Декабрь

Декабрь у меня прошёл под знаком Диккенса и Достоевского.

Читала "Записки из Мертвого дома" и смотрела "Диккенсиаду", и то и другое не в первый раз, не умея сама себе толком ответить на вопрос, что именно притягивает.

Просто знаешь, что ничто другое не полезет, не сможешь воспринимать.

Хотя знаю, конечно, кое-какие причины.

Долго собиралась написать подруге на зону, на летние письма не получила от неё ответа и думала, что не так.

А Достоевский подходит тем, что тоже ни за что на каторгу попал, хорошо что вообще выжил, думала найти у него ответ на вопрос, как невинный человек всё это переживает, справляется.

Но потом поняла, что не найду. Он же молодым туда попал и просто хотел жить, с одной стороны, а с другой - впервые оказался среди простого народа и несмотря на всю отчаянность своего собственного положения чувствовал себя "включенным наблюдателем".

В это чтение глава про Рождество больше всего запомнилась.

https://ru.m.wikisource.org/wiki/()//

Особенно окончание:

"Между тем начинались уж и сумерки. Грусть, тоска и чад тяжело проглядывали среди пьянства и гульбы. Смеявшийся за час тому назад уже рыдал где-нибудь, напившись через край. Другие успели уже раза по два подраться. Третьи, бледные и чуть держась на ногах, шатались по казармам, заводили ссоры. Те же, у которых хмель был незадорного свойства, тщетно искали друзей, чтобы излить перед ними свою душу и выплакать свое пьяное горе. Весь этот бедный народ хотел повеселиться, провесть весело великий праздник — и, Господи! какой тяжелый и грустный был этот день чуть не для каждого. Каждый проводил его, как будто обманувшись в какой-то надежде. Петров раза два еще забегал ко мне. Он очень немного выпил во весь день и был почти совсем трезвый. Но он до самого последнего часа все чего-то ожидал, что непременно должно случиться, чего-то необыкновенного, праздничного, развеселого. Хоть он и не говорил об этом, но видно было по его глазам. Он сновал из казармы в казарму без устали. Но ничего особенного не случалось и не встречалось, кроме пьянства, пьяной бестолковой ругани и угоревших от хмеля голов. Сироткин бродил тоже в новой красной рубашке по всем казармам, хорошенький, вымытый, и тоже тихо и наивно, как будто ждал чего-то. Мало-помалу в казармах становилось несносно и омерзительно. Конечно, было много и смешного, но мне было как-то грустно и жалко их всех, тяжело и душно между ними...

Но что описывать этот чад! Наконец кончается этот удушливый день. Арестанты тяжело засыпают на нарах. Во сне они говорят и бредят еще больше, чем в другие ночи. Кой-где еще сидят за майданами. Давно ожидаемый праздник прошел. Завтра опять будни, опять на работу"…

Оттого, может быть, запомнилось, что Достоевского ругали современники за нецерковность, вот знаменитая цитата из Константина Леонтьева: "Представительницею религии (в Преступлении и наказании) являлась почти исключительно несчастная дочь Мармеладова (торговавшая собою по нужде); но и она читала только Евангелие. В этом еще мало православного – Евангелие может читать и молодая англичанка, находящаяся в таком же положении, как и Соня Мармеладова. Чтобы быть православным, необходимо Евангелие читать сквозь стекла святоотеческого учения; а иначе из самого Священного Писания можно извлечь и скопчество, и лютеранство, и молоканство и другие лжеучения, которых так много и которые все сами себя выводят прямо из Евангелия (или вообще из Библии). Заметим еще одну подробность: эта молодая девушка (Мармеладова) как-то молебнов не служит, духовников и монахов для совета не ищет; к чудотворным иконам и мощам не прикладывается; отслужила только панихиду по отце. Тогда как в действительной жизни подобная женщина непременно все бы это сделала, если бы только в ней проснулось живое религиозное чувство.  И в самом Петербурге, и поблизости все это можно ведь найти. И вероятнее даже, что жития св. Феодоры, св. Марии Египетской, Таисии и преподобной Аглаиды были бы в ее руках гораздо чаще Евангелия. Видно из этого, что г. Достоевский в то время, когда писал «Преступление и наказание», очень мало о настоящем (то есть о церковном) христианстве думал".
Подумалось, что может и хорошо, что "мало думал", а то бы ещё не так ему досталось от современников и потомков.

А "Диккенсиада" - единственный сериал, который хочется пересматривать, сначала разгадываешь как ребус, кто тут откуда, из каких романов, а когда  уже знаешь сюжет - наслаждаешься актерской игрой и антуражем.

"Достоевщину", увы, и близко так не снимут современные российские дельцы от кино, не тот уровень...

На бульваре сначала вижу, как после ночи сверкают льдинки на каждой чёрной ягодке, потом сыпет мелкий снежок на красные.

Вначале недоумеваю, как совместить новый год и поминки, тётушка 1-го января 2024-го умерла. Потом осеняет, что можно всем приглашенным подарочки приготовить.

Складываю их в корзинку и любуюсь результатом.

Мы, постсоветские люди, совершенно особенный народ, и в Рождество Христово с новым годом это особенно видно: 4 раза праздновать один и тот же праздник - это надо умудриться!

По своему детству помню все эти советские ёлки с подарками от "неизвестных отцов". Слушала намедни лекцию Александры Архиповой про генезис советского нового года, она три периода выделяет: 1. Сталинский, 1936-1955, когда детские ёлки в государственном учреждении от яслей до лагеря (включая блокадный Ленинград) призваны были формировать личную связь с вождём, поскольку именно от него воевал детям подарки Дед Мороз. 2. Позднесоветский, 1956-1991, постепенно всё больше смещавшийся к телевизору. 3. Современный с искусственным культом общего советского прошлого, безконечной трансляцией Иронии судьбы, чего не было в советское время и ритуальным поздравлением вождя.

Про "неизвестных отцов" от себя добавила из Обитаемого острова, поскольку чувство было неопределенное,  такое, что не родители и Дед Мороз, а кто-то стоящий за ними -  конфеты и ёлку подарил.

Заместить Христа "неизвестными отцами" вполне удалось, считает Архипова, "советский новый год - самый удачный проект Сталина".

А Рождество как семейный праздник - удача Диккенса, как модно сейчас повторять. Что кому ближе.

Ну вот у меня теперь в запасе ещё третий вариант: Рождество в Омском остроге в середине XIX века в описании Достоевского: напряжённое ожидание праздника, с утра богослужение, потом разговение, а к ночи - пьяный угар и разочарование от несбывшихся надежд.

Выбирать не приходится, поскольку в реальности всё это вместе и только в разных пропорциях перемешано в каждой отдельной судьбе.

25-го декабря впервые посмотрела Рождественскую мессу на русском, удивительно красивое богослужение.

Ну а в новый год вот так теперь всегда будет: поминальный день.