О двух половинках критической массы

Здесь я привожу мою статью из сборника "Православный социализм" (под редакцией д.и.н., проф. СПбГУ В.В. Василика). Некоторые фрагменты из этой статьи читатели уже могли видеть в других моих работах, - в таком случае приношу свои извенения за некоторые самоповторы.


*****************

Сразу поясню: я не являюсь профессиональным ученым, я журналист и литератор и поэтому мой текст не будет выглядеть научно. Нет, я пишу по-журналистски – хорошо это или плохо. Но с другой стороны, как журналист я имею большой стаж (с 16 лет подвизаюсь на этом поприще) и 20 с небольшим лет я – православный журналист, сотрудник видной петербургской православной газеты. За эти 20 лет я успел кое-что повидать, и в церковных делах меня нельзя назвать совершенным неучем. Кроме того, без малого 30 лет прожил я при Советской власти и могу судить о ней не только по книгам.

Теперь, после вручения этих верительных грамот, начинаю говорить.

…Не устаю вспоминать крошечную притчу, которую мы читали в первом классе… Шел 1972 год. Был тогда такой темно-бордовый учебник по чтению под названием «Звездочка». А притча называлась «Апельсин и яблоко». Вот она, вся целиком, дословно:

АПЕЛЬСИН И ЯБЛОКО
Девочка сняла с апельсина кожуру, увидела, как много в нем долек, и спросила:
– Апельсин, почему ты весь из долек?
– А это для того, чтобы ты со всеми могла поделиться, – ответил апельсин.
– А ты, яблоко, почему без долек? Чтобы я могла съесть тебя целиком? – спросила девочка, взяв яблоко, которое лежало рядом с апельсином.
– Нет, ответило яблоко, – чтобы ты могла целиком отдать меня.

***
Когда я, уже в наши дни выложил эту притчу в интернете, на меня посыпались весьма едкие и ехидные комментарии, смысл которых можно было выразить одним вопросом: «И что же, - вы действительно жили по этому правилу? В самом деле?»

Нет, я не скрою, что даже в 1972 году на нас, семилеток-первоклашек притча из «Звездочки» производила ошеломляющее впечатление: «Как это – отдать целиком? И себе ничего не оставить, что ли?..» Честно сказать, я не помню, что ответила учительница на наше недоумение, но это даже не важно: все равно шок от столь жесткого ригоризма остался – по крайней мере в моей душе.

Автор притчи явно требовал от нас чего-то вышеестественного, чего-то, не укладывающегося в обычные житейские представления.

Сейчас я сказал бы: от нас требовали святости.

Сейчас эта притча вызывает у меня в памяти рассказы из Патерика или, например, такой эпизод из жизни св. прав. Иоанна Кронштадтского: как известно, святой батюшка в молодые годы, получив жалование, редко доносил его до дома – раздавал по дороге нищим, - а однажды даже пришел домой босиком, ибо отдал свои сапоги босому бедняку.

Вот чего-то подобного требовал от нас, советских детей, автор «Апельсина и яблока».

Возможно, вы скажете, что притча эта стоит особняком в учебнике, что она не типична, что советская педагогика редко пускалась на такие крайности…

Не знаю, не знаю. Если внимательно прочесть всю ту литературу, что предлагалась тогдашним школьникам, то нельзя не увидеть, что вся она была проникнута идеей безоглядного самопожертвования ради ближнего: не только яблоко целиком, но и жизнь свою целиком отдать за народ, за Родину, за идеал – к этому нас готовили.

Скажу, не шутя: из нас стремились вырастить святых.

Почему же не вырастили? Ответ прост, и всем нам известен: стать святым без Божией помощи невозможно.

Впрочем, что значит – не вырастили? Примеры Зои Космодемьянской, Олега Кошевого – и так далее, и так далее, и так далее – говорят о том, что на этом пути были свои успехи, и успехи эти исчислялись сотнями.
И все-таки массовым явлением святость не стала, а ведь цель преследовалась именно такая: весь народ от колхозника до министра должен был стать святым.

Вы скажете: я преувеличиваю? Да нет… Сознательно или бессознательно, но курс был намечен именно такой. Ибо идеологи советского государства понимали (или только чувствовали?), что середнячки, обыватели, даже если они вполне законопослушны и отличаются примерным поведением, построить коммунизм не в состоянии. Коммунизм – это общество, где каждому воздается по потребностям, но потребность (как это стало очевидно в постсоветские времена) вещь весьма капризная. Потребности, выйдя из-под контроля, растут и множатся, причем их рост отнюдь не подчинен разуму и старается обойти всякую искусственную, законодательную преграду.

Держать свои потребности в узде разума середнячок, обыватель не способен. На такое способен только святой, совершенно подчинивший свое телесное начало духу. Только святой способен обходиться необходимым минимумом жизненных благ, только общество святых способно оградить народное хозяйство от производства излишеств, бессмысленной роскоши, и пустить экономику по здоровому, разумному пути.

Пресловутое изобилие невозможно в мире мещан, не способных контролировать свои потребности, живущих сравнительно скромно только потому, что они не имеют возможности жить на широкую ногу, - но как только эта возможность появляется, немедленно окружающих себя всевозможными (по выражению Игоря Шафаревича) «стереофоническими унитазами».

Изобилие материальных благ (не для «элиты», но для каждого члена общества) возможно только там, где этим благам не придается чрезмерного значения. Но мог ли советский, атеистический социализм – хотя бы через тысячу лет от 1917 года – дорасти до подобного состояния? Думаем, что ответ ясен. Как бы ни стремилась советская идеология воспитать «нового человека» - сиречь, «святого атеиста», в обществе неизбежно росла и ширилась раковая опухоль мещанства, что, в сущности, можно понять: из года в год советскому человеку предлагалось терпеть лишения, обещая за это райскую жизнь… для его отдаленных потомков (так, по крайней мере, обстояли дела на идеологическом фронте в 70-е годы, когда хрущевские посулы «коммунизма к 1980 г.» окончательно провалились).

Все разговоры о «светлом будущем» разбивались об одно простое и всем ясное понятие – СМЕРТЬ. Каждый советский человек, даже если и не отдавал себе в этом сознательного отчета, в душе понимал, что безвозвратная гибель, смерть, такая, какой она представляется атеисту, неизбежно обнуляет все разговоры о самопожертвовании, общем благе и т.д. Перешагнуть через это понимание мог только святой.

«Святые атеисты» СССР так и делали, хотя чаще всего они жертвовали жизнью ради немедленной или, по крайней мере, различимой в будущем цели. Хороший пример тому – подвиг Александра Матросова, погибшего ради того, чтобы его рота немедленно перешла в наступление. Такое соображение нисколько не умаляет величия этого подвига, но переводит его в особую категорию: это именно ПОДВИГ, единичный святой поступок, святая смерть, но не ПОДВИЖНИЧЕСТВО – т.е. святая жизнь.

А строить коммунизм было под силу только подвижникам, т.е. людям, согласным нести постоянные лишения – ради чего? Ради того, чтобы когда-нибудь… в необозримом будущем… где о тебе и вспомнить никто не сможет… кто-то там начал жить лучше, чем ты живешь сейчас.

В каком смысле «жить лучше»? В материальном? Но неужели, все свои лишения «святой атеист» терпит только ради того, чтобы его потомки обрели мещанское сытенькое счастьице? Как говорилось в известном советском фильме («Бумбараш», кажется?): «Построим советскую власть и будем на балконе пить чай с лимоном», - так, что ли?

А если имеется в виду не материальное счастье, то какое?

Как мне кажется, наиболее полно и убедительно на этот вопрос отвечали советские писатели-фантасты 60-х годов (столь мало оцененные тогдашними идеологическими заправилами!), в частности братья Стругацкие с их «миром Полудня». «Полуденные» жители обретали счастье в непрестанном творческом поиске, в работе на благо общества, в борьбе с неведомым и т.д. Такая модель будущего была весьма привлекательной для многих и многих советских людей, - но и она разбивалась о ту же преграду – о понимание собственной смертности. Каждый знал: как бы ни было хорошо в мире Полудня, но ты там жить не будешь, не посмотришь на этот мир и глазом; твой мир – это мир очередей, коммуналок, а пуще того всевозможных «пережитков прошлого» - от бюрократизма до прямой преступности.

Как тут не вспомнить Маяковского, который еще в 20-е годы понял это противоречие между строительством коммунизма и невозможностью пользоваться плодами этого строительства, и в отчаянии взывал к «большелобому химику» будущего:

Воскреси хотя б за то, что я поэтом
ждал тебя, откинул будничную чушь!
Воскреси меня хотя б за это!
Воскреси – своё дожить хочу!

Не просто дожить, но пожить в мире Полудня!

Но «атеистическая святость» не предполагала веры в воскресение.

В таком-то идеологическом поле стремление, окончательно овладевшее массами к 80-м годам, построить «коммунизм в отдельно взятой квартире» если и не оправдано, то, по крайней мере, объяснимо. Атеистический социализм нёс на себе мещанство, как тот верблюд горб, без надежды когда-либо избавиться от него. Наиболее прозорливые интеллектуалы-коммунисты (тот же Маяковский, например) ещё в двадцатые годы пророчествовали:

Скорее головы канарейкам сверните –
чтоб коммунизм канарейками не был побит!

Пророчество оправдалось вполне: социализм пал не столько под ударами извне, сколько от перерождения изнутри, и предотвратить это перерождение имеющимися средствами не было ни малейшей возможности. Клювики канареек вернее, чем баллистические ракеты разрушили великое государство.

Коммунизм остро нуждался в помощнике, и единственным возможным помощником для него могло бы стать христианство, Православие, с его идеалом святой жизни, Царствия Божиего, которое «внутрь вас есть» и бесстрашия перед лицом телесной смерти.

***

Думаем, что все предыдущие рассуждения о беспочвенности, неосуществимости «атеистической святости» понятны всякому верующему человеку. Православные хорошо знают, что достичь святости, минуя Бога, невозможно, а потому и все мечты о «стане святых, граде возлюбленном» (сиречь, коммунизме) в Советском Союзе были обречены на провал.

Коммунизму было необходимо Православие.

Но сейчас хотелось бы поговорить и о другой стороне того же вопроса: необходим ли коммунизм Православию?

Современная православная Россия решительно, даже с негодованием отвечает: «Нет!» - «Нет, ни в коем случае!»

Почему же? А вот почему:

- Во-первых, атеизм и вражда к вере Христовой – это не случайные, а самые, что ни на есть коренные черты коммунизма. Коммунизм и был затеян для того, чтобы сокрушить Христианство.

- Во-вторых, никакое коммунистическое общество православному человеку не нужно в принципе, ибо перед ним стоят более возвышенные цели: достижение личного спасения (для себя) и Небесный Иерусалим (для общества в целом). И та и другая цель достигаются независимо от общественного строя, и достигаются они по милости Божией, но никак не политической или классовой борьбой.

Возражение это звучит достаточно веско и ответить на него, опираясь только на теоретические рассуждения, достаточно сложно.

Беда, однако, заключается в том, что жизнь не всегда строится на одних теоретических рассуждениях. На практике все выходит несколько иначе.

Не трудно заметить, что после бурного рассвета Православия в 90-е и отчасти в нулевые годы, ныне в нашей Церкви происходит определённое торможение: количество православных не растёт, их влияние на общество падает, харизматические личности, подобные, например, митр. Санкт-Петербургскому и Ладожскому Иоанну (Снычёву), уже не появляются (или, во всяком случае, они не выходят на широкую публику)… И так далее.

Нетрудно заметить так же, что этот процесс «церковного торможения» удивительным образом совпадает с тем, как укрепляются в общественном сознании идеи капитализма. Чем дальше мы отходим от коммунистических идеалов, чем более они остановятся страницей из «древней истории», тем менее привлекательны для общества становятся и идеалы христианские. Человек капитализма, даже если сам он и не владеет «заводами, газетами, пароходами», но только лишь уверен в справедливости того, что кто-то ими владеет, - этот человек, как правило, твёрдо стоит на позициях «разумного реализма». Его интересует только то, что можно потрогать, съесть, выпить, поцеловать; общественная мораль для него не самоценна, и рассматривается только как средство для обеспечения его собственной безопасности; культура для него ужимается до поставщика лёгких, ненавязчивых развлечений и т.д. Для чего существует вера в Бога он, как правило, не понимает и не хочет задумываться о таком вопросе, вполне удовлетворяясь объяснением, что это-де нечто, входящее в состав каких-то «традиционных ценностей» - не очень-то ясных, и не слишком привлекательных.

И это мы говорим не о злодее, не о дегенерате, не о мещанине даже (ибо понятие мещанства сейчас отсутствует), но о вполне уважаемом гражданине, опоре общества, едва ли не идеале. В принципе государственная идеология как бы не возражает, если бы все граждане страны стали такими.

Как мы видим, герои сейчас не нужны даже на войне, ибо они мешают размеренному, нешатко-невалкому течению боевых действий.

Данная парадигма общественного бытия сейчас настолько сильна, настолько сама собой разумеется для подавляющего большинства населения, что она не может не отразиться на сознании членов православного сообщества.

Можно с уверенностью сказать, что обмещанивание и маргинализация верующих – это две стороны одной медали и две главные беды, которые стоят перед современной Церковью. Храмы опять наполняют сплошные «белые платочки», но в отличии от ХХ века происходит это не в следствие гонений: мужчин никто из храма не гонит, просто мужчинам нужно работать, нужно зарабатывать, нужно придерживаться «разумного реализма», ибо тот же «белый платочек», вернувшись из храма, не похвалит его за пустой кошелёк.

Вера верой, а кушать хочется всегда.

Иные батюшки из себя выходят, пытаясь создать настоящий приход, создать прочную общину, - но что тут сделаешь, если атомизация населения зашла уже слишком далеко? Чтобы эти атомы склеились, нужно мощное поле – нужна идея, нужно общее движение, а движение у нас такое – к своим двум комнатам и кухне. Вот там – реальность, а тут… Неизвестно что. Культурный досуг.

Очень трудно всколыхнуть дух в обществе, где потребление объявлено единственной реальной ценностью. Да не то, чтобы объявлено, – если бы это шло «сверху», ему ещё можно было бы противиться: нет, просто самим ходом вещей человек выталкивается (с огромной силой выталкивается!) из мира духа в мир плоти.

Это капитализм, извините. За это за самое в 80-е боролись утомлённые идеей граждане. Вход сюда – рубль, а выход – у вас и денег-то таких нет.

Кстати, «капитализм» – это в данном случае условный или очень общий термин, в котором сгруппированы все варианты общественного развития, противоположные общинному, справедливому, русскому пути. Нет времени перечислять все эти «империализмы», «постиндустриальные общества», «глобализмы» и т.д. и т.п. Суть у них у всех одна: я жую свой хлеб с салом, а ты ко мне не лезь.

В этом обществе Церковь неизбежно превратится, и уже превращается, в клуб по интересам, в фольклорный ансамбль, в кружок пенсионеров и малахольных. Когда сильные люди бегают в беличьем колесе бизнеса, Церковь неизбежно окажется богадельней. Вера, которая по сути своей должна быть огнём сердечным, очень скоро станет обрядоверим – или даже не «…верием» (тут хоть о какой-то вере можно говорить!), а в заученным исполнением определённых телодвижений.

Я не знаю, может быть, где-то на Западе, где бизнес, нажива, предпринимательство испокон века были делами духа (ну, так уж у них дух устроен), – капитализм и не является столь губительным состоянием. Но в России – иначе. Ещё Горький говаривал, что для русского человека нет ничего тоскливее, чем джеклондоновская азартная борьба за существование. И знаете, мне кажется, что в этом вопросе Бог – на стороне России. Обратите внимание, как только в прежней России капитализм прочно встал на ноги, как по нему тотчас ударили мировой войной и революцией. Как только русский правящий класс делом показал, что считает капитализм самой естественной и разумной системой, для него тут же гостеприимно распахнулись двери расстрельных подвалов. Такие вещи сами собой не делаются, тут не без воли Божией.

Но вот в 90-х годах ХХ века Россия вновь свернула к капитализму… Лет двадцать ещё можно было ожидать, что это было ошибкой и ошибка вскоре исправится…

Впрочем, довольно. Мы сейчас говорим о Церкви, Православии и о том, почему Церкви как воздух нужен коммунизм (равно как и коммунизму как воздух нужна Церковь).

Почему? Ответ лежит на поверхности.

В первую очередь потому, что только коммунизм создает в обществе необходимую атмосферу горения духа.

Мещан и в СССР было полным-полно, - но они прятались, они маскировались, они поддакивали лозунгам, они по крайней мере внешне изображали горение духа, а потому человек, у которого дух действительно горел, не выглядел и не чувствовал себя в этой среде белой вороной.

А что касается слов о том, что коммунизм для того и был создан, поднят на щит и долгое время поддерживался весьма некоммунистическими персонажами, чтобы с его помощью окончательно задавить христианство, то на эти слова мы ответим: «Да, это так!»

Действительно, задумка всевозможных карлов марксов в том и состояла. Они сочиняли свое учение для Запада, где коммунизм по ряду объективных причин не сможет победить никогда, но подточить многие хорошие вещи, в том числе и христианство, – очень даже может. Они – эти карлы марксы – никогда не думали (и тому есть свидетельства!), что коммунизм сможет привиться на русской почве. И уж подавно они не думали о том, какой плод на этой почве он сможет принести.

Суть в том, что Россия и коммунизм совпали. Это стало понятно марксистам ещё в 20-е годы ХХ века. Попытка отыграть назад, возглавленная Троцким, провалилась: реакция уже пошла, остановить её было невозможно.

Но ещё возможно было разъединить коммунизм и Православие.

Ведь коммунизм и Православие тоже могли бы совпасть: никаких объективных препятствий к этому не существовало, как не существует их и по сей день.

Как их разъединяли – об этом рассказывать не надо: все мы знакомы с этим очень хорошо – как по историческим книгам, так и по собственным современным наблюдениям.

Вопрос в другом: как их соединить?

Как сделать это практически – покажет время. В настоящий момент ни КПРФ, ни РПЦ никаких шагов в эту сторону не предпринимают, но время – удивительная вещь. Оно порой совершает такие невероятные повороты, что нашей философии не снились. Ей, в частности, не снится пока, что Церковь, едва не до смерти задохнувшись в безвоздушном, бездуховном пространстве капитализма, протянет руку коммунистам. Не снится ей и то, что однажды молодые коммунисты, поняв, что в современной политической системе их партия играет роль фанерного щита, коим прикрывается на время парадов мавзолей, захочет по-новому взглянуть на сусловские догмы, прогнившие ещё в 70-х, и поискать более прочной основы для своего существования.

И ведь вовсе не надо, чтобы коммунисты стройными колоннами двинулись в храмы, а батюшки сплошь завели бы партбилеты.

Вполне достаточно было бы одной стороне признать, что строительство коммунизма принципиально отличается от возведения Вавилонской башни, что это строительство для общества в целом есть то же, что для отдельной личности деятельное стремление к святости. Святость личная в данном случае поддерживается святостью общественной – и наоборот. Никто не говорит о том, что однажды нам удастся построить «стан святых», - его завершение видится уже за пределами истории, как, собственно, и личная святость определятся только после смерти, когда человек переходит в вечность.

Другой же стороне следует признать неосуществимость на деле «атеистической святости», признать, что у неё не хватит сил в одиночку добиться всемирной справедливости, что неизбывная человеческая удобосклонность ко греху всегда будет непреодолимым препятствием на пути коммунизма, а побеждать её возможно только теми средствами, что предлагает христианство.

Если два этих признания будут сделаны и подкреплены неким соглашением, тогда две половинки критической массы в русской антибомбе соединятся и тогда антивзрыв – созидательный и животворный – озарит земной шар.