Идиотка

Сидя на широком подоконнике с чашкой кофе в руках, Ольга смотрела вниз на Петроградку  и думала, что ее идиотская жизнь с точки зрения обычного человека выглядит странно. Как, впрочем, и ее мысли.
Ольга была войне благодарна. Это было дико и противоестественно, но было именно так…  Жизнь топила, а война вынесла на поверхность. Парадокс.

Она называла свою жизнь «оно». В смысле ни то ни се. Из разряда ни дать ни взять, ни украсть, ни поделить. Такое себе... Эконом-класс. Очень эконом, если быть честной.
Юмор давно стал неотъемлемой частью их жизни, палочкой-выручалочкой на всех поворотах судьбы. Оба привыкли к нестандартным и алогичным шуткам. Иногда, не задумываясь, на ходу сочиняли афоризмы. Так и общались – мать сыну стишок, сын матери - афоризм. Привыкли…

Несмотря на хорошее образование и умение объяснять сложные вещи простыми словами, Ольга ушла из школы в никуда.  Жизненные события перестали зависеть от ее воли и стали развиваться своим чередом, наплевав на Ольгу с высокой колокольни. И поскольку  высота колокольни и сила плевка была не слабой, то и дальнейшее трудоустройство  пошло косо и криво. В середине девяностых она подвизалась в незатейливую провинциальную газетенку, потом – в новобуржуазное издание с голыми бабами.  Было и пресссекретарство, большее похожее на услужение, ну и, наконец, безработица. Последняя была вполне ожидаема, предсказуема и неотвратима, как война света и тьмы.

…1973-й выдался ужасно жарким. Обычно к концу августа в этих местах уже было прохладнее, но осень стала исключением. Жара не только не ослабевала, она набирала обороты, становясь все изощреннее в своей ненависти к человеку. Тридцать восемь днем -  тридцать ночью.
Оля родилась в шесть вечера. Уставшая и одуревшая от тяжелых родов молодая худенькая мать ждала мужа, лежа на скрипучей железной больничной койке. Только два года были они в браке, и она все еще надеялась, что он изменится. Веселая, она все время радовалась и работала, «тянула» семью, как тогда говорили. Несмотря на молодой возраст, муж был сухой и скупой на чувства. С виду – точно Штирлиц – породист, хорош собой, но слова доброго не дождешься. Все с ехидцей да подковыркой. Чем только и взял веселую Таису, непонятно.
 Жили молодые в комнате, расположенной на чердаке, – единственное, что удалось снять в этом  захолустье за двадцать пять рублей. Вода была только внизу, у хозяев, так что молодой жене приходилось таскать ведра по нескольку  раз в день туда – сюда:  искупать ребенка, помыть посуду, постирать.  Молодой муж зарабатывал стандартные сто двадцать рублей, но их ни на что не хватало, особенно после рождения дочери. 
Сразу после замужества Тая завела кота. Кот жил с ними на чердаке. Был он большой, сибирский, с толстыми лапами и крутым лбом, серо-белый. Ходил по двору с задранным хвостом-цветком, напоминающим большую белую хризантему. Олег не был сентиментальным и к животным относился холодно. Не бил, не ругал, но и не ласкал. Таиса же любила всех, всех и жалела. Кот понимал все – и то, что Олег не любит Таю , и то, что не любит и его, кота, да и вообще никого не любит. Даже себя. Но кот не влезал в чужую жизнь, он наблюдал. А однажды просто ушел. Исчез. Растворился, потому что без любви жить нельзя. Так считал кот.

Отца Оля боялась. Сначала она не понимала, что его нужно бояться. Она  пыталась его любить, но он ее не замечал. Поважнее были дела – работа, деньги, очередь на квартиру. Потом она поняла: когда папа приходит с работы, лучше заранее спрятаться или уйти к соседке, чтобы он мог отдохнуть ото всех. Папу можно понять – он много работал с людьми, как не устать!   

Как правило, отец возвращался молча. Не замечая ни дочь, ни жену, он  входил в комнату, раздевался, мыл руки и требовал обед. В этот момент нужно было сидеть тихо-тихо, чтобы не раздражать папу пустыми разговорами. Но иногда, примерно раз в неделю, папа кричал.  Страшно, неистово, обвиняя всех вокруг – начальника цеха - вора и урода, его заместителя, подхалима, и даже Таису . В приступах ярости мат становился  все изощреннее, он бился об стены, отскакивал от них, как горошины, и уходил в пол, к соседям. В такие минуты пятилетняя Оля, всегда нарядная, с белым бантом на кудрявой голове,  сидела у выключенного телевизора и боялась пошевелиться. Но оставаться с отцом в одной комнате было еще  страшнее, и тогда она выскальзывала на кухню  к тете Люсе, которая все время что-то стирала в огромном ведре:
- Пришла? Ну, сиди тут, детка. Ты, главное, туда пока не ходи. Пусть перебесится. Мать пожрать даст, он и успокоится.
Люся знала, что говорила. В их комнате жил крикливый гегемон дядя Сережа, драчун и алкоголик, который до хрипоты ненавидел весь мир, коммунистическую партию и своего начальника цеха. Но дочерей обожал, покупая им с получки красивую синюю шоколадку «Чайка».
Ах, как хотелось Ольге эту шоколадку!  Она была тонкая, большая, с такой же большой белой чайкой на синем фоне. Можно, было конечно, и «Аленку»  (она была ничуть не хуже),  но нестерпимо хотелось «Чайку».
Как-то раз за обедом Оля сказала матери:
 - Мама,  а почему папа мне никогда ничего не покупает?
Мать резко выпрямилась, не донеся половник до тарелки:
- Тебе что, конфет мало?
Ольге конфеты покупали, на еде мать не экономила. Но очень хотелось, чтобы как у Наташки со Светкой.
- У гегемона денег больше нашего, видать… А ты и, вправду, купил бы ребенку шоколадку, - обратилась она к мужу.
Олег слов жены не заметил. Он вообще никогда не разговаривал за обедом. В его понимании, завтрак, обед, ужин были совершенно индивидуальным и почти священным мероприятием.
- Пряники принеси к компоту, - сказал он жене, уходя вглубь квартиры.
Оля рано стала жить отдельно от папы – она старалась к нему не обращаться, ничего не просить и уж, тем более, не капризничать.
Детский сад был недалеко. Пару поворотов, дорога, светофор и вот оно - двухэтажное кирпичное здание, типичное для того времени. Молодая и очень красивая воспитательница  все время о чем-то думала и никого не замечала. Но в  саду было хорошо. Был вкусный борщ, всегда теплые котлеты и очень красивая комната с игрушками. Оля любила сад и очень жалела, что по выходным он закрыт. Но однажды Оля ушла из сада. Сама.
Она шла по заснеженным темным улицам и думала, как обрадует маму своим появлением. Оля знала: забирать ее из садика было настоящей проблемой. Мама не успевала, а отец не хотел. Вот, она заявится сейчас сама, взрослая, и скажет: «Все! Не нужно меня больше забирать! Я сама дорогу знаю!»
Но просто домой было идти неинтересно, и Оля решила походить вокруг елки, которую поставили на проспекте. Она перешла дорогу, держась за руку незнакомой тети. Тетя удивленно посмотрела на девочку, но, ничего не сказав, перевела ее на другую сторону. Потом Оля зашла в магазин «Соки-воды». Там она любила смотреть, как толстая белая продавщица наливает из конусных емкостей сок в стаканы. Интересно было наблюдать и за тем, как стаканы моют. Нажимаешь на стакан – и вода так аккуратно «вжжи». И она решила: когда вырастет, обязательно будет наливать соки и мыть стаканы. А еще – покупать с получки «Чайку». Или, может быть, даже две.
Олю стали искать почти сразу, но найти не могли долго. Она пришла сама, вся в снегу, радостная от того, что впервые дошла до дома.
Отец жестоко избил мать. Таиса не кричала и не просила помощи. Прикрыв лицо руками, она изгибалась под ударами толстого ремня с пряжкой на конце.
На следующее утро Оля замолчала. Вначале мать подумала, что дочь капризничает, но когда девочка замычала, Таиса запаниковала.
Ребенка потащили к участковому педиатру, потом к лору.  Лор оказался опытнее и сразу поставил диагноз: «Стресс». Олег во всем винил  жену. Таиса, покорно  вину, покорно выполняла обычные обязанности – готовила, стирала, убирала, ходила на работу.
Оля молчала почти полгода, до самого лета.
В июле ее отвели к знакомой старушке – детский сад готовился к переезду в другое здание,  и детей отправили по домам. Там, у бабы Шуры, Оля познакомилась с ее внуком, которого звали почему-то очень смешно – «Ромыч».  Мальчик с заговорческим видом достал из-за пазухи «Чайку» и отломил половину Ольге. Впервые за полгода девочка широко улыбнулась и осторожно взяла кусок в серебряной фольге. Вытянув руку вперед, она кружилась с  шоколадкой и все твердила: «Я – чайка, чайка, чайка».
Родители успокоились. Инцидент был исчерпан.
Каждое воскресение после обеда Оля должна была обязательно проведывать бабушку Клару.  Бабушка была не слишком приветлива, и девочка терялась, не зная, как себя вести. Дед тоже почти никогда с ней не разговаривал.  Наверное, не о чем было.  Обычно Оля осторожно взбиралась на диван и тихонько  смотрела неинтересный телевизор. В доме было сыро, как в подвале, пахло мышами и чем-то старым. Нет, в саду было куда лучше.
Выпивая бутылку вина еще до обеда, дед начинал скандалить и проклинать свою загубленную, как ему казалось, жизнь. Бабушка молчала, собирая на стол обычную нехитрую еду - вареную картошку, селедку и огурцы. Дед пил, хмелел, орал, выбивался из сил и, наконец, отправлялся спать. Бабушка молча убирала посуду. Когда дед окончательно засыпал, она садилась за пианино. Кроме «Собачьего вальса»  больше ничего не исполняла, но даже этот нехитрый музыкальный сюжет удачно скрашивал каждое хмельное воскресенье. Поздно вечером Оля с отцом возвращалась домой.

Однажды в июле Олю оставили на деда. Она не хотела, но ей объяснили, что так нужно, и она осталась. Дед повел ее «закалять» характер. Возле городского стадиона, где шла стройка, лежали огромные листы железа. Дед сказал, что девочке нужно уметь терпеть, и поставил ее босыми ногами на раскаленные листы. Боль была невыносимая. Ощущение было такое, как-будто ее бросили в печь. Оля кричала, но  дед снова и снова ставил ее на железо, приучая к терпению. Домой она еле шла. Но плакать было нельзя, потому что из нее ничего не получится в жизни. Так сказал дед.
Бабушка работала в книжном магазине. Книг у нее было много и дома. Она их любила так, как хорошие матери любят своих детей. Она много читала  сама, дарила их и даже переписывала те, которые в то время было не достать. Например,  сборник стихов Высоцкого. Она отдавала переписанные от руки книги  в переплет и таким образом пополняла свою библиотеку.
Бабушка покупала  книги и Оле. Много покупала.  Чуковский, Маршак, Барто, Михалков, Пришвин, Зоя Воскресенская – все это занимало особое место в ее комнате.  Пушкин, Некрасов,  Андроников с его литературными рассказами - все читано-перечитано-зачитано до дыр.

Книги  - единственное, что связывало Олю с бабушкой.  Для бабушки это было важно – сделать ее умнее, и Оля  старалась, как могла. Чуть позже к книгам прибавилось пианино  – старая «Украина»  черного цвета. 
С Олей щедро делились хорошим музыкальным вкусом ее педагоги. Ольга тянулась к ним, как к живительной влаге, но привычка молчать сковывала ее эмоции и чувства. Она прекрасно играла дома, когда никого не было, но, как только приходила в класс, становилась зажатой, неестественной и молчаливой.
Евгения Викторовна приглашала Олю к себе домой, чтобы там, в домашней обстановке помочь ей раскрепоститься. Та приходила, они  вместе пили чай, иногда играли в четыре руки…   Но на обычных уроках все повторялось снова - страх, опущенный взор и тяжелые руки.
Все изменилось, когда летом к соседям приехала  из Сургута дочь. Молодая, красивая, коммуникабельная пианистка Лариса страшно понравилась Оле. Дружба Ларисы и Оли принесла свои плоды: за лето девочка одолела программу шестого и седьмого класса, стала увереннее, спокойнее, и …женственнее,  превратившись в настоящую красавицу. Тонкие черты лица, красивые длинные ноги и грудь третьего размера.
- Толстуха!- резюмировал отец.- Вся в тетку свою!
- Да уж, ваша порода, - подчеркнула мать.
Училась  Оля средне. Математика, физика не давались вообще. Она не замечала эти предметы. Даже не прикасалась к учебникам. К доске ее вызывать было бесполезно. Она мучительно краснела, страдала, получала законную «два» и садилась. Потом ее вызывать перестали.
Отец пытался заниматься с ней математикой в свойственной ему манере – через пять минут после начала занятий, он возбуждался, вскакивал, кричал на Ольгу, обвиняя ее в непроходимой тупости:
- В кого дура такая! В мать! В кого же еще!  Идиотки кусок! Что тут непонятного! Небось одна дура на весь класс!
Но русский язык и литературу Ольга любила самозабвенно. Это был ее мир, ее жизнь, ее люди, в которых она погружалась полностью, забывая об обычных земных заботах. Она жила внутри прочитанного, полностью помещая себя в эпоху и обстоятельства. Часто думала о том, что сказала бы мальчику Ване, который просил дедушку забрать его из города в деревню, как подбодрила бы, как попросила бы потерпеть еще чуть-чуть, пока вырастет. Она придумывала новые финалы классических произведений, часто продлевая жизнь героям, делая их счастливыми и богатыми.
 Возвращаясь из школы, она закрывалась у себя в комнате, доставала том Андроникова и  разыскивала вместе с ним рисунки Лермонтова, ездила с ним в командировки, рылась в пыльных архивах ЦГАЛИ.  Она ела, пила, учила уроки вместе  с  Бианки, Гофманом и Андерсеном; она выбиралась из лабиринта вместе с Бекки Тетчер, переживала нападение разбойников  в харчевне Гофмана. Позже на  смену им пришли  Балконский,  Безухов, дядя Ваня и Душечка, которая стала для нее образом одной из самых несчастных женщин на земле.

… В Питере ей хорошо. Этот город ничего от нее не требует – ни хорошего настроения, ни фальшивого оптимизма, ни особых надежд. Он просто есть, и она есть в нем.  Осень и зима – ее любимое время. Можно ни с кем не говорить. Все болеют, спешат по делам, не задерживаясь на улицах. Хорошо смотреть на Петроградку, сидя на подоконнике.  Она может так сидеть часами. Просто смотреть и все. Люди ходят.  Вон троллейбус пошел. Жизнь.
Она привыкла молчать. Это у нее от бабушки. А о чем, собственно, говорить? Остались только мысли. Думать…  Все время думать.  Она думает всегда и обо всем. О деревьях в лесу, о кошках, о том, как им холодно  зимой и что, если бы не люди, городские коты все погибли бы. Она думает всегда и везде. Жизнь в мыслях.


Отец  Олю почти не бил, несколько раз ударил кулаком по голове, а так нет, не бил. Он считал дочь дурой, не способной к настоящим наукам,  и, следовательно, не достойной того, чтобы относится к ней серьезно.  Оля  же с детства твердо знала, что будет поступать на филологический.
- Что человек без математики?  Будешь всю жизнь чужие тетрадки проверять, раз идиотки кусок...
В первый раз  «идиотка» не поступила.
- Кто бы сомневался!  Умишко-то слабенький, - отец был не умолим.

Не получилось уехать из дома. Не вышло. Но ничего, на будущий год она обязательно уедет. И уехала. Далеко. Ехать было шестнадцать часов.  Город оказался не похожим на ее родину. Впервые она увидела в трамвае совершенно пьяную женщину. Это поразило ее до глубины души. В своем маленьком провинциальном городе все и всегда было «прилично». Никто не валялся на улицах  и  пьяным не орал. Только дома. Дома можно. Дома нормально.

В университете было интересно.  Оле нравилось все: сидеть в лекционных аудиториях, слушать мудрых преподавателей, даже сдавать сессии нравилось. Волнение, конечно, но в целом даже определенная радость. Учеба давалась легко. Вот только подруг у нее не было. Не замечали ее однокурсницы. Несмотря на утонченную  внешность, она не пользовалась особым вниманием  и мужского пола. Нет, она пыталась подружиться со многими, но из этого почему-то ничего не выходило.

Время в жизни Оли всегда было замедленным. Оно почти не двигалось. Однообразные недели, одинаковые месяцы, одинокие,  молчаливые дни.  В двадцать лет  Оля  решила, что она сумасшедшая. Только у сумасшедших нет друзей. Их никто не любит. У них нет никакой личной жизни, потому что какая может быть любовь у сумасшедших? И она поверила в свою болезнь. Она похудела, почти ничего не ела и все думала и думала, как теперь с этим жить. Приехала мать, привезла еды.  Оля призналась ей, что сошла с ума и попросилась домой, но мать сказала, что это пройдет и надо закончить университет. 
Учеба уже не радовала.  Оля все время спала. Приходила после занятий и спала. Так лучше. Во сне была жизнь, были люди. Она просыпалась, садилась заниматься, просиживала до двух ночи, а утром, уставшая и больная, ехала в университет, потому что время двигалось только там. Но как только огромная университетская дверь  закрывалась за ней, стрелка часов намертво прилипала к циферблату. Вот уже вечер, ночь, и ничего  не меняется.
Все время мучительно хотелось домой. В свою комнату, под свою батарею, с которой они так сказочно проводили время вместе с Андрониковым. Хотелось вернуться и все начать заново. Может быть, получиться в этот раз? 
Практика в школе немного растормошила Ольгу. Она не боялась детей, не боялась учителей  и в школу вошла органично и легко. Уроки задались сразу. Не было ни одной причины, по которой месяц работы в школе показался бы ей сложным.  Заметил ее и единственный мужчина, филолог Валентин: «Олечка, Ваше имя звучит, как древнерусская песня – Ольга Олеговна! Согласитесь, в этом есть нечто!» Она соглашалась. 
Как-то на остановке к Ольге подошел парень, самый обычный, симпатичный. Простое знакомство. Поговорили, проводил, но дальше дело не пошло. Ольга посчитала, что ничего из этого все равно не выйдет – кому может понравиться  сумасшедшая. Больше они не встречались. Потом были другие – курсант Саша, молодой  лейтенант  Геннадий... Добрый, как мультяшный крокодил. Но Оля всегда выбирала одиночество. Нет, мужчины ее ничем не пугали. Ей никто ее угрожал. Они хотели все по-честному, жениться и все такое. Но «все такое» не хотела Оля. Она же сумасшедшая и привыкла быть одна рядом с Андрониковым.

И все-таки в ее жизни было счастье. Целый месяц одного только счастья. Ничем не обоснованного. Это было на последнем курсе в июне.  Она просто жила, просто радовалась, просто улыбалась и была абсолютно счастлива. Она не могла себе объяснить отчего. Она не думала о будущем, хотя  знала, что ей придется вернуться в свой маленький неинтересный городок, но пока она была счастлива. Целый месяц. Целый июнь безразмерного счастья.

Старый кот сидит на подоконнике напротив Ольги и ждет, когда хозяйка обратит на него внимание. Он  вредный, как все старики, и очень обидчивый. Требует внимания и уважения. Они переехали в Питер недавно, навсегда оставив в прошлом городишко с его высокими моральными принципами и сонными людьми. 

В тридцать лет она родила сына. По любви. Скоротечный бракованный брак подарил ей сына Максима.  Очень долго она не чувствовала к ребенку ничего. Совсем. Механически исполняя все необходимое, купая, пеленая, переодевая и гуляя, Ольга не испытывала  никаких чувств. Она как-будто умерла. И вот теперь, умершая, готовит, стирает и старается улыбаться. Она опять создала себе проблему, как сказала мать. И им создала. Мать была зла на нее. Временами  даже ненавидела Ольгу. Не оправдала надежд. Отец ничего не выражал, никаких чувств. Уходил, приходил, ругал всех, но Ольгу не трогал.

Все время было почему-то очень холодно. Так холодно, что приходилось соглашаться на то, чтобы кошки грели Максима в его кроватке. Страна постепенно превращалась в руину, и отопление становилось роскошью.  Ноги у сына всегда были холодные, как ни заверни. Он почему-то вылезал из всех одеял и пеленок, и его красные холодные пятки  были похожи на замороженное мясо. Хотя мяса не было тоже. Были луковые котлеты. Это когда яйцо, много лука и мука.
 
Максим рос капризным и все отвергал: еду, игрушки, рисование и малолетних обитателей двора. Постоянно требовал внимания и сил. Но их не было. Поручив ребенка няне, Ольга вышла на работу в редакцию.  Пусть копейки, но их пока еще платят. Как-то надо жить. И ребенок растет, и сама еще ... Сама еще... Именно сама. Всегда и везде сама. На работе ее ценили, но в друзья звали не особо. Замужние дамы боялись конкуренции, а молодым она, тридцатилетняя, была не интересна.

В своего будущего мужа Ольга влюбилась отчаянно.  Она порхала, носилась, завидовала сама себе и не понимала негативной реакции отца и матери на ее поздние возвращения. Они были против.  Оля должна была проводить вечера дома, а не «где-то шляться». Но Ольга не шлялась, она любила, как ей казалось, взаимно, и была счастлива, как тогда, в июне.  Молодой человек повел ее в буквальном смысле к венцу. Что такое гражданская регистрация? Формальность. Ерунда. Вот перед Богом – это по-настоящему. Родителям Оля ничего не сказала. Мать закатила бы скандал, и она бы спасовала. Не было бы тогда ничего.  Ничего бы не было.

Их венчали в какой-то деревне. Церемонии она не запомнила, помнила только, что  все было как-то не по-настоящему, как в игре. Свидетельство о венчании оставила себе на память свекровь. Принести «такое» домой Ольга не могла.

Денег не хватало ни на что. А тут еще и поздняя беременность.  Муж уехал на заработки в Германию, а к рождению ребенка вернулся совсем чужим. Совершенно чужим. И через две недели отчалил к немецким берегам. Как оказалось, навсегда. 
Ольга не расстроилась. Ей стало все равно.

Человек привыкает ко всему. Как оказалось, можно жить и в горе, и в радости одинаково стабильно. И в безденежьи можно жить. И нелюбимой можно. И одинокой можно. И замужней можно.
Улыбчивая светлая девочка с фото смотрела на Ольгу каждый день и спрашивала: как так?


Когда Максим поступил в университет, заболела мать. Тяжело заболела. Смертельно.  Сначала была одна операция, потом другая, потом инсульт, потом опять тяжелая, уже не отпустившая болезнь. Мать во всем винила Ольгу – это из-за нее она слегла, это ее брак довел мать до болезни...  И теперь она просто обязана выполнить свой дочерний долг – «досмотреть их до конца, а потом делай, что хочешь». 
Замуж  при матери Ольга не вышла – были женатые любовники, чего уж там скрывать, да только все  заканчивалось ничем.  Она и не настаивала.  Спорить, выпрашивать, выяснять отношения – совсем не ее стиль. Зачем?

Лет с шестнадцати  Олю  преследовала одна и та же картинка: она, взрослая, ведет свою маленькую дочь в детский сад. На девочке белый бант, белые гольфы и белая кофточка. Хорошенькая такая. И мама – красавица. Идут вдвоем за руку. Им хорошо. Они счастливы.

Макс в садик не ходил – стал часто и серьезно болеть, и бабушка решила, что будет сидеть с ним дома.  Ну, дома так дома. И хотя Ольга все свободное время отдавала сыну – читала, гуляла, играла с ним в его любимые игры, мальчик рос нервным и каким-то скованным. Как ни странно, любил деда. Дед любил и его.  Очень по-своему, с ругательствами и обвинениями в бестолковости, но любил.  С бабушкой было сложнее. Макс чувствовал, что бабушка не любит маму, но при этом любит его. Его разрывали противоречия. Он любил Ольгу, знал, что и мама любит его, но бабушкино отношение к его матери смущало.
С друзьями у Макса тоже не задалось. Он нравился многим, был интересным и активным, но годам к десяти  полностью изменился. Друзья растворились в воздухе, и паркур, которым он так вдохновенно занимался с друзьями, остался в прошлом.

Мать и сын всегда были вместе. Везде и всегда. Они ходили в лес, строили шалаши, в дождь учились разводить костер без спичек, ездили на рыбалку в четыре утра... И хотя Ольге все это делать  хотелось не всегда, она не подавала виду. Отца нет, значит должна быть хотя бы нормальная мать. И она старалась. Изо всех сил.  Она не могла упрекнуть себя ни в чем. Все свободное время она уделяла только сыну. Нет, в мыслях от женского счастья она не отказывалась, и если бы...., то, возможно...  Но «бы» не случалось. Невнятные мужчины с невнятными предложениями остались в прошлом, да и привыкает человек ко всему. Привыкает.
Мать умирала год. Тяжело, капризно, с обвинениями и шантажом. Ольга старалась сдерживать свое раздражение, понимая, что все скоро кончится.  Она заботилась, покупала лекарства, давила соки, готовила, моталась по больницам, словом, участвовала. Во всем. Во всем помогал и Максим,  никогда не оставляя мать  наедине с проблемой. Смерть оказалась освобождением для всех. Не плакал никто. Не было сил ни на горе, ни на воспоминания.
С отцом стало еще сложнее.  Истеричность, помноженная на старость и деменцию, стали невыносимы.  Полуслепой, он был ходячим источником проблем не только для семьи, но и для соседей.  Первый круг ада медленно перетек во второй. Но отец ушел быстро. За четыре месяца мозг бывшего математика  погрузился в бездну.
«Плохо мы тебя воспитали, надо было больше бить» - это были последние слова отца перед тем, как он замолчал навсегда.
Урна с его прахом  была тяжела, как валун. Ольга шла и думала о том, что промочила ноги, и, наверное, завтра сляжет с ангиной. Поскорее бы все это закончилось. Жутко хочется домой и спать. И ноги вот мокрые. Мать и сын вдвоем хоронили отца и деда. Больше никого не звали. Да и не пришел бы никто. Они это знали.  Никто не плакал. Некому было.
По дорожке возле могил ходил здоровенный одинокий ворон. Ольга кинула ему конфету. Взяв ее в клюв, он хотел подняться с ней на дерево, но не удержал. Конфета упала. Ворон безнадежно каркнул, посмотрел на Ольгу и удалился, оставляя на влажном снегу следы своих больших лап.
Назад шли молча. Все было сказано давно, чего уж тут...

... Жизнь...  Странно, но второй развод  своего скоропостижного брака Ольга перенесла тяжелее. Впрочем, понятно – возраст и абсолютное понимание того, что в последний вагон уходящего поезда она так и не попала, сделали ее более уязвимой.  Остается только стоять на перроне и махать платком. Вагончик тронулся, перрон остался вместе с долгами за коммунальные услуги. Не только трезвость стала нормой жизни, но и плавленный сырок, луковые котлеты и секонд-хенд.
Имея врожденное чувство стиля, даже одетая в одежду «из вторых рук», Ольга выглядела гармонично, изящно и модно. Никто и никогда не догадался бы, что черное пальто и красная лакированная  сумка «под крокодила» достались ей от какой-то неизвестной фрау. Она умела носить все, даже фуфайку. И комбинировать умела все и ко всему. Шейные платки, перчатки, сумки разного размера и фактуры – и вуаля!
Как это ни смешно, но ей часто завидовали. Она не была простодушна, но искренно не понимала причину. Ведь у них и лучше, и дороже, и богаче...  А тут как-будто сделаешь вещь из ничего – и глаза завидющие…

Звонок от помощника режиссера раздался неожиданно. «Не откладывайте, это срочно». На следующий день она подписала договор с киностудией о съемках фильма по ее сценарию. Так началась новая жизнь.

«Война внесла свои коррективы»... 
Никакие коррективы она внести не может. Она может уничтожить, убить, разрушить. Но может и создать, как ни странно.  Ольге война принесла новую жизнь. Совсем новую. Незапланированную.  События опять развивались, не обращая внимания на нее. Бог взял  судьбу Ольги в свои руки. Бог войны? Или любви? Или мира?
Еще лет за пять до событий мать и сын решили не смотреть телевизор. Ежеминутная пропаганда утомляла, выматывала,  иссушала. События в стране развивались в стиле «чем хуже, тем лучше». Постепенно запрещали все: сначала обучение на русском, потом книги, потом общение на нем, потом даже мысли.  Ольга знала, что война неминуема. Знала и ждала ее. Так человек готовит себя к тяжелой и опасной операции, понимая, что другого выхода нет. Давно нужно было уезжать. Давно. Она это знала, умом понимала, желала, но долг крепко прижимал ее к земле. Родители... Не бросишь, не забудешь и с собой не возьмешь. Слава Богу,  Максим все понимал правильно. 
Он рано стал взрослым. Рано начал понимать, что никого у них нет. Никого. Мать и он. В девятнадцать купил первую машину - страшный и очень старый «Форд». Ольга была рада -  не из-за машины, за сына. Сам заработал. К тому времени  ее репетиторство стало основной статьей дохода семьи. Хотя, по правде, так себе статья и так себе доход. 
События с Майдана перекочевали в дом, становилось все неуютнее, и Ольга радовалась только одному – сын все понимает так, как нужно.
Ольга замолчала и почти перестала выходить на улицу.  Говорить было не с кем, да и не о чем.  Настали времена, когда самым страшным словом стало слово «мобилизация».
Она давно ничего не боялась. Что толку бояться?  Неизвестное все равно придет, тебя не спросит. Но сын! Даже мысли нельзя допускать. Ни мысли, ни настроения, ни разговоров. По ту сторону любимая страна, университет, а по эту ты сама. Желать смерти любимым -  невозможно. Думать о них плохо – нет причины. Сменить любовь на ненависть в своей душе? Кто ее заставит это сделать?
Но заставляли каждый день. Отовсюду грязь, брань,  ненависть и ложь.
Полиция пришла в дом рано утром. Они ходили по квартирам и что-то выясняли у тех редких жильцов, которые решились открыть им двери. Таких было немного.  Люди боялись всех: работников военкомата,  военных,  полицию, черной формы, бронежилетов, и, конечно же, оружия,  которое гуляло по стране в огромном количестве. На остановках, возле магазинов и аптек, на стоянках и рынках народ рассыпался в разные стороны, завидев приближающихся «пятнистых».  Страх заставлял людей прятать глаза при их появлении. На контакт с ними идти не хотел никто.  В транспорте им уступали места, предпочитая отсесть  или отойти подальше. Тягостное молчание, всегда царившее в их присутствии, превращалось в могильную тишину.  И лишь когда военные покидали салон, звенели привычные телефоны и продолжались тихие разговоры.
В дверь Ольги колотили нещадно и долго. Она замерла в прихожей, схватив на руки кота. Услышав разговоры на лестничной клетке, Ольга решилась посмотреть в глазок – за дверью стояло двое полицейских в бронежилетах и с автоматами.
Когда-то давно, когда только началась война, они  Максимом обсуждали тему внезапного визита полицейских. Макс тогда сказал: чтобы ни случилось, кто бы ни пришел, дверь никому не открывать. Этому правилу они неукоснительно следовали вот уже третий год.
Кроме того, в целях конспирации (о! как пригодилась прочитанная литература и просмотренные фильмы) Ольга не доставала квитанции из почтового ящика. Вернее, доставала, платила, а потом складывала назад – отводила врагов от гнезда. Нет никого дома и все тут. Уехали, растворились…
В то время, как один полицейский нещадно тарабанил в дверь, другой поднялся к почтовым ящикам, посмотреть, дома ли хозяева и… благополучно заглотил  Ольгину удочку. Она это поняла, когда он во всеуслышание заявил, что ящик забит платежкам, и, по-видимому, хозяева выехали. Постояв еще немного, они вышли из подъезда и сели в машину.
Но, как оказалось, Ольга радовалась рано. Никуда они не делись.  Решили проверить и подождать? Это было похоже на засаду.  Они останавливали каждого, кто пытался зайти в подъезд, проверяли документы, что-то спрашивали и оставались ждать.  Люди, наученные горьким опытом общения с властями, через какое-то время стали просто проходить мимо, не приближаясь к подъезду. Полицейская машина, долго стоящая у подъезда, - знак нехороший, можно сказать, зловещий. 
Сначала Ольга не понимала, кого они пасут. Потом поняла – ждут ее или сына. Через час она была абсолютно уверена, что пришли именно за ними.  Выходя на перекур, полицейские смотрели на ее этаж, пытаясь выяснить, где находятся именно их окна.
То, что у них не было санкции на обыск, она поняла сразу. Иначе не церемонились бы – выломали бы дверь, ворвались, положили бы ее с котом на пол, а дальше делай, что хочешь – подкидывай наркоту, обыскивай, изымай…  Значит, визит их не санкционирован. Кто же это?  «Безопасность»?  Эти церемониться бы точно не стали. Да и форма на них была бы другая. Тогда кто? Уголовники под видом полиции? Сейчас много таких…
Ольга понимала, что сидеть и просто ждать, когда они развернутся и уедут, нельзя. Нужно что-то делать. Во-первых, предупредить сына, чтобы не вздумал вернуться домой.  Но звонить небезопасно. Телефон может прослушиваться.  Написав сообщение сыну, Ольга попыталась узнать, не натворил ли он чего… Но это было сделано, скорее, на всякий случай. Во-первых, Максим был осторожен, во-вторых, это было совсем не в его характере. На работу он уходил рано, возвращался поздно. Нигде не бывал и ни с кем сомнительных знакомств не заводил.
Полицейские поднялись в подъезд, и Ольга догадалась – они хотят проверить электрический счетчик. Так  и вышло: они уставились туда, где он был расположен. Больше сомнений не было – они ждут ее. Или (что совсем плохо) – Максима.
Она мелко дрожала, как маленькая собачонка на осенней дороге… Выпитый корвалол помогал плохо. Ольга  оделась, положила в сумку документы, небольшой денежный запас, что считался неприкосновенным, и стала ждать. Она надеялась, что рано или поздно им надоест околачиваться возле подъезда, и они удалятся. Ольга металась – уйти или остаться. Через два часа решила покинуть дом.
Обсудить ситуацию не с кем, вот что плохо. Друзей не осталось, а другим дела нет, еще и осудят… Раз дверь не открыла, значит, виновата. Или порадуются… Таких тоже полно.
Она бродила по улицам и не знала, возвращаться ли домой… Но не ночевать же на улице? С местной пропиской в гостиницу их тоже никто не пустит. Да и где гарантия, что администратор сама не позвонит в полицию и не сообщит о подозрительных местных постояльцах?
Ольга решила рискнуть и, когда стало совсем темно, пошла к дому. Возле дома стояла знакомая полицейская машина. Не доходя до своего подъезда, Ольга свернула в соседний. Замерев между этажами, она наблюдала, как полицейские курят, разговаривают, периодически поглядывая на ее темные окна. Кот! Один в пустой квартире и голодный! Ночевать в подъезде было нельзя.  Бдительные доброжелательные соседи  обязательно вызовут полицию. Тут даже думать нечего.
Закутавшись глубже в зимнее пальто, Ольга выскочила из подъезда и пошла на проспект. Там хотя бы люди. Магазины еще работали, Макдональдс принимал посетителей. Можно было зайти и погреться.
Она заказала кофе и стала думать. Максим в безопасности, и это хорошо. Она или он? Хотя, по большому счету, это не имело значения. Надо было искать вариант, как  попасть домой. А там…
С момента начала войны подвалы и чердаки в подъездах  стали закрывать тяжелыми навесными замками. Ольга знала, что ключ от чердака находится у главы их домового комитета. Позвонить ему? И что сказать? Подозрительно. Когда-то давно она мило общалась с женой Евгения Ивановича, Аллочкой.  Обе были кошатницы и цветочницы. Вот оно! Кот!
Ольга знала, что ключ от чердака Евгений Иванович хранил прямо в прихожей.
Поднявшись на седьмой этаж чужого подъезда, она позвонила в дверь.
- Простите, ради Бога, что так поздно, но у меня ЧП, - произнесла она озабоченным голосом.-  С котом беда. Рвет уже третий раз... А все аптеки закрыты…
Пока Аллочка металась по кухне в поисках таблеток, Ольга сняла с крючка ключ от чердака и спрятала в карман.
Домой она возвращалась, как кошка. Полицейская машина была на месте.
Ольга сидела на кухне в полнейшей темноте и прощалась со своим домом. Понятно было одно:  в покое их теперь не оставят. Уедет эта машина, приедет другая. Да и Евгений Иванович, если спросят, сдаст тут же… Да, прямо завтра и сдаст. А когда раскроется история с ключом…  Даже думать не хочется. Значит, уходить надо рано утром. Кота в переноску, деньги в сумку и никаких вещей.

Дом… Ее дом… Сколько он видел, сколько пережил…  Дождется ли ее… Или достанется кому-то… Может быть, его займут военные? Может быть, его распотрошат и вынесут все, что было дорого и мило? А может, повесят белую полицейскую наклейку с печатью? В любом случае,  на скорую встречу рассчитывать не приходится. И альбомы не забрать. Прощайте, родители. Пожалуй, одно фото все-таки можно взять. Довоенное, там,  где Макс маленький и елка. И  видимость покоя.
Может быть,  отец был прав?  Она, не способная жить в  современных реалиях, просто идиотка? И  все время все делает не так? Думает не так, не о том, не то. Живет не с теми  и не там. Надеется на призрачное?
- Живи, как все, - повторяла часто мать. – Что тебе нужно-то?  Крыша над головой у тебя есть, ребенок есть, цела - невредима!  Чего маешься-то? Куда бежишь? Чего мечешься?
В шесть утра полицейская машина все еще стояла у подъезда. Та или другая – уже не важно. Важно было уйти. Ольга ушла знакомым маршрутом и отправилась на другой конец города. Она знала: единственный человек, который сможет дать им с Максом приют, - ее старая учительница литературы, живущая в собственном доме на окраине.

Опять промчался троллейбус. Ворон на снегу клюет рябину. Кот смотрит  на него безразличным старческим взглядом. Наверное, думает о том, что поймать птицу ему не суждено. Стар, неловок  и стекло. Петроградку заносит снегом. 
Завтра первый рабочий день. Ей нужно многое вспомнить. Вспомнить, как общаться с людьми, как улыбаться. А потом, если повезет, вспомнить,  как радоваться.  Как тогда, в июне, в месяц счастья.