Полупроводница

Yhwh (Яхве) предположительно:

* палеоиврит - «Я есмь Сущий»; «Он есть»
** от арабского корня Hwj - «дуть, веять» (вихрь)


1

Я – есть. Это чувство тянется бесконечно, как вой ветра в тонкой щели. Не прекращается.

Я - мысль?..

Я же умерла, почему я еще чувствую себя? Я застряла в вечности, как оса, попавшая в смолу, ставшую янтарем за миллионы лет. И я не знаю, что значит это «Я», где оно и зачем.

Вначале было Слово - озвученная мысль. И должен быть некто, кто сначала почувствует, а потом ее сформирует. Как и чем можно чувствовать, если нет тела, мозга, нет вообще того, что чувствует? Я не знаю. Не понимаю. Только чувствую, что я – есть.

… Надо что-то сделать, чтобы вырваться из этого. Спастись.
 
Тут нет времени. И нет никакого «тут». Нет вкусов, звуков, запахов, света и тьмы, нет притяжения, давления, ничего нет. Есть только я. Я и есть – всё вообще. Но я чувствую, что выход где-то должен быть. Или как-то. Или когда-то. Я не могу так больше.

… Сколько еще мне придется это терпеть? Просто скажите. Хоть кто-нибудь…

2.

Запиликал будильник. Наталья, не открывая глаз, прислушалась. Пищит, скотина, не показалось и не приснилось. Она взяла телефон, прищурилась, нашарила пальцем на экране слово «Стоп» и зарылась в подушку. Вставать не хотелось совсем.

Соседи сверху переругивались, но не так, как по вечерам, а без злобы, скорее по привычке. Топали, ходили из комнаты в комнату. Гавкнула собака пару раз. Сосед снизу омерзительно отхаркивался: громко, натужно, давясь мокротой. Даже удивительно – как такой худой сморчок, стеснительно заходящий в лифт и опускающий глаза в ответ на Натальино «здрасьте», может издавать такие громкие звуки.

Соседи слева и справа еще спали. А может, ушли на работу. Наталья не знала – кто там сейчас живет. Квартиры сдаются, вроде. Ладно, встаем.

Утренние смены это просто засада. По утрам ресторан работает как столовка для вахтовиков. Они вываливаются из поездов, как не знаю кто прямо. Закончив двухмесячную вахту на буровых, пить начинают уже в поезде. А потом здесь, на железнодорожном узле, перед тем как отправиться в аэропорт и по домам, жрут, как не в себя, как слоны. Прокуренные, с красными глазами и щетинистыми мордами, осатаневшие в тайге. Им и пятидесятилетняя посудомойка – тоже баба. Да ладно бы чаевыми сорили, как в вечерние смены, когда Наталья помогала официанткам и имела маленький гешефт. Эти бурилы считают почему-то, что завтрак – дело такое, когда и без чаевых нормально. Хотя жрут даже больше, чем те, кто зависает в ресторане с ночи до утра…  Ай, да черт с ними. Их тоже понять можно – нефтянка не сахар, люди вкалывают, как рабы.

Откинув теплое одеяло, она подхватила с пола спортивные толстые штаны и теплую кофту. Квартира хорошо отапливалась, но спросонья всегда было зябко, и Наталья с вечера клала теплые вещи рядом с тумбочкой прямо на пол, чтобы не делать даже пару шагов голышом до шкафа. А что такого? Пол всегда чистый, она одна живет и протирает его через день. Замечания делать и нос морщить на ее привычки некому. И слава богу. Да, некоторые вешают вещи на пол, и че?

Поставив чайник на плиту, она залезла под горячий душ и подумала в который раз: как это хорошо, как это замечательно - жить одной. Пока чайник закипает, никто не ломится в санузел, не гундит под дверью «где мои носки?» или «сделай бутер, я опаздываю уже!». И чай можно попить с хлебом-маслом и килькой пряного посола, и никто не скажет брезгливо «как такое с чаем жрать можно?». Как. Вкусно, блин. А вы жрите там что хотите, мне до вас дела нет.

Ну вот, поели – можно и на работу. Работку-работушку. Пропади она, кормилица. Хотя, по-чесноку, без работы и загнуться можно. Не с голодухи, с тоски. А так – на людях вроде, и нормально.

Меся снег ногами, обутыми в удобные мужские кроссы сорок второго размера, Наталья вспоминала сон. Странные сны стали сниться в последнее время. Старость уже, что ли? Непонятно как-то, тревожно. И рассказать некому. На работе Маринке расскажу, может, растолкует – к чему бы это.

- Натах, здаров!
- И тебе не болеть.
- Че смурная?
- Да блин… Хрень какая-то снится, не знаю.
- А ты свои сериалы поменьше смотри.
- Да это не то. Не такое снится, дурное что-то.
- Лан, потом давай. На обеде.

Привычно принимая подносы с грязной посудой, укладывая тарелки-ложки-чашки в длинную, как гроб, посудомойку – в ресторане посудомоечная машина не такая, как домашняя, она больше трех метров размером, и как конвейер: с одного конца посудой заправляешь, на другом конце вынимаешь, - Наталья вспоминала и обдумывала сон. Никогда такое не снилось раньше. Странное.

Наплыв едоков закончился. Выгрузив посуду из машины, Наталья протерла мокрый пол шваброй и заглянула в холодный цех, где готовили закуски.
- Марин, пойдем курнем?
- Щас, погодь, минут через десять.
- Давай.
…

- Не, ты прикинь – Флорида. Я точно знала, что это во Флориде. Охренеть можно, - глядя в стену из старого красного кирпича, всю в черных точках от затушенных сигаретных бычков, Наталья медленно, манерно выпускала дым из сложенных дудочкой губ. – Флорида… Я даже на карте не покажу – где это.
- А на ночь какую киношку смотрела? – спросила Маринка не особо заинтересованно, больше из вежливости. Белый фартук у нее на животе был уже чем-то измазан. Маринка страдала от похмелья и была томно-равнодушна к беседе. Сонно лупала глазами на Наталью, и несло от нее перегаром вперемешку со сладкими духами.
- Никакую, вообще без телека вчера… Не, ты прикинь: собственный самолет, а? Кресла такие кремовые, мягкие. И посадочная полоса одна, справа большие дома вдалеке, а слева – океан. И солнце, пальмы колышутся на ветру… Спускаюсь по трапу, а у меня в руках сумочка. Не чемодан или рюкзак, блин, а сумочка! Чемоданы потом прислуга наверно притащит, я хэзэ вообще… Сарафан на мне красивый такой. И ноги у меня тощие, бритые, и длинные, как «Санта-Барбара»! Ногти на ногах лучше, чем у меня на руках сейчас. Как на обложке журнала.
- Во тебя прет! – хихикнула Маринка, стряхнув пепел под ноги. Лисье личико ее тлело воспаленным румянцем.
- Да не говори… И, понимаешь, так явственно чувствую все. Стою на посадочной под солнцем, смотрю как машина подруливает. Лимузин или как там называется. Ноги у меня в сандаликах. А с берега – ветер. И прям чувствую, как песочком горячим этот ветерок сыпанул по голым ногам. Приятно…
- А потом?
- А потом другой кадр. – Наталья затушила окурок в консервную банку из-под томатной пасты. – Я в бассейн хотела пойти купаться, а он не пустил. Сказал, ехать куда-то надо.
- Во козел, - опять хихикнула Маринка.
- Да не говори. Пальмы кругом, солнце, а он – ехать.
- Поехала?
- Не знаю. Проснулась. Потом опять заснула, потому что ночь еще была. И опять я будто там, в богатой жизни. Только там уже тоже ночь была, и я на рояле играла. Мужик тот же был, и дом тоже… А рояль - у него крышка полированная. И я в ней, как в зеркале отражалась. А я – не я была.
- Это как?
- А так. Я в отражении была худая, как ведьма, вся в серебряных кольцах и волосы черные-черные вот так, - Наталья просунула обе пятерни в свои выжженные химией и пергидролем волосы и приподняла их над головой, - и на плечах лежат, длинные. И глаза у меня были… С тоской. Понимаешь?
- Не бухай водку на ночь, - ответила Маринка. – Пойдем.
- Да я вообще кроме пиваса ничего не пью, и то по праздникам! – возмутилась Наталья.
- Ну, тогда сладкое и жирное не жри. Яблочки со сметаной на ночь – самое то. Можно корицей посыпать.
- Марин, я…

Маринка уже ушла, не оглядываясь, а Наталья осталась сидеть на пустом пластмассовом ящике из-под винограда.

Сковырнула с ноги рабочую туфлю, стянула хэбэшный носок и посмотрела на свою ступню - разлапистую, крестьянскую. «У нее другая нога была. Сухонькая, тонкая», - и обулась. Подперла ладонями подбородок, уставилась на задний двор.

Меленький снежок сыпал с неба густо, как мука из сита. Все было вокруг белым, чистым, сонным. Как перед Рождеством – ни страха, ни отчаяния, ни стыда, ни боли. Так наверно, перед смертью бывает, подумала Наталья, и ознобно передернулась. 

Во дворе узбек Иргаш топтался перед мангалом, и сидела на тощей рыжей попе около него Найда, собака из соседнего двора. Найду любили – она крыс ловила лучше любого кота. Иргаш сказал что-то собаке, и Найда запереминала нетерпеливо передними лапами по снегу, вкусно облизываясь. Наверно, он слово «мясо» сказал, подумала Наталья.

Она все сидела и возвращалась мысленно к своему странному сну, и никак не могла оторваться от него. Нет, ну правда - как в отпуске побывала за одну эту ночь, отдохнула по-настоящему будто.

… Пальмы, как в кино. Солнце, океан дышит. Песчинки падают на босые ступни. От асфальта горячим веет. И пальцы на ногах длинные, тоненькие, кожа на них атласная. Живут же некоторые…

Наталья встряхнулась. Вернулась в сегодня.

День прошел как обычно – в поту и в мыле.

В час ночи, перед уходом, она заглянула в холодный цех. Маринки там уже не было. Повара из дневной смены до восьми работают. А с ночными Наталья не дружила: все они были приезжие, говорили только по-своему и с местными не особо контачили. Зачем заглянула – сама не поняла. Поговорить хоть с кем-нибудь очень хотелось. Мутило и крутило внутри что-то.

Натянув пуховик, шапку, кроссы, она прихватила с собой нарезку сыра из недоеденных порций, маленькую коробочку сметаны с надорванной крышкой и два зеленых яблока. Маринка знает, что говорит. С одной стороны, сны, конечно, интересные пошли. Хотя и тревожные. А с другой стороны, высыпаться надо все-таки. Чай, без выходных работаю. Две смены утренние, две вечерние, отсыпной, выходной, и по новой все. Месяцы, годы.

Сегодня яблок со сметаной на ночь поем, посмотрю - как получится со снами с этими.

… Вот зачем ты, голуба моя, пашешь как конь в колхозе? Возьми отпуск, отоспись как человек, к дочке съезди… Ага, ждут они меня с зятьком на пару. Нахрен я им сдалась. Когда внуки пойдут, тогда и вспомнят про маму. А пока – так.

3

Я – информация?..

Если есть носители без информации и носители с записанной на них информацией, то должна быть и информация без носителя, разве нет? Если есть материя без сознания и материя с сознанием, то и сознание без материи тоже должно где-то как-то быть?
Какая это мука – вечность. Я не могу больше это терпеть, не могу! И не могу прекратить…

Когда люди говорят, что хотят жить вечно, они не понимают, о чем говорят. Как дикари, которые после сотни или тысячи используют число «много-много». Те, кто хочет «жить вечно», на самом деле хотят жить «долго-долго», это совсем другое.
Какая это мука – вечность. Они даже представить себе не могут. Это невыносимо!..

4.

Реклама. Горнолыжные курорты Австрии: Капрун.
Рекомендуется: катающимся любого уровня, семьям, любителям классических курортов.
Не рекомендуется: любителям больших объединенных зон катания, желающим кататься “до дверей”.
Плюсы:
– Гарантированный снежный покров в течение всего года;
– Достаточно разнообразные трассы;
– Катание на леднике - идеально для начинающих и совершенствующихся;
– Приятная и спокойная атмосфера деревни;
– Недорогой курорт.
Минусы:
– До основной зоны катания надо добираться на автобусе (10 мин. от Капруна, около 30 минут - от Цель-ам-Зее);
– Много длинных бугельных подъемников;
– В зимние месяцы часто бывает холодно и ветрено;
– Набор развлечений и возможности apres-ski на самом курорте достаточно ограничены.

5

Наталья сидела в коридоре поликлиники в очереди к неврологу и разглядывала других пациентов. Может, я не одна такая, думала она. Может, это климакс так действует, что спать нормально перестала. Врач назначит таблетки-уколы, процедуры еще какие. «Главное, чтобы к психиатору не направил», - боялась она. «Я не психичка. Мало ли кому что снится».

Наталья вздохнула.

Из кабинета вышел мужичок, подволакивавший ногу, над дверью зажглась надпись «Входите», и Наталья вошла.

Серьезная очкастенькая врачиха оказалась молодой, но дотошной. Выспросила все и про детские болячки, и про травмы, и простукала молоточком Натальины коленки. Заставила всяко-разно нагибаться, ноги поднимать и за молоточком глазами следить.
- Да не болит у меня ничего. Руки-ноги в порядке. Меня сны заколебали, не высыпаюсь я, - жаловалась Наталья, надевая кофту.
- У гинеколога давно были? - спросила врачиха.
- В сентябре. Выпишите мне таблетки для сна, да я пойду.
- Я вам направление на кровь и мочу дам. Щитовидку еще проверим. Повторно придете с результатами, посмотрим насчет таблеток, - возразила врачиха, стягивая с Натальиной руки тонометр. – Давление у вас в норме. Надо разобраться сначала.
– А как со сном-то? Пока анализы готовы будут, я ж спать нормально не могу.
- Попейте пока пустырничек, чай ромашковый и мятный. И ложитесь пораньше, поменяйте режим.
- Ладно, - нехотя согласилась Наталья.

Приходить еще раз не хотелось, но здоровье – дело серьезное. Мало ли, скрючит на ровном месте, валяйся потом бревнышком и серь под себя. Может, у меня этот… предынсульт, потому и сны такие. Мозг, он же не болит, он по-другому себя проявляет. Надо со сменщицей на пару дней поменяться, чтоб только по утрам работать. Спать ложиться в девять буду, может, отпустит ведьма эта. Снится и снится, заколебала с козлом своим! Людям спать надо, а она – снится.

Вчерашний снег поплыл в оттепели, надулся водой, потемнел. На улице было пасмурно и сыро. Ноги Натальи намокли в снежной каше, кроссы сделались тяжелыми, как гири, и она поглядывала на них с тоскливым раздражением. «Та, небось, кроссами говна не месит. На машине ее возят, в туфельках замшевых».

В маленьком магазине «Магнит», притулившемся к торцу дома уродливой, как грыжа, пристройкой, Наталья побродила вдоль полок с пивом, потом, словно очнувшись, вспомнила, что завтра надо кровь сдавать, и пошла к полке с чаями. Купила себе и ромашковый в пакетиках, и мятный. Любимые чипсы брать не стала, купила несколько яблок. Нормально яблоки со сметаной и корицей на ночь зашли, вкусненько. Только от снов ни хрена не помогает все равно.

Дома, после душа забравшись под одеяло, Наталья включила сериал «Великолепный век», и стала смотреть, и есть дольки яблок, макая их в сметану. И не заметила, как вырубилась.
 
 Через два дня на работе она опять жаловалась Маринке:

 - В этот раз такой сон был, что потом не уснула больше до утра. Капец просто.
 - Чего на этот раз?
- На горных лыжах поехали кататься, в горы.
- Шикардос! – завистливо шевельнула иссиня-черными, вчера только татуированными бровями Маринка, и поморщилась – брови саднило. – Блин, корки эти! – она потрогала осторожно пальцем лоснящуюся от засохшей сукровицы бровь и уставилась на Наталью внимательными лисьими глазками, - Ври дальше, чо там было.
- Такое захочешь соврать – и не сможешь… - Наталья помотала головой, не глядя на Маринку. – Сгорели мы там все, живьем прямо.
- Где?
- В кабине… Она как вагончик, в ней на гору подниматься надо. Не на сидушках, как в кино показывают, а в вагончике ехали… Нормально ехали, не грызлись даже с козлом со своим, и вдруг – огнище! Со всех сторон! Как из огнемета кто поливал.
- Жесть, - Маринка забыла стряхнуть пепел с сигареты, и он упал на пол.
- Да не говори. Там… - Наталья запнулась, не зная, как лучше объяснить. - Когда ты утюг заденешь, то сразу руку отдернешь в сторону, так? А там было… Вот прикинь: кругом – утюг! Везде, со всех сторон, и снизу, и сверху тоже! Как тогда запрыгаешь?.. Люди в этом огне, как в оранжевой воде, пытались прыгать сразу во все стороны, потому что со всех сторон больно… Это было как танец даже. Все одинаково дергались… И гул такой от огня был, что даже смертных криков не слышно. Гудело, как самолет…
- Бляха-муха, ты на ночь ужастики что ли смотришь? – Маринка, видать, прониклась «утюгом».
- Да Марин, я во сне прямо с ними была, внутри, в огне этом. Такое в кино не снимешь. Чтобы снять такое – это реально надо людей поджечь, кто позволит?
- А врачиха тебе че сказала?
- А?..  А, невролог. Таблетки выписала, чтоб спать. Сегодня куплю, две штуки сразу на ночь выпью. Замотали меня эти сны… Как они дергались, Марин! И дети там были тоже…
- Пойдем, хорош сидеть.
- Да, - согласилась Наталья, все еще держа перед глазами в воображении картинку с агонией черных фигурок в жидком оранжевом пламени.

Какой это был ужас, какой смертный ужас! Безысходность, обреченность, безнадежность… Наталья не чувствовала боли во сне, но знала, что боль должна была быть адской.

Она механически ставила посуду в мойку, доставала, ставила новую партию, протирала пол, и все время думала о сне. Боже мой, как они там…

Поужинав дома яичницей и бутером с салом, достала таблетки. Вскрыла облатку, вытащила две штуки. Подумала, держа таблетки на ладони, потом одну положила на тумбочку, а вторую закинула в рот и запила водой из чашки. Легла в кровать, вытянулась на спине и стала ждать, когда подействует. Телек не включала, хотелось, чтоб тихо было.

Сон пришел как-то сразу, будто в голове свет выключили. И никаких ужасов не снилось. Ничего совсем. А может, и снилось, да не помнилось…
Утром Наталья была чуток вялой, но все-таки выспавшейся. Хорошие таблетки, подумала она. Одной штуки хватило. Вторая так и осталась лежать на тумбочке, до вечера.
 
6

Я знаю, что выход есть. Я чувствую. Надо только сделать что-то и как-то. Главное – понять, что именно.

Один раз мне удалось забыться. Я будто по-настоящему умерла, без ощущения «я – есть». Была мгновенная тьма ничто. А потом я очнулась на несколько секунд и увидела, что стою у какой-то машины, а на полосе передо мной - тарелки, тарелки, тарелки. И мои руки (не мои!), ставят грязные тарелки на полосу, в поперечины. И пальцы у меня толстые, грубые, похожие на вздувшиеся сосиски, и ногти на них ободранные или обкусанные, не знаю даже, что надо сделать с руками, чтобы они так выглядели. Горячий пар идет от этой странной техники. Шум издалека, невнятные голоса. И я смотрела на все это не своими глазами. Я смотрела – и видела! Я была не я, но я была. Я – была.

Это значит, что вернуться можно. Надо только понять, как это сделать.

Ничто вокруг меня и во мне не убило меня окончательно, а значит, я могу быть отдельно. Надо только выйти, вернуться. Как это сделать, как?!

…Я не могу больше пробиться туда, вовне. Что-то произошло. Мешает что-то, как прозрачный кисель.

Как мне туда...?

7

До конца декабря Наталья жила нормально. Сны, возможно, были. Даже наверняка были, но снотворное глушило их, и на утро от странных видений чужой, не Натальиной жизни, оставалось только смутное ощущение грусти и желания куда-то и зачем-то уехать, убежать хоть босиком по снегу, или сделать вообще не-пойми-что. Слабый, но постоянный и мучительный позыв какой-то.

Иногда по утрам, стоя в ванной перед зеркалом, вместо того чтобы взять в руки зубную щетку, Наталья застывала в минутном ступоре. Вглядывалась в собственное лицо. Не то, чтобы придирчиво, но очень внимательно.

Свисали на круглое, как яблоко, обсыпанное веснушками лицо подстриженные лесенкой желто-белые кудри, и Наталья медленно убирала их назад, заправляя за уши. Негустые темные брови и ресницы, каре-зеленые глаза, широкий нос и бледные губы, обметанные уже заметными морщинками – как все это было не похоже на то, что она видела в том сне, в отражении крышки рояля. Крышка была черная, но Наталья все равно поняла тогда, что у отразившейся вместо нее «ведьмы» волосы чернее угля, а кожа белая-белая. И нос тонкий, с легкой горбинкой. И глаза светлые…

Услышав надрывный кашель соседа снизу, Наталья, будто нюхнув нашатыря, приходила в себя, суетливо хватала зубную щетку, пасту, принималась чистить зубы, умывалась, вытирала лицо полотенцем, и опять стояла, глядя в зеркало… Или – в себя?

Сериалы, Маринкины сплетни, редкие встречи с трижды разведенным подполковником в отставке из соседнего подъезда, забегавшим к ней (и не только к ней, это она точно знала, но ей было фиолетово) раз в неделю «на чаек, для здоровья», толкотня в маршрутках, бесконечные бестолковые ленты с мемами в «Одноклассниках» - все проходило мимо, как волны над головой, оставляя ощущение… ненастоящести, что ли. Подсасывало внутри странное чувство, будто опоздала и теперь уже торопиться некуда и незачем. Не конкретно куда-то или к кому-то, а вообще. Иди теперь, куда глаза глядят, делай, что в голову взбредет. Вроде как свобода. А вроде – одиночество. И идти-то особо некуда, но и дома сидеть, воткнув глаза в ящик, было – не то. В гости никто не зазывал, подполковника или еще кого к себе приглашать не хотелось. Хотелось, чтобы люди были вокруг, но не сидели за твоим столом, как приклеенные, и не стояли, обступив со всех сторон, а так… Мимо чтобы шли. Есть и есть. Они – отдельно, она – отдельно. Но чтобы все-таки были. Одной в четырех стенах ей стало неуютно и даже боязно иногда.

И Наталья шла по магазинам. А куда еще? В филармонию, что ли?..

В магазинах с ней случались «стоЯчки», как она называла свои минутные выпадения из реальности. То в «Гурман» ее занесет, и она остановится в овощном отделе и глазеет бездумно на брокколи и спаржу. Никогда эту траву (по цене урана за сто грамм!) не ела, и чего, спрашивается, уставилась? Лежат в глубине витрины пучки густой кудрявой брокколи и длинные, бледные, как пальцы лежалого утопленника, связки спаржи. Обдувает их кондиционером или что там охлаждает зелень в дорогих магазинах.

То забредет в дорогущий тряпочный бутик и застынет перед манекенами, и в голове крутится «мельхиор, малахит, акцент - фуксия». И вперится в тряпки, как эта… Вот что за слова такие, откуда? Никогда она такими словами не разговаривала. Фуксия, блин. Рекламу в «Одноклассниках» заблокировать надо, а то наберешься фигни всякой, сама себя не помнишь.

Один раз, - то ли с ума сошла, то ли климакс опять подскочил, - Наталья решительно сняла со вклада все деньги, отложенные на черный день, и купила себе в таком бутике платье. Как на нее продавщица смотрела, не спрашивайте даже. Не важно. А платье было - прямо платье-платье, а не Ивановский трикотаж. Ткань, как кожа ангела – страшно пальцем тронуть. Струится, ласкает. Цветы на ней неописуемые, нежные. Птицы заморские. Представила себя в таком – богиня! – и купила, не примерив даже.

Дома надела, встала перед зеркалом. Капец!.. Питбуль в пеньюаре. Переоделась и пошла сдала платье обратно в магазин. К такому платью надо и талию, и ноги, и волосы, и маникюр-педикюр, и эпиляцию, и сумочку, и браслет, и трусы-лифон под него, и сандалии, и еще какого черта лысого надо! И это одно только платье. А остальное-то все – как тогда? Осень там, зима. Тоже все - новое? И где таких деньжищ взять, а? Ну вот…

Расстроилась чуть не до слез.

Позвонила, позвала подполковника. Нажарила картохи с грибами, накрошила по-быстрому салат из огурцов и помидоров с чесноком и майонезом, сделала заливной пирог с луком и яйцом, даже пол-литру, почти не тронутую, из ресторана слямзенную, поставила на стол.

Пришел. Бухтел чего-то, хрюкал сам над своими шутками-прибаутками, а Наталье тоскливо стало. Наестся сейчас, в кровать потащит, захрапит потом, а утром свалит. И опять будет маетно и тошно.

Выпроводила его после «упражнений» сразу, - даже обычного чаю напоследок с конфетами не попили, - и с облегчением закрыла за ним дверь на три оборота ключа. Полкаш поджал обиженно и непонимающе серые тонкие губы, стрельнул в нее глазами ревниво (другого что ли нашла кого?) и ушел в закат без прощального поцелуя.

Черт.

Все не так! Все как всегда – и не так как-то.

Наталья бросилась на диван, разметалась морской звездой на измятой, пропахшей потом постели, полежала, слепо глядя в потолок. Потом свернулась эмбрионом, зарывшись носом в комковатую подушку. Намотала на себя одеяло и упала в сон, как камень в воду.
…

- Марин, ведьма эта моя – она как… - Наталья пошевелила перед собой пальцами в воздухе, - Арфа. И дочка у нее игрушечка прямо, балеринка. Я во сне фотку видела: черный купальник, черные колготочки, розовая юбочка вот так вот торчит вокруг, и белые чешки с лентами вокруг ног. Вот так она стояла…

Наталья встала на одной ноге на носок и, поджав вторую ногу к коленке, подняла над головой руки, попыталась показать. Плохо получилось, не красиво, и стоять в такой позе она не смогла.

Села на стул. Продолжила:

– Они обе как из филармонии. А я - «Арфы нет, возьмите бубен!» - процитировала она старый советский фильм и вздрогнула, когда сзади над ухом раздался голос белобрысого квадратного Сашки из горячего цеха, проходящего мимо:
- А ты, Натах, «Арфы нет! Возьмите В бубен»! Ха-х…
- Да пошел ты, каззел!.. Напугал, блин. Че подкрался?

…
Санек и Маринка ушли давно по своим рабочим местам, а Наталья все еще злилась.
Прав Сашок, скотина. Оно и обидно. И сделать с этим ничего нельзя: порода у нее такая, рабочая. «Есть кони для парада, есть кони для войны». А есть такие, как она - для колхоза-навоза.

…
На обеде опять позвала Маринку на перекур. Не могла успокоиться.
- Марин, вот для чего я живу, такая вот?.. Даже платье на мне, как на корове седло.
- А ты похудей, - сказала Маринка. – Ты симпатичная, Натах, только подсушиться надо.
- Куда – худей? Зачем? Для полкана, что ли?
- Ну, не знаю… Чего тогда неймется-то? Купила платье и сдала. Делать нефиг?
- Сама не знаю. Глодает меня что-то, - пожалилась ей Наталья.
- Пройдет. Помирись с Настькой и пройдет.
- Ну вот еще! Я ей мать, а не подружка! Понимать должна, сопля зеленая, я ей полжизни отдала, а она…
- Помирись, говорю. Отлегнет. Тебе, может, и сны эти дурацкие снятся, потому что – невроз. Ты же привыкла жить для нее. И ей без тебя, наверно тоже…
- Да щас прямо, разбежалась я вся! – завелась Наталья, вспомнив последнюю ссору с дочерью.
- Ну, как знаешь. Я бы помирилась. Она у тебя одна, и ты у нее - тоже.

И Маринка вернулась в цех.

Наталья, едва не ломая швабру, яростно затирала мокрый пол вокруг посудомоечной машины, кипятилась внутри, сопела, злилась на всех и вся. На себя, на сны эти, на полкаша, на Маринку, на дочь, ой, да пропади оно все!

8

Из новостей.

«Катастрофа в Капруне. Пожар, случившийся 11 ноября 2000 года на фуникулере в Австрии, при подъёме на альпийский курорт. Всего погибло 155 человек.
11 ноября 2000 года 120 литров горючего масла попало в неисправный обогреватель в приборной панели. Обогреватель был бытовой и не был предназначен для установки на транспорте, трубы с гидравлическим маслом проходили прямо через обогреватель, масло попало на нагревательный элемент, когда поезд со 161 пассажиром ещё был на станции. Из-за этого загорелась задняя кабина контролёра, в которой никого в тот момент не было. Пассажиры стали задыхаться токсичным дымом с угарным газом. В вагоне не было стоп-крана, детекторов дыма, устройств связи с проводником, средств экстренного открытия дверей силами пассажиров, а огнетушители были в запертой кабине.

Поезд неожиданно остановился через 600 метров после входа в тоннель. Это произошло автоматически из-за снижения давления в тормозной системе. Загорелся пластиковый пол и вытекшее масло. 12 человек разбили стекло лыжной палкой и спустились на 600 метров вниз по тёмному тоннелю. Это были единственные выжившие в двух поездах. Среди них был человек, много лет служивший пожарным, он помог принять правильное решение. За это время выгорел 16-киловольтный кабель под рельсами, и на всём курорте отключилось электричество. Контролёр открыл двери вагона вручную. 149 человек пошли вверх в направлении дыма, так как внизу горели задние вагоны, но они не прошли и двух сотен метров (в основном не более 15 метров). Ни один из 149 пошедших вверх пассажиров не выжил. Останки некоторых можно было опознать только по ДНК. В параллельно идущем вниз поезде погибли один проводник и единственный пассажир. Дым на скорости 144 км/ч поднялся на 2,5 километра вверх по тоннелю до станции и ресторана, где убил ещё 3 человек».
«Операция по эвакуации останков погибших началась минувшей ночью и продлится, судя по всему, не менее недели. Все это время не будет работать и курорт в Капруне. На данный момент из тоннеля вынесены 46 обгоревших тел. Отсюда их доставляют на вертолетах в специальную лабораторию в Зальцбурге, где будет проводиться сложная процедура опознания на молекулярном уровне. Она займет несколько недель.

В Капрун тем временем прибывают родные и близкие погибших. С ними работают психологи-специалисты. Власти стараются максимально оградить родственников от журналистов. По этическим соображениям пока не разглашаются имена погибших. Установлена национальная принадлежность 155 жертв субботней трагедии на горнолыжном курорте в Капруне. Среди погибших: 92 человека - граждане Австрии, 37 - Германии, 10 - Японии, 8 - США, 4 - Словении, 2 - Нидерландов, 1 - Великобритании и 1 - Чехии.

Имена еще четверых погибших пока неизвестны. Об этом сообщил сегодня на пресс-конференции глава земельного правительства Зальцбурга Франц Шаусбергер, который находится на месте катастрофы».

9.

Я – информация без носителя. Я вечна.

Никакого Большого Взрыва не было. Не возникли вдруг материя, энергия и время из ничего.

Материя и энергия – это всего лишь агрегатные состояния информации, как лед и пар – агрегатные состояния воды. Есть еще и плазма, и конденсат Бозе-Эйнштейна, и множество того, о чем люди пока не знают, просто потому что пока не знают…
… Или, если хотите, Большой Взрыв был, есть и будет всегда, вечно. Он - вихревые потоки информации в бесконечном движении в замкнутом мире.

Вселенная ограничена. Только в ограниченном «нечто» информация, энергия и материя не перестают быть, не исчезают в никуда, не рассеиваются. Все, что есть – это только информация во всех ее ипостасях, но – в рамках. За ними нет ничего, внутри них – все. Все! Что и когда угодно. Нет начала и конца, но есть точки соприкосновения вихревых потоков. Должны быть.

И я – часть информации и, одновременно – целое.

Время и пространство только кажутся нам линейными, на крохотных отрезках длиной в миллиарды лет или миллиарды парсеков. В человеческом языке нет таких слов и понятий, чтобы измерить Вселенную, ей не тринадцать миллиардов лет, а гораздо, гораздо больше! Неизмеримо больше.

Энергия и материя непрестанно двигаются во Вселенной по законам вихря. Гравитация, а значит, и время, есть только рядом с большими скоплениями материи. И нет никаких «темных» энергии и материи, есть только информация.
Если время и материя существуют нелинейно, значит, я могу вернуться. Я могу найти тот вихревой поток, который меня вернет туда, куда мне надо.

Осталось только понять – как это сделать. И сделать.

Но как?!...

10.

Наталья проснулась с мучительным мыком. Рот был сухой, как скомканная бумага, а тело мокрое от испарины, и рука затекла и одеревенела.

«Господи…», прошептала Наталья, щупая глаза. Нет, слез не было. Странно. «Господи, сон-то какой. Таблетки закончились, и все вернулось». Она разминала затекшую руку, наливающуюся щекотными, противными мурашками и слушала отвратительное харканье соседа снизу. «Тоже человек, и тоже мучается» - подумала отстраненно.

Медленно, словно боясь выплеснуть из себя память о сне, подошла к окну. За окном наряжали елку возле «Магнита».

Наталья потрогала свой лоб. Взяла градусник, сунула под руку. Градусник пискнул и показал тридцать семь и два. Горло не болело, насморка не было и кашлять не хотелось, а хотелось лечь под одеяло и вернуться в последний сон. Навсегда вернуться…

Она нашла в телефоне номер администраторши, набрала. Скупо цедя слова, уведомила, что загрипповала и сбросила звонок, не слушая возмущенный голос. Пусть хоть Иргаша на посуду поставят, справится. На мангал Сашка встанет. Не первый раз. Разберутся, не маленькие.

Набрала номер «Настена».
- Привет, чего делаешь? Не отвлекаю?
- …
- Приходи на новый год. Я стол накрою… Ну, с Кириллом приходи. Я не буду его шпынять.
- …
- Ну на Рождество приходите. Так даже лучше. Я приболела малех, как раз очухаюсь… Нет, ОРВИ какое-то, наверно… Да ничего серьезного. Соскучилась я по тебе. Да… Ну чего нам собачиться-то, Насть. Одни мы с тобой друг у дружки-то… Ну давай, жду вас тогда шестого вечером.

Позвонила Маринка. Наталья не стала отвечать. Позвонил подполкаш. Наталья сбросила звонок и написала ему смс из одного слова «болею». Позвонил незнакомый кто-то, и Наталья выключила телефон вообще. Не до вас.

Сходила в поликлинику, отсидела очередь к дежурному врачу, встала на больничный, записалась опять к неврологу, через неделю. Вернулась домой и сварила себе манную кашу, такую, как Настена любила в детстве. Поела.

И все время двигалась, как беременная – осторожно, медленно, вслушиваясь в себя, временами замирая.

Выключила в спальне свет и, навалившись грудью на подоконник, стала смотреть на улицу. За окном сгустились крахмально-синие сумерки, под неяркими звездами плыли легкие облачка. Возле сияющей гирляндами елочки копошились дети. Люди входили и выходили из магазина. Двое собачников зацепились языками и болтали уже полчаса. Собачки на поводках томились, хотели к детям, но поводки не пускали.

Наталья стояла у подоконника враскоряку и смотрела, смотрела… Вот она, жизнь. Простая и понятная…

Когда ночь обняла двор, растворила в себе торопливых прохожих, Наталья медленно пошла в ванную. Встала перед зеркалом, спросила сама себя: «Скажешь ей?» и ответила – не знаю…

Отвела глаза от зеркала.

Намылась, выбрила тщательно ноги, подмышки. Сделала, как смогла, педикюр и маникюр. Надела хорошее белье.

«Скажешь ей?..»

«Страшно… Но и не говорить после сегодняшнего сна – нельзя. Надо сказать. Люди же мы, все-таки…»

Наталье казалось, что она не к разговору готовится, а к тяжелой плановой операции, после которой не знаешь – выйдешь вообще потом из больницы или нет. Внутри все было ватным.

Поменяла постельное белье, застелила новое, как в гостинице, чтоб ни складочки. Постояла.

На диван было страшно смотреть, как на эшафот.

Медленно пошла в кухню. Доела остывшую кашу, заварила чаю, маленькими глоточками выпила его. Сходила на балкон, покурила. Пошла чистить зубы. Мягкая вата внутри сменилась тонкой, меленькой дрожью.

Подойдя к дивану, Наталья включила ночничок, чтобы не было так страшно, и легла поверх одеяла, скрестив руки на груди. Пятки вместе, носки врозь. Сердце забухало вдруг, как свайная баба.

«Скажешь?..»

Наталья подскочила, как ужаленная – не могу! – метнулась опять на балкон, выкурила две сигареты подряд. Во рту от табака стало невыносимо гадко, захотелось еще раз почистить зубы. Почистила до скрипа. Успокоилась. Налила еще чаю. На часах было полпервого ночи.

Взорвалась вдруг на улице петарда, потом еще и еще. У кого-то салют. А у кого-то… другое.

Решившись, Наталья вернулась в спальню и легла на диван уже уверенно. Без страха.

11

…Это же наша старая квартира, та, первая… У меня получилось! Получилось. Вот они, дешевенькие, кошкой подранные внизу обои. Светло-желтые в мелкий цветочек. Ужасные обои… Так, ванная. Да, вот окно с мутным стеклом, занавеска, вот дырка в штукатурке, та самая! У меня получилось…

Значит, сейчас дочке года три-четыре, не больше.

Зал, прошитый солнечными лучами сквозь жалюзи. В лучах плавают и плавятся золотые пылинки. Дальше!

Детская!

Мне казалось, что я несусь галопом, но мои ноги еле двигались, словно вместо мышц и костей в них была какая-то крупа и картон. Детская… Кроватка у окна. Она спит!

Я на подгибающихся ногах подошла к кроватке.

Ей три года. Маечка белая. Волосы светленькие. Пухленькие запястья, еще с перетяжечками.

Трясущимися пальцами я сняла с нее одеяло и осторожно взяла ее на руки. Она была сонная, теплая, мягкая. Персиковые щеки, закрытые глаза.

«Ты жива… Жива!.. Теперь все будет хорошо! У меня получилось!» - бормотала я, исступленно целуя ее ручки, плечико со съехавшей с него лямкой маечки, открывшиеся голубые глаза, спросонья ничего не понимающие. Я тискала ее, прижимала к себе всю, словно хотела вдавить ее в себя, обнять собой со всех сторон, и шептала, как заведенная. Ты жива! Боже мой, ты жива…
Дрожащие ноги меня не держали, и я села прямо на пол возле детской кроватки, не выпуская из рук свою маленькую ношу, которая была тяжелее целой Вселенной. Она и была сейчас – целая Вселенная.

Я целовала и целовала ее, губы мои тыкались куда попало, я заливала ее поцелуями: ты жива! Жива… Она обняла меня за шею, и я блаженно закрыла глаза. Наконец-то. Теперь все будет хорошо.

В этой старой бедной квартирке стояло летнее солнце. И все моря и ласковые южные ветра пронеслись перед нами, и над нами, и сквозь нас, и все невидимые белые птицы и райские цветы, майские рассветы и августовские медовые закаты, рождественские колокольчики, всё, всё, всё вошло в нас и осталось с нами.
«Господи, пусть это будет навсегда!» - вопила я беззвучно про себя, целуя и обнимая свою дочь. «Пусть так будет всегда!»

12    
 
- Слышь, как тебя… - шепнула Наталья в воздух перед собой.

«Ведьма? Какая ж она ведьма… Богачка? Это не важно… Как к ней обратиться-то? А, тоже не важно»

– Не знаю, как тебя по батюшке… - Наталья замолчала, глядя в потолок. Потом собралась с мыслями, сосредоточилась. - Я тут подумала… Посмотрела на вас ночью-то, как вы встретились. И с Настюхой своей помирилась. Сама позвонила, первая… Чего я в самом деле, окрысилась на нее, и не знаю уже.

В спальне стояла тишина. Только маленькие настенные часики тихо цокали, перебирая секунды, как четки.

- Живешь вот так, живешь… - говорила Наталья с тишиной и не знала – слышат ли ее слова. И надеялась, что слышат. – Думаешь, что все кругом так живут. Как собаки сутулые, никакого кайфа в жизни нет. А вот вчера увидела, что – есть…

Тишина. Часики…

- Я что тебе сказать-то хотела, слышь?.. Ты приходи. Я перед ночными сменами не буду таблетки пить. Приходи. Хоть в моей голове, во сне, с доней-то своей повидаешься… Мне что, я потом высплюсь. А вам – надо. Раз по другому-то никак… Мне не жалко. Только ты страшное не вспоминай. Вагон этот... Ладно? Хорошее вспоминай.

Наталья выдохнула осторожно.

Все, сказала.

Часики и тишина… Но что-то словно изменилось. Неуловимо, неслышно, но стало не так, как пять минут назад.

Наталья вздохнула уже глубоко, легко и почему-то радостно.

Улыбнулась, вспомнив вдруг, как давно когда-то, пятнадцать лет назад, танцевала в кухне со своей дочкой, с Настюхой. Это было маленькое минутное счастье. Оно осталось с ней навсегда.

- Красивая у тебя доня-то… Балеринка. Я видела фотку… И ты тоже красивая, не ведьма совсем. Черненькая просто… Правда, красивая.

Помолчав, Наталья повернулась на бок, уютно закуталась одеялом и закрыла глаза.

Тишина. Часики…
...

И пришел сон.


2024