Течёт река Волга или... Знаковые мгновения прошлог

Знаковые мгновения прошлого

     Свой литературный путь Владимир Константинович Арро (род. 1932г, Ленинград)  начинал как детский писатель. Впоследствии его творческая биография вместила труды прозаика, драматурга, общественного деятеля. В 2000-х  В.Арро увлёкся новым для себя жанром — эссе, документальной и биографической прозой. Поводом написания книги «Желание жить» (2014г), по мнению автора, послужила «попытка остановить знаковые мгновения прошлого».
Острота взгляда, лаконичность и выразительность изложения являются главной особенностью разделов книги. Страстное желание жить, возникшее в блокадные дни (блокаду мальчику выпало пережить в девятилетнем возрасте), обернется в дальнейшем для автора повышенно чутким и бережным отношением к любым проявлениям жизни, ко всем ее мелочам и подробностям. Во всем он видит красоту, тайный замысел, в которых нет мелочей, а есть вещество жизни, драгоценное, щедро нам дарованное. Его надо распознавать всюду, наслаждаться им, запоминать, по возможности, облекать в точные и выразительные слова, чтобы передать другим.
     В биографической книге В.Арро особо выделяю главу «К истоку Волги», где раскрываются увлекательные приметы верхневолжского бытия. Летним месяцем 1962 года Владимир Константинович с другом прошёл-проехал изрядное количество километров новгородско-калининской земли, обязательно при этом оставляя записи в своём блокноте. Некоторые  места того туристического маршрута  В.Арро описывает так:


К истоку Волги и всего остального
Мстинский Мост
Много ли нужно, чтобы изменить рутинное течение жизни? Да несколько часов.
Вот Московский вокзал в середине дня 30 июня 1962 года, сверх обычной суеты еще какая-то официальная встреча, играют гимны — наш и, кажется, Австрии. Тем с большим облегчением заползаем в вагон, на верхнюю полку кладем свои рюкзаки и гитару в футляре.
Из Малой Вишеры другой поезд — на Окуловку, такие называют обычно “Пятьсот-веселый”. И действительно, тесно заполнившие его бабки с цыплятами, путейские рабочие с инструментом, хмельные парни скучать не дали. Курили, картежничали, гоготали, была даже драка.
Но вот наша станция — Мстинский Мост. Все побежали к пристани на пароходик, а мы мимо — пешком по крутому берегу. Недавно прошли большие дожди, и река Мста оттого стала коричневой, местами по склонам к ней еще мчались потоки. Глухой рыбак стоял у реки, мы что-то спрашивали, а он улыбался. А чего говорить, и так все ясно: солнце садится, дожди миновали, клев хороший, тишина. Да, тишина. Это большое счастье, надо им пользоваться.
Так мы и поступили. Нашли поляну, из сырых веток кое-как развели костерок. На другом, плоском, берегу в барской, видно, усадьбе был детский дом, бегали одинаково одетые дети. Там стояли редкие вековые дубы, от них на залитую солнцем траву легли длинные тени. Вокруг нас росли полевые цветы, крохотные птички пели на иве. Геннадий взял гитару и заиграл рондо Баха. И только тогда проплыл пароходик — мы о нем и забыли. Кто-то махал нам, скалил зубы. А потом мы остались совершенно одни. Геннадий все повторял за скромным ужином: “Бог есть!” По-видимому, так и было.
 
Захарово
В деревне Захарово, напарившись в бане, спал дед Гриша, а мы его разбудили. Он вроде даже обрадовался, сразу стал жаловаться: купил цыплят, оказалось двенадцать петушков.
— Куды они мне… Только жрать будут. На них не напасешься…
Говорил, обреченно опустив голову. После бани выпил, теперь охает, кряхтит. Закурил самокрутку, стало еще хуже, закашлялся. Дед живет один, есть три сына, но все теперь в городе. На окошке письмо от дачников: скоро приедем, чего привезти?
— Чего привезти… Почем я знаю, — бормотал дед. — Всего не привезешь…
Играло радио, что-то совсем для деда чужое, какую-то сонату.
Когда изложил всё, что его томило, удивленно вскинул голову, будто впервые нас увидел:
— А вам чего?
На ночлег оставил. Согласился продать картошки, важно отвешивал на старинном безмене, фунтами. Пять фунтов мы купили. И тут же с разрешения деда поставили на плиту. К ее теплому боку прислонили нашу мокрую обувь.
Вообще-то мы шли к истокам Волги, но, ворочаясь на жесткой лавке, под тиканье ходиков и храпение деда, я догадался, что нахожусь у истоков жизни, доверчивой, простой и правдивой.

Медведь
Шли по правому берегу, покуда не выдохлись. Берегли обувь, шли босиком, закатав штаны до колен. На пригорке стояла деревня Медведь. Захотелось хлеба. И не нам одним: у магазина, необшитого, но украшенного резным подзором дома, посиживали человек десять женщин и ребятишек, ждали привоза. Сели и мы. Все смотрели на нас, пока им не надоело. Потом ребятня задвигалась, задирая друг друга, а женщины тупо уставились перед собой. Тоска была такая непроходимая, что я сказал своему напарнику:
— Оставь им пару созвучий на память.
Геннадий расчехлил гитару и сыграл им “Тонадилью” Сеговии. На лицах женщин появилось слегка насмешливое, будто недоверчивое выражение. Ребятишки замерли у крыльца, не отводя глаз от гитары. В этот миг я их и сфотографировал. На звуки из деревни подошли еще несколько человек. Парень в армейском бушлате и резиновых сапогах нарушил молчание:
— А документы у вас имеются?
Геннадий покраснел и, закурив “беломорину”, спросил:
— А что, играть можно только по документам?
Парень пошел бы задираться и дальше, но его остановила женщина:
— Николай, оставь их, видишь, люди местностью интересуются.
Тогда он мимо нас проследовал в магазин. Он со своим апломбом, несомненно, тоже был истоком чего-то, о чем не хотелось думать.
Тут все стали глядеть на лодку с людьми, которая подходила к берегу. Это была переправа через Мсту.
— Пошли отсюда, — сказал Геннадий, — тут больно цивилизованно.
И мы, сойдя по тропе к реке, сели в лодку и переехали на другой берег.
 

Перемыт
Судя по нашей карте, километрах в семи от Мсты одновременно и в одну сторону с нею текла другая река, Веребушка, имея в виду в скором времени с нею сойтись, чтобы уж не расставаться. Вот туда, в эту глушь, мы и нацелились. Первым встречным, едва мы отошли от Мсты, был молодой пастух, который при нашем приближении стал жестикулировать, улыбаться, мычать и хрипеть, пытаясь выговаривать какие-то фразы. Конечно, это было истоком речи, а стало быть, и сознания.
— Как тебя зовут? — спросил я, глядя ему в глаза.
— Ваня-Граня!.. — с перерывом дыхания прокричал парень.
— Как? Ваня…
— Ваня-Граня! — И он, улыбаясь, не теряя надежды на понимание, повторил свое сложное имя еще несколько раз.
— Ну, а чего непонятного — Ваня-Граня, — сказал Геннадий. — Вот это наш человек.
Мы угостили его папиросой, спросили, по какой дороге можно выйти к Веребушке, поговорили бы еще, но тут пошел дождь. Пастух, счастливец, был в прорезиненном плаще, а мы смогли накинуть лишь капюшоны, поэтому, обрызгивая друг друга грязью, побежали к заброшенной риге. Там и пережидали дождь, сидя на почерневших снопах прошлогоднего льна.
Деревня звалась Перемыт. Мы постучались в одну избу в надежде разжиться хлебом. В кухне за столом сидела семья — родители и трое детей, из общей миски они ели овсяный кисель. Кисловатый его запах, не любимый мною с детства, был, по-видимому, запахом нищеты. Поэтому, когда нам предложили ложки, мы вежливо отказались.
 
Вербушка
Дождь не переставал. Мы шли босиком по тракторной дороге, по лужам, по лесу, по темному ельнику. Когда вышли к мостику, за которым виднелась деревня, дождь хлестал. На обочине, под раскидистой елью, укрывшись полиэтиленовой накидкой, молодые мужик и баба блудили. Они просто совокуплялись, и это было зачатком любви, вокруг которой впоследствии так много нагородили люди. Увидев, а сначала услышав нас, они испугались, смутились. Мужик встал на колени, придерживая руками мокрую, в прилипших иголках накидку, заслонив возлюбленную. Мы, ханже-
ски потупив глаза, прошли.
Река ниже и выше моста текла в топких бесформенных берегах, кое-где подступая к лесу. В луговых затонах от нее поднимался пар. Мост, однако, упирался в крепкий пригорок, на котором стояло с десяток домов. Постучались в ближайший, попросились под навес на крыльцо, переждать дождь. Хозяева, крупный, заросший черной с проседью бородой дед и аккуратная босоногая бабка, очень нам удивились. Пригласили в дом. Как признались потом, незнакомых путников здесь с войны не видели. В доме было чистенько, богомольно, всё застлано половиками. В тепле, освободившись от мокрой одежды, мы разомлели. Бабку звали Таня, дед был Иваном, в своем допотопном картузе выглядел он дремучим, недобрым, так художники изображали кулаков-мироедов. Но нет, был он когда-то председателем колхоза, значит, из бедняков. А теперь держал пасеку на восемнадцать ульев, с каждого брал пуд меда. Это ж сколько он заколачивает, соображал я по старой плебейской привычке. Деревня носила одно имя с рекой — Веребушка. Хозяйка между тем сварила чугун картошки в мундирах. Вместе с нею мы ее чистили. А ели отдельно. За другим столом, из мирской, как она сказала, посуды. Хозяева были старой веры.
После обеда по стеклам застучал град, мы вчетвером вышли на крыльцо полюбоваться чудом. Напротив под своими навесами тоже стояли люди и смотрели не столько на град, сколько на нас. Позже, когда, не дождавшись хорошей погоды, мы заговорили о ночлеге, дед Иван спросил:
— А вы не дезертиры? А то в войну тоже пришли ночевать, оказалось — дезертиры…
Мы сказали, что дезертиры с гитарами не гуляют. Когда Геннадий поиграл, они и вовсе поверили. Вечером, выждав паузу между дождями, половили с моста с соседским мальчиком Васей. Я поймал крупную рыбину, оказалось, ельца.
Утром дед шибко молился за перегородкой, сначала было непонятно, что там стучит. Я выглянул и увидел, что это он головой об пол, как в полусне, осеняя себя двумя перстами.
Провожая нас, махали нам всей деревней.
 
Курово
Большей глуши, чем та, в которую мы забрались, трудно было представить, хотя мы и стремились к этому. Лесной проселок, весь в рытвинах, наполненных мутной водой, был непроходим. Двигались вдоль него какими-то козьими или овечьими тропами, с трудом выдирая из грязи босые ноги. Даже поборник идеи слияния человека с природой, видавший виды Геннадий кряхтел. Подбадривали нас птицы: то чечевица, то иволга. Изредка попадались мокрые, с потемневшими домами дерев-
ни, и все безлюдные. Лишь в одной пастух налил нам молока. За ее околицей встретили гурьбу женщин, возвращавшихся с покоса. Удивились, смеялись, не отпускали нас: поживите. Шутки были соленые, несмотря на присутствие девочек-подростков, всё об одном и том же.
А в деревне Курово набрели и на мужчин. Человек пять сидели — кто на лавочке, кто на чурбане — в зависимости от возраста, — покуривали, посмеивались. Центром компании был дед Федор в шляпе на лысой голове и в валенках.
— Да вот сидим, кто чего наврет. Бог нас наказал, ждем амнистии. Кукуруза наша померзла. Пересеяли. Зерна закопали неглубоко, их и повышибло дождем. Воронье налетело аж с Малой Вишеры. Люпин велели сеять. Так мы ведь не знаем, что это за семечко.
Уж не знаю, чем мы им внушили доверие, но каждый счел долгом высказаться. Как будто нас только и ждали.
— Председатель наш с высшим образованием, не видели мы от него ни худа, ни добра. Если приедет в месяц раз, так это на удивление.
— А чего от него дождешься — здесь ли, там. Картошку вон проезжал — сорок копеек за гектар насчитали. Вот и весь мой доход.
— Да-а, у нас не разживешься… В лучший месяц у меня выходило рублей шашнадцать.
— Лен нынче хорош. Лезет и лезет. Всю траву внизу оставил. Может, на нем разбогатеем.
— Да, разевай рот шире…
У хозяина дома и лавочки, бывшего начальника лесного участка деда Федора закупорка вен после ранения. Есть мотоколяска от военкомата, но куда поедешь — всюду грязь. Единственное развлечение — газеты, радио, беседы на разные темы. И еще вот эксперимент: посеял кукурузу в своем огороде.
— Поземлено хорошо, а всходы хилые. Если не будет, напишу письмо Хрущеву: не приставайте, Христа ради, не пойдет у нас кукуруза!
А у жены его, тети Тани, своя забота: в корзине курица с гусятами копошится, им третий день.
— Скоро полезут они в воду, а курица будет бегать по берегу, искать, кудахтать. Что я с ней буду делать?
И утята, и кукуруза были, в общем-то. вещами одного порядка — не подлинными, а мнимыми. И там, и тут налицо был подлог.
(Сорок лет прошло с той поры, а мужики все сидят на лавочке, покуривают и в который раз мозгуют: что же это нам снова такое подсунули?)
 
Крестцы
Местность пошла песчаная, с сосновыми лесами, с камнями и вереском, а на дороге были все те же не просыхающие все лето лужи. Зато теперь можно было идти в обуви. Вышло солнце, Геннадий повеселел и на привале заиграл вальс Иванова-Крамского. Люблю этот вальс, салонный, щемящий. Потом он увидел на камне ящерицу, распластался на траве и стал подражать ее движениям. Рассказывал, как однажды встретил змею, хотел понять ее, поверить ей, но она этого не захотела. Так и не сошлись.
— Это что, — продолжал он, — а вот я читал, что один ученый, стремясь слиться с природой, поймал и живьем сожрал перепела.
Идея приобретала отталкивающий оттенок.
В хороший день и встречных стало больше. То плотники, матюгаясь без надобности, чинили мост, то шла девочка Галочка и никак не могла перейти лужу. А потом нас нагнали мальчишки на подводе, ехали за корой на сдачу. Подвезли наши рюкзаки — стало так легко, что мы чуть не взлетели. За это пришлось дать закурить несовершеннолетним.
После деревни Березка дорога пошла вверх, вверх, и вот с возвышенности нам открылась панорама: церковь, череда белых столбиков на шоссе, а вдоль них снуют машины. Хотя мы знали, куда идем, было странно и неприятно их видеть. Как будто увлекательное кино прервалось на середине.
На асфальте душно, пыльно, воняет мазутом. Вошли в Крестцы. На главной улице — она же шоссе — удивило обилие праздных граждан, которые прохаживались вдоль крашенных известью домов. “Дом крестьянина” находился напротив “Летнего сада”, вывеска в вывеску. Должно быть, где-то поблизости был и зимний. Выпили по стаканчику, закусили кильками в томате и улеглись на панцирные кровати, на чистое белье. Геннадий произнес очередную банальность: “Жизнь — благо!” И тут же заснул.
Хорошо все-таки люди придумали: дом крестьянина, он же постоялый двор, прототип и предтеча гостиницы “Европейской”.
 
Осинушка
Позади остались Валдай, нечистый и измученный брошенными земляными работами, Бор с его выцветшими солдатскими гимнастерками и тонущими в глубоких колеях воинскими грузовиками, от которых исходила угроза, зажиточное и рыбное Никольское над озером, где мы случайно запутали чужую сеть. Погода не баловала, тучи сочились дождями, лишь на короткое время высвобождая просвет.
И вот снова тихая, лесная, картофельно-молочная жизнь, деревня Осинушка. Изба деда Степана и так небогата, а еще дважды горела. Хозяйка говорит о несчастьях с достоинством, но видно, как настрадалась. Внучка Леночка, большеротая, тихая. Когда Геннадий играл, подсела ко мне, вцепилась в руку. Так весь вечер и просидела, я боялся шелохнуться. На звуки прибежали соседи настраивать гитару без одной струны. Геннадий был в ударе, чем беднее слушатель, тем он щедрее. Дед Степан глядел в окно, гордился гостями, наблюдал, как реагируют соседи на лавочках.
Ночью кто-то снаружи открыл окно и в полный голос спросил:
— Кума, а кума, кум поедет в Полново?
Хозяева зашевелились. Дед Степан запряг лошадь, погрузил на телегу завернутую в мешковину тушу барана, забитого накануне, имея надежду продать мясо на базаре в Осташкове. Так же поступила и его кума. Мы добавили к поклаже свои рюкзаки и на рассвете зашлепали рядом. Утро было чистое, туманное, небо в голубой пелене. В Полново пришли в десять. Пароход ожидался в четыре.
 
Полново
Северный плёс озера Селигер заканчивался округлым заливом с протянутой в него пристанью. Все утро на берегу скрипели телеги, ржали лошади, подъезжали машины по кромке берега — два колеса в воде, два посуху. Сновали лодки и катера. Люди из окрестных деревень с корзинами, мешками, детьми прибывали и прибывали, располагались на траве под соснами огромным лагерем. Мужики, везущие мясо на продажу, особняком выпивали, среди них и наш дед Степан. Женщина кормила ребенка грудью, учитель в новом плаще и берете читал газету, студенты из Новгорода потренькивали на гитаре, группа туристов-школьников кипятила на костре чай. Бродили местные жители, подсаживаясь к знакомым. Дружно бегала стая собак. Все это походило на сельский праздник.
Подошел пароход, большой, трехпалубный. Капитан с помощником вышли на мостик, снисходительно поглядывая на толпу. На узкой пристани собралось человек двести, а все праздное население Полнова осталось на берегу. И вдруг туристы за-
кричали:
— Капитан, “Марину” давай! “Марину”!..
Кричали до исступления, капитан улыбался, растягивая удовольствие. Наконец грянула “Марина”! Радиола гремела на все озеро. Все подпевали. Потом просили “Чучу”. Под ее звуки и началась посадка. Студенты и школьники тут же ринулись на верхнюю палубу и устроили танцы. Пассажиры с поклажей и с разговорами разместились внизу.
Так с музыкой по живописным протокам и плёсам, минуя Нилову пустынь, до-
шли до Осташкова. И только там стало понятно, что пароход — это посланец нескончаемого туристского праздника, который творился на здешнем берегу. Нас тоже приглашали принять в нем участие: “Добро пожаловать на Селигер!”, но мы отказались.
 
Гуща
Хорошо было, оставив позади все эти развеселые ватаги туристов, навьюченных по-верблюжьи, гуляющую приезжую публику, нескончаемую музыку, снова оказаться в лесу. Мы шли вдоль озера, покуда из глаз не скрылись турбазы, лодки, моторки, яхты, дымки на берегу. Возле прибрежной деревни Гуща раскинули стоянку, варили щавель, который тут же набрали, пекли картошку. Небо в тот день оказалось синим, глубоким, без дымки, солнце сияло вовсю. Геннадий ползал по траве с определителем растений. Потом играл Вилу-Лобоса. В знак протеста против цивилизации и желая еще теснее слиться с природой в деревню на ночлег не пошли, а сплели шалаш из подручного материала. И добились, чего хотели, слились — с комарами и муравьями, которые жрали нас всю ночь, и озерным туманом. Едва дождавшись рассвета, принялись вытряхивать одежду. Всё тело горело, хотя было холодно: утром поднялся ветер, снова натянул тучи. Не дожидаясь дождя, покинули стоянку.
Долго шли босые по грязи. Потом началась классическая лесная дорога — с прозрачными березовыми рощами, с плавными поворотами. А в шаге от нее обнаружились, слегка прикрытые прошлогодними листьями, янтарные россыпи влажных лисичек. И тут грянул дождь.
 
Старое Село
В поисках укрытия мы дважды слышали один и тот же ответ: “Туда идите, к Тамарке, она принимает”.
В избе этой, неказистой, стоявшей в двадцати метрах от берега, жила молодая женщина с тремя детьми. Младшая была своя, а старшие — десятилетняя Таня и подросток Сережа — племянники из Москвы. Тамара и сама оказалась бывшей москвичкой, фабричной девушкой с окраины, коренастой и серой лицом, из тех, что на танцах в парке культуры танцуют друг с другом. Муж сманил ее сюда, а сам сел на три года — “за драку”, как не без гордости уточнила Тамара. Комната, куда она пригласила нас, называлась “перед”. Через три дня ожидался Петров день, престольный
праздник, поэтому все занавески с окон и прочее было снято для стирки, от чего обнажилась вся чернота и убожество житья. Впрочем, к вечеру Тамара выгладила и развешала все кружева, и в “переде” стало повеселее. Затеплились лампадки перед двумя иконами в фольговых окладах. “Заплакали” окна — к дождю.
Нас приняли как гостей, нам были рады. Накануне приходили пионеры из лагеря и оставили все лишние продукты, так что на столе вскоре появились и макароны, и каша. Семья стала дружно есть из общей миски, нам дали тарелки.
Не желая быть нахлебниками, после обеда мы принялись за дрова. Пилили, кололи, как и полагается грубой мужской силе. Тамара убирала правление, клуб, за это получала тринадцать рублей — вот и весь доход. Скотины, птицы какой-нибудь по своей фабричной привычке к независимости не держала. Рассказывала она о своей жизни без жалоб и даже с благодушием, жаловалась только на соседей: злобствуют, наговаривают. Заходит и помогает лишь одна тетя Маня из дома напротив. Она и на нас поглядеть пришла, но разглядела и успокоилась. Принялась ворчать на детей, поучать Тамару. В речи Тамары проскакивали городские слова: фактически, развитие… Вечером, проникшись доверием, достала из-под клеенки письмо. В нем муж давал жене разумные хозяйственные советы, а под конец грозил возмездием, если с****уется. Сказала, что мечтает вернуться в Москву, только вот некуда, сестра живет тесно. Спрашивала совета у нас: ехать или не ехать?
На другой день, видя наше нетерпение, уговаривала: останьтесь, поживите. Уговаривала и Таня, обхватив мою руку, обиженно надувая губы. Было в этом босоногом, грациозно-вертлявом и чуть кокетливом существе обещание будущей женственности, манящей городской красоты, на которую прохожие москвичи будут оглядываться. По-мужски сдержанный Сережа пригласил меня на рыбалку. Мы с ним ловили с лодки в прибрежной тресте. Я по неопытности упустил двух крупных лещей, зато поймал язя. А он — двух лещей и пять подлещиков, чем молча гордился. Но дома о моем поражении ничего не сказал: наловили, а кто сколько — какая разница.
Целый день собиралась гроза. Гремело сильно, но дождь лишь моросил. Мы с детьми сходили в лес по грибы, вымокли. Они устроились на теплой печке играть в дурака. Вечером приехала “передвижка”, все ушли в кино, а мы с Геннадием жарили рыбу. На ужин пришел и киномеханик. Пили чай из тульского самовара завода Судакова. Геннадий “пошел на Баха”: “Не знаю, выберу ли?” Выбрал. Получился хороший семейный вечерок. Даже по желанию Тамары танцевали под патефон: “У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна…” — подпевала она. Тайны никакой не было, киномеханик остался ночевать, судя по всему, не впервые.
Утром Сережа на прощание щеголял терминами: теплопроводность, выталкивающая сила… Все большую симпатию вызывал этот немногословный основательный мужичок. А Таня висела у меня на руке, как будто хотела оттянуть расставание. Я поделился своими печальными наблюдениями с Тамарой. Она сказала: “Безотцов-
ские — они привязчивые”. Мы подарили хозяевам все, что только могли из своего снаряжения: ножик, фонарик. Сережа переправлял нас на тот берег. Таня и Тамара с ребенком на руках еще долго что-то кричали, махали, но ветер относил их голоса. Почему-то сердце щемило. Волны на озере были крутыми, завивались барашками. Сережа сидел на руле, мы гребли. Вылезли у огромного муравейника. Сережа сдержанно попрощался и поплыл назад.
 
Васильки
Заблудились, двигались по колено в болоте, пока не догадались идти по компасу. Через час снова были у озера, в зарослях папоротника, малины, крапивы. Встретился мордастый дачник-грибник, оглядев нас, прокомментировал: “Вид у вас более чем туристский”. Через поля гречихи, увиденной мною впервые — красные стебельки, остроугольные листья, — вышли на дорогу. И открылось небо, которое снова стало затягивать. Дальше пробирались по гати вдоль озера, все еще неспокойного. На воде качались дикие гуси. Через пятнадцать километров пути оказались в Свапуще, в самой западной оконечности Селигера.
У почтальонов на почте узнали, в каком направлении двигаться, чтобы выйти к Волговерховью. “Да вот Платоновна, она из тех мест. Поезжайте с ней, а дальше она укажет”. — “Дак я дочку встречаю”. — “Ну и что, веселей будет. Они вон с гитарой”. Скромная женщина в брезентовом плаще, с набитой газетами сумкой, совсем непохожая на бойких почтальонш, дальше эту тему не продолжала. Мы вышли к пристани, но не теряли ее из виду. Наконец подошел пароход. По сходням навстречу Платоновне сошли две девицы в одинаковых красных туфлях на высоких каблуках — видимо, дочь и ее подруга, — завитые и одетые по-городскому. Мы в некотором отдалении последовали за ними, как тайные соблазнители. Несколько человек деревенских их уже ждали, усевшись на тракторные сани. Залезли туда и девицы, а Платоновна неожиданно легко села верхом на лошадь. “Так можно нам с вами?” — решились мы наконец спросить. Она кивнула. Девицы не вполне дружелюбно на нас косились. Трактор поволок сани по улице, что было немного странно, а когда въехали в лес, в сплошное жидкое месиво, стало ясно, что другого транспорта здесь и быть не может. Сани скользили легко. Платоновна всем желающим дала почитать вчерашние газеты. На коротких остановках она отдавала поджидавшим людям почту и тут же принимала письма и телеграммы. Постепенно к скромной женщине, выглядевшей потерянной возле пристани, возвращались достоинство и общественное значение. Девицы прыгали с саней за крупной земляникой, а потом догоняли. Ближе к дому пьяный мужик свалился в канаву. Его там и оставили прочухиваться, а вещи увезли. Через десять километров пути мы оказались в деревне Васильки.
Меж тем выяснилось, что девицы живут и трудятся в Ленинграде, на фабрике
“Скороход”, а сюда приехали в отпуск. А с Платоновной случилось чудесное преображение: в родном доме, возле плиты и детей обнаружились в ней кипучая энергия, крутой характер и даже диктаторские замашки. Накануне закололи барана, и теперь она варила суп из бараньей головы. По кухне бродил дымчатый котенок. Из репродуктора доносились треск и хрипение футбольного комментатора. На столе лежала пачка янтарных вощин. Хозяйка между делом делилась новостями: кто в округе сгорел, кто умер, кого убили. Не наш ли приход вывел ее на криминальную тему? Все в доме, включая девиц, относились к нам настороженно. А идти дальше уже было поздно, день клонился к концу. Все же разрешили нам переночевать на сеновале. Тревога из дома не уходила, мир делился на своих и чужих. На крылечке обсуждали очередную новость: “На реке старик ловит”. — “Какой же?” — “Не наш какой-то”. — “В чем одет? Не в рыбацких сапогах?” — “Нет”. — “Постой, кто же…” И так полчаса.
Мы поднялись в четыре. Загремела цепью собака Тоба. В окошке показалось чье-то лицо, вероятно, Платоновны. Мы махнули на прощание. А в самом деле — кто мы такие, чтобы нам доверять?
 
Волговерховье
Козьей тропой через ольховые заросли шли в указанном нам направлении, шли, конечно, босые, ноги стыли. Но мы были паломниками, и надо было терпеть. Где-то там, за тучами, всходило солнце, а здесь занимался довольно серый рассвет. Чтобы мы не унывали, нас сопровождала по-утреннему бодрая чечевица: “Чечевицу видел? Чечевицу видел?” Мы отвечали ей утвердительно, но она не верила. Потом отставала, и допрос начинала другая. Неожиданно возник сосновый бор, от его смолистых, запекшихся от солнца стволов стало теплее. Дорога привела нас в деревеньку Ескино — оказалось, мы почти у цели. За ней потянулись хлебные поля дымчато-зеленого цвета.
И вот — Волговерховье — вереница крашеных домиков вдоль непролазной, исхоженной скотом, изъезженной тракторами улицы. Поодаль мосток и часовенка над коричневым, заросшим осокой болотцем. Где-то на дне его, под слоем чайного цвета воды бьют ключи. А над сонной гладью мельтешат голубые, почти бесплотные стрекозки. Это и есть чудо рождения великой реки. Стояли молча, привыкая к спокойной заурядности болотца, казавшегося неподвижным, как и вся приткнувшаяся к нему деревенская жизнь, разглядывали часовенку, изрезанную и исписанную бессмысленными надписями. Потом с мостков, поневоле встав на колени, зачерпнули пригоршнями воды и попили. Она была пресной, безвкусной. Должно быть, у истоков всего великого всегда, вопреки нашим ожиданиям, оказывается невзрачность, дремота, бессмыслица.
В деревне был заезжий двор. Хозяйка его, унылая остроносая старуха, поставила чайник, вынула из печи кринку топленого молока с коричневой пенкой, а потом, пока мы ели, долго гремела посудой и, казалось, своими костями. Курили на крыльце с молодым лесником в куртке с зелеными петлицами, он стонал и держался за щеку — его мучили зубы. А может, и сама жизнь: “Волга-то Волга, а ничего тут не заработаешь — оклад пятьдесят рублей, дрова станешь заготавливать — за кубометр получишь восемьдесят копеек!”
 
Поребрица
После Волговерховья все вдруг стало значительным, любая мелочь обретала какую-то символику. И уж конечно, посещали мысли о неистощимом роднике народной жизни, скромном и неприметном, — истоке великой и многострадальной судьбы.
Пока мы брели по бывшей военной узкоколейке среди ольховых зарослей, нас обогнала скорая на ногу почтальонша. Потом она возвращалась обратно с полной сумкой, а мы все брели. Где-то справа среди болот и озер вился ручеек, а может, уже и речка по имени Волга. Мысленно я провожал ее в долгий путь через всю Россию, представлял встречи, которые ей суждены.
А здесь, в деревне Коковкино, шалая компания гуляла с гармонью, потом притулилась к сараю с твердым намерением выпить. В селе Воровском, наверное, выпивка была позади, потому что парни хохотали, гонялись за девками, а девки визжали. Так мы и шли стороной, мимо праздника и мимо реки. Может, оттого, что цель нашего похода была достигнута, вдруг навалилась усталость.
Поребрица. Теперь ориентир у нас был нешуточный — справа, поблескивая серебром, тянулось серьезное озеро Стерж, включавшее в себя в качестве стержня и магистраль волжской воды.
Ночевали в Поребрице у старика со старухой, поведавших нам свои жалобы. Сын в армии, а покоса не дают, да еще за “ухож” берут с коровы — 200, с овец — 150. “Правды никак не найдем!” Мы подошли к председателю колхоза.
— А чего, — сказал он, бегло оглядев нас, — все по закону, в колхозе они не работают, — и переключился на парней, уговаривавших его дать трактор, чтобы перевезти моторные лодки на Селигер.
— А чего их возить, продайте нам. Разве я могу — у трактора ходовая стоит три тысячи. Да и солярка на исходе. Нет, никогда я не разрешу.
С тем и ушли незадачливые просители. Мы утешили деда беседой. Коснулись цен, конгресса за разоружение, судьбы Жукова. Он произносил все титулы полностью: “Маршал Советского Союза…”, “Верховный главнокомандующий…” Угощал картошкой с “коровьим салом”. Брал хлеб вилкой, но хлеб был мягкий и все время шлепался о стол. К чаю придвинул нам сахарницу и щипцы. В конце сказал: “Извините за береготу”.
За ночь пауки наткали в прибрежной осоке кружев, провисших под тяжелой росой. От незабудок глаз было не отвести. Они всегда мне напоминают о старинных лазурных с золотом чайных сервизах. Озеро имеет у Поребрицы обширный залив, и жители пользуются переправой. Залезли в лодку и мы. В Наволоках, куда нас привезли, чернели несколько заколоченных домов, брошенные хлевы среди некошеной травы и бурьяна. Один из трех уцелевших жителей, старик лесник, повел нас на дорогу. Он показывал, где была поповская земля, а где барская, уверял, что посреди озера извивается блестящая змейка, которая и есть Волга. Вода ее настолько сильна и чиста, что не смешивается с озерной. Воодушевившись, он то и дело толкал меня в бок:
— Эво, эво!.. Видишь?
Посреди водной глади и правда что-то ярко струилось.
— Хорошее у нас место? — спрашивал он и сам себе отвечал: — Даже замечательное! Беда, все повымерли да повыехали.
А какая прекрасная краснокирпичная церковь встретилась нам в селе Широково! Она поражала путников и до нас, начиная с семнадцатого века, — не церковь, а праздник! Но внутри побывал сатана, видимо, в человеческом образе — от него остались злаковый сор, битое стекло и дерьмо. А также автографы.
Волга текла себе, теряясь в попутных озерах: Стерж, Вселуг, Пено, Волго. Очертания их берегов, судя по карте, были весьма прихотливыми, не на один день пути.
И тут мы угомонились.
Вышли к пристани, где полеживали люди в ожидании катера. Возле нее был молокозавод. Трактор привез молоко, забирал сыворотку. Грузили дородные женщины в грязно-белых фартуках и молодой рабочий. Мы стояли на деревянном мостике, на который выбегали погреться ящерицы. Одна женщина крикнула: “Федька, поди погляди, какая большая!” Федька подошел, поглядел и топнул ногой. Геннадий гневно блеснул очками и пошел к пристани.
Причалил катер “Лиза Чайкина”, Федька и женщины снова таскали какие-то ящики и мешки. Наконец приняли пассажиров. Катер шел галсами, от берега к берегу, капитан со своего мостика без навеса махал рукою знакомым. На песчаной косе лежали коровы. У камышей таились рыбацкие лодки. На пристанях кого-то ждали, кому-то что-то просили передать. Верхнепалубные мужики резались в карты, полеживали на лавках, внизу женщины с корзинами и мешками занимались разговорами. Все было по-домашнему. Так, пошмыгав несколько часов по озерам, катер причалил к пристани поселка и железнодорожной станции Пено.
 
Пено
Везло нам на добрых людей и здесь. Хозяйка крошечной уютной гостиницы приняла нас по-свойски. По радио Марио Ланца пел знаменитый “Рассвет”. Правда, не было электричества, и за чаем пришлось сходить в столовую. И едва лишь Геннадий сыграл “Альгамбру”, из соседних номеров застучали: “Еще, еще!” В бане добродушные мужики нам как гостям поддали пару так, что едва можно было терпеть, а после в буфете мы вместе распечатали свои “маленькие”. Даже попутная женщина, ведшая бычка на убой в заготскот, показалась нам ласковой. Бычок задними ногами ступал нелепо и трогательно, как девочка-подросток на маминых каблуках. “Сынок, Сынок”, — душевно подгоняла она его, а у встречной знакомой спросила: “Как думаешь, тыщи на две потянет?” И только какая-то девчонка возле гостиницы ни с того ни с сего сказала Геннадию: “Черт очкастый!” Он расстроился.
Утром озеро Пено было в туманной завесе дождя. Буксир тащил караван бревен. Люди шли по воде вдоль размытой дамбы, держась за кусты. У магазина с восьми часов стояла очередь за хлебом. Наша хозяйка, к которой мы пристроились, сказала: “А все потому, что кур и свиней хлебом кормим. А чем их еще кормить?” Мы тоже не знали.
 
Осташков и далее
В пригородном поезде на Осташков глуховатый старик, держа в скрюченных пальцах нюхательный табак, делился с нами размышлениями:
— Ноне картофель померзла.
Сидевшая рядом угрюмая дочка зачем-то переводила:
— Он говорит: нынче картошка не удалась.
— Летось грибов было больше.
— Он говорит: в прошлом году и погода лучше была.
Так за разговорами и доехали до Осташкова. Здесь туристский праздник все не утихал. На вокзал прибывали новые партии возбужденных молодых людей, навьюченных рюкзаками, с жадными взорами в предвкушении наслаждений, приключений и авантюр. Наши с Геннадием пути расходились. Он направлялся в Калинин, где со дня на день должны были начаться гастроли БДТ. Я, прихватив его гитару, возвращался в Ленинград. Как он рассказывал потом, оркестр и знакомые актеры встретили его с изумлением, так он был не похож на гастролирующего музыканта. Но на то и есть оркестровая яма, чтобы скрывать все изъяны.
Наше путешествие, показавшееся мне достаточным, его не утолило. Отыграв свои два спектакля по пьесе “Четвертый” на казенной гитаре и заняв у инспектора оркестра восемь рублей в счет заработка, он отправился вниз по Волге, которая уже была солидной рекой. Он писал мне по дороге на Углич, потом из Рыбинска и уже в августе из Чебоксар. Шел, конечно, пешком, спал в пустых амбарах, зарабатывал кружку молока с краюхой хлеба случайным трудом. Какая-то сила влекла его прочь от людей. Города обходил стороной, но не всегда получалось. “Сейчас нахожусь в Чебоксарах, живу на пристани. Два дня работал. Скоро получу немного денег и тогда пообедаю. Самый хороший переход был от Ярославля к Горькому. Много шел берегом. Леса страшно богаты грибами. Жил на одних грибах. В Горьком не мог найти работы, а в кармане оставалось тридцать копеек. И в эту минуту ко мне подошли трое парней и пригласили ехать с ними вниз навстречу арбузам. Я согласился. Вот так и живу. Это как раз то, что мне надо”. Но в Чебоксарах он заболел, попал в больницу, потом я послал ему денег, и он вернулся поездом. Так мы и не узнали, куда впадает Волга. По слухам — в Каспийское море.
Подготовила
Жанна Морозова,
г.Андреаполь, 2024г