Альтруистка Часть 1 Глава 21

Вдруг под самыми её губами раздалось бульканье. Кряк, которые уже не надеялись услышать, да и не услышали бы из своих углов, куда разбрелись, разочарованные и подавленные увиденной сценой. Ирина Фёдоровна почувствовала, как всколыхнулась, выгнулась и пошла напирать снизу грудь под её ладонями. Труп дёрнулся, как от разряда электрического тока, икнул, тихо захрипел. Через давно ставший влажным платок пробилось наружу тёплое дыхание.

Через несколько мгновений бывший труп уже сидел на палубе, поддерживаемый сердобольными объятиями вновь сбежавшегося народа. Баба причитала, кто-то то и дело восклицал, ударяя себя кулаком в ляжку:

- Ну надо же, откачала!

- Невероятно, столько времени прошло… Воистину, на вас, голубчик, печать Господня, - послал он вам сегодня этого ангела-хранителя!

Алексей Петрович разрозовелся, а минуты две спустя уже вовсю сиял, как начищенный самовар. Важно надувая лицо, он, наверное, никогда так не гордился своей супругой, как сейчас, и лишь природная скромность не позволяла ему кричать налево и направо, что это его жена совершила чудо.

Ирина Фёдоровна полулежала на палубе, уперев руки в дощатый помост, была она не менее бледна и испуганна, чем сам капитан. Растрепанную её прическу, державшуюся на одной шпильке, трепал в разные стороны ветерок. Только сейчас она почувствовала неимоверную дрожь во всем теле, как будто она вся надорвалась, - но у неё не было сил ни подняться, ни попросить о помощи.

Словно по наитию, подошла Олюшка и положила ледяные ладошки на плечи матери. От этого прикосновения стало приятно: кто-то был рядом и мог вывести её из состояния шока. Капитана, тем временем, уже отпаивали горячим чаем с сахаром; он забавно крутил вокруг себя выпученными глазами, словно только что народившиеся на свет младенец, и покорно выслушивал все рекомендации, как ему теперь следует быть со своим здоровьем.

Оля повлекла матушку наверх и, чувствуя, что той сейчас необходимо остаться одной, завела за рубку, на другую сторону палубы, где совсем не было народа. Там случилось то, чего ни Оля, ни Алексей Петрович никак не ожидали от всегда спокойной и стойкой Ирины Фёдоровны. Она как-то поникла плечами, похожая на мокрую птицу, грудь её беззвучно содрогнулась раз, затем другой, и, наконец, трескучим громом из неё хлынули рыдания.

- Мамочка, что ж ты плачешь? - принялась утешать её Оля. - Ты такая умница! Даже Гунчен, - а он ведь врач, - не помог, а ты смогла! И вообще, на твоём месте должна была быть я… У меня хотя бы есть опыт ухода за больными, но и я растерялась, трусиха! Ужасно! Ужасно всё это! А ты вот смогла, у меня слов нет, как я горжусь тобой, мамочка!

- Ничего, у тебя ещё всё впереди. И ты когда-нибудь обязательно себя проявишь, - ответила, начав успокаиваться, Ирина Фёдоровна.

Маленькой Ирочке настала пора уходить. Со временем она приходила всё реже, всё больше стеснялась, показывая пол личика из-за выбеленного косяка двери, за которой начиналась непроглядная темнота. Ирине Фёдоровне долго казалось, что во мраке, из которого приходила Ирочка, и скрыто всё то, что на самом деле делает человека живым и счастливым.

Когда Ирина только вышла замуж за Алексея, она сознательно стала избегать Ирочку, до того даже, что иногда выгоняла её и запрещала приходить впредь. Она теперь женщина, важная, занятая, не до шалостей ей. Ирочка приносила в своей маленькой белой сумочке с бантиком наивные мечты, досадные слабости, обиды со слёзками, - и Ирина злилась на девчушку ещё больше за эти старенькие, завалявшиеся вещички, которые Ирочка выуживала на свет божий с затаённой влажной теплотой в глазах.

Ирина была строга к Ирочке, с её простыми, наивными устремлениями и обостренным чувством справедливости, её бесхитростным мечтам. Она жадно прислушивалась и к себе настоящей с её желанием расправить крылья, выговориться, выразиться, иметь мнение, совершать безумства и подвиги. Тогда она чуть не закрыла на ключ дверь, ведущую туда, где уже начинал сгущаться туман. Нежное муслиновое платье с юбкой в сборочку выступало из этого мрака всё реже. Каково там было маленькой Ирочке, вопроса не возникало. Ирина гордилась своим новым статусом, взрослостью, - и именно в тот момент, когда, напрочь забыв об Ирочке, решая череду навалившихся хозяйственных дел и нужд, борясь с временными неудобствами, которые, без повелительного гласа и чёткой руки, обещали стать постоянными, раздавая поручения экономке, кухарке и садовнику, держась ласково даже тогда, когда муж не замечал её нового платья и красиво закрученного локона у виска, - потому что полностью был поглощён чтением очередного фолианта, - приказывая себе любить несмотря ни на что и вопреки всему, - в тот самый момент она и сделалась, наконец, Ириной Фёдоровной, невозмутимой и стойкой, как осенняя роза.

Такое состояние привнесло в её портрет новые штрихи, не сказать, что светлые и радостные. Мазок за мазком, рутина накладывает на нас, таких ещё недавно свежих, трепещущих, кокетничающих или кипятящихся, волнующихся или дерзких, свои поблёкшие краски. Вчера готовые на безумство, сегодня мы уже не готовы выйти под дождь, оставить дома уютное кресло-качалку с наброшенным на него плюшевым пледом. О, сладостное чувство тепла и защищённости, когда ты утапливаешь продрогшее тело в объятия этой колыбели для взрослых, - как бледнеют рядом с тобой все призрачные порывы донкихотствовать!

Но в один прекрасный день, или даже вечер, когда аромат нежного жасмина или томной розы напомнит вдруг и вскользь о детстве и юности, тебе с ужасом начинает казаться, что вся твоя жизнь превратилась в призраки. Ты бежишь, спотыкаясь, нервно рвёшь ручку двери, судорожно соображаешь, закрывал ли ты её на ключ. Если закрывал, то ключ-то, ключ давно утерян! Ты его повесил тогда на какой-то старый гвоздь, - просто, чтобы не валялся под ногами, - с полной уверенностью, что он тебе больше не пригодится! Петли визжат, неохотно впуская кончики твоего носа и оробевших пальцев внутрь; слава Богу, оказалось открыто, но за дверью - никого!

- Ирочкаааа! - кричишь громко, исступлённо, почти рёвом, в звёздную бесстрастную тишину.

- Ну что ты кричишь? Я здесь. Я своих не бросаю! - слышится в ответ хрустальный детский голосок.

И выступает на сцену настоящий герой с самыми правильными и чёткими взглядами на жизнь, с сердцем, не дрогнувшим перед сомнениями, с головой, и захламлённой и не заиленной предосторожностями. Надо разбиться в лепёшку, но помочь человеку. Человеку. Зверьку. Букашке. Всему, в чём бьется, дрожит и копошится жизнь. Нельзя бояться. Невозможно пройти мимо. Так дедушка говорил.

Как-то не пришлось, не представилось подходящего случая, и Ирина Фёдоровна никогда не рассказывала, что её дедушка был священником. Без бравад, без желания оттянуть на себя взгляды, он спасал жизни во всех смыслах этого слова: помогал больным, утешал страждущих, вразумлял беспутных. Ирина смутно помнила, что однажды дедушка вёл её, маленькую, за ручку по дороге, откуда вёл или куда, теперь уж и не вспомнить, и приговаривал: «Ты смотри вниз, внученька, чтобы ненароком ни на кого не наступить, никого не раздавить. А если видишь, что путь твой свободен, поднимай лицо к небу, любуйся голубизной, радуйся облачкам, - и говори с Богом!»

Рано или поздно настала пора, когда Ирине захотелось стать значительной, так, чтобы все про неё говорили и восхищались ею. С одной стороны, она была не глупа, с другой, имела литературное дарование, и потому выбирала, попробовать ли ей по протекции попасть в ученицы к какому-нибудь профессору, неважно, к какому, ибо ей всё было интересно и казалось, что преуспеть она способна буквально по всём. Или же, подобно Джейн Остен, которая, кстати, тоже была из семьи священника, сесть за написание объёмного романа, который прославит её в веках. Лавры британской писательницы не давали Ирине покоя, и, хотя романы эти были, в общем и целом, похожи один на другой, они будоражили воображение юной особы романтическими перипетиями жизни героев. Ира была уверена, что ей есть, что сказать, и что она непременно, безапелляционно, должна произнести это «новое слово» в мире, который покаместь тонет и захлёбывается в пучине своего неведения.

Выслушав с понимающей и доброй улыбкой излияния подрастающей внучки, дедушка мягко сказал тогда: «Мы из века в век поизносим с амвона одни и те же старые, как мир, слова. Если люди не хотят уразуметь старые, как же войдут в них новые? А знаешь ли, на что тебя благословляю? Выходи-ка ты, немного погодя, замуж. Это прекрасный путь спасения для всякой женщины. С кучей публики вокруг себя ты ничего не поймёшь в этой жизни, а с одним-единственным человеком поймёшь всю жизнь от начала и до конца, всю её подноготную».

Ослушаться деда было делом немыслимым, но втайне Ирина обижалась на него. Получается, что он не верил в неё, если так легко, не углубившись в её переживания, несколькими фразами, перечеркнул все её планы и дерзновения. Она была уверена, что он тогда был слишком поверхностен и оказался причастен к постепенному превращению Ирочки в Ирину Фёдоровну. Он стал отправной точкой во взрослую жизнь, и это почему-то заставляло Ирину обижаться на него. Может быть, потому что она не смогла «повзрослеть» так, как ей это представлялось правильным, заманчивым? В прогрессивных кругах общества уже тогда считали священников носителями и переносчиками тягостного консерватизма, как будто какой-то заразы.

- Ты знаешь, на что похожи все эти запреты? На лёгочную чуму! От них не можешь не дышать, ни говорить, а только харкаешь кровью и быстро умираешь, - высказался тогда один из её прогрессивных приятелей.

Когда Ира передала эти слова деду, он театрально задумался, покатал между пальцами волосинки своей бороды, а потом произнёс:

- Быстро умираешь, говорит, с запретами? А как их изъять из человеческого общества, когда это костяк, хребет? Не понимаю я такого общества, без запретов, - и не хочу в таком обществе жить, хоть пили меня, хоть режь. Возьмём, например, запрет,  разводиться. Это запрет! Потому что, во-первых, нельзя преступить клятву, данную перед Богом, когда ты обещал себя человеку. А у монаха, например, запрет вступать в брачную связь, потому что такими узами он связал себя с Богом. Нельзя, иначе ты - клятвопреступник и просто бессовестный человек, который не держит своего слова, которому нельзя больше доверять. Ну и с моральной точки зрения: разве можно, например, сделать несчастным дитя, родившееся в браке? Страдай, кровью истекай, это твой крест, ты его добровольно понёс, - а ребёнка на страдания не обрекай! Учись любить заново! Мужа, жену, ребёнка, - потом сам удивишься, насколько духовно силён ты стал в этой борьбе, а всё остальное - блажь! И запреты нам в этом деле - первые помощники, никуда без них!

Отчего плакала теперь Ирина Фёдоровна? Поначалу ей показалось, что скорбит она, тоскует и скучает по полной сил юной Ирине, которой ей больше никогда не стать. Первобытный страх смерти, не своей даже, а ближнего, в лице капитана «Иннокентия», казалось, расшевелил в Ирине Фёдоровне старую занозу. Но разве ради собственной славы бросилась она на помощь? Будь она шестнадцатилетней девчонкой, как вот, например, Оля, - да, она ринулась бы ради тщеславия, как бы обидно это ни было признавать. А тут другое.

Теперь, будучи зрелой женщиной, которую желал бы видеть дедушка, Ирина Фёдоровна поняла: она сделала то, что сделала… из запрета. Запрета на бездействие и слабость, когда на твоих глазах умирает человек. Запрета на свои собственные страхи. Она запретила себе бояться, как запретила и сдаваться. Запрет оказался тем волом, который тянет колесницу нашей воли, врезаясь мощными копытами в непаханую землю.

И плакала она сейчас не от усталости и пережитого шока, а от того, что дедушка оказался прав на всю жизнь вперёд, а она не хотела поверить ему. Она оплакивала свою изжитую сегодняшним происшествием обиду и благословляла испытание, выпавшее на её долю. И ещё плакала немного оттого, что дедушка до сих пор помогал ей своими молитвами, даже с небес, на которые всегда призывал смотреть маленькую Иринку…


В качестве иллюстрации использован кадр из фильма «Джейн Остин» (2006)


Продолжить чтение http://proza.ru/2025/01/06/1541