Моё интервью с Депардье

               
 


                Hoc erat somnium meum.

  Когда он вошёл в парижскую кофейню, сразу привлек внимание, но не тем, как это могло бы случиться со знаменитостью. Его появление было неприметным, почти загадочным, как если бы он сам был частью декорации, скрытой в тени старинных кафешек. На нём была причудливая шляпа, с широкими полями, почти скрывающая его лицо, и очки с затемнёнными стёклами, которые добавляли ему таинственности. Поверх шеи был повязан тёмный шарф, который легко мог бы быть элементом какой-то модной игры, но также служил маскировкой. Фигура его была грузной, не той стройной и изящной, как это могло бы быть у человека, привыкшего к вниманию. Он выглядел как будто заблудившийся старик или же человек, слишком поглощённый своими мыслями, чтобы заботиться о том, как он выглядит в глазах окружающих.
Его одежда была в сдержанных тонах: темно-синяя куртка, не выделяющаяся из общей массы, которая всё-таки привлекала взгляд своей простотой и удобством, будто подчеркивая, что в этом человеке нет ничего лишнего. Все это вместе создавало странное ощущение — словно он был специально незаметен. Вокруг него не было ни страха, ни восхищения, как это бывает, когда появляется человек, чье лицо знакомо многим. Присутствующие в кафе никто его не узнал. Он был просто одним из множества, кто пьёт кофе, поглощён собственными мыслями, и никто не задумывался о том, кто он на самом деле, не видя в нём того самого артиста, которого могли бы узнать по его известному лицу.
Он тяжело плюхнулся на стул, издавая звук, будто сам процесс сидения был для него неким физическим испытанием. Его движения были немного неуклюжими, но в них чувствовалась некая усталость, как будто каждое действие было сделано с усилием, несмотря на внешнюю расслабленность. Он едва улыбнулся, и эта улыбка была скорее едва заметным знаком признания, чем проявлением радости или энтузиазма. Он посмотрел на меня, его глаза наполнились лёгким светом, но взгляд был почти уставшим, как будто он не хотел тратить лишнюю энергию на более глубокие эмоции.
Не обратив никакого внимания на молодого парня переводчика, которого я привёл с собой, он просто махнул рукой в его сторону, как будто тот был всего лишь фоном в этом моменте. Жерар, похоже, был поглощён тем, что происходило именно здесь и сейчас, в этой старой парижской кофейне, с её гулом и звуками молоточков. В его поведении не было ни высокомерия, ни недоброжелательства — скорее, это было что-то вроде безразличия, которое не казалось оскорбительным, а было скорее результатом его собственного внутреннего состояния.
Переводчик, слегка растерявшись, остался сидеть, словно ожидая указаний или хотя бы какой-то реакции. Но Жерара, похоже, это совершенно не волновало. Он слегка откинулся на спинку стула, как будто окончательно решив, что на данный момент его внимание заслуживаю только я и этот момент в кофейне.
Он смотрел на меня через очки, которые были не слишком затемнёнными, и я мог разглядеть его взгляд — глубокий и внимательный, но с какой-то дистанцией, словно он тщательно выбирал, какие слова сказать и когда. Его глаза были слегка прищурены, и в них было нечто, что напоминало сосредоточенность, как если бы он пытался понять, что именно я пытаюсь ему передать. В этом взгляде не было ни беспокойства, ни удивления — только лёгкая настороженность и какое-то спокойное ожидание, как у человека, который давно привык к разговору, но всегда готов удивиться новому подходу.
Он не торопился отвечать, и это молчание казалось весомым, словно он на самом деле слушал не только мои слова, но и то, что скрывается за ними. Я почувствовал, что разговор только начинается, и что его ответ будет значимым — не просто формальным, а настоящим откликом на то, что я скажу.
Я ждал, и это ожидание ощущалось как пауза, наполненная возможностями для обоих.
— Я искренне рад повидаться с тобой снова, — сказал мне Жерар, его голос звучал как бы с ноткой облегчения, как будто встреча не была чем-то запланированным, а пришла сама собой.
Я поблагодарил его за эту встречу, но в душе чувствовал, что эти формальности не имели особого значения. Мы оба знали, что на самом деле важно было другое. Поэтому я решил не затягивать время на ненужные церемонии, традиционные слова при встрече, которые обычно сопровождают такие моменты. Вместо этого, я сразу перешёл к главному — к тому, ради чего мы здесь, за этим столом.
Он делает паузу, и перестаёт отвлекаться на всё вокруг. Это мгновение, когда что-то внутри человека откликается на мою работу — будто невидимая струна в душе звучит в унисон. Это невозможно подделать, и в такие моменты я чувствую, что делаю что-то важное.
 Взгляд его скользит к чашке кофе, стоящей перед ним, словно отыскивая там продолжение мысли.
— Мсье Жерар, помните ли вы нашу встречу на озере Комо? Это было много лет назад...
(Он смотрит на меня, на мгновение теряя фокус, а затем медленно улыбается.)
Затем произносит (с лёгким удивлением) — О, конечно. Как я мог забыть! Озеро Комо… это было необычное место для встречи. Тот старый дом, где мы сидели и говорили о жизни, о творчестве. Помню, как свет падал на воду, и всё казалось  таким... медленным.
(Он улыбается, словно пытается вспомнить детали, которые скрыты под слоем времени.)
— Я написал рассказ о той встрече.  Рассказ называется "Жерар". Это был мой способ сохранить тот момент, ту атмосферу, ту встречу. Рассказ написан на русском языке, поэтому только русскоязычная публика смогла его прочитать.
(Его лицо меняется, словно он с интересом оценивает эту новость. Он молчит, немного удивлённый, но в его глазах появляется искренняя заинтересованность.)
Затем (нежно усмехаясь) — "Жерар"? Это имя мне знакомо… (он делает паузу, как будто размышляя) —  Но я не знал, что моя встреча с тобой могла стать частью твоего мира так глубоко.
(Он наклоняется, как будто пытается понять, что именно в той встрече так сильно отозвалось в моём рассказе.)
— Ты описал меня, не так ли? Жерар... тогда, это был не совсем я, конечно, но в какой-то миг я ощущаю, что такие встречи, как наша, обретают свою жизнь в подобных моментах, в том, как ты их вложил на бумагу. Это что-то особенное.
(Он смотрит на меня, словно в его глазах есть не только признание, но и уважение к тому, что этот момент живёт в моём произведении. Это не просто воспоминание, это искусство, рожденное из памяти.)
— Да, это был мой способ сохранить тот момент. Искусство всегда пытается поймать нечто эфемерное, неуловимое. Я рад, что вам понравилось название. Оно просто пришло ко мне, когда я думал о том, как  к вам подойти, какой образ создать.
— Когда ты переведёшь "Жерар" на французский, я с удовольствием его прочту. Но должен знать, я уверен, что ты не написал ничего слишком вызывающего или провокационного о том случае. Знаешь, когда люди пишут о таких встречах, часто они ищут в них что-то большее, чем было на самом деле. И иногда это стремление добавить драму может сделать повествование не совсем честным.
(Его лицо остаётся спокойным, но в его словах чувствуется лёгкая улыбка, как будто он в какой-то степени понимает, что я мог бы видеть в той встрече что-то необычное, экстравагантное, но сам он уверен, что всё было именно таким, каким он его помнит.)
— (с лёгкой улыбкой) —  мой рассказ "Жерар" — Это именно то, что я и пытался передать. Я написал только то, что происходило на  самом деле,  без приукрашивания или преувеличений. Эта встреча была просто моментом, в котором пересеклись две жизни. Не больше, но и не меньше. В моём рассказе мы  говорим о кино, о философии, о времени. Всё, что я написал, было просто наблюдением за тем, что происходит, без каких-либо попыток найти скрытый смысл.
(Я замечаю, как мсье Жерар внимательно слушает, его взгляд остаётся задумчивым, а затем он кивает, словно подтверждая мои слова.)
— Это хороший подход. Искусство должно быть честным, без претензий и излишней театральности. Может, именно поэтому тебе и  удалось передать атмосферу той встречи так, как она была. Это напоминает мне, что иногда самые важные моменты — это те, что не требуют особых слов. И, возможно, именно такая простота делает эти моменты вечными.
(Он делает паузу, будто переваривает сказанное, а затем продолжает.)
— Но всё-таки, когда ты переведёшь это на французский, тогда  мы сможем поговорить о том, как твои слова будут восприниматься здесь, в другом контексте. Мне будет интересно увидеть, как встреча со мной будет звучать на французском.
(Я чувствую, что его слова несут в себе не только интерес, но и уважение к тому, как я передаю моменты, которые он сам пережил. Это, пожалуй, больше, чем просто любопытство — это признание того, что слова могут быть мостом между людьми, которые пережили нечто общее.)
—  (улыбаясь) — Я обязательно переведу, и мы обязательно поговорим об этом. Но, как и в том случае на озере Комо, наверное, самое важное здесь не слова, а то, что осталось в воздухе после нашей встречи.
(Мсье Жерар молча кивает. Мы оба понимаем, что эта встреча не закончится на страницах книги или в воспоминаниях. Она продолжит жить в наших мыслях, как нечто, что не требует комментариев, а просто существует.)
(Мсье Жерар вновь погружается в размышления, его лицо приобретает спокойное, но уверенное выражение. Он слегка улыбается, как будто предугадывает, о чём я могу спросить.)
— Знаешь, я  внутренне уверен, что  рассказ "Жерар" не состоит исключительно из мистики. Думаю, в твоём рассказе есть что-то большее — что-то человеческое, что-то, что мы часто пытаемся скрыть, но что, на самом деле, гораздо более важное, чем всё остальное. Мистика — это лишь оболочка, которую мы иногда надеваем, чтобы объяснить вещи, которые мы не можем понять. Но то, что ты написал, это не только о мистике. Это история о поиске смысла, о том, как мы находим друг друга, иногда без слов. И я благодарен тебе за то, что ты тогда, на озере Комо, помог мне избавиться от моего наваждения.
(Он делает паузу, его взгляд становится мягким, и я чувствую, что его слова искренни, что он действительно благодарен за тот момент. Этот момент — не просто воспоминание, а нечто, что помогло ему освободиться.)
— (с искренностью) — Я рад, что смог быть частью этого рассказа. Мы часто думаем, что можем помочь друг другу, но, возможно, это были не мои слова, а просто момент, когда мы оба смогли увидеть вещи по-другому. Озеро Комо, этот свет, тишина… Всё это создало пространство, где можно было избавиться от лишнего. И я, возможно, тоже избавился от своего.
(Мсье Жерар смотрит на меня с лёгкой улыбкой, в его глазах читается благодарность. Его слова не требуют дополнительного подтверждения — я знаю, что он находит в них нечто большее, чем просто вежливость.)
— Это действительно так. И это то, что я теперь помню о той встрече. Не мистику, не идеализацию, а момент освобождения. И, может быть, именно в этом и есть суть искусства — в том, чтобы освободиться от того, что нас тянет вниз, от того, что мы не можем отпустить.

(Он слегка улыбается, но его улыбка не останавливает мысль. Он явно продолжает думать о том, как эта встреча осталась в словах, как она пережила время и стала частью другого мира — мира литературы, где эмоции приобретают форму и плоть.)
 — Вы хотите сказать, что искусство — это попытка остановить время?
— Нет, скорее его переосмыслить. Время — это поток, оно неостановимо. Но искусство может вытянуть из него мгновение и заставить нас взглянуть на него иначе. Мы ведь все существуем во времени, но только искусство заставляет нас почувствовать это.
(Он вынимает из кармана небольшой блокнот и делает в нём пометку, не объясняя, что именно. Его движения неспешны, как будто он находится вне суеты этого шумного кафе.)
— Многие считают ваше искусство провокационным. Вы сознательно идёте на провокацию?
—  Он (улыбаясь) — Я не провоцирую. Я исследую. Провокация предполагает намерение вызвать реакцию, шокировать. А я  скорее предлагаю зрителю задавать вопросы — самому себе, окружающим, времени, в котором он живёт. Мои работы не дают ответов, они лишь создают пространство для размышлений.
(Переводчик хмыкает, как будто хотел бы добавить что-то своё, но сдерживается.)
— Ты знаешь, я долго думал о нашей встрече там на озере Комо. В том особняке... Она оставила в моей памяти странное ощущение, как будто что-то изменилось в тот момент. Я возвращался к этим мыслям не раз, пытался понять, что же тогда произошло. Но теперь, оглядываясь назад, я задаюсь одним вопросом… (он взглянул на меня, и его глаза стали более серьёзными) … а как это у тебя получилось тогда?
(Он сделал паузу, словно пытаясь найти в словах ту самую искру, которая могла бы объяснить, что именно изменилось в его восприятии. Я почувствовал, что этот вопрос был не просто любопытством, а попыткой разгадать нечто более глубокое, что касалось его внутреннего мира.)
— После твоего манёвра я снова возвратился к жизни… тот призрак, что терзал меня, больше не беспокоит меня. Я чувствовал, как будто я был освобождён. Но как ты это сделал? Ты ведь не сказал мне ничего конкретного, но я почувствовал, как всё вокруг вдруг стало яснее. Это был не просто манёвр, это было что-то большее.
(Я немного задумался, зная, что мой ответ должен быть не только правдивым, но и нести в себе ту самую мистику в которую мы погрузились при встрече на озере Комо. Мой голос стал спокойным, почти философским.)
— Мои знания психологии, которые порой граничат с чем-то  мистическим, действительно помогают не только мне, но и моим друзьям. Я всегда говорю, что мы не просто наблюдатели своей жизни. Мы — активные участники, и наше восприятие может изменять реальность. Иногда достаточно настроиться на нужную волну, увидеть скрытые паттерны, чтобы то, что раньше казалось пугающим, вдруг стало просто частью твоей жизни. Я использую это не как инструмент манипуляции, а как способ понять, как устроен мир вокруг нас. И, возможно, именно этот подход позволил вам избавиться от того, что вас беспокоило.
(Жерар молчал несколько секунд, погружённый в эти слова. Он не торопился с ответом, его взгляд был задумчивым, как если бы он пытался осознать смысл того, что я сказал. В его глазах я заметил некое движение, словно что-то начало раскрывать перед ним новую сторону жизни, которую он раньше не замечал.)
—  (тихо) — Это интересно… Я никогда не думал о том, что восприятие может быть столь… мощным. Мистическое, конечно, но в этом есть нечто практичное. Ты прав: наша жизнь — это не только то, что мы видим, но и то, как мы видим. И, возможно, в этом есть какой-то скрытый закон, который мы все пытаемся понять.
(Он снова замолчал, как будто эта мысль цепляла его за какую-то неразгаданную загадку, и его взгляд снова стал немного туманным, как если бы он прислушивался к тем невидимым струнам, которые могли бы повлиять на его собственное восприятие мира.)
—  (пауза) —  Ты знаешь, иногда мне кажется, что мы все ищем ответы в этом мире. Но, может быть, истина — не в ответах, а в  том, как мы задаём вопросы. Мистика, философия... Всё это — не просто слова. Это способы видеть мир по-другому. И, возможно, ты прав, говоря, что восприятие может быть ключом.
(После этих слов он откинулся назад и тихо вздохнул, будто открыв для себя нечто новое. Атмосфера в кафе стала ещё более туманной, наполненной скрытыми смыслами и неясными, но значимыми мыслями. Мы оба поняли, что разговор только начинается, и в этом процессе философии и мистики есть место не только для слов, но и для того, что невозможно выразить языком.)
—  Знаешь, мистику, как ты это назвал, можно ощутить даже в повседневных мелочах. В случайной тени на стене, в звуке дождя по мостовой.  А искусство — это способ ухватить эти мимолётные моменты и подарить им вечность.
(Переводчик, слегка улыбнувшись, передаёт его слова, а я отмечаю, как этот молодой человек старается сохранить каждую интонацию.)
—  В одном из своих интервью вы сказали, что художник всегда находится в диалоге с вечностью. Что вы имели в виду?
—  Это похоже на разговор со старым другом, которого ты никогда не видел. Вечность — это и история, и будущее. Художник должен помнить, что его работа останется после него. Даже если это всего лишь мазок кисти, он становится частью общего полотна человечества.
(Гул кофейни вдруг кажется чуть тише. Его слова повисают в воздухе, как будто сами стены заведения стали слушать.)
—  Вечность — это огромная ответственность. Как вы справляетесь с таким грузом?
—  (усмехается) Я бы не назвал это грузом. Скорее, это постоянное напоминание о том, что важно. В мире слишком много мимолётного, шумного, забывающегося. Искусство — это противоположность этому. Оно требует глубины, а глубина требует времени.
(Он делает ещё один глоток кофе, а затем наклоняется вперёд, словно хочет что-то подчеркнуть.)
—  Ответственность художника — быть честным. Не перед публикой, не перед критиками, а перед собой. Если ты делаешь что-то ради славы или ради моды, это не выдержит испытания вечностью. Но если ты честен в своём поиске, твоя работа найдёт своего зрителя — пусть даже спустя столетия.
(Переводчик передаёт его слова с чуть приподнятой интонацией, как будто сам вдохновлён услышанным.)
—  Вы часто говорите о честности, но ведь современное искусство — это ещё и рынок, бренды, коллекционеры. Как остаться честным, работая в этой системе?
—  (серьёзно) —  Это сложный вопрос. В мире искусства сегодня слишком много шума, и деньги часто диктуют повестку. Но я  верю, что настоящий художник не продаёт своё видение. Он может работать в любой системе, но его голос остаётся его собственным. Если ты начинаешь подстраиваться под ожидания, ты теряешь себя.
(Он снова делает паузу, смотрит в окно. На улице мелькают фигуры прохожих, а Париж кажется живым, будто дышит своим ритмом.)
—  Знаешь, иногда система даже помогает. Она заставляет художника быть сильнее, защищать своё видение. Как если бы ты стоял против ветра. Это тяжело, но только так можно понять, что действительно важно.
— Если бы вы могли дать совет молодым, артистам, режиссёрам, что бы вы им сказали?
— (задумываясь) —  Не бойтесь тишины. Не бойтесь быть непонятыми. И не бойтесь задавать себе трудные вопросы. Искусство начинается там, где заканчиваются ответы.
(Он откидывается на спинку стула, и мне кажется, что его последние слова не только совет, но и вызов самому себе.)
—  Ваши слова звучат как манифест. Мсье Жерар, что вдохновляет вас сегодня?
—  Сегодня? (с мягкой улыбкой) —  Тот самый шум этой кофейни, который был в начале нашего разговора. В нём —  тысячи историй, жизней, моментов. Искусство — это не только тишина и размышления. Это ещё и умение слышать мир, каким бы громким он ни был.
(Мы оба замолкаем, и на мгновение шум кофейни действительно кажется каким-то осмысленным. Переводчик смотрит на нас, словно ожидая новых вопросов, но я понимаю, что всё самое важное уже было сказано.)
—  Вы сказали, что шум кофейни может вдохновлять. А как насчёт самой жизни? Есть ли в вашем опыте моменты, которые вы считаете ключевыми для вашего творчества?
—  Конечно. В жизни любого человека есть точки, которые формируют его взгляд на мир. Для меня это были моменты потерь и неожиданных встреч. Однажды, очень давно, я потерял работу, которая, как мне казалось, была всем, чего я хотел. Это было болезненно, но именно тогда я начал по-настоящему творить.
(Его голос становится тише, почти конфиденциальным, как будто он делится чем-то личным, чем-то, что редко выносит на публику.)
—  А ещё однажды я встретил незнакомца на вокзале. Он рассказал мне историю о том, как построил свой дом своими руками — медленно, год за годом. Тогда я понял, что творчество — это не только вдохновение, но и упорство, труд, даже ритуал. Эта история до сих пор со мной, как напоминание.
—  Вы упомянули о потере. Это звучит почти как неизбежная часть творческого пути. Почему так?
—  Потому что потери учат нас видеть вещи иначе. Когда что-то уходит, остаётся пустота, которую мы заполняем своими мыслями, чувствами, искусством. Без потерь не было бы необходимости что-то создавать — мы бы просто плыли по течению.
(Он смотрит куда-то за моё плечо, будто его мысли сейчас уже далеко отсюда).
 — Если бы у вас была возможность сказать что-то самому себе двадцатилетнему, что бы это было?
— (задумывается) —  Я бы сказал ему: "Не спеши. Всё, что нужно, найдёт тебя в своё время. Просто будь готов услышать."
(Он делает паузу, потом добавляет с лёгкой улыбкой.)
—  И ещё (с улыбкой) — чаще пей хороший кофе. Это тоже часть искусства жить.
(Переводчик передаёт эти слова с едва заметной усмешкой. Мы все трое улыбаемся, будто только что стали участниками чего-то простого, но важного. Шум кофейни снова заполняет пространство, напоминая, что Париж продолжает жить своей жизнью, даже когда разговоры заканчиваются.)
Мсье Жерар устраивается поудобнее на стуле, его поза становится чуть более расслабленной. Он словно ощущает, что самые интересные вопросы ещё впереди.)
—  Вы упомянули мистику и философию как основу вашего творчества. Как это проявляется в вашей жизни сейчас, когда вы больше не снимаетесь, а сосредоточены на продюсировании?
—  Мистика... (он наклоняется вперёд, опираясь локтями на стол) — это не что-то сверхъестественное. Это, скорее, умение замечать то, что обычно проходит мимо. В продюсировании это особенно важно. Когда ты находишься за камерой, а не перед ней, ты учишься видеть людей, видеть процесс, чувствовать моменты, которые могут стать чем-то большим.
(Он делает паузу, словно обдумывает, стоит ли углубляться.)
—  Философия тоже играет свою роль. Я больше не актёр, но я не перестал быть рассказчиком. Как продюсер я думаю о том, что остаётся после фильма. Не только сюжет, не только образы, но и то, как он взаимодействует с обществом. В каком-то смысле продюсирование — это философия на практике. Ты создаёшь не просто фильм, а дискуссию, зеркало для времени.
—  Но разве это не ограничивает? Когда вы были актёром, у вас была свобода творить, а сейчас вы в большей степени управляете.
—  (с улыбкой) —  Свобода — это иллюзия. Актёр всегда ограничен рамками сценария, режиссуры, даже света и  декораций. Продюсер, наоборот, должен видеть картину целиком. Это не ограничение, а ответственность.
(Он берёт чашку с выпитым кофе, чуть наклоняет её, рассматривая осадок, словно древний гадатель.)
—  Продюсирование — это своего рода мистика. Ты выбираешь, куда направить энергию, какие проекты поддержать. Это похоже на алхимию: берёшь идеи, людей, средства и пытаешься создать что-то, что живёт своей жизнью, когда тебя уже нет рядом.
—  Вы говорите о продюсировании почти как о духовной практике. Это так и есть?
—  Возможно, да. Для меня это способ оставаться связанным с миром и с тем, что я хочу сказать. Я всегда видел кино как искусство коллективное. Даже когда я был актёром, меня завораживала идея, что сотни людей работают вместе, чтобы создать одну историю. Сейчас, будучи продюсером, я ощущаю это ещё острее.
(Он улыбается и добавляет с легкой иронией.)
—  И знаешь, философия помогает выдерживать этот хаос.
—  Но вы ведь были не просто актёром. Ваши роли часто становились знаковыми, их помнят до сих пор. Вам не кажется, что зрители всё ещё ждут вашего возвращения на экран?
—  (его лицо становится серьёзным) —  Быть актёром — это как жить сразу в нескольких мирах. Это замечательно, но и выматывает. В какой-то момент я понял, что отдал всего себя этому процессу. Мне нужно было отступить, чтобы найти новый путь.
(Он опускает взгляд на свои руки, которые словно  несут следы какой - то физической  работы.)
— Но, знаешь, я никогда не говорил "никогда". Может, однажды я вернусь и буду стоять перед камерой. Но только если это будет что-то важное. Что-то, что действительно стоит моего голоса.
(Его слова повисают в воздухе, словно сам Париж на мгновение прислушался.)
— Мсье Жерар. Вы сказали, что философия и мистика играют роль в вашем продюсировании. Но что из этого играет главную роль в вашей жизни?
(Он улыбается, как будто ожидал именно этого вопроса.)
— Главную роль играет время. Оно связано с обоими. Мистика учит нас быть в моменте, а философия — понимать, что этот момент значит в большом масштабе. Если ты находишь баланс между этими двумя — ты уже немного художник.
(Он откидывается на спинку стула, и мне кажется, что в этом человеке заключена вся сложность и простота искусства. Его жизнь, как и его работы, переплетена с вечностью — и он, кажется, совершенно с этим согласен.)
(Мсье Жерар на мгновение замолкает, словно в последний раз прокручивая в голове наш разговор. Но я чувствую, что он ещё не закончил, что-то остаётся невысказанным. Я решаю дать ему время.)
— Время… Вы часто упоминаете его. Как вы лично ощущаете течение времени? Ведь в кино, будь то актёрская игра или продюсирование, время становится пластичным — можно замедлить, ускорить, вернуть назад.
—  (он улыбается, немного задумчиво) — Время в кино — это иллюзия. Ты можешь строить его так, как хочешь. Но в жизни — совсем другое дело. В жизни время нелинейно, даже если часы говорят обратное. Ты можешь жить моментом или застрять в прошлом. Я чувствую время как нечто текучее. Оно проходит  сквозь нас, оставляя следы.
(Он проводит пальцем по столу, словно чертит невидимую линию.)
— Когда я был моложе, я думал, что время — мой враг. Я гнался за ним, пытался успеть больше, снять больше, сыграть больше. Теперь я понимаю, что его нужно слушать. Иногда оно шепчет, иногда кричит. Но оно всегда честно.
— Вы слушаете время, но сами ли вы ещё что-то создаёте? Или ваша роль теперь только в поддержке  идей?
—  (с улыбкой) —  Продюсирование — это тоже создание. Просто это уже не монолог, а диалог. Я нахожу людей, которые видят мир по-другому, и помогаю им высказаться. Это не менее творческий процесс, поверьте.
(Он задумчиво смотрит на меня, его взгляд становится чуть более острым.)
— Но да, иногда я всё же возвращаюсь к своим старым привычкам. Я пишу. Нечто вроде сценариев, заметок, иногда стихов. Пока это всё для меня. Может быть, когда-нибудь я рискну показать их миру, но пока я просто накапливаю.
— Вы боитесь делиться этим?
— Нет, не боюсь. Просто знаю, что всему своё время. Сейчас я чувствую, что могу больше сделать для других, чем для себя. А мои личные мысли и проекты… Пусть они ещё немного созреют.
(Он смотрит на свою чашку, которая уже давно пуста. Я чувствую, что этот разговор начал превращаться в своего рода исповедь — искреннюю, но сдержанную.)
— Если бы вы могли описать, каким вы видите своё наследие — не только как актёра, но как человека, который теперь создаёт из-за кулис, — что бы вы сказали?
—  (он на мгновение задумывается) — Я бы хотел, чтобы меня запомнили как человека, который умел слушать. Людей, идеи, время. Если я могу помочь кому-то рассказать историю, которую он иначе не смог бы рассказать, — значит, я сделал свою работу.
Мы говорили о многом. И о кино, и о философии, и о том, как важно сохранять моменты. Это было... словно не встреча, а маленькая жизнь, которая случилась на несколько часов.
— Это удивительно, что ваше искусство продолжает жить, растет в другом контексте. Возможно, мне бы следовало тоже что-то оставить на бумаге о наших встречах. Мы все по-своему кроим эту ткань, этот связующий узел.
(Он смотрит вдаль, а его взгляд кажется проникновенным. В нём читается не только воспоминание, но и принятие того, что наша встреча стала частью чего-то большего. Что-то, что невозможно подделать, что было живым в тот момент, а теперь живёт и дальше, в словах и в мыслях.)
—  (пауза) — Это правда. Может быть, именно так и выглядит связь между людьми. Через искусство, через моменты, которые мы не можем удержать, но можем передать.
(Мсье Жерар кивает, словно обдумывая мои слова. Его взгляд становится мягче, и он продолжает с лёгким интересом, но с оттенком уверенности. Он откидывается на спинку стула, словно в этом разговоре наконец-то приходит к какой-то точке понимания, но его взгляд остаётся сосредоточенным, как будто он продолжает искать новые ответы. Это не конец разговора, а скорее новый этап в нашем диалоге.)
—  (с благодарностью) — Я очень ценю время проведённое с вами, мсье Жерар. Быть частью вашего пути, вашего освобождения — для меня это нечто большее, чем просто встреча. Это нечто, что живёт в нас обоих. И, возможно, именно в таких моментах и заключается истинная сила искусства — когда оно становится связующим звеном между людьми, но и между нами и самими собой.
(Он снова улыбается, и я ощущаю, как этот разговор завершает свой круг, оставляя пространство для новых встреч, новых моментов и, возможно, новых историй, которые ещё предстоит рассказать.)
(Мсье Жерар немного откидывается назад, его лицо принимает более серьёзное выражение, как будто он собирается поделиться чем-то личным, тем, что он осознал в последние годы. Его голос становится глубже, и его слова как бы проступают сквозь туман времени.)
— Знаешь, философия жизни — это не то, что можно понять или почувствовать в молодости. Это не приходит быстро. Мы все ищем ответы, гоняемся за идеями, строим свои жизни, как будто у нас есть время. Но настоящая философия... она приходит с возрастом. И ты начинаешь осознавать её, когда уже прошёл свой путь, когда многое было пережито, когда ты больше не ждёшь от жизни ничего сверхъестественного.
(Он делает небольшую паузу, как будто размышляя о своих словах.)
— В молодости мы ищем смыслы везде — в книгах, в фильмах, в людях, в истории. Мы пытаемся найти, кто мы, зачем мы. Но приходит момент, когда ты понимаешь: всё это — лишь отражения, иллюзии. И настоящий смысл жизни ты начинаешь ощущать только на склоне лет, когда ты уже не пытаешься изменить мир, а смиряешься с тем, что мир изменил тебя.
(Его взгляд становится туманным, как будто он мысленно возвращается в те годы, когда сам впервые столкнулся с этой истиной. Он говорит медленно, чтобы каждый момент был точно передан.)
— Мне потребовалось много лет, чтобы понять, что философия жизни не в том, чтобы найти идеальные ответы, а в том, чтобы научиться жить с вопросами, которые не имеют ответов. И чем старше становишься, тем яснее осознаёшь: жизнь сама по себе — это уже ответ. Это не что-то, что нужно оправдать, а то, что нужно просто прожить. И вот это, по-моему, и есть философия.
(Он коротко улыбается, словно отпуская тяжёлое бремя, которое он несёт. В его взгляде теперь есть умиротворение, но и определённая печаль.)
—  (с уважением) — Это, безусловно, мудрость, которую можно понять только с опытом. Жизнь не даёт чётких ответов, но она даёт понимание, что ответы — это не главное.
(Мсье Жерар кивает, его взгляд становится ещё более глубоким.)
— Совершенно верно. И когда ты смиряешься с этим, жизнь начинает открывать тебе свои настоящие богатства. Всё, что ты пережил, все ошибки, все победы — всё это становится частью тебя. И в этом есть своя философия. Мы все приходим к ней по-разному, но в какой-то момент понимаем, что единственная истина — это то, что мы живём. И, возможно, именно это и есть самый глубокий смысл всего, что мы ищем.
(Он делает ещё один глубокий вдох, как будто освобождая себя от этих мыслей, но в его глазах остаётся нечто мягкое, успокоившееся, как старинное озеро в вечернем свете.)
— Так вот, если бы я мог вернуться в прошлое, я бы сказал себе одно: не торопись искать смыслы. Просто живи. И, возможно, ты поймёшь, что смысл был рядом, просто ты был слишком занят его поисками.
(С этими словами он снова улыбается, и на мгновение кажется, что все вопросы уже решены, а ответы — на поверхности, в воздухе, который мы оба сейчас вдыхаем.)
(Мсье Жерар делает паузу, слегка поворачивая голову, как будто подбирает слова. Он смотрит в сторону, а затем возвращает взгляд ко мне, его выражение становится немного более серьезным, как будто он готов говорить о чём-то важном и личном.)
— А, что вы думаете о России?
— Россия… (Он произносит это слово с некоторым вздохом, как будто оно вызывает у него особое чувство.) Я люблю Россию. Это страна с глубокой историей, великой культурой, мощной традицией. Но, скажем так, для меня жизнь там всегда была связана с трудностями. Эти трудности не внешние, а внутренние — они обусловлены менталитетом, тем, как устроено общество, как люди воспринимают друг друга, как в стране часто пересекаются разные системы ценностей и мировоззрений.
(Его взгляд немного тускнеет, как если бы он пытался понять или объяснить чувства, которые вызывает эта страна.)
— Мне всегда казалось, что Россия — это место, где эмоции, страсти и большие идеи часто преобладают над холодным расчётом. Это страна, где нужно уметь адаптироваться, понимать контексты, которые для других людей могут быть неочевидными. Люди часто бывают… (он делает паузу) …раздражёнными. Всё там связано с противоречиями, с неким постоянным поиском себя, борьбой за своё место в мире.
(Он немного смещает взгляд, как будто погружаясь в свои воспоминания. Слова не звучат как критика, скорее как личное понимание тех сложных, многослойных реалий, которые ему удалось увидеть.)
— Я не могу сказать, что мне легко жилось в России. Там другие ритмы жизни, другой способ мышления. Всё, что мы воспринимаем как естественное в Европе, может оказаться чуждым для них, и наоборот. Это не значит, что я не люблю страну или её людей. Наоборот, это означает, что я понимаю её сложность. Я вижу её не только как место, где живут великие люди и создаются потрясающие произведения искусства, но и как страну, где ты сталкиваешься с противоречиями, с историей, которую невозможно забыть.
(Он снова делает паузу, и его голос становится мягче, почти философским.)
— Да, любовь к России — это не всегда любовь к тому, что ты видишь каждый день. Это любовь к потенциалу, к её величию, но при этом с пониманием того, что многое в этой стране остаётся скрытым, непонятным и трудным для восприятия.
(Он выглядит искренним в своих размышлениях, но в его словах есть нотки глубокой рефлексии, а не просто осуждения или оценки. Я чувствую, что он относится к этой теме с уважением, несмотря на сложности, которые она ему приносила.)
—  (с пониманием) —  Это, наверное, очень честное и глубокое восприятие. Россия — это страна, которая всегда была и будет сложной, но, как вы правильно сказали, её величие и потенциал нельзя игнорировать.
— Да, именно так. И хотя трудности существуют, они становятся частью жизни, частью этой страны. И, может быть, именно в этом и заключается её особенность.
— Мсье Жерар, — продолжил я, — я хотел бы поговорить о чём-то более серьёзном, чем просто воспоминания о прошедших днях. О том, что на самом деле занимает вас, и что, возможно, может быть важным для меня. Я помню, как вы говорили о философии жизни, о трудностях и противоречиях, с которыми сталкивается человек. Мне кажется, что именно сейчас, в нашей беседе, мы можем подойти к этому вопросу с новой точки зрения.
(Его глаза слегка прищурились, и я почувствовал, как его внимание полностью переключилось на меня. В этот момент пространство в кафе стало немного тише, и вся атмосфера сконцентрировалась на том, что вот-вот должно произойти.)
Мсье Жерар задумчиво постучал пальцами по краю стола, словно проверяя ритм собственных мыслей, и наконец ответил с лёгкой улыбкой, в которой блеснул оттенок иронии:
— Знаешь, мой друг, философия жизни — это всегда игра в шахматы с невидимым противником. Ты никогда не знаешь, какую фигуру он двинет в следующий момент. Но, как говорил наш добрый Шекспир, "Весь мир — театр, а люди в нём — актёры". Только вот никто не уточнил, кто пишет сценарий. Я иногда думаю, что мы сами — жалкие драматурги, которые умудряются забывать реплики собственного спектакля.
(Он сделал паузу, посмотрел на меня поверх очков, словно проверяя, следую ли я за его мыслью.)
— Философия, — продолжил он, — это роскошь старости, хотя иногда она приходит и к молодым. Но вот трудности, о которых ты говоришь… (он слегка наклонился вперёд) … трудности — это вовсе не трагедия. Это, скорее, наше напоминание о том, что мы живём. Помнишь у того же Шекспира: "Когда беды приходят, то не поодиночке, а целой сворой"? Но я бы добавил: а может, они приходят, чтобы мы наконец начали двигаться, вместо того чтобы сидеть на месте и ждать чуда?
(Его взгляд стал более серьёзным, хотя в уголках губ всё ещё играла тень улыбки.)
— Мы, люди, странные существа. Мы ищем смысл там, где его, возможно, и нет. Мы задаём вопросы, зная, что ответы нас могут не устроить. Но разве в этом не красота? Как говорил всё тот же Шекспир, "Сомнение — предатель, оно лишает нас того, что мы могли бы выиграть, боясь попытаться".
(Он откинулся на спинку стула, как бы завершая мысль, но оставляя её открытой.)
— Так что же занимает меня? Какую истину я ищу в жизни? Ведь, если следовать Шекспиру, вся истина — в нас самих. А если её там нет… Ну что ж, тогда остаётся наслаждаться хорошим кофе и философией за этим столом.
Его слова звучали с лёгким оттенком шутки, но я понимал, что за ними скрывается куда более глубокий смысл.
— Скажите, мсье Жерар, сейчас работа вас не утомляет?
Мсье Жерар, слегка откинувшись на стуле, вдруг улыбнулся шире, и в его глазах появился игривый блеск. Он снял очки, начал протирать их краем шарфа и, словно поймав мысль, заговорил с заметным оживлением:
— Но знаешь, философия философией, а француз без самоиронии — это, как говорится, уже не француз. Вот вспомнил один случай… Хотя нет, лучше расскажу тебе анекдот. Это прекрасно передаёт нашу… как бы сказать,  французскую утончённую абсурдность.
(Он выдержал театральную паузу, поднимая палец, словно готовясь начать выступление.)
— Значит, сидят три француза в кафе, спорят, кто из них самый настоящий француз. Первый говорит: «Я — настоящий француз, потому что каждое утро начинаю с круассана, кофе и философской книги. Сегодня читал Декарта, и понял, что я существую только потому, что думаю!»
(Мсье Жерар поднял указательный палец, пародируя вдохновенный тон.)
— Второй возражает: «Нет-нет, это ещё не делает тебя настоящим французом! Я каждое утро выхожу на балкон, смотрю на Эйфелеву башню, слушаю Шарля Азнавура и шепчу себе: "C'est la vie" — вот это истинный французский дух!»
(Он чуть подался вперёд, весело глядя на меня, словно приглашая угадать развязку.)
— А третий… — здесь он сделал паузу, опуская голос, — третий задумался, потом говорит: «Вы оба ничего не понимаете. Настоящий француз — это я. Потому что каждое утро я просыпаюсь с мыслью, что работать мне лень, но жить красиво всё равно хочется. И это,  самый честный французский ответ!»
(Мсье Жерар расхохотался, звонко и непринуждённо, чем привлёк внимание нескольких посетителей кофейни. Его смех был заразительным, и я невольно улыбнулся. Он снова надел очки, взглянув на меня уже чуть серьёзнее.)
— Вот такие мы, французы. Мы можем сколько угодно рассуждать о смысле жизни, философии, мистике, о работе, но в конце концов… всё сводится к любви к кофе, красоте момента и нашему врождённому нежеланию усложнять то, что можно сделать проще.
Мсье Жерар снова откинулся на спинку стула, всё ещё посмеиваясь, но теперь его улыбка приобрела оттенок задумчивости. Он слегка вздохнул, как будто анекдот не только развеселил его, но и пробудил какую-то более глубокую мысль.
— Знаешь, мой друг, в этом анекдоте есть больше правды, чем можно подумать. Мы, французы, действительно любим жить моментом. Но иногда это наше «c’est la vie» становится своего рода философией оправдания. Когда становится сложно, мы не бросаемся в борьбу, как, скажем, ваши соотечественники. Мы, скорее, ищем, как превратить даже трудности в нечто эстетичное.
(Он улыбнулся, но его взгляд стал чуть серьёзнее.)
— Я помню, как однажды, в тот самый день, когда мне отказали в финансировании одного проекта, я решил, что не буду отчаиваться. Знаете, что я сделал? Я взял бутылку вина, сел у Сены и писал в дневник, будто это был лучший день в моей жизни. А позже, через несколько лет, тот проект всё-таки случился, хотя и совершенно другим образом.
(Он сделал паузу, словно вспоминая тот момент, а затем снова посмотрел на меня с лукавой улыбкой.)
— Вот поэтому я говорю, что французы — мастера искусства притворства перед самим собой. Мы не признаем поражения, мы его переписываем!
(Он снова рассмеялся, а я отметил про себя, что его настроение постепенно становилось всё более лёгким, как будто он нарочно стремился избежать слишком тяжёлых тем.)
— Но знаешь, иногда мне кажется, что это притворство — не недостаток, а наша защита. В мире, где слишком много драм, мы добавляем немного комедии. Как говорил всё тот же Шекспир, «В этом безумии есть своя логика». И, может быть, благодаря этому мы, французы, ещё не сошли с ума.
Когда встреча подошла к концу, мсье Жерар встал с места, не спеша, но с определённой осмысленностью, как человек, который знает цену каждому своему движению. Он слегка наклонился вперёд, как бы говоря что-то важное в этот последний момент, и, посмотрев на меня, произнёс:
— Знаешь, жизнь — это всегда борьба между тем, что мы видим, и тем, что мы чувствуем. Мы пытаемся найти смысл в хаосе, в противоречиях, но на самом деле, возможно, смысл не в ответах. Желаю тебе удачи, — сказал он, и в его голосе была та лёгкая, почти невесомая интонация, которая не была ни формальностью, ни откровением, а чем-то гораздо более глубоким, чем простое прощание.
— Не забывай: на пути всегда будут скрытые знаки. И только те, кто готов их увидеть, найдут то, что ищут.
(Мсье Жерар, аккуратно поправляет шарф, и протягивает мне руку. Его жесты неспешны, как будто он всегда даёт себе время обдумать каждое движение.)
—  Спасибо за вопросы. Вопросы — это тоже искусство. Иногда они важнее ответов.
(Его слова звучат просто, но в них чувствуется определённая тяжесть, как будто он вкладывает в них больше, чем просто вежливость. Я пожимаю его руку, ощущая тепло его пальцев, слегка испачканных чем-то вроде  краски.)
—  Спасибо вам, мсье Жерар. Этот разговор был...
(Я пытаюсь подобрать слово, но он останавливает меня лёгким движением руки.)
—  Не заканчивайте его словами. Пусть он просто будет.
(Мы оба улыбаемся, и на этом всё действительно заканчивается. Мсье Жерар направляется к выходу, его фигура теряется в потоке посетителей, которые, кажется, не замечают, что рядом с ними только что сидел человек, который разговаривает с вечностью.)
(Переводчик поднимается со своего места, собирая свои вещи. Он выглядит спокойным, но всё же, когда он встречается со мной взглядом, его лицо озаряется лёгкой усмешкой.)
Переводчик: знаете, у него всегда так. Он говорит, и ты вроде всё понимаешь, но потом ещё долго сидишь и думаешь, что это значит.
(Я киваю, усмехаясь в ответ. Официант забирает наши пустые чашки, и кофейня возвращается к своему привычному ритму — звуки молоточков, звон бокалов, смех, голоса. Но где-то в этом шуме всё ещё ощущается лёгкое эхо слов мсье Жерара.)
На улице начинает моросить дождь. Я выхожу из кофейни, поднимаю воротник пальто и смотрю на огни Парижа, размытые каплями дождя. Этот город, как и работы Депардье, продолжает задавать вопросы — больше, чем можно успеть ответить за одну жизнь. И в этом, кажется, и есть его вечность.

Hoc erat somnium meum.