Человек из керамики

Почти документальная повесть

    Три вещи никак

    не могу запомнить:

    во-первых, имена;

    во-вторых, лица…

    а какая же третья?

        Итало Звево


Пролог

…Никому не известный молодой человек ворочался в постели, размышляя о жизни и смерти, а полночная луна в это время таинственно выглядывала из-за шторы, освещая вкруг себя бледное небо из рваных облаков, похожее в тот момент на помятую постель. И найдя в этом что-то зловещее, человек вдруг заметил, почему он боится спать на спине и так, чтобы его руки были сложены на груди: уж больно это походило на картину его собственной смерти, а он такой молодой!

А вот живи мы тысячу лет или побольше – неужели не приелось бы?! И не захочется еще чего-нибудь такого? Положим, найдешь ты эликсир бессмертия, и что же? А сколько проклянут тебя, которым и сейчас постыло?! Хе-хе, оно и так понятно, какой ответ услышишь от людей: «Ты сначала найди, а мы там и посмотрим, что делать нам с тобой!» Умничать, лежа на диване, намного удобнее, чем в морге, на столе у патолога, и когда в тебя воткнут большой секционный нож с толстой спинкой и брюшистым лезвием.

В наше время каждый сам себе терапевт и патолог. Жизнь всегда к чему-нибудь призывает, но не всегда появляется желание отвечать ей тем же. «Я согласен на что-нибудь решительное, но только ты дай мне шанс, что это чего-то стоит и для чего-то нужно. Все дело в смысле. Есть смысл – будет и действие. А нет смысла – к чему трепыхаться?!»

Федя Чикин, а именно о нем у нас речь, боялся представить себя мертвецом. И время на его будильнике показывало второй час ночи.

«Героем стать – не так уж сложно. Но кто нас наградит, а кто злословием прихлопнет?! – парень продолжал привычные ночные и в чем-то навязчивые суждения. – Ведь тогда будут не только восторженные и приветствующие меня друзья. Будут также враги – люди, мною обиженные, поверженные, по злой воле судьбы оказавшиеся на моем пути. И лучше ль нам вызывать восторг, чем сострадание, а еще и чью-то ненависть?! – глубокомысленно вывел Федя, но тут же себя и пресек: Это все – философия для малодушных. А победителей не судят!»

…Однообразие Федю удручало. Зачем все спят, если поутру в мире будет то же самое, что и вчера? Одно и то же! А это очень скучно. И получится еще один неотвратимый день предательства. Потому что ничего не изменится, люди останутся такими же, как и прежде, – чужими друг другу, и мир – молчаливо враждебным, безжалостным, бездушным.

И в ночном безмолвии, и когда луна уже нагло вышла из укрытия и встала посреди комнаты, парень понял причину своей бессонницы: «Я не могу заснуть сегодня потому, что боюсь проснуться завтра».

И что? Нашел ответ – чего же изнывать?! Теперь ложись и спи. Не проходило. Мысли в который раз нагревали подушку, и Федя приказывал себе принять таблетку равнодушия, то есть махнуть на все рукой и ни о чем не думать. Такое лекарство действовало медленнее, чем болезнь. Самопоедание точило силы. И он походил на бездельника, человека безвольного и просто увальня, каковых нынче много стоит в очереди за наградами и славой, но далее своих диванов редко кто продвигается. Разве что еще к компьютеру, дабы блеснуть в соцсетях и посетовать на нескладную жизнь.

В конце концов, положенный каждому человеку сон и всенощная луна победили. Федя откинулся на измятую до безобразия подушку и забыл про невзгоды. Полетели тысячелетия, а может, всего-то несколько часов, и вдруг опять наступило утро, новый день, что, впрочем, тоже не слишком вдохновляло Федю.

В вялотекущей череде серых будней он находил свою слабину неумение жить как-то по-другому: ярко, интересно, одухотворенно. И не открывалось приема или предлога, чтобы взять и начать жить совершенно иначе. Однажды и навсегда! Если глянуть с прищуром, он каждый день совершал побег. От самого себя. Потому и не делал ничего решительного для того, чтобы исправиться самому или изменить весь мир. А до революции было далеко. Слишком далеко.

Это чувство вины и дезертирства Федя не изжил в себе еще с юности. В сладком и горьком тумане той поры он однажды ушел из дому. И был тогда месяц июнь – сезон одуванчиков. Никому ничего не сказав плохого, он купил дешевого портвейна и спрятался в кустах на пустыре – пограничном таком участке между человеческим жильем и отрешенностью. Здесь и прежде у него было убежище. Здесь он читал Апулея и книжку какого-то итальянца, написавшего «Самопознание Дзено».

И было ему тогда всего семнадцать лет. На пиджаке с дырявыми карманами он носил значок с изображением боксерских перчаток, потому что ни с кем и никогда не дрался. Хотя, было дело: записался в секцию бокса и даже пару раз участвовал в соревнованиях. Но без успехов – он не понимал, почему нужно бить соперника по лицу и как можно больнее. И тренер, очень опытный, выбросив на ринг полотенце во втором раунде, так ему и сказал: «Лучше бы ты пошел заниматься легкой атлетикой!» После чего Федя Чикин, крепко сжав зубы, усилил боевую подготовку, стал чемпионом городского турнира в своей весовой категории, но ненадолго. На очередных соревнованиях его опять побили, ибо в нем иссяк запас спортивной злости.

А книжки про античных поэтов и психоанализ он, так сложилось, банально и нечаянно, украл в городской библиотеке. Хотя никогда ничего не воровал. А вот случилось. Уезжал как-то срочно в Псков поступать, в педагогическое училище. А библиотечное имущество вовремя не сдал. Так и жил далее. С чувством вины и стыда.

И, выпив портвейна, Федя полез в то ювенильное лето по веткам на дерево, опираясь ногами о гибкие кусты. И по лицу его, как березовый сок, сочились слезы от горя вселенского и оттого, что он никому не нужен. Вот тогда в первый раз он решил дезертировать. Он ни за что не хотел становиться взрослым. Потому что мир взрослых ему казался миром предателей. Где все дети-подростки однажды изменили сами себе, поломав розовые очки юности, то есть, поправ слишком грубо ее высокие идеалы, примерили на себя кучу самых разнообразных масок и превратились в людей ужасно фальшивого взрослого мира. И ложными тогда стали чувства, и серые будни жестоко пожрали возвышенные устремления души.

Выбрав сук на дереве потолще и чтобы повыше, Федя, качаясь на нижних ветвях, приладил к нему ремень от брюк, правда, перед этим, хмурый, изогнул пряжку, смастерил подобие петли и водрузил ее себе на шею. Обида на взрослых и отчужденность от сверстников толкали Федю быть на высоте.

Он думал, что просто проверяет возможность самой процедуры: вот так взять и молча самовольно выйти из игры. А кусты-то те слабенькие под ногами его вдруг и поехали. В разные стороны. Федя только и успел подумать, что как-то нелепо у него сложилось в отношениях с людьми и Мировым разумом, и он повис на ремне в таком вот неприглядном расположении духа.

…Очнулся с царапинами – ссадины на лице, на руках и коленках – в тех самых кустах под деревом. Рядом в помятой траве валялась пустая бутылка портвейна. На шее свисал самодельный галстук из ремня, который, оказалось, лопнул от Фединого веса как раз на дырке для пряжки. И пришлось пареньку стать взрослым.

«А куда ты денешься?!» – говорили ему старшие и прежде. Федя от безысходности стерпел и эти надругательства судьбы.
* * *

Через пару дней после бессонной ночи наедине с луной Федя Чикин устроился работать на новый керамический завод под Таллином. Хотя и был недоучившимся специалистом по античной литературе. И с этого дня началось: наступило время, когда каждое утро для Феди превратилось в радость и украсилось необыкновенным азартом. Но обо всем по порядку.

Федя страдал острой недостаточностью правды и хронически переживал несправедливость на Земле. Ему не ту давали роль, его не пускали туда, куда хотелось. Он постоянно ходил обиженным. И депрессняк был ему впрыснут в кровь, и организм вырабатывал гормоны недовольства. Федя искал железу, повинную в таком его унылом состоянии, и ощущение никчемности поедало Федин ум, и даже любовь – и та казалась ему отравленной.

«Я, наверное, неизлечимо болен. Но покажите мне здорового!» – находил, что сказать в ответ на неприятную самодиагностику Федя. И это открывало в нем еще одну сторону его талантов. Ироничность и довольно критическое отношение к окружающим в нем часто смешивались с приливами неожиданного альтруизма, сентиментальности и беспричинной радости от ощущения родства даже с таллинскими облезлыми кошками, что сидели в позах египетских сфинксов у помоек и ждали, что вынесут на этот раз им люди.

Внешне Федя мог кому-то понравиться, а мог вызвать недоумение. Поразительной к себе небрежностью. Носил никчемную саморастущую бородку и серую, каких немало на вещевых рынках, куртку из кожзаменителя. Немного сутуловат, и, казалось, робок в движениях. Не толстяк, и не тонок. Нос – картошкой. У него еще в юности врачами было вырвано два зуба. И много лет он языком нечаянно и механически ощупывал те места, где они некогда росли. И это стало привычкой. А глаза его – то серые, то голубые, говорили о нем, что натура он вполне живая, потому что в них, его глазах, отражалась какая-то другая и нездешняя жизнь и нечто еще от воображения.

Про то, что похоже на хойму

Теперь Федя выходил каждое утро на автобусную остановку к таллинскому кинотеатру «Космос». Он жил неподалеку, и эта остановка для него была самой ближней. Кроме него, дворников и таксистов, и редко когда одиночных не слишком трезвых прохожих, на улицах города никого в это раннее время не слонялось. Он жил почти что в центре столицы Эстонии, но в квартирке-трущобе, где сломана печь, дырявые стены, и тепла в доме не было.

В холодную балтийскую пору он спал, как альпинист, одетым, и все равно вставал в пять часов утра и бежал на автобусную остановку. А умывался на работе. И зубы успевал почистить, и под утренний шумок рабочих в раздевалке иногда стирал носки в мойке рядом с душевыми кабинами. И кушал после того скромно яблочко. Прямо у своей кабинки с личными вещами. Потому что у него не хватало денег на нормальный обед. И в общий обеденный зал пока что не выходил. Нужные деньги он надеялся получить на новом заводике. Чтобы отдать их за квартирку. И купить себе новую курточку. А позже надеялся поднакопить на ремонт и привести в порядок печку и жилье, а также повесить новые шторы на окна.

А случилось вот что. Он, как обычно очень рано, поехал на городском автобусе к месту работы. На это уходило час и пятнадцать минут. И народ вокруг него пребывал в состоянии полусна. Но на работу стремился. Как заведенные машинки.

Федя знал свое место – конкретное сиденье в автобусе, и некоторые пассажиры ему были визуально знакомы: они так же, как и он, каждое утро спозаранку ехали вместе с ним этим же маршрутом и тем же автобусом.

И если глядеть со стороны, мир катился обычной каруселью мелькающих за стеклом фонарей, полуголых осенних деревьев, густо смоченных чернотой глухого ноябрьского утра. И темное балтийское небо заполняли чернильные облака. Как легкие на флюорографии. В автобусе едва мерцали слабые синие лампочки, тени сновали по лицам пассажиров. И каждый был сам по себе. И походил на пациента, ждущего своей очереди в приемной у врача. Нарушал дрему жизни водитель, объявляя то и дело по микрофону очередную остановку. А выходило, он как бы из ковшика обливал сонных пассажиров холодной водой равнодушной реальности.

– Хойму! – сказал водитель не своим, а искаженным и с треском голосом через передающее устройство.

Эстонского языка Федя толком не знал, но всегда испытывал любопытство к различным звукам и необычным их сочетаниям.

– Что еще за «хойму»? – удивился Федя. – Надо же придумать такое: «хойму»!

Федя всегда о чем-либо думал, когда ехал в полутемном автобусе на работу. И дорога была прежней. А вот только сейчас обратил внимание на странное название какой-то попутной и почему-то пустой остановки. Люди здесь по утрам не ходили. Каково же было удивление Феди, когда через минуты четыре пути водитель на подъезде к очередной остановке опять объявил: «Хойму».

«Померещилось мне, – подумал Федя. – Не жизнь, а сплошное хойму!»

И он с нетерпением стал ждать следующей остановки и того, что скажет на этот раз водитель. А тот возьми и ляпни снова, как заведенный: «Хойму!».

Что-то здесь не так. Федя, парень с глубокой интуицией, ощутил это остро. Он слышал, что о нем, бывало, поговаривали разные люди. Называли непредсказуемым. Сам он, правда, этого за собой не замечал. Но имел глубокое убеждение в том, что окружающий мир, наоборот, содержит в себе много чего непонятного, бывает, и непредсказуемого. И на его глазах происходило что-то невероятное.

За стеклом автобуса оставалась темень глубокой осени. Промокший ночью малолюдный район, вытянувшиеся по обе стороны дороги частные одиночные дома, сосны, облезлые деревья и кое-где огоньки дышали холодом чужого и никем не изведанного мира. И Федя теперь точно знал, что опять объявит водитель. И потому без всякого приглашения он вышел, а того вернее, как бы выпал из автобуса на следующей, уже четвертой остановке. И не удивился, когда еще до открытия дверей водитель вновь проскрипел в микрофон: «Хойму!». Это был знак.

Что-то неведомое и, конечно, невидимое приглашало Федю к себе и тем самым чрезмерно настойчиво предлагало ему нарушить однообразие. И он знал, что в это же время никто из пассажиров ничего не понял и даже ничего подозрительного не слышал. Они были в своем полусне. И они, очевидно, внимали совершенно другим звукам. И для них, возможно, водитель говорил другие слова. Например, после «хойму» звучало «кааре», затем «ыйму» или «хийю». А потом все-таки опять что-то похожее на «хойму».

Незнакомая для Феди местность представляла собой обыкновенный пригород Таллина – города контрастов, где дух средневековья смешивался с парами евробензина, а серый камень – со стеклом и бетоном всеобщего отчуждения. И в этом состоял весь комфорт местной жизни, сдобренный ванильными булочками и запахом кофе.

В первую минуту Федя не знал, что делать дальше и куда идти. Он не стал провожать тоскливым взглядом автобус. И не побеспокоился о том, что опоздает на работу. Он подумал, что кто-то очень сильно похожий на него поехал на работу. И никто ничего не заметит. Но ему пришла на ум мысль, что он теперь вовсе и не Федя, а Ричард.

В кои веки это случилось! Изменился мир, и утро стало другим. А Федя почувствовал, что он все-таки по-настоящему Федя, но здесь почему-то – Ричард.

И пошел куда попало. В глубину чужой местности. Сырость его не смущала. Но прилипшие к ботинкам мягкие и мокрые иголки от местных сосен, глухие звуки просыпающего мира говорили о том, что во Вселенной ничего не изменилось, и время бежало своим ходом.

Первым на его пути, когда он шел уже вдоль какого-то забора, попался невзрачный старик, опрятный эстонец. И Федя вытворил невероятное. Он сходу нарочито задел плечом прохожего. И замер в ожидании, каков будет у того ответ. Ричард дерзко глянул в лицо незнакомца, потому что прохожий, задетый за живое, остановился рядом. И что же? Старик посмотрел на Федю ласково и даже улыбнулся. И заговорил с ним на эстонском языке, а может быть, и по-немецки.

Федя понял, что прохожий перед ним извиняется. Это крайне удивило Ричарда-Федю. И следующий его поступок в обычной среде был бы похож на шутку или на несусветное хамство: Федор бесцеремонно обшарил старика по карманам, нашел что-то похожее на деньги. Эстонские кроны, евро и доллары! Нахально улыбаясь, Ричард переместил выручку в карман своей куртки.

А старик подобострастно, и как бы помогая наглецу, стал рыться во внутренних карманах своего плаща и достал приличный бумажник, демонстративно открыл его, нащупал там еще несколько купюр и передал их, радостный, Феде. Ричард, он же Федя, на такой жест оскорбился. Продолжая куражиться над беззащитным человеком, он грубо отнял у старика весь бумажник. Эстонец, а то, может быть, и немец или финн, вскинул руки к груди и стал как бы благодарить своего грабителя вместо того, чтобы просить о пощаде.

– Ты что? Издеваешься? – Федя пристально посмотрел в глаза незнакомца. И увидел, что тот не врет. И в его глазах нет никакого страха.

«Наверное, какой-то дурак, – решил Федя про мужчину. – Из ума выжил на старости лет. Вот и все объяснение. Но он-то что здесь делает?!»

Неожиданная податливость прохожего заставила Ричарда насторожиться. И он подумал, нет ли в этом Хойму какой-то против него засады? Сверкнув гневно очами в старика, Федя быстро перебежал на другую сторону улочки – к забору, который показался достаточно низким для того, чтобы в случае чего перемахнуть через него и скрыться от возможного преследования. А Ричарда никто не преследовал. Он снова остался один-одинешенек. И только подумал, а почему это здесь не светлеет? И нахлынуло чувство опасности.

«Ричард ты деланый! А не Федя, – подумал он про себя. – То есть Федя ты чиканутый! Значит, малость того, чокнутый. Куда же ты попал? И что теперь будет? Уволят тебя с работы, как пить дать, уволят!»

У Феди неприятно засосало под ложечкой.

Захотелось обратно в автобус. Или в пустой вагон электрички. Она здесь где-то ходила, ее свистки доносились из-за дальних деревьев и домов. «Но если у меня работает слух и я даже чую, как смачно пахнут местные сосны, а руками могу потрогать здешние лужи, значит, я совершенно нормальный человек!» – рассудил Федя-Ричард примирительно.

Живший в нем некогда литературный критик, будучи невостребованным, превратился в ядовитую зануду и докучал ему вечным сопротивлением.

«Ты думаешь, что для порядочности и той же нормальности достаточно иметь нюх, зрение и способность к ощущениям?» – задал контрвопрос внутренний голос и двойник Феди. Вряд ли это был Ричард. Федя ощутил себя в этой связи многогранным, посвежевшим и даже воспрянул духом, поскольку он всегда имел вкус к умным рассуждениям. И потому часто бывало, мысленно сам с собой разговаривал. Эту вторую его привычку выдавали на челе две глубокие и не по возрасту морщины, часто взбухающие над переносицей бугры и от них еще одна поперечная морщина. Только сейчас лоб его как бы очистился, и почему-то ему стало легко. Он подумал: а не наблюдает ли кто-то за ним? И сам же поймал себя: он просто устыдился своей беспечности, или, лучше сказать, безответственности.

Ему вдруг открылось тайное значение и провокационность слова «хойму». Здесь, в этой скабрезной местности, куда его нечаянно занесло, ему можно все. Так не бывает. В обычной жизни это запрещено. Но теперь все позволено и, может быть, для чего-то полезно.

Это ощущение стало перерастать в уверенность, когда по другую сторону забора и в глубине сада он увидел молодую женщину, развешивающую отстиранное белье. И чтобы закрепить свое разумное, то есть принадлежащее к миру мыслей, открытие вескими материальными аргументами, Ричард в одно движение перепрыгнул через забор. Сломив, было, отрезвлявшие его сомнение и робость, он решительно направился к женщине.

Она заметила Ричарда в пяти шагах от себя. И улыбнулась приветливо. А он подошел совсем близко и неожиданно обхватил ее двумя руками, бесцеремонно поцеловал в губы и стал лапать, где попало. Она совсем не сопротивлялась, напротив, прижималась к нему. От нее веяло теплом и чистотой.

Он разошелся: свободной рукой проник под халат, добрался до трусиков и там, то есть уже под ними, властно потрогал незнакомку. У него кружилась голова. Он пылал от восторга и готов был получить мокрым бельем по мордасам. Он ожидал, что сейчас кто-то выскочит из дому и даст ему как следует по зубам, а получится, так сломает в отместку за его неслыханную дерзость и позвоночник. Или отобьет всмятку все то, что у Ричарда болтается между колен.

Молодая женщина с красивым и мягким лицом, будто родная и давно знакомая, едва уклонялась от ласк негодяя, что говорило лишь в пользу ее стыдливости и непорочности. Гнева в ней не сверкало. И это изумило невесть откуда свалившегося на Федю насильника. Он тут же укротил себя, то есть восставшую в нем дурь. Он растерянно смотрел в глаза женщины. И она отвечала виноватым взглядом, но в уголках ее губ оставалась улыбка. Только в этот момент Ричард заметил людей в соседних дворах. Они там что-то делали, наверное, возились по хозяйству, собирались колоть и пилить дрова и не обращали абсолютно никакого внимания на события, со стороны достаточно очевидные, – на то, что вытворял Ричард, то есть совсем распоясавшийся Федя.

«У! Какие бессердечные!» – подумал он о них неодобрительно.

– Ты кто? – спросил он угрюмо женщину.

– Лиля, – ответила она нежным голосом и опять улыбнулась.

– А я… а я – Ричард! – соврал ей Федя. – А что ты здесь делаешь? – спросил он, гася совершенно глупым вопросом свое недоумение. И понимал, что находится в какой-то аномальной зоне, о которой никто никогда прежде ему не рассказывал. И многолюдный древний Таллин, выходило, так и не знал, что творится на его окраинах. А откуда людям было знать, если никто ничего никогда не рассказывал честно не только о жизни в пригороде, но и том, что происходит в центре столицы по ночам, и что творится в ее старых башнях и средневековых домах?! А вот в спальных районах картина складывалась совсем иная. Там – обычные бытовые сцены, а на улицах – автомобильные пробки, если, конечно, судить по полицейским сводкам, опубликованным в местных газетах. Федя газет давно не читал из филологического презрения к их бездарному стилю и мути вместо информации: «Ни одного Цицерона!» – сетовал он на это.

Женщина, оказалось, хорошо говорит по-русски. Она как ни в чем не бывало сияла и радушно приглашала Ричарда-Федю зайти тотчас к ней в дом. И он подумал, что в доме есть то, что можно украсть или хотя бы нагло отнять. И еще там можно завалить эту милую стройную женщину на кровать и сделать с ней все, что захочешь. Но его обескуражило странное поведение Лили. Ему стало очень стыдно. А она, вместо того чтобы залепить в ответ на его недавнее хамство жгучую пощечину, ласково погладила его волосы и еще раз пригласила зайти в дом, указав рукой на порог.

Он подумал, что там сейчас за столом сидят, выставив перед собой кулаки, крепкие и серьезные мужчины, поэтому Лилечка так хитро его и заманивает. А в доме его жестоко и сразу искромсают кривыми ножами, а потом закинут в подвал, где стоят бочки с квашеной капустой и банки с солеными огурцами. Он увидел это мысленно: валяющегося себя, как тряпочная кукла, подле бочек, без чувств, с подвернувшимися ногами, представил и свои нелепо вывернутые при этом подошвами вверх ботинки с прилипшими к ним комочками глины и сосновыми колючками.

Тем не менее, внешний вид женщины Фединых опасений не подтверждал. Она оставалась мягкой и нежной, какой и была с первой минуты Фединой экспансии. И Ричард не смог придумать ничего лучше, как снова нахально приникнуть к ней и целовать, словно приклеенный к ее губам. Ему показалось, она хоть и робко, но ответила. А может быть, просто решила по такому срочному делу научиться целоваться с незнакомым мужчиной.

«А что будет, если я сейчас ее ударю? – подумал Федя. И ему стало неприятно. От себя самого. – Когда же я избавлюсь от грязи в себе?!»

На этот вопрос Ричарду никто не мог ответить экспромтом. В то же время Лиля его успокаивала, говорила нежные и утешающие слова, а он стоял перед нею опустошенный, понурив голову, и чувствовал, что слезы катятся по его щекам. Он лизнул бегущую влагу из глаз и узнал языком, что она у него соленая. И захотелось ему невыносимо в этот миг провалиться сквозь землю. И земля приняла.

…Водитель автобуса проскрипел в микрофон: «Лаагри!». Федор очнулся и, решительно приказав себе: «Давай на выход!», раньше всех выскочил в первую дверь на остановку. Он отчетливо сознавал, что секунду назад был где-то в другом измерении. Но теперь требовалось быстро переходить скоростную дорогу и смотреть по сторонам, чтобы не сбила машина, и далее бежать через поросшее бурьяном огромное поле с канавами – опережать других, таких же, как он, прохожих, теперь уже точно проснувшихся.

…Встречный тугой ветер не позволял догнать идущего впереди человека, который шел несгибаемым, широко и прямо, и руки при этом – в карманах. Вот точно как Петр Первый на картине. И каждый его шаг, и каждая минута и секунда на земле, Феде так показалось, приносили ему чувство собственной значимости и преимущества. И Федя усиленно махал руками, семенил ногами – потому что хотел догнать идущего впереди человека и посмотреть ему в лицо.

Федя это делал от злости, потому что сильно сердился: как бы ни напрягал он свой шаг, а неизвестный мужчина все равно оставался впереди и на приличной дистанции. И небо висело все тем же осенним, мрачным и темным. И еще другие люди из автобусов так же спешили к рабочим местам – различных мелких и крупных фирм под Таллином в Лаагри в последние два-три года открылось очень много.

Прочих Федор обгонял, как заправский ходок. Он искал опоры под ногами. И всматривался в небо. Ему не хватало света. Свет будет закрыт от него весь день. И с работы возвращаться ему предстоит опять в темноте. И так каждый день, и каждое утро. До самой весны. За мраком дальних дремучих лесов рассвет можно было лишь подразумевать, но чтобы он стал видимым для Феди, далеко еще было. Зато тучи низкие, такие, что и рукой можно запросто хватать их сырые рваные хлопья, скрывали звезды, а ветер нещадно гнул траву в полях и прогибал, как хотел, Федино сопротивление.

«Где-то есть твой рассвет, и утро твое настанет», – говорил ему внутренний собеседник, а Федя сейчас в это никак не мог поверить. И темнота давила на него, да так, что соки выжимала из человека и слезы иссекала на его глазах, горящих сопротивлением и жаждой дойти до цели.

…У стеклянных и хорошо освещенных дверей на завод Федя издалека узнал шедшего впереди него человека – того, кто не давал ему обогнать себя. Мастер Валера легко укатывал Федино упрямство данным от природы физическим превосходством.

В раздевалке один из рабочих сидел полуголым и нюхал не стиранные сто лет носки. Это был Анатолий, Толян, он же Прапорщик, потому как в прошлом служил в советской армии. Армия ушла, Эстония – осталась. Вместе со многими отставными военными, в основном, конечно, из русских.

Федина кабинка для одежды была рядом с кабинкой этого чудаковатого мужика. И запах его носков смущал обычно не только Федю.

Но пока что людей с первыми автобусами прибыло мало, мужчина мирно занимался исследованием мануфактуры.

– А я все думаю, откуда идет запах чая? – пояснил он свое занятие.

Федя рассмеялся. Он всегда стеснялся сказать этому мужчине насчет вонючих носков. А вот парни, чьи кабинки находились чуть поодаль, те не смущаясь, так иногда и рубили с плеча:

– Анатолий, от тебя воняет, как в свином хлеву! Толя им в ответ даже не краснел, а Феде пояснил:

– Видишь, какая теперь у нас наглая молодежь? А если что ска жешь против, то и по роже вмиг схлопочешь.

Через пару минут сосед по кабинке, спрятав носки, ушел в столовую, просторное помещение на втором этаже, где обычно и собирался весь трудовой народ до начала работы – для завтрака, а также просиживал десятиминутные кофе-таймауты и обеды, иногда исхитряясь растягивать их вместо положенных тридцати минут до полутора часов.

На ходу Толян крикнул Федору:

– Рядовой э-э, Чикин, передайте личному составу, что я ушел на прием пищи!

– Так точно, мой генерал! Аншеф. В дивизии будет доложено, – ответил отзывчиво Федя и предался своим переживаниям.

Этот мужчина почему-то постоянно играл с Федей в войнушку, будто не на современном заводе работает, а служит в советской воинской части.

«А не шизанулся ли я?» – размышлял в это время Федя, бывший еще совсем недавно Ричардом. Он критически разглядывал свои руки и лицо в зеркале раздевалки и очень хотел понравиться Лиле. Руки, однако, не выдавали никаких признаков умопомешательства. А лицо – как лицо: ничего не понять. Федя не помнил причины, побудившей его выйти из автобуса. Он вообще не понимал, как оказался в неизвестной местности, и засомневался, а была ли Лиля на самом деле? И тоска мгновенно охватила паренька, как только подумал, что он больше никогда не увидит Лилю.

– А ты завтра утром возьми и проверь, – посоветовал Феде внут ренний голос, все тот же скептик и мудрец.

– Это как? Сесть в автобус и снова закемарить? – отозвался Федя двойнику. И сам же подумал, что ему завтра по-любому опять ехать на работу, а путь из центра города неблизкий. И Федя, подгрызаемый любопытством, настроился на ожидание следующего утра, перемалывая в уме все то, что натворил он по дороге на работу в этот день.

И производство продолжалось.
***

...Остатки вечера Федя провел, как во сне. Сварил себе поесть, сделал чай. А мысли крутились, как на американских горках. Он не сомневался бы в том, что деньги ему кто-то и для чего-то подложил, открыв его кабинку в раздевалке. Однако эту версию опрокидывало наличие в натуральном виде того самого бумажника, что он отнял у старика из Хойму попутно с деньгами, когда бессовестно куражился, разбойничал и хулиганил в неизвестном ему безлюдном районе.

Другая мысль запутывала Федю еще больше. Если брать в расчет то, что он по дороге на работу успел натворить столько дел, то каким же образом ему удалось не опоздать к началу смены? И как он вернулся снова на остановку и уехал из Хойму? Почему он не помнит этих перемычек между событиями?

«А не записаться ли к врачу?» – подумал тоскливо Федя. Врач моментально арестует и превратит его жизнь в такой мрак, что лучше ему на какое-то время оставаться Чокой – пока не прояснится то, что логикой и здравым умом разложить по полочкам сейчас никак не удается. Еще одна тема занимала вечернюю меланхолию Феди: что делать с непонятными деньгами? Купить ли на них давно уже требуемый приличный обогреватель для его квартирки или починить месяца четыре назад потухший старенький компьютер?

Мечтая и волнуясь, Федя вспомнил о Лиле. И решил для себя строго – завтра он встанет пораньше и явится к ней с покаянием, расскажет про себя и постарается найти старика, чтобы вернуть тому все деньги вместе с бумажником.

Непонятное Хойму звало Федю на новое свидание.

Давай, солдат!

Томимый сладкими предчувствиями, Федя прибыл, как обычно, на остановку. Через каких-нибудь полчаса в это холодное осеннее утро он снова увидит, нет, сначала найдет, а потом и увидит свою Лилю! Напротив, на другой стороне широкой дороги, на стоянке приглушенно урчали двигатели машин, в них дремали, а может быть, и ночевали таксисты.

Под горой у кинотеатра на своем месте оставался замеченный Федей еще сутки назад многометровый рекламный щит. Специально освещенный скрытыми маленькими прожекторами, широкий, красивый плакат с нарисованным тщательно лунным ландшафтом и приглашением купить билеты на симфонический концерт казался входом в сказочный и необыкновенно таинственный мир. Федя понимал, что это не для него. Но не огорчался. Он верил в то, что и у него когда-нибудь будет такое же красивое и загадочное, как на рекламном щите, свое космическое небо и обязательно нежное по цвету, мягкое, теплое восходящее солнце. И музыка будет космической.

Федя вспомнил и про другой рекламный щит у самого кинотеатра. Глянул, как там и все ли на месте? Шикарные мужчина и женщина из мира грез киношного рая влюбленно смотрели друг на друга. Прошлый раз за ними – на втором плане и в самом низу рекламы, ему показалось, нарисована машина. И она вдруг на глазах у Феди поехала и уехала совсем. И Федя понял, что это была настоящая машина, а не с плаката. Просто общий фон улицы сливал в одну картину рекламу и реальный мир.

На этот раз скучающий на автобусной остановке Федя издалека обнаружил под плакатом влюбленную парочку. Вернее, их ноги. Вероятно, они целовались еще с ночи. Через несколько минут они решили отойти от щита, а получилось, что это ноги у нарисованных киногероев вдруг пошли куда-то, когда их глянцевые лица так и остались приглашать народ на киносеансы в «Космос».

Люди массово пока что на улицу не показывались. И по тонкому слою нетронутого мокрого снега Федя увидел, что даже почтальон со своей тележкой не дошел еще до больших домов рядом с автобусной остановкой. И дворники пока что спали.

«Значит, я сегодня – первый! – подумал Федя и улыбнулся. – А то! Как-никак на свидание еду. К девушке! А не абы куда!.. Смотри, серьезнее надо быть! – себя же самого Федя на всякий случай урезонил. – Ричард ты там или кто? Не забывайся! На работу едем!»

Автобус появился из-за горки неожиданно и, скрипя тормозами, перед самым носом у Феди раскрыл дверь, приглашая поторопиться. Федор вскочил на ближайшее сиденье. Чтобы согреться, поднял воротник, закрыл нос шарфом и приготовился к дальнейшим событиям. Через десять минут пути его крайне изумило то, что водитель на этот раз вез пассажиров без объявления остановок, то есть автобус почему-то нигде не останавливался. И порядочно укатил от центра города. Пошла зона частных домов, сосновых перелесков.

Федя вглядывался в темное стекло, пытаясь узнать местность. В автобусе люди ехали смирно, никто ни к кому не приставал, а он один решил возмутиться. Войдя в то состояние, которое он испытал в Хойму, в уме стал провоцировать гнусные желания и побуждения, а они, как назло, тут же становились реальностью. Ему захотелось скандала. Он закричал:

– Что происходит? Кто-нибудь понимает, что здесь происходит?

Оказалось, Федино беспокойство никого не задевает и не смущает, и не доставляет никому неудобств, а ему стало плохо. И еще большее недоумение настигло его, когда он представил, что автобус вообще едет не туда куда нужно. Федя опять отчетливо и громко спросил сидевших в полудреме и некоторых стоявших рядом с ним пассажиров:

– Вы что? Сговорились?

Полусонные люди, привыкшие ко всякому шуму, не обращали на него внимания. За исключением двоих-троих, посмотревших на Федю сочувственно и без укоризны. И Ричард готов уже был вспылить и вспомнил: точно так же терпели его выходки в Хойму.

«Что ли дать кому-нибудь по морде? Порвать им что-нибудь?» – подумал Федя в расстройстве. И, как в прошлый раз, он не находил себе противодействия.

Автобус резво катил сквозь многомерную жизнь, он сам был ее подвижной частью – как ум и сознание Чоки, то есть Феди чиканутого, Ричарда бесстыжего. И во всякой детали, и всюду просматривалась взаимосвязь. И видно было, что еще одни никелированные поручни и кожаные сидения есть также за автобусом, как бы сращенные с ним близнецы: там, в темноте, они отражались стеклом и были самостоятельными, и растворялись в темноте, а мир что снаружи, что внутри оставался постоянным, но в нем всегда что-то двигалось. По обе стороны. Возможно, это было чье-то сознание.

«Вот и я потому не одноразовый, а всякий разный», – резюмировал Федя. И в автобусе, который хорошо отражался за стеклами, также сидели полусонные люди. И Федя подумал, что они больше тех людей, что сидели с ним сейчас рядом. Больше тем, что чище и умнее, потому что они были не здесь, а там, куда каким-то непонятным образом затягивало Федю и делало его Ричардом.

Грубо расталкивая пассажиров, он прошел через весь полусонный салон к кабине водителя. Тот выпучил глаза на дорогу, высвечиваемую фарами быстро несущегося автобуса. Из его кабины доносились звуки веселого радио. Федя настойчиво постучал по стеклу, водитель строго посмотрел на него через зеркало. И вскинул голову, как бы спрашивая: «Ты чего? Охренел совсем или как?»

– Ты куда прешь? – закричал в свою очередь рассерженный Федя. – Давай тормози! И вообще!..

Федя хотел добавить, что культурному водителю положено объявлять остановки, но промолчал, подумав, что назидания сейчас ни к чему. Водитель без слов остановил автобус, передняя дверь отворилась наружу, и Федя, не раздумывая, выпрыгнул из теплого и едва освещенного салона.

На этот раз темнота оказалась куда более зловещей, чем это было с ним в Хойму. И главное, никаких построек. Ни слева, ни справа ничего: ни проволоки, ни забора. Федя испуганно глянул по сторонам и вслед уходящему от него автобусу. И удивился, и растерялся – на его заднем большом стекле успел увидеть удаляющиеся и быстро ставшие неразличимыми цифры 56 или 28.

– Чепуха какая! – возмутился Федя.

Это не его 18-й, это какой-то совсем другой маршрут! Вот почему автобус не делал никаких остановок. Экспресс шел куда-то своей дорогой. Бросив Федю, как собачонку, на холод и пустоту. А еще и ужас. Где теперь искать Лилю? А что гораздо важнее: как теперь попасть на работу? И чтобы не опоздать, и чтобы его не уволили? Чока или Чика, несмотря на обилие доказательств, мелких штрихов и подробностей его необычного перемещения из одного пространства в другое, по-прежнему оставался скептиком и вновь подумал о том, что у него не все в порядке с мозгами.

«Нужно срочно у кого-нибудь спросить, куда завез меня этот автобус. Нужны люди!» – Федя увидел метрах в двухстах на дороге двоих мужчин и побежал к ним навстречу.

– Вы не подскажете?.. – Федя раскрыл было рот и вдруг увидел: какие-то больно уж странные глаза у здешних мужчин. – А что это за планета? – Федя закончил вопрос и сходу схватил незнакомца за одежду. На него посмотрели с удивлением:

– Земля. А что? – мужики осклабились в улыбке. Федя им ничего не ответил. А недоверия своего не отменил.

– А как название этому месту? Незнакомцы обступили его.

– Ты это… парень, у тебя деньги есть?

– Вы что? Какие деньги? Я на работу еду! – отшатнулся от наседавших Федя.

– А если перышком пощекотать, может, найдется кое-что? – мужик, тот, что длиннее и худощавый с виду, полез к себе в карман, как будто за ножом.

– Да вы совсем сдурели! Чего щекотать простого рабочего! – запротестовал Федя и едва ли урезонил приставших к нему бандитов с большой дороги. – Ну нифига себе, я у них про дорогу спрашиваю, как мне в город проехать обратно, а они мне – ножиком пощекотать!

– Да мы шутим! Не заводись. Ты же – нормальный чувак! – весело и дружелюбно пояснил один из мужчин. И вдруг взял в обхват Федю, как родного, и приподнял над землей! – Ого! Какой здоровый! Виталик, а ты ведь его не поднимешь!

Феде никак не хотелось проходить процедуру взвешивания и он постарался оторваться от удивительно прилипчивых прохожих.

– Извините! Но мне с вами не по пути! Давайте разойдемся красиво? – предложил он с намерением уйти прочь.

– Слушай, иди! Вали отсюда, мужик, по-хорошему! А то… – один из незнакомцев вдруг стал угрожать еще серьезнее.

А другой добавил:

– Остановка – вот там! – мужчина показал в сторону города. – Ходят тут всякие!

– Ого! Какие злые! – огрызнулся Ричард. Но бесшабашности и боевого духа в себе не нашел – невозможность схватиться в самоотверженном рукопашном бою с грубиянами он оправдал спешкой, потому что ему сейчас куда важнее было вернуться на свой маршрут и многое, что еще успеть.

«И все-таки люди людям – рознь. Вот в Хойму – вообще мирные, а здесь что? Психи какие-то! Уголовники! Бродят с утра пораньше!» – Чика с неприятным чувством досады внял ситуацию: искать чудеса в этой местности – слишком опасно.

Подавленный и расстроенный, Федя побежал в ту сторону, откуда, как он думал, и привез его автобус. Миновал поворот. Запыхался, перешел на шаг. По-прежнему вокруг ни домов, ни огонька.

«Куда же я попал?» – рассуждал озадаченный Чика.

Он озирался по сторонам, смотрел в небо, на дорогу, по которой нечаянно прибыл туда, куда ему совсем не надо. За редкими деревьями слева, а это были снова сосны, Федя увидел не знакомое ему озеро. Оно играло и мигало небольшими мелкими волнами, отражало откуда-то появляющиеся на воде вспышки то ли звезд, то ли невидимых фонарей городской окраины.

– Никак Мяннику? Ого, район еще тот, бандитский! – Федя допустил возможным то, что он перепутал автобус.

Мяннику он немножко знал, потому что когда-то давным-давно ездил сюда на велосипеде с другими мальчишками ловить рыбу.

«Посветил бы хотя бы кто-нибудь!» – подумал Федя. И в этот момент на противоположном берегу озера что-то большое, серебристое, чрезвычайно яркое с шуршанием и потрескиванием взмыло высоко в небо и зависло над деревьями, шипя и вращаясь вокруг невидимой оси.

Федя не испугался. Он смотрел на непонятный свет, и чему поразился особенно – вокруг и вправду стало удивительно светло, как при электросварке: он видел в неоновом свете близлежащую округу и даже очень четко – опавшие листья, мелкие кустики, травинки и веточки черники на песчаном бугорке.

– Вот это да! – восхищенно произнес Федя. – Как по заказу! Изумленный, он продолжал следить за вращающимся огненным диском и вдруг почувствовал неприязнь к нежданному и негаданному помощнику.

– Нет! Как хотите, а мне ваш свет не нужен! Я не хочу им пользоваться! – заявил он в пустоту. – Вот я вижу очень яркую и спокойную звездочку в небе. Настоящую! Пусть она мне и светит, и будет ориентиром!

И странно, огненный диск сразу же сбавил обороты, прошипел и сгинул. Федя вновь остался один на один с темнотой.

– На ракетницу ну никак не похоже. Да и кто в это время будет в глухомани пулять ею в небо?! – рассудил он, не веря в мистику и корабли инопланетян. – А люди? Куда ушли эти двое? Мне нужно в город! Иначе я ничегошеньки сегодня не успею!

Он не забывал про Лилю, надеялся еще попасть в Хойму и, невзирая на приключения, успеть на работу. Но в уме четко запечатлел странное и вполне реальное чудо – появление откуда ни возьмись сверкающего и нехорошего диска. Его мысли читают! Он это чувствовал. И стыд прижег ему совесть!

– Чего же ты испугался, Ричард недоделанный! – Федя напал на себя. На свое поведение. – В Хойму забыл, как резвился? А здесь сразу гонор в одно место засунул! А как дал бы этим бандюгам по зубам! Если они такие шустрые, может, и вправду кого-то грабят? Ну вот, сначала Хойму, а теперь Мяннику… А мне ведь в Лаагри надо! Дурдом сплошной, – Федя занервничал. Вскоре он догадался остановить идущую попутно машину и попросил довезти его в город – до поворота, где и пересел в нужный автобус.

«Это очень похоже на вывих ума: слишком оно как-то все реально и правдоподобно. Но что же со мной случилось? Интересно бы узнать, а как у других?» – размышлял Федя, заняв свободное сиденье в теплом автобусе и уверовав, что на сей раз он ничего не напутал.

Дорожные рассуждения переходили у Феди обычно в дрему и легкое забытье, и ему удавалось неплохо восстанавливать свои силы. Но при этом, оказывается, он непроизвольно и безо всякого умысла запросто входил в астральный мир и совершенно по непонятным причинам выпадал из него обратно на грешную землю.

«…А что у других?! Они – такие же, как и я. Они – мое зеркало, – Федя продолжал познание. Себя самого. – Или я для них – отражение их собственных мыслей? Вот! Я должен срочно выяснить, а что же представляет собой зеркало. Да, самое обычное. В нем много тайны и непонятного смысла. А ведь его свойства по-настоящему никем не изучены. Оно отражает мир. В зеркало невозможно никому войти. Потому что зеркало – граница между мирами. Закрытая. То, что проницаемо, то ничего не отражает, поскольку поглощает всякое движение жизни. Мое сознание, конечно, тоже что-то отражает. Но я не умею войти в свое зеркало… А если самому стать зеркалом, то я буду невидим. Они будут видеть и узнавать себя, а меня никогда не узнают. Я буду сокрыт от всех. И меня когда-нибудь разобьют. Чтобы добраться до меня… А ведь и человека творили, как написано, по образу и подобию, значит, через зеркало, потому что боялись смотреть прямо на оригинал! И не могли! И не умели!..»

Федя в этот момент очнулся. И увидел Лилю. Она сидела с ним рядышком в автобусе. А он, опасаясь, что снова улетит внезапно в какой-нибудь астрал, спешно заговорил:

– Я услышал твои слова! Я сразу тебя узнал! Не спрашивай меня ни о чем! Я сейчас тебе все сам расскажу!

– Давай расскажи, мне очень интересно! – согласилась Лиля.

– Тебе не кажется, что вчерашняя наша первая встреча какая-то странная, и я сам не знаю, как это получилось, – начал Ричард серьезно, да так, что и не пытался скрыть волнение. Он теперь точно знал, что боится потерять Лилю. И потому сильно хотел услышать что-то для себя очень-очень важное и обнадеживающее. Он понимал, что если так легко выпало ему вновь встретить эту чудную девушку, то так же просто и нелепо он может ее потерять. А как удержать? Как сохранить невероятное?

– Или мир перевернулся, или со мной что-то не так, – продол жил Федя. – Я себе, между прочим, уже и диагноз поставил, – он иронично покрутил у своего виска пальцем. – Чокнулся я! Понимаешь, чиканутый, в общем. А у меня и фамилия редкая – Чикин!

Лиля на трепетную речь Ричарда рассмеялась и, сияя глазами, заявила:

– А я себе тоже диагноз поставила – астению! Посмотри! Все признаки налицо: сон – не сон, все перепутано, общая слабость и безразличие. Вот только волнует меня критическое состояние экологии, глобальное потепление и катаклизмы!

– А чего плохого в потеплении? – Федя перенял веселое настроение Лили. – Не ледниковый период все-таки. Или ты опасаешься потопа… всемирного? А про астению твою, знаешь, лечи ее, если она тебе не по душе, лимоном! Съешь его перед зеркалом и смотри на свое лицо. Когда рассмеешься, значит, дело пошло на поправку. Это мой тебе эксклюзивный рецепт… А хочешь, я разделю с тобой весь курс лечения?

– Нет! Это само пройдет. Я не хочу, чтобы ты отвлекался на меня. Мир не больше меня! А ты – замечательный человек. И я… Я тебя обожаю! – выпалила вдруг Лиля. – И вообще, никакой ты не чокнутый! Я чувствую, ты сейчас творишь что-то такое грандиозное! Я это ощущаю.

– Ой, ну какой же из меня творец? Я даже и не маг, и не волшебник, а самый обыкновенный человек! И вовсе не творю, а получается, что как бы вытворяю…

– А как же ты попал ко мне прямо в сад вчера утром? – Лиля улыбнулась, потому что увидела свое отражение в его удивленных глазах.

– Да? Это было волшебное утро! Наше! Первое утро. А я и сам не знаю, как так получилось. Ты мне приснилась. И сейчас, может быть, снишься. Это похоже на чудо. Или наваждение. Я сам не умею ничего такого, я ведь не сварщик и не электрик, и в строительстве совсем никакой… Хотя в душе, может быть, художник или театральный критик… Да, ну! Чепуху говорю, – Федя тотчас и в который уже раз усомнился в себе.

– Нет, а ты пробуй, не останавливайся – интересно будет посмотреть, что ты сотворишь! Или вытворишь, – Лиля неожиданно, не обращая внимания на пассажиров автобуса, положила свои необыкновенно легкие и нежные руки на плечи Феди. – Чем ты вообще по жизни занимаешься?

– Я? Как бы тебе объяснить, наверное, я – резидент. Или диверсант. Меня выбросили в твоем районе на землю вот в этом скафандре, – Федя показал на свои руки и тело. – И теперь я должен выполнить какое-то важное задание. И подозреваю, что таких десантников, как я, на Земле сейчас много, и каждый действует в одиночку. Вот и ты, мне так кажется, тоже вовсе нездешняя. Неземная какая-то, и я от тебя… в восторге! Невыразимая! – аристократ Ричард осторожно обнял девушку и поцеловал ее губы.

На этот раз Лиля определенно, то есть совсем недвусмысленно ответила поцелуем. Она откликнулась на его нежность и была чрезвычайно милой.

– А мне кажется, ты какой-то стеснительный, забавный, не похожий на других. Ты как будто из пробирки!

– Я сейчас умру! И ты будешь тому виновницей! – заявил Федя сквозь смех и засмеялся еще больше, – Это же надо так сказать! Я… Из пробирки?! Каучуковый Федя! То есть Ричард, – он вдруг осекся…

– Лиля, ты не сердись на меня, но я тебе соврал, слукавил, в общем. Мое настоящее имя не Ричард… Я не хочу, чтобы между нами было бы что-то нечестное, поддельное… Я сам не знаю, почему так получилось. Столько всего непонятного. Понимаешь?

– Я все понимаю, дорогой, успокойся. Я не могу на тебя сердиться.

– Меня зовут…

– Я знаю! – Лиля не дала ему продолжить саморазоблачение. – Я о тебе много, очень много знаю. И, и я тебя… ждала!

– Всю жизнь?! – Федя подумал, что спросил иронично и тем самым высказал недоверие к девушке. Он тут же осознал, как это грубо и нехорошо с его стороны прозвучало.

«Вот сам испортил, сломал, затушил огонек, который едва разгорался!» – подумал он с приступом горечи-разочарования, и на себя же в обиде поджал смешно губы и так сквасил лицо.

– Лиля, я часто думал о желании быть самим собой. Я этим занят и сейчас. Но сначала ведь надо нащупать… самого себя. Мне нужно раздеть себя! До основания!

– Я помогу, – ответила Лиля, глядя на Федю широко открытыми и восторженными глазами.

– Нет, я не буквально. Я про тот скафандр, в котором высажен на Землю. Мне нужно срочно стать человеком. Понимаешь, с большой буквы – человеком! Мне нужно знать, кто я на самом деле, какой я настоящий.

– Так это и есть буквально. Буквальнее не бывает! Милый мой человечек, я помогу тебе!

Услышав эти слова Ричард потерял сознание. От счастья.

…Автобус замедлил ход, начал тормозить, а Федя вскочил.

– Прошу, я тебя очень прошу, звони мне, звони, чтобы я смог перенести эту свою службу. Я теперь, понимаешь, как солдат.

– Хорошо! Я буду звонить тебе, мой дорогой солдат! – ответила Лиля.

Он не слышал, что сказал водитель в микрофон. Он видел своими глазами знакомый пейзаж за окнами автобуса: Лаагри.

Ветер как всегда гнал облака по холодному темному небу, а по дороге и в полях – демисезонную поземку. Решительный, как десантник, Федя сгруппировался и приготовился к высадке.