером, что в общем итоге давало ей определенную финансовую независимость, освобождая от необходимости прибегать к помощи родственников, которые сами с разным успехом боролись за свое благополучие и, тем не менее, несмотря на превратности судьбы, оставались единой семьей, стойко сохраняя  родственные связи.