Последний спартанец Глава 3

Сергей Зарубин сидел на высоком вращающемся табурете и, прищурившись, смотрел в окуляр пирометра. Володя в белом халате, едва сходившемся на его плотной фигуре, стоял у приборной стойки. Перед Стасом, в желтом пятне настольной лампы, лежал толстый лабораторный журнал. Окна в комнате были затемнены, пахло свежей краской.

Тонкая вольфрамовая нить, раскаленная до цвета зрелого апельсина, чуть заметно выделялась на фоне светящегося прямоугольника кремниевой пластины. Зарубин осторожно подкрутил лимб пирометра, и нить пропала, растворилась в теплом оранжевом сиянии кремния.

— Девятьсот градусов, — сказал он, посмотрев на шкалу прибора.

— Пять ампер, — произнес Володя. Стас записал.

— Добавим еще, — сказал Зарубин и вновь припал к окуляру.

— Чем там вчера кончилось? — спросил Володя, чуть довернув ручку реостата. — Разгонять нас Кирко не собирается?.. В институте химии, говорят, уже две лаборатории закрыли.

— Мелоса так просто не разгонишь, — не отрываясь от пирометра, ответил Зарубин. — Мелос — это фигура.

— Не такая уж и фигура! — усмехнулся Володя. — На прошлых выборах его прокатили...

— Он недобрал всего два голоса... Девятьсот пятьдесят. Добавь еще ток!

— Пять и восемь. — Володя довернул реостат. — Он что, опять собирается баллотироваться?

Зарубин пожал плечами:

— Мелос не любит распространяться. Но если не станет членкором, мы так и застрянем в этом подвале. Я думаю, он снова будет биться, у него такой характер.

— Говорят, он был хорошим фехтовальщиком? — подал голос Стас.

— О нем много чего говорят, — откликнулся Володя. — Как же — советский американец! Человек-легенда! Небось, в Америке он был заурядным инженером!..

Зарубин покачал головой:

— Думаю, нет. Он строил ускоритель для Ферми. А когда он первый у нас в Союзе начал делать микросхемы, в Штатах к ним еще только подступались. Такие люди и там редкость.

— Что же тогда его в членкоры не избрали?

— Откуда я знаю! Думаешь, избирают всегда по заслугам? Думаешь, все наши академики действительно великие ученые?

Зарубин никогда не был о себе чересчур высокого мнения. Он неплохо, с одной четверкой по биологии, закончил десятилетку в небольшом дальневосточном поселке. И не стал штурмовать столичные вузы. Он поехал в Пермь, к дальним родственникам по матери, и поступил там в университет, рассудив, что для успеха в жизни важно не то, в каком вузе ты учился, а то, какие знания ты приобрел...

Учился он, не ограничиваясь обязательными курсами, самостоятельно осваивал Эйнштейна, Бора и Ландау. И после первой сессии с гордостью привез домой зачетку с отметками «отлично». Потом Сергей увлекся альпинизмом и все свободное время стал тратить на горы. Именно из-за гор, ради того, чтобы жить к ним поближе, он по окончании университета поехал в Алма-Ату и поступил там в аспирантуру, хотя была возможность остаться на кафедре в Перми.

Три аспирантских года были, пожалуй, лучшими годами Зарубина. Он ездил на интересные конференции, в срок защитил диссертацию. Женился, родились сын и дочь.

Почему он стал именно физиком? Трудно сказать. Скорее всего, из-за исследовательского склада ума. Ему хотелось дойти до основ мироздания. Популярные книжки, которые он во множестве читал в школьные годы, в один голос утверждали, что миром правят прежде всего физические законы.

Однако, едва аспирант превратился в кандидата наук и стал претендовать на свое место под солнцем, как ему сразу пришлось убедиться: миром правят совсем иные законы.

Директор института, гладкий, улыбчивый казах лет сорока, пригласил Зарубина к себе в кабинет и без обиняков сказал, что рассчитывать на какие-то жизненные блага он сможет, если перейдет в его, директора, лабораторию.

Блага Сергею были нужны. Семья ютилась в восьмиметровой комнате общежития, жена не работала по причине малолетия и болезненности детей, а зарплата ему была назначена минимальная, символическая — сто рублей. Но перейти к директору означало уйти от шефа, которого Сергей очень уважал и как ученого и как человека.

Его шеф, Моисей Исаакович Фурман, принадлежал к старому поколению академиков, к людям, у которых на первом месте стояли служение науке и человеческое достоинство. Его книги переводились на многие языки, его ученики уже сами были академиками и профессорами.

В Алма-Ату Моисей Исаакович приехал по приглашению тогдашнего президента республиканской академии, геолога Сатпаева, с которым был хорошо знаком по военной поре. Однако Сатпаев вскоре умер, и президентом стал брат казахского генсека, а директором института — его же зять. Заботу о развитии науки сменила гонка за титулами и чинами. Академия превращалась в кормушку, научные должности — в предмет торговли. Огромное значение стало придаваться пятому пункту анкеты. А у Моисея Исааковича этот пункт подкачал.

Еще в детстве его наставлял отец, ростовский портной:

— Запомни, Мойше, важную вещь: еврей не должен высовываться! Надо хорошо знать свое место и хорошо на нем сидеть. Но, если к тебе придут и строгим голосом попросят встать, ты тоже не должен возмущаться. Мы, евреи, — маленький, бедный народ, мы живы, пока нас терпят.

Но Мойше не хотел слушать отца. Потому что пришла революция, и революция сказала: «Все люди равны! Кто был ничем, тот станет всем!»

Он стал физиком и женился на красивой русской девушке, которая родила ему трех сыновей, а в сорок первом одновременно написал два заявления: в партию и на фронт. В обеих просьбах ему было отказано: вспомнили, что в двадцать четвертом году он ездил на стажировку в Берлин, в институт Макса Планка. Его направили в Восточный Казахстан, и каждая третья пуля, летевшая во врага, отливалась из свинца, полученного по технологии профессора Фурмана.

За эту работу Моисей Исаакович получил две правительственные награды и в сорок пятом вернулся в свою харьковскую лабораторию с чувством исполненного долга. У него давно созрели идеи по созданию ускорителей бета-частиц и электронных спектрометров, он энергично взялся за работу, и, несмотря на общую разруху, дело двигалось успешно. Но как-то неожиданно началась борьба с «безродными космополитами», без всяких объяснений стали увольнять людей еврейской национальности, и пошли упорные слухи, что под Биробиджаном срочно строятся новые бараки. Это было так дико и так походило на нацизм, что рассудок отказывался верить, но однажды Моисея Исааковича вызвали в отдел кадров и без лишних слов выдали трудовую книжку с записью: «Уволен по сокращению штатов».

Он слег с обширным инфарктом и встал на ноги лишь через полгода. По чьему-то недосмотру ему удалось устроиться рядовым преподавателем в третьеразрядный вуз, но его, конечно, уволили и оттуда, а возможно, и биробиджанские бараки ему пришлось бы обживать, но вскоре умер автор того «великого проекта» и жизнь начала постепенно меняться к лучшему. Впрочем, в Харькове она менялась медленнее, чем хотелось бы, и поэтому Моисей Исаакович с радостью принял предложение академика Сатпаева.

Моисей Исаакович давно уже не был мальчиком Мойше, но ему по-прежнему претила мысль, что «евреи — маленький, бедный народ, который жив, лишь пока его терпят». Он не делил людей по национальному признаку, он делил их по таланту и порядочности. Сатпаев умер, а у государственного руля опять произошли какие-то странные перестановки, опять потянуло сибирским морозом. Груз лет все сильнее давил на плечи Моисея Исааковича, и не было уверенности, что второй инфаркт не станет последним. Сделать же еще хотелось очень много.

Сергей Зарубин пришел к Фурману и рассказал об ультиматуме директора.

— Что мне делать? — спросил он. — Если бы я был один, я мог бы заниматься наукой и за сто рублей, но у меня двое детей, я должен обеспечить им человеческое существование. А мне не то что квартиру, мне даже большую комнату в общежитии не дают. Недавно освободилась одна, так ее казаху дали, сыну парторга!

Я думаю, ему дали эту комнату не потому, что он казах, а потому, что он сын парторга! — с едва заметной, грустной улыбкой заметил академик. — Хотя на это можно посмотреть и с противоположной стороны. Вы взрослый человек и, наверное, понимаете, что происходит вокруг нас. Увы, я не в состоянии прибавить вам зарплату и, к сожалению, ничем не могу помочь с жильем. Но я могу дать вам совет, который мне в свою очередь дал когда-то мой учитель Абрам Федорович Иоффе: «Никогда не дружите с дерьмом! Даже если вы выгадаете от этой дружбы, от вас будет скверно пахнуть!» Это был прекрасный ученый и талантливый педагог, работать с ним было чрезвычайно интересно. Но советскую физику надо было развивать не только в Ленинграде и Москве. Иоффе рассылал своих учеников по всей стране. Я, например, поехал в Томск и на голом месте создал там рентгеновскую лабораторию. Там я научился самостоятельности, написал первую книгу… Сейчас другие времена, и я не имею полномочий посылать вас создавать лаборатории, но пораскиньте сами, Сережа!.. На Дальнем Востоке только что образован новый научный центр. Вы — коренной дальневосточник... По-моему, вы просто обязаны поехать туда, а не просить милостыни у здешних феодалов! Института с физическим уклоном там, кажется, еще нет, но я уверен: вы сумеете найти свое место. Вы человек способный!

Вот как Зарубин вернулся в родные края — кандидатом наук, с семьей и с весьма неопределенными видами на будущее.

Первым делом он толкнулся в университет, на преподавательскую работу: по слухам, там, на физическом факультете, должна была открыться новая кафедра.

Ректор университета, Геннадий Петрович Фомин, оказался довольно молодым человеком, всего на несколько лет старше Зарубина. Судя по всему, он занял этот пост совсем недавно, а следовательно — был честолюбив, но осторожен.

В разговоре выяснилось, что они земляки — выросли в одном городе и даже учились в одной школе. Правда, Фомин закончил школу раньше Зарубина, и школьными товарищами они могли считаться с большой натяжкой.

— Я не могу ничего обещать, — сказал он, и в голосе его проскользнуло не то сожаление, не то раздражение. — Я еще не наладил контакты с руководителем новой кафедры, Мелосом. Вы слышали что-нибудь о нем? Это человек невероятной судьбы. Ну... В общем, советский американец!.. Кафедры, собственно, еще нет, есть только разрешение Москвы, но кадры он уже подбирает... Завтра утром как раз будет у меня. Если хотите, подходите и вы, часам к десяти. Я вас познакомлю, а дальше — как понравитесь. Человек он прелюбопытный!

Назавтра, без четверти десять, Зарубин подошел к двери приемной ректора. Он не знал, пришел ли уже Мелос, но заходить и выяснять у секретарши не стал.

Сергей стоял у дверей, оглядывая всех в коридоре.

Человек невысокого роста, в темно-сером плаще, с курчавой, тронутой сединой головой и небольшими жесткими усиками на сером лице возник перед Сергеем как-то неожиданно. Его коричневые, чуть навыкате глаза цепко пробежались по спортивной фигуре Сергея, на миг остановились на альпинистском значке.

— Вы Зарубин? — спросил человек.

— Да, — ответил Сергей, внутренне подобравшись.

— Мелос Александр Феоктистович, — он протянул маленькую крепкую руку. — Мне вчера звонил Фомин, говорил о вас... Что ж, зайдем, побеседуем.

Мелос уверенно толкнул дверь и вошел. Зарубин последовал за ним.

Фомин сидел за просторным столом и что-то писал. При виде Мелоса он сразу поднялся и шагнул ему навстречу со смешанным выражением радушия и робости на лице: словно в его кабинете появился по меньшей мере сам министр высшего образования.

....Мелос бегло поинтересовался биографией Зарубина, темой диссертации, составом семьи. Потом так же скупо рассказал о своих планах. По-русски он говорил очень правильно, с едва заметным акцентом, и его можно было принять скорее за выходца из какой-нибудь кавказской республики, чем за американца.

— Работы, в основном, будут вестись в научном центре, — говорил Мелос. — Я там руковожу отделом. Отдел формально относится к Институту кибернетики, но деньги, ставки и все прочее мы получаем отдельной строкой. У меня уже есть лаборатория алгоритмизации, и я намерен открыть еще физическую лабораторию, где люди будут непосредственно заниматься проблемой выращивания кристаллического мозга...

— Разве не на кафедре? — Лицо ректора разочарованно вытянулось.

Мелос дипломатично улыбнулся:

— На кафедре тоже. Но в системе Минвуза, сами понимаете, такое дело не вытянуть. У кафедры другая задача — готовить кадры. Искусственный интеллект — проблема на много лет вперед, так что нужно ковать местные кадры. В этом смысле у вас плюс, — кивнул он Зарубину. — Вы местный!

Сергей пожал плечами. После десятилетней разлуки с родными местами он еще не успел привыкнуть к тому, что он местный, да и большого плюса в этом не видел. Как не видел и вообще, чем бы он мог быть полезен в таком фантастическом деле, как создание искусственного мозга. «Алгоритмизация», «интегральные схемы»... Эти слова звучали для него почти как арабские заклинания.

— Что будет представлять собой ваша физическая лаборатория? — спросил он. — Какие у нее задачи? И на каком уровне физика будет связана с проблемой искусственного интеллекта?

Эти вопросы, как показалось Зарубину, привели Мелоса в некоторое замешательство: он забегал глазами, а пальцы начали исполнять на коленях какой-то сложный нервный танец. На самом же деле Мелос размышлял, стоит ли раскрываться перед человеком, которого, может быть, больше и не увидит.

— Этого я не могу вам сказать, — промолвил он наконец. — У меня есть кое-какие идеи, но что касается конкретных направлений исследований, если вы будете у меня работать, мы вместе над этим подумаем.

— Как я понимаю, исследования, в основном, будут экспериментальные, — не отступался Сергей, — но я ведь теоретик, а не экспериментатор.

— А я вас не уговариваю! — Взгляд Мелоса стал строгим и отчужденным. — У меня многие хотят работать. С вами я беседую только потому, что вас рекомендовал Геннадий Петрович! — Он кивнул в сторону ректора. — Если вы будете работать у меня, вы будете делать то, что потребуется. А что касается «не экспериментатор», то я вообще не физик! Я инженер, инженер-электрик. А заниматься мне приходилось всем: начиная от производства каучука и кончая ускорителями. Жизнь — лучший учитель!

— А как с жильем? — поинтересовался Зарубин.

— Пока — комната в общежитии, потом будет квартира, — охотно ответил Мелос. — Когда точно, сказать не могу, но думаю, что в течение года. Для ведущих специалистов мне обещано отдельной строкой, из фонда президиума.

«Занимательная личность! — подумал Сергей, пожимая Мелосу протянутую руку. — Это уж точно!.. Но каково с ним будет работать?..»

Войдя в кабинет шефа, Зарубин увидел, что там уже сидит Жербов — в неизменном костюме-тройке и с неизменной улыбкой на благодушном лице.

— Садитесь, Сергей Андреич! — кивнул Мелос — Нужно обсудить итоги вчерашнего визита.

Таков был его обычай: любое мало-мальски серьезное событие разбиралось по косточкам, анализировалось, и делались выводы для дальнейшей стратегии и тактики. Иногда Сергею казалось, что шеф просто любит поболтать, поблистать остроумием.

— По-моему, все было о’кей, — начал Мелос, когда Зарубин уселся. — Кирко увидел, что работа идет полным ходом и на высоком уровне. Правда, Сергей Андреич не смог толком объяснить, откуда взялись дополнительные рефлексы... — Мелос посмотрел на Зарубина с мягкой укоризной. — Но мы ему прощаем: у него нет опыта приема высокого начальства.

Зарубин не отозвался. Пусть говорит! Опыта приема высокого начальства у него действительно не было, но и вины за собой он не чувствовал. При всем желании он не смог бы заставить упрямого Кирко изменить свое мнение.

— Молодой, научится! — покровительственно произнес Жербов. — Помните, Александр Феоктистович, как мы демонстрировали министру автомат для сверления микроотверстий в ферритовых пластинах?

— Помню, помню! — оживился Мелос. — Сразу после этого машина пошла в серию.

Жербов чуть повернулся к Зарубину и с доверительной улыбкой пояснил:

— Я был тогда у товарища Мелоса заместителем главного инженера и отвечал за эту машину. Дырки она должна была делать со страшной скоростью: десять тысяч в секунду или около того. Но она, зараза, делала только одно отверстие и останавливалась, — не торопясь, с удовольствием рассказывал Жербов. — И как мы с ней ни бились, не могли найти причину: все вроде было в порядке. А министр должен быть завтра... Я посадил двух умельцев, и за ночь, на старом полуавтомате, они насверлили десяток пластин. А потом я засунул их в автомат. Министр подошел, нажал кнопку — вылетела пластина, десять тысяч дырок. Замминистра нажал кнопку — еще десять тысяч дырок. Товарищ Мелос нажал кнопку, — Жербов свойски улыбнулся Мелосу, — опять куча дырок. Хватило и трех пластин!

— Ладно, — сказал Мелос и нервно постучал пальцами по столу. — Лирическое отступление закончено. Вернемся к нашим баранам. Как вам понравился поединок Кирко — Пологрудов? Отхлестал нашего академика, как мальчишку!

— Да, — согласился Жербов, — хватка у мужика бульдожья. На Пологрудова было жалко смотреть.

— Я бы на его месте обиделся, — сказал Зарубин. — Если ты недоволен директором института, то вызови его и скажи. А зачем вот так походя, перед сотрудниками?

— Вы ничего не понимаете! — Мелос посмотрел на него насмешливо. — Пологрудову нельзя обижаться. У Пологрудова сейчас одна забота: спокойно, без скандала, уехать в Москву. Для этого он, как минимум, должен предложить себе замену. И между нами, девочками, он очень надеется уговорить меня, потому и примчался вчера с президентом. Но я не сильно уговариваюсь. Зачем мне все эти АСУ, вычислительные сети и прогнозирование лова сайры?

— Вам это не нужно, — поддакнул Жербов. — Вам нужно стать членкором.

— Спокойно, Эрик! — неожиданно резко осадил его Мелос — Начнем по порядку. Итак, что мы будем просить у Кирко?..

Поражение на предыдущих выборах Мелос перенес болезненно. Получить звание члена-корреспондента было для него делом чести, средством поставить себя в академическом мире на место, какое он занимал недавно в отраслевой науке.

Двадцать с лишним лет назад Эл Мелос привез в Советский Союз не только жену, двух детей и убежденность в правоте идей социализма. Он привез свою голову.

Конечно, ему была присуща типично американская склонность к некоторому преувеличению своих достоинств, но факт остается фактом: выросший в бедной семье иммигрантов-греков, он сумел закончить знаменитый Силвер-Юнион-колледж, кузницу инженерной элиты Америки. Обучение было бесплатным, поэтому количество претендентов исчислялось астрономическими цифрами, как на голливудских конкурсах. Колледж финансировался корпорацией Морганов, и пятнадцать счастливцев, выпускаемых ежегодно, должны были своим трудом и талантом стократно отрабатывать каждый цент, затраченный на их обучение. Его воспитанники высоко ценились в промышленности и науке, быстро становились ведущими специалистами. Их головы были своего рода национальным достоянием.

Мелос окончил этот колледж с отличием.

В СССР он оказался перед проблемой: где работать, чтобы принести максимум пользы? Ему хотелось сделать нечто абсолютно новое, чего бы не было еще не только
в Советском Союзе, но и в мире. Еще в Соединенных Штатах у него возникла идея миниатюризации электронных приборов. Он знал точно, что там подойдут к решению
этой задачи только через несколько лет. И предложил свои услуги соответствующему министерству.

Ему дали лабораторию, и через два года он демонстрировал государственной комиссии первые в мире микросхемы. Они позволяли размещать целый электронный блок — например, усилитель — в корпусе одного транзистора. Дальнейшее же совершенствование технологии сулило невероятно дешевую и надежную аппаратуру, размеры которой будут в тысячи раз меньше существовавших.

Мелосу без защиты диссертации присвоили степень доктора, он стал руководителем огромного конструкторского бюро, одним из самых уважаемых людей в оборонной отрасли. И он не мог пожаловаться на невнимание к своим заслугам: его награждали орденами, отмечали в приказах, ему объявляли благодарности и присуждали премии, его имя фигурировало в списке лучших изобретателей страны.

Иное дело было сейчас. В академических кругах его знали плохо, слышали о нем краем уха, из третьих уст, говорили с долей иронии и снисходительности: «Это, кажется, тот самый Мелос, который из Америки?.. Да, у него интересная биография, и он вроде бы что-то изобрел... Но разве он ученый? Он даже не член-корреспондент!»

Мелоса это задевало: он не привык быть человеком второго сорта.

— Итак, что будем просить у президента? — Мелос посмотрел на Жербова. — Вам, Эрик, что-нибудь нужно? — Мне? — Жербов благодушно улыбнулся. — Разве что виллу в Майами. Так ведь это не тот президент!

— У того вы бы тоже не много выпросили. Ладно, — сказал Мелос. — Кроме шуток. Разве вам люди не нужны? Вы никого не планируете принять?

— Кого хотел, уже принял.

Лаборатория Жербова почти целиком состояла из молодых ленинградских ученых. Местных он брал неохотно, считал, что уровень математической подготовки у них не тот. На первых порах, когда отдел только начинался и все присматривались друг к другу, он по-приятельски поучал Зарубина:

— У меня, старик, система простая. Я не требую, чтобы сотрудник отсиживал в лаборатории «от» и «до». Он может ходить в кино, читать детективы, кататься на яхте... Это его дело. Но раз в неделю я даю ему задание — письменно, под копирку, — и раз в неделю он должен письменно отчитаться. Сходил в кино — посиди вечерок, покатался на яхте — посиди пару ночек. Три-четыре невыполненных задания, и у человека возникает альтернатива: или «по собственному» или «несоответствие должности»...

Мелос перевел взгляд на Зарубина:

— А как у вас, Сергей Андреич? Вам всегда нужны люди, не так ли?

— Люди?.. — Зарубин заколебался, не зная, как ответить, чтобы не попасть впросак — Мелоса никогда не угадать! — Вчера вы упомянули о лаборатории схемотехники… Может, и в самом деле пора создавать такую лабораторию? А то лет через пять научимся выращивать активные элементы, и окажется, мы не знаем, что с ними делать.

По лицу Мелоса пробежала тень неудовольствия. Жербов заметил это и мгновенно отреагировал:

— Как раз за схемотехнику, Сережа, можешь не волноваться. Слава Богу, у нас еще есть системщик Мелос!

— Да-да, за схемотехнику не волнуйтесь! — произнес Мелос шутливым тоном.
 
— Кое-что я уже придумал, а остальное, как говорят в Америке, сделаю сегодня вечером!Кое-что он действительно сделал. Однако работа еще предстояла огромная и беспримерно трудная. Вялое сопротивление директора он преодолел бы и без помощи Кирко, но лаборатория — это не просто люди, это специалисты-схемотехники, и не просто схемотехники, а профессионалы высокого класса, каких он оставил в Ленинграде. Четверо обещали приехать во Владивосток, и ни один не приехал. Почему? Ответить на этот вопрос Мелос не мог.

— Ну ладно, давайте попросим валюту, — предложил тогда Зарубин. — Нам нужна еще одна установка. С кристаллизацией мы худо-бедно движемся, а вот селекционное легирование пока стоит на нуле.

— То есть как это «на нуле»? — возмутился Мелос. — Я же вам еще год назад сказал: ищите у адсорбированных атомов оптические резонансы! Они должны быть, клянусь Зевсом! И это единственно правильный путь! Мы должны сыпать атомы и сразу указывать им, где они должны прилипать, а где отскакивать. Сразу! В процессе роста, а не с помощью всяких там диффузий-иллюзий! Нам нужны миллиарды элементов, и если мы будем тратить на каждый даже по секунде...

— Я с вами полностью согласен, — перебил его Зарубин, видя, что шеф оседлал любимого конька, с которого может долго не слезть. — Но чтобы заниматься этим всерьез, нужна соответствующая аппаратура...

— Сколько валюты вам нужно? — спросил Мелос.

— Надо прикинуть. Я схожу за проспектами?

— Сходите, — кивнул Мелос.

Зарубин вышел. Жербов взглянул на часы и тоже поднялся:

— С вашего позволения... Иногда надо и поработать!..

— Да-да, конечно... — Мелос выбил пальцами дробь на крышке стола. — У меня, правда, есть к вам личный разговор...

— Личный — это другое дело! — Жербов подвинул стул ближе к столу и вновь уселся. — А то я, грешным делом, подумал, что не убитого медведя вы сумеете разделить и без меня.

— Мне нужна ваша помощь. Речь идет о Мише...По-видимому, ему придется покинуть Ленинград и продолжить учебу здесь.

— Что, у него опять противоречия между свободой и необходимостью?

— Именно! Вбил себе в голову, что должен уехать в Америку. Как будто его там кто-то ждет!.. — Мелос чувствовал себя крайне неловко под участливым взглядом Жербова. — Я хочу перетащить его во Владивосток, подальше от ОВИРа. Пусть хоть диплом получит!.. И вообще, я рассчитываю на ваше благотворное влияние: парня нужно приучить к работе. Там,в Ленинграде, он занимается чем угодно, только не математикой.

— Можете полностью на меня положиться, — с готовностью заверил Жербов. — Диплом у парня будет. Я же знаю Мишу — парень очень незаурядный.

Мелос признательно улыбнулся:

— Спасибо!.. У него просто нет систематических знаний. Самое главное — надо по-настоящему увлечь его работой. Что же касается выборов, — сказал он, меняя тему, — то разговор с Кирко о валюте будет одновременно и тестом. Если он даст «добро» на валюту, он поддержит меня и на выборах. Логично?

Вернулся Зарубин — с толстой пачкой разноцветных проспектов
.
— Вы хотите, чтобы я все это просмотрел? — недовольно поморщился Мелос. — Через полчаса я уезжаю.

Зарубин мысленно возмутился: зачем тогда было тратить столько времени на лирические отступления? Но сдержался и, выбрав из пачки один проспект, протянул
его Мелосу:

— Я имею в виду эту установку. Здесь есть все необходимое для изучения адсорбции и легирования.

— Сколько стоит?

— Миллион франков.

— Это... — Мелос пошевелил в воздухе пальцами.

— Сто пятьдесят тысяч долларов, — быстро и с удовольствием подсказал Жербов.

— Таких денег у Кирко, конечно, нет, — с непонятной радостью констатировал Мелос — Тем лучше! Из своего кармана он все равно бы не дал, а подержать пиджак не откажется.

— Какой пиджак? — Зарубин недоуменно посмотрел на него.

Мелос и Жербов весело переглянулись: они прекрасно понимали друг друга!

— Двое встречают общего обидчика, и надо драться, — сказал Мелос — Один говорит: «Я начну, а ты мне помогай». А второй отвечает: «Да-да! Я буду держать твой пиджак». — Он вдруг сделался серьезным: — Вы свободны, Эрик! — кивнул он Жербову, — А вас, Сергей Андреич, попрошу задержаться!.. Во-первых, нам нужно договориться,когда мы сможем заняться яхтой, а во-вторых... — Мелос дождался, пока шаги Жербова затихнут в коридоре, и продолжил неприятным, скрипучим голосом:

 — А во-вторых,я хочу поговорить о вашей жене...