Мне опять почему-то нужно в норильск

(фрагмент из повести «Репортаж с того света»)

Во мне - вся Вселенная! И я просто безобразно громаден! В желании обнять всех! И породниться с самой последней букашкой. И рыдать я горазд. Над каждой капелькой чужого горя. Свисающей ранним утром росой на безымянном цветке. В том ущелье. Где я брожу . От одиночества.
***
Это не было отчаянием, это было воление – томительное желание как можно скорее вырваться из незнакомых улиц, полуразрушенных построек с лестницами, ведущими в ловушки, тупики или непролазные подвалы, или в черный омут, наполненный совсем не водой, а какой-то поблескивающей пятнистой и очень вязкой жидкостью. Но если, случалось, ступеньки лестницы обнадеживали и выводили на крышу, тут же обнаруживался обрыв – ты прыгай или лети. Как птица.

- Как называется ваш город? – спросил я у группы людей, подойдя к скверу. За ним, за пышными, густо обклеенными листьями деревьями - открывалась широкая площадь с движением машин, трамваев и такси.
- Воронеж, - ответили мне.
- Воронеж? Какой еще Воронеж?! И что это значит? Нежный ворон?
- Ничего это не значит. Вор он или оне же… Ты Каббалу читал?!
- Ничего не понял. Откуда это у вас странное название?
- А чего странного?

Я заметил, я почувствовал, на меня уже смотрели подозрительно.
- Хорошо. А где же у вас, люди добрые, железнодорожный вокзал? Мне нужно на поезд! Я возьму билет до Ленинграда, а уже там дорогу хорошо знаю, через метро доберусь до касс другого вокзала, и пусть окружным путём, но так я надёжно попаду в свой город.
И я мысленно представил карту той страны, которой больше нигде нет. Ни здесь, по ту сторону света, ни у вас, пока еще живучих и имеющих прописку на территории живой Земли.

В магическом зеркале всеобщей памяти я увидел физическую карту Советского Союза – с таёжной зоной и болотами, областями и реками, и стал искать Воронеж, чтобы посмотреть, как же мне добраться до Пскова или Ленинграда. Хотя мне, показалось, всё же нужно в Норильск. Мне нужно в любой город, где есть аэропорт.

Воронежский вокзал я обнаружил быстро, но уже погруженным в ночное безлюдье. Разве что в самых разных его закутках копошились бродяги, постелившие под себя газетки и принесенные откуда-то картонные листы. Здесь же шныряли обычные воришки. Особо и стараясь держаться в мало приметных местах, дежурили более матёрые, готовые во всякий удобный момент на ограбление, жулики со следами и даже печатью тяжкого уголовного прошлого. Эта печать стояла в их глазах, в натянутой и морщинистой коже лица, в плечевых костях и на впалой груди, немало помятой кашлем и долгим лежанием в камерах.

О! Эту публику я хорошо знал еще по прежней жизни и вычислял её сразу, хотя обычные пассажиры, погруженные в транзитную беспечность и привокзальную суету, кроме своих чемоданов, сумок и кошельков, ничего вокруг не видели и не замечали.
Они бесполезно напрягались и вслушивались, когда из скрытых где-то по стенам и под потолком вокзальных динамиков через треск, щелчки и шорохи звучал лагерный голос какой-то женщины с призывом: «Вниманию пассажиров!» А далее ничего из её слов разобрать было невозможно. И потому эти самые ночные пассажиры испуганно вращали глазами, смотрели вопросительно друг на друга:

- На каком перроне она сказала?
- Она сказала, что у камеры хранения кто-то кого-то ждет.
- Нет, она сказала, что задержка поезда на Воронеж…
- Ну, что вы?! Мы же сейчас и есть в Воронеже. Это было объявление для бригады проводников из Уфы…
- Да, вы что? Как же?! Что это вы такое говорите?!
- Она же сразу объявила: «Внимание, пассажиры»!
- Внимание, товарищи. Внимание! Говорит и показывает… -

О, это вы легко можете представить. Я услышал вдруг голос Левитана или кого-то из известных всем в прошлом мире дикторов. Обалдев, я на дальних стенах огромного и полупустого вокзала стал искать какой-нибудь двухметровый монитор или телевизор. Опустил глаза на ряды скамеек и увидел, что весь этот сброд жуликов, бродяг и вокзальных постояльцев оскалился, открыл беззубые и покореженные, обожженные одеколоном рты – они ржут надо мной. Они забавляются! У одного из бродяг в руках оказалась какая-то пластмассовая игрушка вроде «Ваньки-встаньки», и достаточно было нажать кнопочку на её спине, тут же включалась запись и звучал торжественный диктор, хитроумно так сдерживающий где надо дыхание и вызывающий приятное волнение: «Внимание, товарищи!.. Внимание. Говорит и показывает…»

Вокзал замирал так, что было слышно, как ночные мотыльки бьются крыльями о плафон огромного фонаря посреди зала ожидания. А потом – вдруг этот дурацкий смех и омерзительные хихиканья вокзальных людей.
- Танцуй! – услышал я в этот момент короткое приказание в правое ухо. Я резко повернулся. Передо мной совсем близко и уже наклонившись ко мне, стоял приличного роста, нет, не посторонний мужик, и не доходяга, а самый настоящий уголовник, с колючими и маленькими глазами, морщинистым ртом и лбом, многочисленными мелкими складками и в уголках впавших куда-то в его череп глазниц. А кожа по щекам, в местах побрития его седоватой щетины, синела уже так плотно и густо - в общем, как у настоящего мертвеца. Он очень был похож на Василия Леонтьевича, предпоследнего мужа моей мамахи, отсидевшего в своё время около двадцати лет на зоне. За убийство из ревности. А до того он получил два тяжких ранения под Ленинградом, будучи только что призванным молодым минометчиком. Из питерских сам. Очень интеллигентный был человек! Я ездил к нему на свидание вместе с мамкой в тюрьму Вазалемма. Это было под Таллином. Он сидел уже по второму сроку. За попытку ограбления магазина. А через пол года посадили и мамку. Не так уж далеко от Вазалемма - в женскую тюрьму Харку. А я тогда попал в детский дом. В Нарву.

- Как?! Прямо так и танцевать? – переспросил я не столь ошарашенный, сколь удивленный.
Уголовник выпятил губу и прошил меня коротким внимательным взглядом, затем через некоторую паузу с надменным покровительством усмехнулся:
- Что же, можешь и подёргаться, и побрыкаться малёхо. Ну, будет слышно хотя бы, что там звенит в карманах и есть ли у тебя какая-то мелочишка… Может, и на рупь наберётся!
- Танцуй! – опять прозвучал голос. Услышал я его теперь и левым ухом и сразу понял, что это не приказ. Это советует мне кто-то другой и невидимый, возможно, проводник, возможно – тот самый наш внутренний голос.

Я пожал плечами, на миг представив себя танцующим посреди ночного вокзала в этом странном городе и со странным таким названием Воронеж. И мне тут же открылось, что это изумительно точный, очень смешной и сильнодействующий приём. Он обезоружит или, по крайней мере, отвлечёт на какое-то время внимание вокзального ворья и жулья от их истинных целей в отношении меня, человека, явно заблудившегося, не местного и тем уже обращенного в разряд потенциальной жертвы. Нет, у меня не было никакого страха, не было и злости. Меня занесло опять на какой-то вокзал. Мне опять почему-то не уехать, не найти дорогу. Да! Я еще не проверял карманы, возможно, ко всему вышеперечисленному я потерял и деньги, и документы. Или их у меня давно уже незаметно вытащили где-то в тех самых коротких стычках, каковые пришлось мне пройти на улочках этого странного и совершенно чужого города.
Крыльев у меня с собой в этот момент не было. Но я уверенно, легко и уже с весельем развёл руки и… пустился в пляс.

И в этот момент увидел да, его - Василия Леонтьевича.
- Спасибо, что не ударил, - сказал он глядя как-то виновато мне в глаза. - И мне трудно было понять его, это усмешка или искреннее благодарение, человека, который без раздумья кидался в жестокие драки у таллинских пивнух, а также запросто разбивал некогда обо что придется первую попавшуюся в куче мусора пустую бутылку из-под водки и ею вспарывал живот супротивнику. Это уже тогда, когда он вышел с зоны, и мамку выпустили, а она спровоцировала как-то летом бытовой скандал во дворе нашего барака, что стоял на улице Тонди в Таллине, и до сих пор там стоит. И тогда сосед-татарин, между прочим, образцовый водитель, дальнобойщик, выскочил на вопли своей жены и легко увернулся от летящего ему прямо в черепушку кирпича, кинутого моей маманькой. И уже на её вопли выскочил Леонтьевич. Татарин коротким ударом в подбородок повалил его на кучу строительного мусора, но не тут-то было! Леонтьевич мигом оправился, ловко подхватил ненароком оказавшуюся здесь же бутылку, разбил её об обломки кирпичей, а далее - кровь уже хлестала из открытого разодранной в пылу драки рубашкой, рассеченного пуза татарина и как раз из глубокой раны на самом сгибе у локтя на левой руке. Кровь хлестала из человека, как с кабана... Слишком темная и густая...

Тогда, в то лето, я сбежал из дому, мне было 15 лет, и в детдом таких уже не принимали. Жил на вокзалах, на пустырях.
Но не в этом дело. Леонтьевич еще имел обыкновение, конечно, с перепою или дикого похмелья брать в ладонь вилку или старый, засаленный и давно потемневший кухонный нож с деревянной ручкой и так хитро спрятав его в ладошке и в рукаве, подваливать к сидящей на диване мамахе:
- Дай рупь! Или налей крахтинку!
И тогда начиналось... Доходило и до ран. И вот однажды после пару лет отсутствия, я вернулся со службы. Это было в мае. А Леонтьевич как-то опять по старому обычаю и вечно не просыхающий, взялся за вилку. Я её у него отнял. И не успокоился. Тут же в столе нашел два ножа и сунул ему, мол, давай бери в обе руки! И попробуй что-нибудь с ними. Против меня!
Он посмотрел мне в лицо так трезво, проницательно, сморщил нос и рот, сел на стул. А потом, уже через некоторое время, сказал: "Спасибо, что не ударил"...

У меня спазмы сжали горло и слёзы затмили глаза. Почему я это вижу?! И всё в тот же момент поплыло.
Вокзал исчез. Вернее, тут же сменилась картина. Я увидел перед собой улыбающихся девочек – железнодорожных кассирш и, может быть, диспетчеров. Они сидели за несколькими широкими столами, заваленными кучей всяких бумаг в одинаковых белых рубашках и темно-синих фирменных пиджачках с огромными значками в виде крыльев и железнодорожным колесом посередине. В нём, прикрепленном на груди у одной из девушек, я насчитал семь спиц.

Оказалось, билетов полно – бери куда хочешь. И еще можно подобрать так, чтобы с железнодорожного вокзала красиво подоспеть в любой аэропорт как раз к нужному рейсу. Девушки, а их за столами было пять, готовы были обслужить меня, то есть с белозубыми, сияющими улыбками тут же выписать мне билет в любой конец света. И моему мучительному странствию близился финиш. И уже было его предчувствие.
Однако именно в этот момент, в канун апофеоза и занавеса, и уже в предвкушении аплодисментов, меня опять сильно ранила, досадила и уже проткнула мне ум прежняя мысль: а деньги-то и документы у тебя на месте?