Пепел и память

 
 «Забыть — значит убить второй раз». — Эли Визель

— А ведь вы похожи на мою сестру, — старик с глазами, в которых застыла тягучая боль, смотрел на свою попутчицу в поезде.

Её чёрные волосы были собраны в простой узел, лицо строгое, но мягкое в чертах, напоминало о том, кого он потерял много лет назад. — Простите, я это сказал вслух?
Женщина улыбнулась сдержанно, но тепло, не прерывая его мысли. Он вздохнул и провёл рукой по своему потерявшему блеск старому плащу.

— Вы, может быть, не против, если я расскажу вам одну историю? Она старая, как я, но так и не даёт мне покоя. Так легче, знаете ли, когда можно говорить. Хотя, наверное, никому это не нужно. Но я вижу в вас что-то родное. Да и кто ещё выслушает?

Поезд стучал равномерно, словно отмеряя время. Старик снова посмотрел на неё, вглядываясь в незнакомое лицо, пытаясь найти черты своей Ривы, своей младшей сестры, с которой когда-то делил мир.

— Это было в сорок пятом. Я тогда был ещё молодым, едва ли старше двадцати. Солдат, демобилизованный, — начал он. — Нас отпустили домой после победы. Слово «домой» тогда звучало горько — ведь у многих дома не было. Или, как оказалось, не осталось.

Женщина молчала, но её взгляд говорил о том, что она слушает внимательно. Старик продолжал:

— Я родился в маленьком местечке на западе Белоруссии, в деревне, где все знали друг друга. Там было много наших — евреев. Мы жили, как жили наши деды и прадеды: работали, молились, любили. Праздники были шумными, а будни тихими. У нас был свой ритм. По субботам все собирались в синагоге, дети играли во дворах, а женщины пекли халу. У моей матери она получалась лучше всех — высокая, румяная, с ароматом, от которого на душе становилось тепло.

Он улыбнулся горькой улыбкой, словно вспоминая что-то далёкое и светлое.

— У нас был большой дом, всегда полный смеха. Отец часто рассказывал истории из Торы, а мама всегда находила время, чтобы выслушать каждого. Моя младшая сестра, Рива, была сущим озорником. Ей тогда было лет десять, но она уже тогда умела так улыбнуться, что все вокруг таяли. Помню, как она обожала петь. Её голос разливался по дому, и казалось, что стены нашего старого дома наполняются светом.

Он остановился, словно борясь с собой, и продолжил:

— А ещё у нас был старый колодец за домом. Летом мы с ребятами сидели рядом, болтали, ели фрукты. Отец говорил, что этот колодец копал ещё его дед. «Старый, как наша вера», — шутил он. Всё в нашем местечке было старым, но в этом и была его сила. Там была история, корни. А потом... потом пришли они.

Старик замолчал, и его взгляд потемнел. Он провёл рукой по лицу, словно пытаясь стереть с него невидимую пыль.

— Когда я вернулся, деревня была пуста. Дома стояли чёрными скелетами, а там, где раньше слышался смех, лежала тишина. Я брёл по этому пепелищу, не зная, зачем, и вдруг встретил его — единственного выжившего. Старого шойхета*, который каким-то чудом спасся. Он узнал меня сразу.

Голос старика стал тише, почти шёпотом:

— Он рассказал, как фашисты согнали всех в центр деревни. Они заставили их рыть могилы — своими руками. Моих родителей, сестру... — его голос дрогнул. — Всех, кого я знал, больше не было. Старик тогда посмотрел на меня и сказал: «Они ушли, но память о них жива, пока мы помним. Пепел не развеется, если его хранить в сердце».

Он умолк, глядя в окно, как будто хотел найти там ответы. Поезд стучал, а женщина молчала, давая ему время. Наконец, он продолжил:

— С тех пор я живу с этим. Я не знаю, зачем я выжил. Может, чтобы рассказывать. Чтобы помнить. Люди забывают быстро, но я не могу. Даже через столько лет. Их лица всё ещё передо мной, их голоса звучат в моей голове. Иногда мне кажется, что я слышу смех Ривы...


— А что стало с тем шойхетом? — тихо спросила женщина, видя, как он уходит в свои мысли.

— Он прожил ещё несколько лет. Каждый день молился, вспоминал поимённо всех, кого помнил. Потом он умер. Его похоронили недалеко от местечка, где когда-то был наш дом. О нём никто не помнит, кроме меня. Я иногда думаю, что он был ангелом, оставленным на земле, чтобы хоть кто-то рассказал эту историю.

Старик помедлил, затем добавил:

— Вы знаете, иногда мне кажется, что вся моя жизнь — это молитва за них. Я не могу забыть. Да и не хочу. Это было бы предательством.

Женщина кивнула, её глаза увлажнились. Она не могла найти слов, но её молчание было красноречивее любых слов.

— Простите, что обременил вас этим, — наконец сказал он. — Просто вы напомнили мне её. Это, наверное, глупо, но я должен был сказать.

Она покачала головой и тихо ответила:

— Это не глупо. Память — это то, что делает нас живыми. Спасибо, что поделились. Это важно.

Они сидели в молчании до самого конца поездки, но эта история осталась между ними, как звено невидимой цепи. Старик вышел на своей станции, медленно шагая в сумерках, а женщина ещё долго смотрела ему вслед, думая о том, что иногда незаживающие раны дают нам силы помнить и сохранять.

Поезд тронулся, оставляя её одну. Но слова старика, его рассказ, оставили в её душе нечто глубокое. Она думала о своих потерях, о том, как память связывает людей, даже тех, кто впервые встретился. И о том, что иногда нужно просто услышать другого, чтобы понять себя.

Вдалеке забрезжили огни её станции. Она достала из сумки книгу и открыла её, но читать не могла. Слова текли перед глазами, но сердце было занято воспоминаниями чужой боли, которая стала близкой.
Сколько прошло времени, прежде чем она сошла с поезда, она не знала. Но когда её встретил ночной воздух, она почувствовала, что стала чуть ближе к чему-то важному. Возможно, к самой себе.


* Примечание:
Шойхет — человек, занимающийся кошерным забоем скота согласно еврейским религиозным законам. Его роль значима в жизни еврейских общин, так как он не только выполняет свою профессиональную функцию, но и часто является хранителем традиций и нравственного уклада.

Рассказ написан в 2020 году и посвящён всем безвинно погибшим, независимо от национальности и вероисповедания.
Последняя правка: декабрь 2024 года.