Как мне удалось реабилитировать службу в армии

       Эта история приключилась в ноябре 1988-го, на «Октябрьские» праздники: "седьмого" вечером. Дело происходило в Восточной Сибири, в городе Киренске Иркутской области. Почитай, сразу же по завершении моей второй навигации: – на великой сибирской реке - Лене.

       6-го вечером, поставив командой наш красавец «Сургут» в затон, на зимовку, мы с Андрюхой-«Кулоном», с которым за шесть месяцев, проведённых вместе в тесном дружеском общении, довольно "крепко" сдружились, вот почему вместе "сошли на берег" и отправились к нему домой. Он радушно предложил мне какое-то время пожить у него, покамест не надумаю и не соберусь возвратиться "на Запад": - на свою "малую родину" - в Белоруссию.

       Ну а покамест в наших с ним ближайших планах значилось одно важное мероприятие: встретить и как можно удачнее провести «Октябрьские праздники».

       Первый праздничный день, 7-го ноября, с утра был посвящён обычным предпраздничным хлопотам: походам за продуктами в магазины; «к тёте Нине за картошкой»; ещё "за чем-нибудь да куда-нибудь". А часу в "четвёртом" или же в -  "пятом" пополудни, мы с ним и всеми его родными как уселись за большой раздвижной стол большой и дружной компанией, так до "семи-восьми" вечера и никуда не выходили. Разве что покурить в подъезд, на лестницу, выходили.
 
       Для тех читателей, кто не застал те времена, – особенно в глухих сибирских углах наподобие Киренска, скажу просто, что в продовольственных магазинах тогда уже ничего, кроме трёх-пяти видов рыбных консервов да вездесуще-неистребимых макаронных изделий типа «рожки», «ракушки», «вермишели», да самих "макарон", практически, ничего не было. Разве что хлеб забыл помянуть: "чёрный" и "белый"; батоны одного-двух видов.

       Однако ушлый советский народец умудрялся не только выживать в подобных «невыносимых» для западно-буржуазного обывателя условиях, но и чувствовал себя вполне комфортно, добывая пропитание не только из тайги да реки, но и с  продовольственной базы, "из-под прилавка" продуктового магазина, прочими хитроумными способами. И так бы мы себе неплохо бы и "жили-не тужили", если бы не очередная нелепая, по сути, а пуще того, - по итогам её завершения, - безусловная дурь "Врага рода советского-человеческого" – «Мишки Горбатого-Меченого», - задумавшего однажды "революционно", как испокон веков это у нас производится, "перевернуть" колосса на глиняных ногах... И с этих самых, нелепо-некрепко стоящих ножек, на ещё менее "крепкую" и не вполне самостоятельную голову... Ну а через удивительно короткое историческое время этот социально-политический "новодел", - сия непрочная «конструкция», - по лёгкому дуновению ветерка истории в один несчастный миг рухнула, нафиг, оставив по себе "кучу пыли" и "кирпичи-ошмётки", разлетевшиеся далеко во все не перечтённые, не перечисленные будущими историками стороны.

       Но оставим бесплодные экскурсы в недавнюю социально-политическую историю "великой страны", поскольку уже ничего, глядя на сегодняшний день, вернуть  невозможно, а вернёмся-ка к нашим, как говорят англичане, "баранам-овцам"...
Ну а мы, по контексту нашего рассказа, - к пельменям.
 
       Итак, первыми в моём повествовательном "меню" числятся пельмени «по-сибирски». Сразу же предупреждаю: это вовсе не те, что под именем «сибирских» в магазинах страны продавались тогда в картонных прямоугольных пачках. Те, что я ел в гостях у Андрюхи, явно готовились по старинному рецепту сибирских чалдонов: из трёх видов мяса, два из которых, конечно же, были дичью (сохатина или оленина, плюс боровая птица: рябчик, тетерев, глухарь). Третий вид мяса был хорошо знакомой советским людям и самой распространённой на просторах Великой Родины обыкновенной свининой.

       Тесто тоже было не простое, а "с секретом". Секрет состоял в том, что мука разводилась не водой, а остывшей некрепкой чайной заваркой. Из-за этого тесто получалось мягким и пластичным: его можно было раскатать гораздо тоньше обыкновенного. Именно такая получалась консистенция: чайная ложка фарша «с горкой» в «большой» - по объёму - ложке того самого теста, как мне кажется теперь, и состоял секрет необычайной вкусности тех "настоящих" сибирских пельменей.
 
       Размером они были скорее «маленькие», чем «средние» или «большие» – навроде мантов, - и лепились специальной пельменницей («пельменной машинкой») заводского изготовления. У нас, в западной части Союза, я такого приспособления для быстрого и в больших количествах приготовления пельменей не встречал. Да и пельмени у нас в ряду национальных блюд не стоят, а посему и лепятся не часто и, в основном, медленно-любовно - вручную. Однако, уверяю вас, если бы и в европейской части Союза умели их так же вкусно готовить, это блюдо, вне всяких сомнений, заняло бы одно из почётнейших мест в рейтинге национальной кухни.

       Выложенные дымящейся горкой на широкое блюдо, из которого каждый черпал себе в тарелку большой, сугубо для этого предназначенной ложкой, а затем, аккуратно поддев за краешек острой мельхиоровой вилкой, чтобы не вытекал сок, бережно обмакивал его в блюдце со столовым уксусом, приправленным полукольцами нарезанным репчатым лучком; торжественно-неспешно отправлял в рот, приправляя "прелесть сию" долькой лука, наколотого на вилку и также обмокнутого в уксус... Всё, умолкаю, ибо сам становлюсь похожим на "собаку Павлова" перед долгожданным кормлением.
 
       Другое блюдо было менее распространённым, а посему и менее знаменитым в масштабах страны и даже за её пределами: - в силу исключительности своей редкостной начинки, о которой расскажу поподробнее.
 
       Этим уникальным блюдом был «пирог-рыбник» величиной с большой противень, на котором и выпекался. Начинкой его была жирная северная рыба ряпушка семейства сиговых, по-местному именуемая "кондёвкой". Мелко нарубленная (костей в ней не было, а если и были тонкие-мелкие, то настолько незначительные, что их совсем не замечалось); смешанная с отварным рисом, репчатым луком, чёрным молотым перцем и, наверное, без соли, по вкусу, как обычно пишут в кулинарных рецептах, поскольку сама кондёвка оставалась в меру солёной. Далее, - то роскошное блюдо запекалось в дрожжевом или бездрожжевом (точно не знаю) тесте, и уже под конец готовки оно дало настолько одурманивающий аромат, настолько непревзойдённый, ни с чем несравнимый вкус, что, однажды попробовав, пирог тот ты уже не мог забыть совсем. Никакая даже самая "раскоролевская" пицца, приготовленная лучшим поваром-итальянцем по их уникальному и самому замечательному национальному рецепту, не войдёт ни в какое сравнение с этим исконным чалдонским сибирским блюдом. Кстати, походя замечу, что слово "кондёвка" происходит от однокоренного слова "кондовый", то бишь означает: "исконный", "старинный".

       Великий французский романист Дюма-отец, будучи известным гурманом, как-то "на досуге" составил «Большой кулинарный словарь» страниц "весом" в шестьсот-семьсот. Отнюдь не претендуя примазаться к кулинарной славе великого беллетриста, попытаюсь и я накропать рецепт того чудесного рыбного пирога, какой однажды в жизни довелось мне отведать в те далёкие, - поистине уже былинные, - годы моих личных "географических открытий".
 
       Итак: берём "пышное" дрожжевое (или - не дрожжевое, но непременно - чтобы «пышное») тесто. Нетолстым слоем выкладываем на большой и как следует смазанный растительным маслом или горячим смальцем противень. На слой теста выкладываем начинку из смеси мелко нарубленной, предварительно вымоченной в холодной воде, очищенной от головы и других твёрдых частиц солёной бочковой ряпушки; наполовину отваренного риса; мелконарезанного репчатого лука в количестве, достаточном для того, чтобы он чувствовался внутри пирога, подсолаживая слегка солоноватую рыбу. Всю смесь, - только в меру, - посыпаем чёрным молотым перцем: лучше – свежемолотым. Сверху кладём и разравниваем такой же слой теста, тщательно защипывая его со всех сторон, чтобы сок, который дадут жирная рыба и репчатый лук, обильно окропив собой рис, - наружу не вытек, ибо в этой смеси, - как следует распареной и разогретой духовкой, источающей непередаваемые вкус и аромат, - по-моему и кроется вся изысканная прелесть этого столь редкого для современного человека – особенно «европейца» – блюда.

       Для полноты понимания внутренней связи дальнейших событий, какие с достоверностью постараюсь описать ниже, нужно толику слов уделить горячительным напиткам, присутствовавшим тогда на столе и, как всегда, создававшим уютно-непринуждённую праздничную атмосферу.
 
       Молодому нетерпеливому читателю, между тем, напомню: на дворе стоял 1988 год – "срединный" год горбачёвской «прекраснодушной» затеи под невнятным политическим лозунгом: «Перестройка. Ускорение. Гласность», помноженной на подлинный бич «исконно русского человека»: - негаданно-нежданно развязанная государством «борьба за трезвый образ жизни».

       Спиртные напитки в те годы продавались строго ограниченно, по талонам, выдававшимся ежемесячно и только на совершеннолетних зарегистрированных членов семьи. И хотя Андрюхины "предки" месяца за два или за три до «Октябрьских» праздников постарались в меру несовершенных человеческих сил беречь-экономить те злополучные вино-водочные талоны, чтобы отоварить их накануне "Седьмого Ноября", на стол выставить им удалось всего-ничего: по бутылке шампанского, коньяка, красного и белого вина. Водки, правда, присутствовало чуть поболее: бутылки две или три. При этом никакого пива, никаких настоек с наливками, бальзамов и прочего разноцветного «радужного бухалова» на столе не наблюдалось. За столом же в тот вечер сидело пятеро совершеннолетних товарищей, могущих и любящих, - в праздники особенно, - предаваться истинно русской забаве, некогда от пращуров поведшейся и великим князем Владимиром, Крестителем Руси, навеки "благословенной": "Руси есть веселие пити - не можем без того быти...». Ну а под вышеупомянутую закусь, что с непревзойдённым искусством либо отменным мастерством по такому торжественному случаю приготовила Андрюхина матушка, - можно было, в лёгкую, выпить раза в три по более того, что "расщедрилась" и дозволила нам выпить в тот вечер «наша родная советская власть».

       Удивительно, право, но факт. Поговорка о том, что «русского мужика на арапа не возьмешь», а тем паче - "антиалкогольной бумажкой-талоном" крантик подлинного веселья и ощущения радости бытия не перекроешь - оригинальным образом подтвердилась и в тот незабываемый вечер. Когда всё строго дозированное "госбухло" нежданно-негаданно закончилось, из невидимого мне "потайного угла" на стол явилась сначала одна, а затем - и другая трёхлитровые банки бражки, загодя-предусмотрительно изготовленной многоопытнейшим Алексеем Николаевичем: славным Андрюхиным папаней.

       О!.. Какой это был чудесный сладко-пенный напиток!.. Истинное произведение кулинарно-застольного искусства нам уж неведомого, но поистине талантливого пращура: русского человека!.. Тот "нектар жизни и веселья" я впервые попробовал именно там и тогда, и, сдаётся мне, больше нигде и никогда не пивал... Он с успехом заменял собой недостаток или же полное отсутствие шампанского, вина, пива, настоек, наливок, аперитивов. Поговаривали, правда, что на зрение плохо влияет. Но это, если злоупотреблять, наверное. Лично я за собой ничего подобного не заметил. Было и у него, правда, одно досадное свойство: быстро заканчиваться.
      
       Выпив всё, что пришлось на нашу долю из выставленного на стол «предками», в процессе плотно «придавив» и «утрамбовав» благоприобретённые «градусы» той неповторимой закуской, что, в основе своей, была мной описана выше, мы с другом вдруг почувствовали недюжинный прилив сил и неукротимую жажду деятельности. Андрюха не зря вспомнил, что в городском клубе в тот вечер должна была состояться дискотека.
 
       Вежливо раскланявшись со старшими и от всей души поблагодарив их за превосходный ужин, а также за чудесно проведённое время, мы вышли из-за стола, оделись-обулись и «на рысях» двинули к местному «очагу культуры». 
      
       А на улице уже во всю хозяйничала зима. По щИколотку обутых в ботинки ног повсюду "новинОй" лежал свежевыпавший снег. По нему змейками вилась позёмка. Белый густой пар клубами валил из наших раскрытых ртов. Дышать ими было так легко, свежо-прохладно и несказанно вкусно, что если бы не живой интерес к танцам и к новым, при удаче, прелестным знакомствам, то ни за что бы в тёплую тесноту клуба не заходил бы... Вверху россыпью "Всемирного Алмазного Фонда" радужно-остро и отчуждённо-холодно мерцали далёкие звёзды... Дым из печных труб серыми и коричневыми столбами уходил ввысь. Свежий снег, упруго-мягко пересыпаясь, бодро поскрипывал под ногами.
      
       В жарко натопленном клубе уже во всю «клубилась» дискотека. Казалось, будто вся городская молодежь в тот вечер именно сюда и собралась, выйдя из-за стола. Андрюха, будучи на пол головы выше меня, быстро приметил в той безлико топтавшейся "под шейк" массе тел под стать ему на каблуках и в невиданно нарядном платье вчерашнюю нашу "попутчицу" Клаву ("Последний рейс - прощальный"), и незаметно для меня куда-то исчез. А в перерыве между танцами подвёл её ко мне.
      
       Я же на сей раз встретился с ней "прохладно", давая тем самым понять, что "вполне её презираю", как презирал Егор Прокудин Василия Макаровича Шукшина "эти паршивые деньги". Только на долго меня не хватило. Через десять секунд, сменив гнев на милость, я весело-небрежно поприветствовал красотку давно уже ставшей меж нами привычной шуткой "про Клаву". Она податливо-притворно рассмеялась. Мы перекинулись с ней парой-тройкой ничего не значащих фраз, и они с Андрюхой, позабыв обо мне, ринулись "гарцевать" в толпу подальше. Видимо, в плане адекватно-трезвого молодого человека я уже выглядел неважно, и Клава смущалась.
      
       "Слюшай, я остался савсэм адын!", - как мог бы выразиться в подобной ситуации один из любимых моих актёров Фрунзик Мкртчян. Впрочем, одиночество продлилось недолго. Дождавшись медленного танца и узрев нетрезвым, но вполне ещё видящим оком ближайшую к себе "подходящую тёлку", ни секунды не раздумывая и не мешкая, я подошёл и пригласил её на танец.

       Однако же очень скоро меня заприметили местные лоботрясы: любители приключений, привычно решив про себя "по полной отоварить" и этого "залётного фраерка", - как, подозреваю, делали это прежде, и не раз, с прочими гостями их маленького и, по своему, "гостеприимного" города.
      
       Так это было или иначе, но не успел я дотанцевать свой первый медленный танец, как откуда-то сзади и с боку вынырнула взъерошенная голова одной из «шестёрок» и притушенным голосом, – так, чтобы слышал один я, – предложила мне «выйти-поговорить» после танца в соседнюю комнату, кивнув на запертую дверь.

       Сказать, что я сразу же «втемяшил», что меня собираются бить, - значит, ничего не понимать в степени того моего сладостно-благодушного настроения, а посему и детски-доверчивого, радостно-наивного взгляда на окружающих. Однако, как только меня проводили в абсолютно пустую, без мебели и окон, с одной чугунной батареей на торцевой стене продолговатую комнату, где поджидало вдоль стен, сидя на корточках, до двадцати человек около школьной молодёжи (старшеклассников и выпускников того же года выпуска), - причём с двумя явными уркаганами во главе, - до меня, наконец, дошло, что драка, пожалуй, будет неизбежна. Я внутренне подобрался и стал спокойно ждать: кто же из них первый осмелится начать драку.

       Видимо, предстоявшее битие «чужачка-новичка» было в том клубе зрелищем привычно-традиционным, поскольку вслед за мной в комнату стала прибывать жадная до развлечений публика. Рассеянно кинув взгляд на немалую толпу вошедших зевак, стоявшую сбоку и впереди меня у ближней от входа продолговатой стены, я мельком приметил знакомую светло-рыжую голову и белое, в конапушках, лицо альбиноса, торчащее в заднем ряду повыше других голов - большею частью – девичьих, женских. Та голова старательно отводила взгляд в сторону от моего спокойно-насмешливого, как представлялось мне тогда же и вспоминается теперь, взгляда...

       Выражение того ничуть не "бледного" лица прочитывалось, приблизительно, так: «Господа-товарищи! С этим «фраерком залётным» я совершенно не знаком и ничего общего с ним не имею. Он пришёл сюда сам по себе... Вот и бейте его, на здоровье, – только меня не трогайте! А я пока в сторонке постою, понаблюдаю… Если вы, конечно же, не против, товарищи дорогие…».
 
       Равнодушно отметив про себя откровенную предательскую трусость Андрюхи как  привычно-естественное и само собой разумеющееся: давно от него ожидаемое из-за его же частого бахвальства на теплоходе: "Я ещё только ноги не подразвязывал!..", – я продолжал спокойно ждать, не в меру заинтригованный одним единственным на тот момент «неразрешимым» для себя вопросом: «Так что же здесь, всё-таки, должно произойти?!. И для чего собралась здесь вся эта с интересом взирающая на меня публика?!!..".

       Именно это моё не напускное, а естественное спокойствие своей явной неожиданностью реакции на грозящую неминуемо начаться расправу, заметно-невольно обескураживало толпу "штатных" киренских драчунов-хулиганчиков и тем самым "охлаждало их не в меру горячие головы. Все они как-будто чего-то ожидали: будто какой-то команды свыше, никак не решаясь начать обычное для себя и зевак представление.
 
       "Пауза" неприлично долго затягивалась. Публика терпеливо ждала... и втихую  - жаждала... И вот наконец, – как это обычно и происходит по неписанным «законам улиц», в ситуации всеобщего ступора, инициативу на себя должен был взять "вожак стаи". И он выступил. Это был один из отмеченных мной «урок»: вероятно, совсем недавно "откинувшийся" бывший "зэка". Он был весь фиолетово-густо «исколот» по видимым частям рук, согнув которые в локтях и оттопырив по два «крайних» пальца, нарочито медленно, "развинченной" приблатнённой походкой он двинулся в мою сторону...

       Расстояние между нами от начала его "театрального" прохода составляло шагов восемь-десять, и пока он неспешно двигался ко мне, Слава Богу, у меня хватило времени, чтобы опомниться от опасного благодушия и вспомнить всего одну лишь замечательную фразу, вынесенную из детства: «Бей первым, Фреди!» Я подпустил "урку" на "верный выстрел", и как только он приблизился метра на полтора-два, неожиданно даже для самого себя (словно кто-то «сам-третий» в тот миг соображал и действовал помимо меня), резким прямым ударом правой ноги в подбородок отправил уркагана «на исходную позицию». Пролетев по воздуху всё только что так картинно пройденное "в метрах", тот грохнулся спиной о стену и вниз - на пол. Густой поток тёмно-вишнёвой венозной, по всей вероятности, крови хлынул из перекошенного от боли рта. Но прежде, чем окончательно "вырубиться", вожак как-то горестно  воскликнул: «Бейте его!..», и – "ушёл в бессознанку".
 
       Его напарник, увидав столь неожиданный и филигранно выполненный «ведущим» "полёт в обратку": - удар спиной и головой о стену; падение на пол с безжизненно-заотично разбросанными ногами; обильную тёмную кровь, потоком хлынувшую изо рта, - осмотрительно поспешил, от греха, тут же «стереться в пыль» на глазах у изумлённой публики... И затем, за спинами зевак, тихо-неприметно выскользнул - по добру-по здорову - "без вещей, - на выход". И правильно, между прочим, сделал.
 
       Зато бесстрашная "отмороженная" молодёжь, ещё не ведающая о смерти, - надо отдать ей должное, - как по команде ринулась на меня со всех сторон, будто шавки на медведя. "Давясь и захлёбываясь от грозно лая", но ещё не научившись как следует кусаться, они лишь неумело толпились вкруг меня, практически не нанося никакого, даже мало-мальски существенного, вреда.

       Драться они не умели совсем, и я, поначалу, жалел бить их юные "одухотворённые" лица, прочие части тел, спасаясь от «накатов волн» их рукопашных приступов одними борцовскими и улично-детскими "приёмчиками" драки: -
отталкивая, отшвыривая, без разбору, кого куда попало; сшибая с бог подсечками, бросками через бедро, через спину; закручивая-выкручивая им руки, отвешивая щедро оплеухи; интуитивно используя весь богатый арсенал нигде и никогда ненормированной, неформализованной уличной борьбы.

       Но вот в какой-то момент, в результате их особенно дружно проведённого натиска, им удалось "удачно" толкнуть и свалить меня с ног. Падая, я ударился головой о ребро батареи, одиноко висевшей на ближней ко мне "короткой" стене. Быстро вскочив, я машинально провёл рукой по месту грубого контакта "черепушки-головы" с равнодушным "чугунием" и, нечаянно увидав на ладони обильно выступившую алую кровь: замечу, кровь свою, а не чужую, вдруг, ни с того ни с всего, неожиданно рассвирепел. В воспалённом мозгу яркой вспышкой промелькнула разом ужаснувшая мысль: «Гады, голову разбили!..», - и тут же, как вопль о возмездии: «Сволочи! Щенки проклятые! Я их жалею, даже не бью толком, а они мне за это - голову  разбили!.. А если ещё и череп проломили?!..».

       Тут уж мои прежние толерантность и деликатность обращения как ветром сдуло. Я стал бить их по-взрослому: не щадя больше ни юных тел, ни юных лиц...
 
       В очень скором времени прежде дружные "ряды и фаланги" их незаметно поредели, «истаяли»... а там и вовсе сошли на нет. В толпе доселе ничем особенно незаинтересованных зрительниц послышались возмущенные возгласы, вскрики, горестно-сочувствующие причитания, и уже под занавес относительную тишину клубной «вакханалии» прорезал пронзительный женский крик: «Убивают!..».

       Крик этот как будто из глубины, из толщи воды долетел и до моего слуха. Я вдруг опомнился, остановился; огляделся вокруг. Никого из моих несостоявшихся «проучИтелей», готовых ещё сражаться, в поле зрения моего больше не было. Кое-кого из «тяжело раненых» молча подбирали и уводили недавние энтузиасты-доброхоты; уносили  в направлении открытой двери. Покамест шло побоище, кто-то из «сердобольных», но при этом - отменно коварных зрительниц - вызвал доблестную киренскую милицию. Та вовремя приехала и благоразумно оставалась ждать "зачинщика" на выходе из клуба.

       Ну а дальше последовательность моих воспоминаний принимает несколько фрагментарный характер. То ли мне сказали, что кто-то ждёт меня на выходе. То ли какая-то смазливая бабёнка сыграла роль подсадной утки, уговорив меня пойти домой разом с ней, к ней…

       Будучи ещё чумной от бродившего в крови алкоголя, перемешенного с адреналином; ещё мало что соображающий, я в чём был, в том и вышел на крыльцо местного "очага культуры". А там... Там меня дожидалась никакая "не гражданка Никанорова" - героиня советского кинофильма, а доблестная советская милиция в лице четырёх "лбов", одетых по-зимнему: в меховых бушлатах и шапках-ушанках, браво сдвинутых на затылки. На ногах у них, правда, были аккуратные зашнурованные ботинки, а не "безжалостно крушащие врага" кирзовые (или яловые, на худой конец) сапоги. И это, видимо, как-то исподволь меня обнадёжило... 

       Будь я потрезвее, – точно бы испугался. Привычно бы "испугался ментов" и без боя "сдался властям". А тут вдруг, ни с того ни с сего, вспомнил, как мы лихо, "разА", уже будучи отслужившей десантурой, били, никого не щадя, "обуревших" ментов, мешавших нам праздновать "День ВДВ" по-нашему, по десантному в городском парке культуры и отдыха, и я решил, что и мне не стоило падать "рожей в грязь" пред лицом не такой уж и грозной, как может показаться со стороны и спервоначалу, опасности... Тем более, что я был отменно разгорячён и даже вдохновлён только что одержанной победой в драке.

       Как начиналось, что кем говорилось и что да как отвечалось, – при условии, конечно, если что-либо говорилось и что-то там "отвечалось"... Всё это осталось за кадром. Кажется, ничего, в принципе, не говорилось и ничего, собственно, не отвечалось. У ментов была одна задача: скрутить-повязать "хулигана", разогнавшего дискотеку, а у меня, по возможности, избежать этого... И лично мне помнятся из того эпизода только несколько ярких моментов.
 
       Вот один из ментов прямо идёт на меня, разведя руки в стороны, словно хочет поймать и сграбастать "на раз". Он чуть повыше и немногим постарше меня, плотней фигурой. Возможно, это была лишь кажущаяся полнота из-за надетой поверх мундира меховой куртки. И тут следует мой "коронный" встречный удар, какой был прежде нанесён "вожаку-урке"... Но только не в голову, а в грудь. Ментяра отлетает в сугроб, падает в него "пятой точкой" и глубоко проваливается в рыхлый мягкий снег. Смешно дрыгая ногами, пытаясь руками опереться о землю, он по-прежнему проваливается в мягкий снег и самостоятельно выбраться из той ямы не может. Меховая шапка-ушанка, при ударе, летит и катится по снегу ещё дальше. На лице у представителя власти не столько испуг, сколько растерянность: "Как это?.. Кто посмел?!. Меня!!??..". Даже мне стало смешно... Ну а толпа зевак просто "угорала" со смеху. Тут вплотную ко мне, сбоку, подлетает другой мент, замахивается, но я успеваю опередить его, ткнув кулаком в грудь. Почти-что та же "картина маслом", – вот только шапка, посаженная прямо и глубоко на "башку", остаётся на ней же "сидеть"... Вдруг  спинным мозгом чувствую: надо оглянуться. Озираюсь, - и вовремя. Успеваю только выбросить назад - на уровень ментовской груди - не опорную ногу. Удар проходит, как надо: точно в грудь очередному "соискателю", - и не только останавливает его рывок ко мне, но и заставляет, подобно первому "товарищу", отлететь совсем недалеко: - «в ночь, правда, и в снег...».
      
       Так я бьюсь с ними минут пять, а может – и чуточку больше. Хорошо помню одну "трезвую", всё время остерегавшую меня мысль: «Бить только по корпусу, чтоб следов на лицах не осталось. А то ещё засудят и посадят "за сопротивление представителям власти при исполнении ими государственных обязанностей" (два с половиной года юрфака всё-таки не прошли даром...).

       В какой-то момент, – то ли надоели им снежные «ванны», то ли «в край» достали издёвки да обидные комментарии присутствовавших зевак... «Ребзя» вспомнила про дубинки, без дела болтавшиеся до этого кульминационного момента на боках и только мешавшие, зачастую, правильно-мягким "посадкам" в сугробы. Всего  лишь четырёх-пяти взмахов над головами и точного опускания в места сочленения мышц моих рук и ног хватило им, чтобы утихомирить "дебошира". А дальше – дело привычное: подхватили за обездвиженные части тела, поднесли к "УАЗику-козелку" и, словно чурку еловую, кинули в задний отсек машины и увезли в им одним известном направлении.

       Сейчас, когда пишу эти воспоминания, хочется отдать должное и Киренским ментам. Всё-таки они молодцы: хотели, поначалу, отделаться "малой кровью", - взять клиента, что называется, голыми руками. Вот только "малёха" просчитались. Не ведали, ребята, с кем им в итоге пришлось иметь дело. Я и сам, если честно, до случившегося тогда ни за что не поверил бы, что на такие подвиги оказался способен. Прав был неизвестный мне десантник-балагур, походя "бросивший однажды за собой" поговорку: "Пьяный десантник – страшнее танка!"

       В ментовском "козелке" я сразу же вырубился. Очнулся в одиночной камере глубокой ночью; или - уже под утро - с ноющей болью в плечах и в ляжках. Вспомнил схватку с ментами. Ощупав голову и лицо, понял, что всё, в общем-то, цело. Вот только волосы превратились в жёсткий комок "спутанной медной проволоки" из-за спёкшейся и засохшей на них крови.

       Вспомнил и про чугунную батарею, и про драку в клубе. Ладонями обшарив пространство вкруг себя, понял, что лежу один в обычной камере на деревянном помосте: без матраца, без подушки и одеяла, но зато с колкой «литовской» штукатуркой "под головой". Плохо было одно: я всё-таки довольно смутно помнил весь вечер в клубе и возле него. Особенно, схватку с ментами. «Как бы уголовную статью "не припаяли" и не отправили "по этапу" ещё дальше "на восток" вместо давно ожидавшего «блудного сына» и такого милого и родного теперь «запада»...
А ведь тут и географически совсем недалеко, право...».

       Вокруг было тихо и темно, хоть глаз выколи: разницы не заметишь. Лишь время от времени слышались чьи-то быстрые шаги по коридору, приглушённые железной дверью голоса, мат, глухие удары, вскрики и лязг засовов, громкие стуки открываемых-закрываемых массивных железных дверей. Вскоре в дальнем конце коридора, предположительно камеры  за три-четыре от меня,  громко проскрежетал ключ в замке, лязгнул засов и со скрежетом отворилась металлическая дверь. Послышалось некое движение, негромкий голос одного и в ответ, - но уже громко-истерично, на высокой, страстной полупьяной ноте, – такое длинное, витиеватое "зэковское" ругательство, произнесённое без единого мата, но на такой «чистой», филигранно-отточенной блатной «фенечке», что я, будучи неплохо знакомый кое с чем из неё (по рассказам всё того же Андрюхи, как-то в летний сезон работавшего в одной бригаде с зеками на строительстве узкоколейки), совершенно ничего не понял. Ясно было одно: такое витиеватое ругательство - для посвящённых - было весьма обидным, потому как сразу же на отчаянного "оракула" посыпались глухие удары, очень напоминавшие давешние из тех, что пришлись на мои руки и ноги... Отсюда мной был сделан однозначный вывод: "дубинал" – это верный друг и помощник мента.
 
       Услышать тот "перл" устного народного творчества в моём положении без вины виноватого, да ещё и за здорово живёшь пострадавшего от произвола властей, - вдруг оказавшегося «узником за решёткой» только потому, что отчаянно защищал самого себя, - вдруг показалось мне тогда настолько забавным и таким отрадным, что я потом долго жалел, что не было со мной в тот момент в чёрной камере ни завалящего листка бумаги, ни «огрызка» карандаша с фонариком либо огарком свечи, чтобы я мог там же, по свежей памяти, попробовать записать тот «дифирамб» в адрес "доблестной советской милиции". Кто знает, быть может это был очередной - навсегда неузнанный миром - шедевр блатной лирики.
 
      Да уж!.. Мне та ночь на всю жизнь запомнилась. Я впервые оказался в камере-одиночке, "взаперти". Ни искорки света. Ни единой живой души рядом, с кем можно бы было перемолвиться словом. Сам же - побитый дубинками, растерянный и не знающий, чтО ожидает тебя утром, - за порогом той камеры...
 
       Тогда я действительно «струхнул». И так вдруг сделалось тошно на душе, так страстно захотелось на волю, что, казалось, всё бы отдал – все свои заработанные за навигацию деньги, да и не только их, лишь бы только вырваться оттуда... - на волю, на живой простор!.. «А что, если всё-таки упекут в тюрьму?!.» - эта мысль высверливала мозг и не давала покоя.

       Затем, после какого-то едва ощутимого отрезка времени, я в который раз снова  забылся сном... Вдруг ясно, отчётливо рядом заскрежетал ключ в замке, лязгнул засов: отворилась железная дверь. Обо мне, наконец-то, "вспомнили", пригласив на выход. Как тут же выяснилось, - на допрос.

       За письменным столом сидел молодой лейтенант: "на глазок", всего лишь года на три-четыре старше меня. Спросив, поначалу, обычные анкетные данные: ФИО, дату и место рождения, прописки, почему и как давно нахожусь в Киренске; занеся мои ответы в протокол, он неожиданно спросил: не служил ли я "в десантуре". Услыхав застенчиво-скромный, но всё-таки утвердительный ответ, он с какой-то одобрительно-понимающей улыбкой откинулся на спинку стула и, насмешливо-лукаво взглянув на меня, вдруг прямо на глазах стал рвать только что начатый бланк протокола... Выбросив клочки в урну, лейтенант деланно-безразличным тоном произнёс: «Иди, там тебя ждут... Только «кегли» больше не разбрасывай!».
 
       В вестибюле отдела милиции меня с радостно-виноватыми лицами дожидались такие милые, такие вдруг показавшиеся родными лица Андрюхи и его бесценной матушки, Нины Андреевны, которая, по счастью, оказалась бывшей учительницей и даже классным руководителем не только «летёхи»-дознавателя, но и любимой учительницей почти всего младше-возрастного личного состава Киренского ГРОВД. Именно она-то и смогла так легко и просто договориться с бывшими учениками о моём скорейшем, без каких-либо излишних формальностей да проволочек, а пуще того - каких-либо отрицательных для меня последствий освобождения.

       Так удачно начавшийся для меня праздничный день был, как вскоре выяснилось, а точнее - вспомнилось, днём моего рождения. К тому же это был второй день большого государственного праздника некогда Великой родной Страны.
 
       Дома у моих "спасителей", глядя в ванной в настенное зеркало, я не обнаружил на лице никаких следов вчерашнего побоища, кроме, разве что, десятка мелких и тонких царапин на носу, щеках, оставленных, по всей видимости, необрезанными ногтями дравшихся со мной вчера «мальчишек-хулиганчиков». Да ещё колтун коричнево-красных волос на голове и небольшой шрам - сантиметра в три длиной - на правой её стороне, повыше уха. Пришлось мне дольше обычного повозиться с мытьём волос холодной водой: - тёплая не смывала. Когда же с приведением себя в порядок, наконец, было покончено, и я вышел из ванной, ничто в моём облике не напоминало о происшедшем накануне.
 
       Андрюха первое время усиленно избегал моего взгляда, а когда, наконец, понял, что я нисколечко не был на него в обиде, и даже не презираю за вечор проявленную трусость (с кем не бывает?!.), разом «отошёл», отмяк и на радостях объявил, что послезавтра мы с ним летим в Преображенку...
 
       Это было большое село на правом берегу Нижней Тунгуски: километрах в шестистах от Полярного Круга. Там жил его родной "дядя Толя" - младший брат его матушки, - и этот дядя был промысловым охотником.
 
       Господи!.. Вживую познакомиться с профессиональным охотником – это была моя давняя заветная мечта. И ещё одна, главная, в развитие первой: хотя бы пару-тройку дней провести с ним рядом, в тайге: – поохотиться с лайкой на соболя. Ну а «венцом мечтаний» было, конечно же, желание провести полноценный промысловый сезон в тайге. Андрюха из моих рассказов во время навигации многократно слышал об этом, и теперь, стараясь «загладить вину», оперативно спроворил эту поездку.

       Спустя несколько прошедших после «объявки» дней, будучи в Преображенке, он под настроение, сам, вдруг завёл разговор о том, как лихо получалось у меня "махаться" в клубе. С неподдельным восхищением признавался он тогда, что ни разу в жизни не доводилось ему видеть подобной драки, а тем более участвовать в ней. «Удар!.. Чувак отлетает, падает и храпит!.. Друзья и подруги уносят в сторонку... И так, практически, с каждым из нападавших! Или - через одного... Аж жалко пацанов было... А с ментами вообще умора была!.. Цирк, да и только!.. Только подбегает один, замахивается ударить… Тут в грудаху ему бац: - нога! Мент – жопой в сугроб, а вылезти не может!.. Тут другой сзади подлетает, замахивается на тебя... Да как бы не так!.. То ли видишь ты затылком, то ли спиной всё чувствуешь... Не оборачиваясь, а только повернув голову в сторону, бьёшь его ногой в грудаху... – и тот тоже: - на снег да на задницу!.. Чёрт его знает, как ты только успевал поворачиваться, чтобы раскидывать их в стороны - четверых трезвых здоровых ментов!.. Так и не смогли они к тебе даже толком приблизиться, а не то, чтобы "повязать"... Пока "дубиналы" не подоставали... Ну, тут уже быстро всё и закончилось…».

       Не скрою, слышать такое из уст очевидца было мне тогда приятно и даже в чём-то лестно. Но в то же время и удивительно. Ведь до того случая "в Киренске на дискотеке" я никак не подозревал в себе подобных бойцовских способностей. А насчёт службы в армии был процентов на восемьдесят убеждён, что она была в моей судьбе "лишь напрасно потраченным временем", и лично мне дала больше плохого, чем хорошего. Да, там я несравнимо окреп физически, возмужал, познал на собственной шкуре «все тяготы и лишения воинской службы», а заодно и научился «пить», курить, ругаться матом хуже любого - самого отъявленного – пьянчужки-сапожника.
       А сколько моральных и физических издевательств в отношении собственной, казавшейся мне до армии такой гордой, такой неприкосновенной личности пришлось вытерпеть, пережить, вынести и не сломаться: - не дать себя "заглушить", а выжить, выстоять и практически целым вернуться домой...
 
       Придя же «на дембель» и тем же памятным летом поступив в университет, отучившись в нём неполных три года, я ни разу не отмечал не только «Дня инженерно-сапёрных войск» ("учебка"), но и «Дня ВДВ», - хотя три четверти срока службы пришлись именно на "Войска Дяди Васи". В общем, был долго верен своему первоначальному мнению. А службу в ДШБ, поначалу, и вовсе хотелось забыть, как "страшный сон"...

       Однако же после произошедшего на Киренской дискотеке, свой подлинный армейский праздник - «День ВДВ» - я стал отмечать ежегодно, причём с настоящей гордостью в душе за то, что мне когда-то выпало по судьбе служить именно в этих легендарных, поистине элитных, гвардейских, войсках моей невероятно сильной духом Родины - Союза Советских Социалистических Республик.