Последний спартанец Глава 4

В Пулковском аэропорту Мелоса встретили Бен Стоун и Миша. Долговязый Бен издали махал шляпой и сиял жизнерадостной улыбкой. Миша смотрел на отца смущенно, но с вызовом.

— Привет, мальчики! — сказал Мелос, обнимая за плечи сначала друга, потом сына, — Целоваться не будем, мы не члены правительства. Как тут у вас дела?

— Великолепно! — ответил Бен. — Как у того фермера, который радуется, что не надо заготавливать сено, потому что скот подох. А ты как долетел?

— Так себе. Голова трещит! Никак не приучусь спать в самолете. Ты на машине?

— Йес, сэр! — Стоун сделал дурацкое лицо и щелкнул каблуками. — Кадиллак к вашим услугам, сэр!

Они вышли на площадь перед зданием аэровокзала и сели в старенькую «Волгу». Бен лихо рванул с места, задребезжали стекла, взвизгнула коробка передач, застучали вразнобой клапаны. Длинные, костлявые руки Стоуна небрежно лежали на рулевом колесе, взгляд, как всегда, был невозмутим.

«Как жаль, что он не смог поехать со мной во Владивосток! — подумал Мелос, искоса глядя в лицо друга. Мне очень его не хватает. Какое счастье, что он вообще у меня есть! Без него я не сделал бы в Союзе и половины того, что успел сделать. Его ведь никто не гнал из Штатов, он даже не был членом компартии!»

Первое время по прибытии в Советский Союз Мелосы жили в гостинице. Они почти никуда не выходили и занимались русским языком с преподавателем. Иногда за Элом приезжала машина и увозила на очередное совещание, где он излагал свои технические идеи.

Как-то раз один из опекавших их молодых и вежливых людей, сероглазый шатен но имени Николай Николаевич, сказал:

— Сейчас вы встретитесь с вашим другом. Он ждет вас в холле первого этажа.

Эл посмотрел на жену. Кэт побледнела и прикусила губу. Какие могут быть друзья! Это Эф-Би-Ай! Русские так доверчивы!

— Я тоже пойду! — сказала она решительно.

— Простите, Кэтрин, — с мягкой улыбкой остановил ее Николай Николаевич. — Будет лучше, если вы останетесь в номере, с детьми.

Его улыбка успокоила Кэт. Русские, конечно, тоже не просты, они не дадут Эла в обиду.

Пока шли по коридору, пока спускались в лифте, Мелос прокручивал в мозгу имена и лица друзей и просто знакомых, которые могли бы оказаться сейчас в Москве. Скорее всего, это кто-нибудь из товарищей по партии: идиот Маккарти всех поставил вне закона!..

Они не спустились прямо в холл, как того ожидал Мелос, а выйдя из лифта, очутились на площадке бельэтажа, огражденной от холла мраморной балюстрадой. Здесь был кафетерий.

Мелос шагнул было к лестнице, однако Николай Николаевич живо взял его под руку и, лавируя между столиками кафетерия, подвел к балюстраде.

— Посмотрите, пожалуйста, — попросил он, — нет ли внизу вашего знакомого? — И добавил, как бы извиняясь: — Мы должны убедиться, что это именно тот человек, за кого он себя выдает.

Настороженность русского передалась Мелосу. Стараясь остаться незамеченным, он внимательно оглядел раскинувшийся под ним зал.

Людей внизу было немного. Трое мужчин и одна женщина стояли у стойки администратора, оформляли документы; еще один мужчина любезничал с продавщицей газет, несколько других сидели в креслах, разбросанных по залу; в дальнем углу, у окна, ворковала молодая пара.

Мелосу подумалось, что взгляд сверху слишком непривычен и не лучшим образом годится для опознания. Все люди казались ему одинаково незнакомыми.

Но в этот момент один из сидевших в креслах мужчин вскочил и принялся ходить взад-вперед, беспокойно посматривая то на свои ручные часы, то на входную дверь. Сердце Мелоса радостно застучало. Он сразу узнал эту разболтанную, нервную походку, эти нелепые взмахи костлявых рук, криво посаженную голову на узких плечах...

— Бен! — тихо вскрикнул он и обернулся к Николаю Николаевичу. — Это Бенджамин Стоун, мой давний друг. Могу я спуститься к нему?

— Конечно! — кивнул Николай Николаевич.

Мелос обрадовался бы любому из своих друзей, но Бен Стоун был его другом с большой буквы.

Они сошлись в те далекие времена, когда оба — молодые, полные энергии и оптимизма — работали в одной из фирм Белл-компани и вечерами ездили на платные курсы, чтобы получить дипломы магистров наук. С той поры они стали неразлучны — долговязый, нескладный Бен и маленький, подвижный Фил. Они великолепно дополняли друг друга:

Мелос был неистощимым на идеи, а Стоун — прекрасным исполнителем. Вместе они составляли своеобразный тандем, которому были под силу любые виражи и взлеты.

Из Нью-Йорка друзья перебрались в Калифорнию. Оба были профсоюзными активистами. Правда, в компартию Бен так и не вступил. Он одобрительно относился к марксизму, но не верил в возможность революции в Штатах.

«Я вообще не верю в революции, — говорил он. — Мир развивается эволюционно, и всякие попытки ускорить это развитие насильственным путем ни к чему хорошему не приведут: вспомни хотя бы Робеспьера с Маратом!.. Вы, коммунисты, отрицаете собственность и обожествляете труд. Но разве могут люди уважать друг друга, если не будут уважать того, что человек приобретает в результате своего труда? А без взаимного уважения разве возможна нравственность? А без нравственности как вы можете построить то, что называете коммунизмом?..»

Фил был не особенно силен в теории. Но он был против фашизма и расовой дискриминации, видел, что именно коммунисты борются с этим злом, и хотел участвовать в этой борьбе.

Перед отъездом, а точнее перед бегством из Штатов Филлип не успел даже попрощаться с другом — все произошло так стремительно! И вот встреча в Москве — неужели это не сон?

Бен обернулся, увидел Фила и заспешил ему навстречу, словно боясь, что тот вновь исчезнет, как исчез той душной калифорнийской ночью.

— Фил!

— Бен! Дружище!

Они обнялись, и вдруг у обоих полились слезы. Это было неожиданно и совсем не стыдно. Мир так огромен! В нем так легко потерять друг друга. И так трудно найти.

— Как ты здесь очутился? — спросил Эл. — Что ты здесь делаешь?

— Что может здесь делать Длинный Бен? Только искать своего друга, Маленького Фила! Как ты мог удрать без меня? Мы же с тобой как белок с желтком...

—Как два колеса у велосипеда! — добавил растроганный Эл.

—Когда вы с Дороти исчезли, — продолжал Бен, —меня начали таскать в Комиссию, потом выставили из лаборатории. Ты знаешь, наш босс неплохой парень, но на него нажали люди из Эф-Би-Ай, он сам мне признался. А потом я уже никуда не мог устроиться, и подумал: «А на кой мне нужна страна, которой я не нужен?» Паспорт в Европу мне, слава Богу, выдали без проволочек, и вот я здесь. Как Дороти? Дети? Все здоровы?

— Сейчас ты их увидишь. Но теперь ее зовут Кэт, Кэтрин, а меня Эл, Александр. Как долго ты пробудешь в Москве?

—Что за вопросы ты задаешь! — Стоун в шутливом возмущении взмахнул длинными руками. — Ровно столько, сколько пробудешь здесь ты. Если тебе вдруг придет в голову удрать на Луну — я найду тебя и там!

Мелос зажмурился от переполнившего его чувства благодарности и нежности и легонько ткнул друга кулаком в живот.

—Ах, Бен, чертяка! Как я рад, что ты здесь! Вдвоем мы с тобой таких дел наворотим!..

—Еще каких! — подхватил Стоун. — Утрем нос дядюшке Сэму! Он еще пожалеет, что отказался от наших услуг.

Автомобиль въехал в город, и на первом же светофоре мотор едва не заглох.

—Слушай, Бен, — заговорил Мелос участливо. — Почему ты не продашь свой «кадиллак» и не купишь на эти деньги велосипед? Если хорошо поторговаться, хватит
и на фару.

—Знаешь, Эл, я не делаю этого из принципа, — не меняя лица, отозвался Стоун. — Я раскопал бумагу, в которой сказано, что мне как иностранному специалисту обязаны ремонтировать автомобиль за счет предприятия.

— Давно откопал?

— Скоро два года.

— Я вижу, ремонт идет полным ходом! Они не посоветовали тебе повесить эту бумагу на гвоздь?.. Как, вообще, обстановка в КБ? Есть новые идеи?

— Откуда? Доедают остатки твоих...

Мелос знал, что это не так. Бен льстил ему. В КБ осталось немало толковых людей, умеющих мыслить, он сам их подбирал. Другое дело, что обстановка там уже не способствовала рождению новых идей. Впрочем, это касалось не только КБ. Невозможно не видеть, как за последние годы изменилась вся ситуация в стране. Конечно, у Хрущева были свои недостатки, ему не хватало культуры, интеллигентности, но он хоть болел за прогресс, поддерживал передовое. Теперь же никому ничего не нужно. Главное, чтоб все было пристойно, спокойно, неизменно. В моду вошло образцово-показательное болото!

— Ты-то как, Бен?

Давно они не говорили при встречах о работе: Мелос принципиально не интересовался делами своей бывшей «фирмы», а Стоун тактично не расспрашивал его об успехах на новом месте: вдруг их нет?

— У меня уже девять человек, — сказал он, не отрывая взгляда от впереди идущей машины (девять человек после того, что он был главным инженером и вторым лицом в двутысячном КБ после Мелоса!). — Недавно получил электронно-лучевую установку...

— Для литографии?

Стоун кивнул:

— Мне удалось убедить новое начальство. Я знаю, ты опять скажешь: электронная литография не перспективна.

— Конечно! Это все равно как от печатных машин возвращаться к перу, только не к гусиному, а к золотому. Дорого и красиво, а проку столько же. Будущее — за селективной адсорбцией! У меня во Владивостоке ребята активно взялись за поиск оптических резонансов.

— Зато если работать аккуратно и постоянно контролировать процесс, — продолжал Бен, — то можно процентов на десять увеличить выход годных схем. Не говоря уже о плотности. Вполне можно сделать десять тысяч на «чипе», а в перспективе — до миллиона.

— Парни из Ай-Би-Эм сделают это раньше! — отозвался Мелос. — По части совершенствования технологии они доки. А мне нужен не миллион, а, как минимум, миллиард! И я сделаю этот миллиард, вот увидишь! Министр обязательно пожалеет, что выпинал меня!

— Жаль, что так все получилось! — вздохнул Стоун.

— Ерунда, Бен! — Мелос ласково похлопал по костлявому колену друга. — Все к лучшему в этом мире. Вспомни, как нас с тобой выперли из Белл-компани за попытку организовать профсоюз инженеров.

— Тогда мы были молоды, Эл! Молоды и беспечны. Мы думали, что у нас хватит сил сразиться со всем миром.

— Кто не борется, тот не побеждает, — с мягкой улыбкой возразил Мелос и, обернувшись, посмотрел на сына: — Знаешь, в чем твоя беда?

— В чем? — настороженно откликнулся тот.

— У тебя не было в жизни настоящих проблем, вот ты и выдумываешь несуществующие.

Миша пожал плечами:

— Может быть. Но разве я в этом виноват?..

Миша был очень мал, когда Мелосы покинули Соединенные Штаты.

В том возрасте еще не ощущаешь значимости таких понятий, как «родина», «национальность», «родной язык». И язык, на котором говоришь и говорят окружающие, представляется языком естественным и единственным, просто человеческим языком, в отличие от языка зверей и птиц.

Маленький Майк заговорил довольно поздно. Дороти даже возила его к детскому психиатру. Но врач заверил что бояться не следует. Он даже пообещал, что вскоре мальчик заговорит всем на удивление.

Но все-таки до трех с лишним лет Майк практически не говорил, за исключением «да» и «нет».

Поэтому, когда в один прекрасный день у него вдруг сама собой вырвалась фраза: «Мама, я хочу пить!», Дороти схватила его в охапку и, целуя, закружила по комнате:

— О мой мальчик! Ты заговорил! Как это чудесно! Как это чудесно! — восклицала она.

А он и в самом деле хотел пить. Он дрыгал ногами и сердито повторял:

— Дай же мне пить! Когда ты мне дашь пить?

Так Майк наконец заговорил — на радость себе и родителям, — и заговорил на редкость хорошо, как и предсказывал психиатр.

Однако он не успел в полной мере освоить неожиданно обретенную способность, как в жизни всей семьи произошли странные перемены. Однажды ночью мама вдруг разбудила его и Каролину, папа погрузил в автомобиль чемоданы, и они поехали.

Они мчались всю ночь и весь следующий день, и еще всю ночь, и останавливались лишь два раза, чтобы поесть в придорожном «макдональдсе» и купить бутербродов и молока. Майк думал, что они едут в гости к бабушке, как ему было обещано незадолго до того, но его привезли в какой-то чужой дом, который назывался «отель». Выходить на улицу запретили. Папа тоже никуда не ходил, он занимался Майком и Каролиной. А мама, наоборот, куда-то уходила несколько раз, и они с папой потом подолгу говорили о чем-то вполголоса.

Такая жизнь Майку быстро наскучила, и он начал проситься домой. Но мама сказала, что надо немного потерпеть, что скоро они обязательно поедут домой. А потом они опять вдруг снялись среди ночи и утром оказались в другом незнакомом месте, и Майку опять не разрешали выходить из отеля. Здесь они прожили всего один день, а ночью опять погрузились в автомобиль
.
Так продолжалось недели две, и Майку это путешествие надоело до чрезвычайности, но он видел, что родители чем-то озабочены, и уже не приставал к ним. А потом они сели на большой белый пароход, и это было замечательно! Во-первых, его не держали взаперти, как в отелях, и он мог носиться по всем палубам и коридорам. Во-вторых, на пароходе были дети, с которыми он мог играть и разговаривать.

Но счастье было недолгим. С парохода вся семья пересела на поезд и вскоре прибыла в Москву. Слово «Москва» для Майка ровным счетом ничего не значило. Но его мать,едва выйдя из вагона, вдруг обняла мужа, державшего на руках Каролину, и сказала:

— Ну, вот мы и приехали, Фил! Я так боялась!.

И папа ответил взволнованно:

— Все будет хорошо, родная, все будет хорошо!..

Майк посмотрел на родителей подозрительно и потянул мать за рукав:

— А я хочу домой! Когда мы поедем домой?

Она улыбнулась и ответила: — Майк, милый! Теперь мы будем жить здесь, в этом городе, в Москве!

— Может быть, и не в этом, — осторожно заметил Филлип. — Вряд ли нас поселят прямо в Москве.

Дороти посмотрела на мужа с той же счастливой улыбкой:

— Но это ведь все равно, правда? Главное, что мы теперь в безопасности.

— А я хочу домой! — упрямо повторил Майк. Дороти сделала строгое лицо и сказала:

— Перестань капризничать! Ты ведь уже большой мальчик. Каролина совсем маленькая, а не капризничает.

— Наш дом сгорел, малыш! — поспешил ей на помощь Эл. — Мы не можем туда вернуться. Мы поживем немного в отеле, а потом у нас будет новый дом.

Тут уж Майк совсем заревел. Он знал прекрасно, что отель — это комната, из которой нельзя выходить. Он не хотел там жить. И еще ему было жалко сгоревшего дома, где остались его игрушки. Особенно он жалел трехколесный велосипед, подаренный ему в день рождения, с блестящим и громким звонком, с толстыми шинами.

Однако жизнь в Москве оказалась не такой уж плохой. На следующий день Майк получил новенький велосипед, почти не хуже прежнего, и сосредоточенно гонял на нем по длинному коридору отеля, отчаянно звоня на поворотах, а через несколько дней мама сказала:

— Одевайся, Майк! Пойдем гулять.

Он решил, что ослышался. Ведь от твердо знал, что, живя в отеле, гулять не разрешается. Но мама начала одевать Каролину, и Майк понял — в этом отеле порядки другие.

Как никогда быстро он справился с курточкой и башмаками и посмотрел нетерпеливо на мать:

— А там будут дети? Я хочу играть с детьми!

— Конечно, милый! Мы пойдем на детскую площадку. Там будет много детей, и ты будешь с ними играть.

Они вышли на улицу и вскоре оказались в небольшом сквере. Кэтрин села на скамейку поближе к песочнице и достала из сумки самоучитель русского языка. Каролина, вооруженная совочком и ведерком, тут же углубилась в изучение сыпучих свойств песка, а Майк решительно приблизился к группе мальчиков, которые возились вокруг игрушечного экскаватора, и вежливо произнес:

— Hello, boys! I’m Mike. I want to play with you.

Мальчики — их было четверо — разом обернулись и удивленно уставились на него. В те годы иностранцы еще редко встречались на московских улицах, и чужая речь была им в новинку. Они смотрели на Майка, как смотрели бы жители тропиков на внезапно выпавший снег.

Майк, задетый их молчанием, уточнил:

— I want to play with this excavator? — И потянул экскаватор к себе.

И тогда мальчики заговорили наперебой. Один из них толкнул Майка на песок. И он сел, не выпуская из рук экскаватора. На толчок Майк не обратил ни малейшего внимания — он был ошеломлен их речью! Он не понимал ни слова!

Он испугался, вскочил и бросился к матери.

— Мама! — закричал он. — Почему они не хотят со мной играть? Почему они не хотят разговаривать по-человечески? Почему они такие плохие?

Кэтрин ласково погладила сына по голове.

— Дурашка ты, дурашка! Это хорошие мальчики. Просто вы не понимаете друг друга. Раньше мы жили в Америке, там люди говорят по-английски. А теперь мы живем в России, и люди здесь говорят по-русски. Скоро ты тоже научишься говорить по-русски, и тогда они тебя будут понимать, будут с тобой играть. Ну-ка скажи: Ми-ша!

— Ми-ша! — сквозь слезы послушно повторил Майк. — А что это?

— Это твое имя. То же самое, что Майк, только по-русски. Теперь я буду звать тебя Миша.

— Нет, нет, нет! — еще более распалился он. — Я Майк! Майк! Я не хочу быть «Миша»! Я не хочу говорить по-русски! Я хочу в Америку! Пусть папа купит в Америке новый дом, и мы будем там жить!.

Те, кто гулял в сквере, с любопытством и сочувствием смотрели на молодую иностранку, которая никак не могла успокоить впавшего в истерику сына. Кончилось тем, что ей пришлось увести Майка и Каролину в гостиницу.

Лишь к семи годам Майк более-менее сносно освоил разговор по-русски, в отличие от Каролины, которая хватала все на лету и чувствовала себя в новой обстановке, словно здесь и родилась. Учился он весьма посредственно, ни с кем не дружил, к отметкам был равнодушен, а всем развлечениям и играм предпочитал чтение книг на английском языке. Книги Мелосы брали в библиотеке и покупали в магазинах. Кроме того, они выписывали некоторые американские газеты и журналы, чтобы знать, чем живут Штаты.

Мишина нелюдимость беспокоила родителей, но пробиться сквозь броню отчужденности не получалось — подходящее время было упущено. Лишь однажды отцу удалось на короткое время приблизиться к сыну. Он привел Мишу в фехтовальный зал и рассказал, что, по преданию, их род происходил от одного из легендарных спартанцев, которые вместе с царем Леонидом стояли насмерть в Фермопильском ущелье, закрыв дорогу персам, и что каждый мужчина из их рода обязан хорошо фехтовать.

— Тебе четырнадцать, — сказал отец. — В семнадцать я стал чемпионом штата.

Миша увлекся фехтованием, но не перестал быть замкнутым, и никто не знал его мыслей.

Второй его конфликт с окружающей жизнью произошел в шестнадцать лет. Подошло время получать паспорт, а в паспорт требовалось вписать отчество. Миша этому категорически воспротивился:

— Паспорт выдается согласно свидетельству о рождении. Где мое настоящее свидетельство о рождении? Разве там есть отчество?

— Мы потеряли его при переезде, — солгала мать. —Здесь тебе выписали новое.

— Я родился в Америке, там нет никаких отчеств! Я могу согласиться на Михаила, раз уж нельзя иначе, но почему я должен соглашаться с отчеством?

— Миша, не дури! — строго сказал отец. — Когда находишься в Риме, поступай как римлянин. Мы приняли советское подданство и должны вести себя как советские граждане.

— Это вы приняли! — горячился Миша. — Вы с мамой! Меня никто не спросил: хочу я жить в Советском Союзе или нет! Может, я хочу уехать в Америку!

— Ты еще мал и глуп, чтобы решать такие вопросы! —рассердился Мелос. — Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я гладил белье в прачечной и мыл окна небоскребов, чтобы заработать на учебники и школьную одежду. А в школу я ходил пешком — три мили туда и три обратно, — потому что платить за автобус наша семья не могла. Ты понятия не имеешь, что такое жить в Штатах!

— Разве тебе плохо живется? — подхватила Екатерина Ивановна. — Тебя кто-нибудь обижает? Тебе чего-нибудь не хватает?

— Никто меня не обижает, — мрачно ответил Миша. — Пусть только попробует! Но я все время чувствую себя иностранцем.

— Да-да, Миша! — сказал Мелос — Я советую тебе выбросить из головы эти глупые мечты об Америке. Ты просто не понимаешь, какое это счастье — жить в советском обществе!

— В чем же это счастье? — с иронической усмешкой спросил Миша. — Только не надо рассказывать мне про безработицу в Америке и про то, что там негров линчуют! Здесь тоже полно пороков, и еще неизвестно, какие хуже.

Мелос посмотрел на сына с раздражением: в шестнадцать лет жизнь видится иной, чем она открывается в сорок пять, и попробуй тут договорись!

— Во-первых, большинство американцев мало что знает о Советском Союзе, — ответил он. — Чтобы оценить и сделать выводы, надо пожить и там и здесь, как мы с мамой, как Бен. Во-вторых, американцы привыкли доверять рекламе и легко поддаются внушению. А внушают им, что, несмотря на все недостатки и кризисы, американский образ жизни — самый лучший на свете, что богатый человек лучше бедного и что в своих неудачах человек должен винить только себя. И в-третьих, родина есть родина! Мы с мамой тоже не уехали бы из Штатов, если бы нас не вынудили.

— Вот видишь! — обрадовался Миша. — Сам говоришь — родина! Вот и я хочу вернуться на родину.

И тут Эл и Кэтрин не нашли что возразить сыну. Ведь родина — это как мать. Можно встретить много женщин, красивых и добрых, но мать у человека одна. Она выносила его под сердцем, дала свою кровь, подарила самое драгоценное — жизнь! И хоть не всякая мать может быть сравнена с мадонной, но найдется ли на свете хоть один безумец, способный отречься от родившей его, сказать: «Ты плоха! Пойду поищу получше!»? Но если чужая женщина подобрала тебя, брошенного на дороге, и выкормила-вынянчила наравне со своими детьми, разве ты не назовешь и ее матерью?..

— Это похвально, что ты не равнодушен к своей родине, — сказал Мелос. — Человек без родины — все равно что срезанная трава. Мы с мамой тоже любим Америку, хотя она обошлась с нами не очень хорошо. Америка не всегда бывает справедлива со своими детьми. Когда мы там жили, мы боролись против несправедливости, мы пытались сделать свою родину добрее, честнее, человечнее. Что-то нам удалось, что-то нет. Если бы я вернулся сейчас туда, я бы снова включился в борьбу.

— Так почему бы нам всем не вернуться?

— Нас не пустят. А если и пустят, тут же посадят в тюрьму как «агентов Москвы». Что-что, а такие дела там умеют фабриковать.

Миша долго молчал и глядел в пол, потом сказал:

— А отчества я все равно не хочу. И закона такого нет, чтобы советский гражданин обязательно имел отчество.

— Ладно, парень! — сказал Мелос сыну. — Если тебе так уж не хочется, чтобы в твоем паспорте стояло имя отца, — это твое личное дело. Но я тебе тут не помощник — с милицией сам разбирайся.

Милицию Миша взял на измор и получил, в конце концов, паспорт без отчества. Эта маленькая победа окрылила его. Он не хотел быть как все, не хотел подчиняться кем-то заведенному порядку. «Каждый человек волен сам выбирать судьбу, — говорил он себе. — Я очень уважаю папу с мамой, но когда я вырасту, то все равно уеду в Америку!»

После школы Миша по настоянию отца поступил в политехнический институт.

— Уедешь ты в Америку или не уедешь, а инженерный диплом тебе пригодится, — сказал Мелос — Уж в Штатах-то вряд ли сможешь получить образование: платить за тебя будет некому.

В институте была военная кафедра, и Миша исправно посещал ее занятия, однако после третьего курса его однокашников направили в учебные лагеря, после которых они получили офицерское звание, а Мишу призвали на срочную службу рядовым.

Он пытался узнать причину такой несправедливости и дошел до городского военного комиссара. И не получил вразумительного ответа. Ему объясняли, что военная кафедра дала на него отрицательную характеристику, но показать эту характеристику почему-то отказывались. Будь уверен, это из-за твоего происхождения, — объяснил ему Бен Стоун. — И ты сам виноват: не надо трубить на каждом углу, что собираешься уехать в Штаты!»

К тому времени Миша был уже кандидатом в мастера по фехтованию, его зачислили в спортроту, но он подал рапорт о переводе и обычные войска: раз, мол, не считаете, что я достоин быть офицером, то и моя шпага служить вам не будет. Тогда его определили в строительный батальон. Стройбатовские «деды» сразу же попытались привести новичка к «присяге», чтобы «салага» знал свое место в казарме, но Миша был старше их, злее и хорошо развит. В первой же свалке он помял одного «деда», крепко съездил другому, пообещав, что в следующий раз обязательно убьет кого-нибудь. Больше к нему не приставали.

После армии Миша не захотел учиться в политехническом. За два года рытья канав, таскания носилок с раствором почти все институтские знания порастерялись. А кроме того, он узнал, что советский инженерный диплом на Западе не котируется из-за отставания советской техники и технологии. Он поступил в университет, на первый курс математико-механического факультета. Математические науки в СССР еще держались на приличном уровне.

Родители не стали возражать. Учеба в университете гарантировала еще пять лет жизни Миши в Союзе.

*******************************

«Волга» свернула с проспекта, покрутилась между домами и вскоре остановилась. Это был новый микрорайон. Мелосы жили здесь до отъезда во Владивосток. Неподалеку, в нескольких кварталах, поселился и Бен Стоун.

— Спасибо, старина! — поблагодарил Мелос друга, открывая дверцу машины. — Приходи вечерком — поболтаем. Завтра я укачу в столицу.

— К министру? — пошутил Стоун.

— Много для него чести! — засмеялся Мелос — Подожду, когда он меня сам пригласит. — И добавил многозначительно: — Просто хочу провернуть одну валютную аферу.

— Не забудь взять свой старый добрый кольт! — сделав свирепое лицо, напомнил Бен.

— Мой кольт всегда при мне! — в тон ему ответил Эл.

Отец и сын поднялись в квартиру. После улицы воздух показался спертым, Мелос прошел в комнату и распахнул настежь балконную дверь.

Вдруг ему почудилось, что сзади на него кто-то смотрит. Он обернулся. За стеклом книжного шкафа стояла фотография девушки. В летнем сарафане, с распущенными светлыми волосами. Прислонилась щекой к белому стволу березы на берегу то ли озера, то ли реки. Взгляд ее был одновременно и пристален, и задумчив, и тревожен.

«Недурна! — подумал Мелос. — Вкус у парня, слава Богу, имеется. А вот реального понимания жизни еще не хватает!.. Но ведь еще Овидий предупреждал: «Того, к чему ты стремишься, нет нигде!»

— Чай готов, папа! — позвал Миша. — Будем пить на кухне или тебе принести?

— Давай уж на кухне! — откликнулся Мелос — К чему эти китайские церемонии? Только мне, пожалуйста, покрепче!

Головная боль, пришедшая в самолете, все еще мучила его. Она притупилась лишь после второй чашки.

— Ну что? — спросил Мелос, взглянув в раздражающе спокойное лицо сына. — Заявление в ОВИР ты уже подал?

— Еще нет.

— И на том спасибо. Но ехать решил твердо?

Миша помедлил с ответом, но все-таки кивнул утвердительно.

— Почему так вдруг? Мы ведь договаривались!..

— Я передумал. Математика перестала меня интересовать.

— А что же тебя сейчас интересует?

— Многое: философия, история культуры, проблемы этногенеза... Вот, например, этруски... Римляне уничтожили их книги и города, и никто не знает толком, что это был за народ, на каком языке говорил. Однако есть гипотеза, что именно они основали Трою и первыми открыли Новый Свет. Может быть, они — наши с тобой предки?

— Обезьяны — вот кто наши предки! — вспылил Мелос и хлопнул ладонью по столу так, что чашки испуганно подпрыгнули. — Мы все произошли от обезьян! Тебе надо ехать в Африку и искать тот баобаб, с которого слезли наши предки!.. Ты без малого тридцать лет сидишь на моей шее, тебя бесплатно учит советское государство — во втором уже вузе! — а ты кривишься и вздыхаешь: «Ах, это не жизнь! Это не моя страна!» Красиво ли это?

— А ты учился на деньги капиталиста Моргана... — усмехнулся Миша, ничуть не смущенный вспышкой отца. — Однако это не помешало тебе вступить в компартию и бороться против капитализма. Где логика?

— Я вступил в партию, чтобы бороться против фашизма, ку-клукс-клана и вообще против расовой дискриминации. В то время, чтобы ты знал, все не англосаксы считались в Штатах людьми второго сорта, почти неграми. Кроме миллионеров! Но мой папа не был миллионером.

— А как же Спиро Агню? — опять усмехнулся Миша. —Он ведь тоже грек и тоже из небогатой семьи, а тем не менее поднялся до вице-президента. Значит, при желании, и ты мог преуспеть?

— У меня были иные идеалы. Я не хотел преуспевать за счет других людей. В Америке хорошо тому, кто умеет не замечать, что кому-то другому плохо. Преуспевающие замечают только друг друга.

— Ну хорошо, — согласился Миша, — это я могу понять. И борьбу с дискриминацией могу понять. Наверное, Агню — это действительно исключение, тебе виднее. Но скажи честно: разве была у тебя необходимость бежать из страны? Ведь ты не был крупным партийным деятелем, ты был рядовым членом. Таких, как ты, даже в тюрьму не сажали!

— Тебе не понять, каково жить под колпаком, — помрачнел Мелос. — Когда за тобой следят, когда твои разговоры подслушивают, крадут твои письма, когда к тебе в квартиру бросают дымовые шашки и прокалывают шины автомобиля! Этот чертов Маккарти!..

— Допустим, что так, — согласился Миша. — Но можно же было уехать в какую-нибудь другую страну! В ту же Канаду! Или в Австралию. Зачем ты поехал в Советский Союз? Неужели ты не знал, что творил здесь Сталин? Ведь твой Маккарти — ягненок по сравнению с ним! От маккартизма пострадало несколько десятков человек, а у Сталина, ты сам мне говорил, счет шел на миллионы. Неужели ты ничего не знал об этом тогда?

— Все не так просто, как ты представляешь, — раздраженно заметил Мелос. — Во-первых, у меня не было другого выхода. Я был дружен с Джулиусом Розенбергом. Его обвинили в атомном шпионаже, мне хотели приписать coyчастие. Джулиуса и Этель посадили потом на электрический стул. Если бы я не сбежал, со мной сделали бы то же самое. А куда я мог еще бежать, как не в Советский Союз? Где бы еще нас с вами не достали люди из ЦРУ? А Сталин...Да, о нем у нас много писали: и троцкисты, и университетские советологи. Мы, коммунисты, им не верили. Мы считали, что в России идет нормальная классовая борьба, что там создается настоящее социалистическое общество. Сталин был для нас почти кумиром — он победил Гитлера, победил фашизм! Ведь даже здесь, в Союзе, большинство людей только после двадцатого съезда узнали правду. Но Сталина, слава Богу, давно нет, культ осужден, так что я не понимаю твоей язвительности. Социализм все равно
лучше капитализма, и я не жалею, что мы приехали в эту страну!

— А по-моему, ты заблуждаешься. Разве то, что происходит вокруг, — это социализм? Разве блат, коррупция, вранье в газетах — это социализм? А первое место в мире по пьянству?.. А наркомания и проституция, на которые все закрывают глаза, — это тоже социализм? А то, что меня в армии били сапогами? А то, что мне не дали стать офицером, хотя, как ты утверждаешь, я такой же полноправный гражданин этой страны, как и все остальные? Нет, папа, ты меня не убедил! Лучше уж жить при честном капитализме, с его ограниченными правами, чем при лживом социализме, где у гражданина нет вообще никаких прав. Взять хотя бы тебя. Ты столько для них сделал! Ты, по сути, создал новую отрасль, новую науку. Пока правил Хрущев, ты был в фаворе, получал ордена...Тебя даже назначили директором Зеленограда!.. А пришел Брежнев — и все разлетелось в дым! На все теплые места полезли его ставленники, а тебе пришлось уехать к черту на рога. В этой стране все держится не на законах и не на целесообразности, а на воле и капризах одного человека, дорвавшегося до власти. Это никакой не социализм, а феодализм в худшем его виде! Это босховский «Корабль дураков»! Пьют, горланят лозунги и гребут ложками, а куда плывут и плывут ли вообще — до этого никому нет дела!

— Не торопись судить! — возразил Мелос сухо. — Судить не так уж трудно, особенно задним числом и особенно со стороны. Еще Сен-Симон и Фурье знали, каким должен быть социализм, но до сих пор никто не знает, как его построить. Отсюда — ошибки и перегибы. Однако сталины и брежневы приходят и уходят, а идеи остаются...

— У Америки тоже есть неплохие идеи! Например: «Все люди сотворены равными, все они одарены своим создателем некоторыми неотъемлемыми правами, к числу которых относятся право на жизнь, свободу и стремление к счастью!»

— От стремления к счастью мало толку, если тебя заносят в «черный список» и ты не можешь устроиться на работу, — сказал Мелос. — Можешь расспросить Бена. Его уволили только за то, что он был моим другом.

— Если бы это происходило в Советском Союзе, его бы не уволили, а просто расстреляли или, в крайнем случае, дали десять лет усиленного режима. Ведь ты же сам рассказывал, что даже Королев сидел как «враг народа»! И никто ведь перед ним не извинился! А я недавно прочитал в одной книжке, что профессоров Калифорнийского университета, уволенных в пятидесятом году за левые взгляды, в пятьдесят шестом восстановили с полной денежной компенсацией. Что ты на это скажешь?

— Скажу, что Розенбергов воскресить невозможно. Они до сих пор считаются там шпионами. И мне до сих пор нет на родину пути. И, кроме того, сейчас я понимаю, что, работая в Штатах, я волей-неволей работал против социализма. Мое место в этой стране. Марксизм интернационален, он вообще отрицает государство как вечную данность. Думаешь, мне не хочется съездить на родину? Или в Афины? Но для этого должен измениться мир, чего пока не предвидится. Так что в данный момент у меня есть чисто деловое предложение.

— Какое же?

— Ты забираешь из университета документы и едешь со мной во Владивосток. Там ты делаешь диплом под руководством Эрика, и только после этого мы возвращаемся к сегодняшнему разговору.

— А если я не соглашусь?

— Значит, я буду считать, что зря прожил свои шестьдесят лет, — вздохнул Мелос. — Раз даже для сына мои слова — пустой звук! Кстати, там, за стеклом, у тебя фото... — Он кивнул в сторону двери в гостиную. — Симпатичная девушка! Ее ты тоже хочешь увезти в Штаты?

Миша вдруг покраснел, опустил глаза и покачал головой:

— Нет.

— Извини, что я лезу в твою личную жизнь, но у тебя с ней серьезно или так, интрижка?

— Я люблю ее. Но везти в Штаты... Не хочу делать ее несчастной: насмотрелся на маму.

— Ты считаешь, что мама несчастна?

— Это видно невооруженным глазом. Ты занят работой, ты из кожи лезешь, чтобы доказать самому себе правильность выбора, у тебя, наконец, есть Бен! А мама все время одна. Она потеряла друзей, родных, потеряла родину, а новую не приобрела... Я понимаю, что выгляжу глупо, мне было мало лет, и я почти ничего не помню, но сердце мое там! Даже когда просто слышу «Небраска», «Оклахома», «Канзас», оно бьется чаще и полнее. Я хочу увидеть свою страну, влиться в ее жизнь, разделить ее боли и радости. Может быть, меня ждет разочарование, но это лучше, чем вечная тоска, на которую я обречен здесь. А Верочка... Она археолог, копает русские древности и сама такая насквозь русская, что просто помрет на чужбине. Конечно, мне не следовало влюбляться, но это оказалось сильнее меня.

— Она знает?

— Да. Она, конечно, сказала, что готова поехать со мной куда угодно, но я не хочу делать ее несчастной.

— Но для женщины самое большое несчастье — быть отвергнутой. Вспомни Медею! Ради пришельца она оставила отца и родину, а когда Ясон решил бросить ее, убила своих детей — потому что мир рухнул!

— Ты уговариваешь не меня, папа! — грустно улыбнулся Миша. — Ты уговариваешь себя. Ты прекрасно знаешь, что на родине мамина жизнь была бы интересней. Здесь она всего лишь твоя жена, а там она плюс к этому была бы личностью, у нее были бы еще и свои интересы.

— Ты очень строг ко мне, Майк! — усмехнулся Мелос — Именно мама и настояла на нашем отъезде из Америки!

— Я не к тебе строг. Это я стараюсь быть строгим к себе. Я ведь действительно люблю Верочку, и мне будет плохо без нее.

— И тем не менее?

— И тем не менее.

— Ну, ладно! — сказал Мелос решительно. — К этому разговору мы, как и договорились, вернемся через полгода. Завтра я уезжаю в Москву — выбивать валюту на оборудование для лаборатории. Вернусь дня через три-четыре. К этому времени, будь любезен, забери документы из университета. Если хочешь, я позвоню ректору.

— Не надо, — покачал головой Миша. — Я сам. А почему именно у Эрика я должен делать диплом?

— Я хочу, чтобы ты влез в искусственный интеллект. Мне кажется, тебе это понравится. Во всяком случае, это самое современное направление в кибернетике, и в Америке — в первую очередь. А Эрик... Что ты имеешь против Эрика?

— Ничего конкретного. Просто он мне не особенно симпатичен. Удивляюсь, что в нем нашла Каролина!

— Об этом ты сможешь спросить ее сам. А что касается диплома, то Эрик хороший специалист. Во всяком случае, автор первой в Союзе монографии по искусственному интеллекту. Бен его тоже почему-то не любит, но, по-моему, вы просто ревнуете его ко мне!..