У писателя Ивана Васильева

; Я вспоминаю встречу с писателем и публицистом Иваном Афанасьевичем Васильевым в конце 80-х. Он жил тогда в добротном деревянном доме на окраине деревни Борки Псковской области, куда меня занесло волею житейских обстоятельств. Мне тогда не было ещё и сорока, а он, умудрённый жизненным опытом и немалым литературным грузом, обременённый двумя премиями в области литературы (Ленинской и Государственной им. Горького), подбирался к 70-летнему юбилею, до которого в итоге и дожил, но не пережил. Жил он по-русски просто, убранство дома без излишеств, всё рационально, без стяжательных затей с ненужными вещами. В передней части дома-избы путь преграждали деревянные стеллажи со множеством книг, отгораживающих горницу с большим струганным дощатым столом. На столе были разложены начищенные дольки чеснока и четвертинки луковой головки. Писатель готовился к обеду. Это ощущалось по ядрёному запаху щей, доносившемуся из кухни. Молодая, сбитая, пышущая деревенским здоровьем хозяйка с улыбкой на лице попросила меня немного подождать:

– Иван Афанасьевич отобедает и уделит Вам несколько минут. Потом у него традиционный послеобеденный сон.

Я сразу почувствовал, что нарушил устоявшийся временем и привычками распорядок. Визит мой был неожиданным, не запланированным, притормаживал извечный ход вещей, разрывая их связи в этом уголке спокойного и налаженного быта.

Иван Афанасьевич указал на дальний закуток в лабиринте книжных стеллажей, где стоял добротный письменный стол. Это был кабинет писателя.  Особой радости на его лице от моего посещения я не заметил. Скорее на нём отражался  какой-то глубокий внутренний, ещё до конца неосознанный вопрос, с которым он и ушёл в свою одиночную трапезу. Ел он молча, не торопясь, с хрустом прожёвывая чесночно-луковичную приправу. Я мог только слышать и нюхать.

Пока Иван Афанасьевич обедал, мне приглянулись стоящие на полках Шекспир, Г.Манн, Гоголь, Эренбург. Снимаю томик, открываю наугад страницу:

Когда на броневых автомобилях
Вернемся мы, изъездив полземли,
Не спрашивайте, скольких мы убили,
Спросите раньше, скольких мы спасли.

А что я, собственно, от Ивана Афанасьевича хочу? – подумал я, определяя томик Эренбурга на своё место. – Чтобы он прочитал мои несовершенные и незаконченные литературные опыты? Дал на них оценку, рекомендации, советы? Я, случайный подмастерье, пришёл к Мастеру под избиение розгами? Или под поощрительный кивок головы? Или ещё для чего-то?
Мои сомнения развеял сам писатель. Он вошёл в кабинет, расточая  в воздухе луково-чесночный аромат. Постучал ладонью по крепким вертикальным стоякам книжных стеллажей, изрезанных по торцевым частям мелкой неизощрённой резьбой и произнёс густым горьковским голосом:

– Сам резал!

И ласково посмотрел на дело рук своих.

– Горжусь!

Было сразу заметно, что резьба по дереву была важнейшим делом его жизни. А всё остальное, даже свои писания, держал он в стороне, как вторичный, необязательный труд. И, кстати говоря, резьба эта  – именно она! – больше всего привлекала внимание в его доме. Остальное смотрелось чем-то второстепенным.

– Ну-с, – проговорил лауреат двух престижных в те времена премий, – с чем пожаловали? Небось, хотите дать мне на прочтение что-то своё?
– Примерно так, – пришлось согласиться мне с его проницательностью.
– Как Вас, простите, величать? – поинтересовался писатель.

Я назвался.

– Да, имя обычное. Это хорошо. Надеюсь, псевдонимом не обзавелись? А моё Вы что-нибудь читали? Хотя бы последнюю трилогию.
– К сожалению, нет, – признался я.
– К сожалению! – передразнил он. – А, может быть, к счастью. Ну, хорошо, Вы меня, к сожалению, не читали. А почему я должен читать Вас? Да это и не важно, прочту я или нет. Поверьте, от этого ничего не изменится. Вы отнимете у меня драгоценное время, а взамен абсолютно никто ничего не получит. Даже если я прочту Ваше, даже если оно окажется гениальными. Что из того? Ни я, ни Вы не можете повлиять на ход вещей. Если Вам суждено стать мастером слова – это Ваша судьба, и Вы в любом случае добьётесь своего, и кривая вывезет на то место, где Вас оценят. Или не оценят. Вы пришли в мой дом наподобие подмастерья, сделавшего табурет и предлагающего мне его купить. Но у меня уже есть табурет. На нём Вы как раз и сидите. А лишних мне не надо. 

– Оригинальное сравнение, – заметил я с лёгкой, но не обидной иронией.
– Именно так! Вы строгаете свои табуретки, я – свои. Если кому-то понадобятся Ваши – идите ими торговать. Конечно, занять прилавок на этом рынке не так просто. Но если постараетесь и докажете, что Ваши табуреты самые крепкие, надёжные и долговременные, место само найдёт Вас. И потом не забывайте, что этот условный табурет стоит денег. На него потрачен немалый труд. А любой труд тем или иным образом вознаграждается. Я, например, за гонорары от своих работ построил этот дом, в котором мы  находимся. Дом – это храм. И душа храм. В этих обителях должно быть светло и спокойно. А если светло и спокойно, то и благостно.
– Но писать научить невозможно. А делать табуреты можно научить, – возразил я.
- Это глубокое заблуждение. Каждый должен заниматься тем, к чему более расположен. Можно привить только навыки. Если Вы расположены к писанию и не можете не писать, то будете писать и в стол. Это не зазорно. И даже полезно. Готовую вещь всегда можно вынуть, огранить её, подчистить и поправить угловатое. Тогда можно и в ход пустить. Издревле создавались запасы на будущее, только нужно уметь их сохранить. А в нужное время –  использовать. Вы уж извините меня за такие сравнения, но я человек сельский, у меня и аналогии соответствующие. А главное – умейте находить себя в том, что по душе. 

Сказав это, Иван Афанасьевич опять с любовью похлопал ладонью по резным узорчатым торцам книжных полок. Он оказался не любителем читать всё подряд. Особенно те вещи, которые ему кто-то подсовывал. И это правильно. Когда вам навязывают товар, это всегда кажется подозрительным. Он научил и меня также относиться к ненужному. Ну, если только что-то особенное затронет душу, тогда вчитываюсь, вдумываюсь, рассуждаю. Но это бывает не слишком часто. Особенно с возрастом.
 
Я благодарен судьбе за эту встречу. Подобные встречи научили меня относиться к жизни не так, как придётся, а более взвешенно. И принимать всё не только в той полутьме, в которой отражена наша шершавая действительность, но и в свете постигаемой истины.