Своя правда

       По больничному двору медленным шагом прохаживался сутуловатый крепкий мужчина с вечным «Беломором» в зубах, поглядывал по сторонам, изредка кивая в знак приветствия  оказавшимся рядом знакомым.
     - Как здоровье, земляк,- спрашивали у него пытаясь встряхнуть  от нескрываемой дрёмы, так как по ночам вечно рыбачил, а на работу приходил уже в растрепанном состоянии.
     - Два стакана пока могу выпить. Беленькой. Сразу. Причём без закуски. А если еще жареного мяса подать, то литр одолеваю. Сила в руках есть. Не жалуюсь! -   Своеобразно бахвалился в ответ, подчеркивая почитаемую в окружаемом обществе остроту слова и мощь духа.
      Слыл он мужиком хозяйственным, вечно пристраивающим свой дом в виде длинного ангара, и еще – наблюдательным. Малороссийский говор, выдавал, без всяких сомнений: как ни крути,  человек - не местный, и замашки тоже – залетные.  Оказалось -  служил в воинской части, и потом, женившись, остался в поселке,  не сожалея, что  так сложилось.
      Летом всегда на больничной территории  шли какие - то ремонты: большие и маленькие, вечно затягивавшиеся до самой глубокой осени.
      Николай, присматривался к брошенным трубам, доскам и арматуре и, вздыхая,  медленно бормотал  по привычке,  с чувством личного самоудовлетворения: «Оце у менэ  нэмае…». Что означало – часть увиденного должно непременно попасть в  личное хозяйство при удобных обстоятельствах. Потом строители охали и ахали, возмущаясь  потерей материала. Но что упало, то пропало. Азарт охотника до чужого добра заводил   до экстаза, привнося ревность к утраченной добыче  при отстреле в заповедной зоне.
       Главный врач знал о  подобной слабости и при контакте с  недовольными «калымщиками» говорил твердо и безапелляционно: «Идите  к нему на усадьбу и смотрите в оба глаза». Сотрудником он  считался нужным и не заменимым для руководства. Когда приезжала какая – либо комиссия, да еще если в ней  большинство составляли люди с «внятной жизненной позицией», обеспечить выезд на природу с обязательной дегустацией свежей ушицы и необычно больших размеров раков -  с этой задачей мог справиться только Николай Маркович.
        За много лет, работая котельщиком в подвале, обустроенном в ретро -  стиле советской квартиры, натащил всякой  древней  мебели:  старый шкаф,  круглый стол и диван  с высокой под полтора метра спинкой. Друзья частенько заходили туда для душевных бесед, а зимой и просто погреться,  спасаясь от промозглости холодного ветра.
        Как оказалось, родом  он был из Полтавской области, из  какой - то деревни со странным названием, которой давно уже нет на современных картах.  Тоска по  детству, томила  душу, хотелось поделиться, нахлынувшими чувствами, но никто  его  судьбой особо не интересовался, считая это дело бестолковым с напрасной тратой времени.
        Однажды перед весенними праздниками, когда на корпусах и заборах вывешивали флаги, убирали мусор и старую траву, Николай Маркович, выйдя из подземелья, присел на лавочку, разморенный от ласкающего его уже старое тело солнца. С площади  слышались торжественные маршевые мелодии, и их отголосок создавал атмосферу воспоминаний о далеком прошлом.
        - Николай, ты ж в годы оккупации был под немцами, небось лютовали ? - поинтересовались шоферы из гаража, традиционно  ожидая  однозначный ответ.
        - Я, хлопци, шо Вам скажу, Вийна – цэ божья кара. Батькы - на фронти. Маты - одна, диты - голодни. А германци стоялы у сусидей,  дюжэ просторна у ных була хата. Воны и конфеты давалы, а однажды - шоколадку. Мы малэньки, радисьни, шо пидкормылы. Нэ обижалы. И ничого про ных  дурного не можу казаты. Попалыся гарни хлопци».
         Водители со скорой помощи оказались в оцепенении от такого поворота дела, некоторые отматюкали рассказчика, назвав бендеровцем.
         - Ни,- поправил их Маркович, не обижаясь на грубую брань,- цих  у нас нэ було, да в сэли про ных и не чулы.  В ту годыну  богато чого ризного побачылы.
          Он говорил уже не на чистом украинском языке, а на суржике, всем понятном, с ярким и сочным колоритом, наполненным иным смыслом  без театральности и кривляний.   О войне, как оказалось, не всё рассказано,  и правда - разная тоже. У Николая Марковича -  своя, в которой  удалось выжить. Даже  спорить не собирался.
           А в воздухе стоял запах цветущих тополей, и из репродуктора звучали песни Льва Лещенко.