Екатерина Чубарова. Пролог и I глава

Пролог

В конце февраля 1812 года княгиня Нина Ланевская давала бал. Я помню портрет молодой княгини в картинной галерее Павловского дворца. Высокая, стройная, в лёгком платье ; la antique и сапфировой диадеме, с безупречной причёской из тёмно-каштановых завитков. Родинка над крылом изящного носика, узкая переносица, отполированная художником. Маленький рот с выпуклыми губами, которому больше идёт рассуждать, чем улыбаться. И умные янтарно-зелёные глаза. Непросто было заслужить приглашение в её дом!
Я словно вижу этот бал. Свечи, люстры, полупрозрачные платья, золочёные эполеты. У стены под мраморными колоннами — подпоручик лейб-гвардии Семёновского полка Александр Ильин с приятелем. Оба в парадных тёмно-зелёных мундирах с синими высокими воротниками, офицерские шарфы на поясе золотыми нитями сверкают.
Два женских голоска застрекотали за их спинами:
— Какая у неё нескладная поступь, как у гусыни!
— Вы о той, что подле княгини Нины?
Подпоручик Ильин обернулся: дама в белой токе  с кудрявым пером, на лбу — цепь мелких рубинов в два ряда. Не «своих» дама — финляндцев. Отвечала — жена капитана его роты:
— Недаром она никогда не танцует. Дабы на ровном паркете не споткнуться.
Белая тока прикрыла веером смеющийся рот:
— Вы хоть раз слышали, как она музицирует? Для неё что allemande, что краковяк — всё на один лад.
— Хи! На арифметический лад.
— Сударыни, перестаньте судачить, — вмешался Александр. — Пощадите наши уши.
— Вы вольны не слушать, подпоручик, — улыбнулось рязанское личико капитанши.
— Я запрещаю вам точить зубки на дочери моего соседа — отставного ротмистра гвардии!
Какой-то штабс-капитан Финляндского полка нашёл случай погеройствовать:
— Господин подпоручик! Извольте умерить ваш тон! Вы говорите с дамами!
— Увы. Будь то не дамы, кому-то давно пришлось бы ответить за свой язычок.
Музыка замолкла — на чистый чеканный голос подпоручика обернулись проходящие пары. Объявили мазурку.
— Не вынуждайте меня.., — прошипел штабс-капитан.
Я давно грезила взять перо и записать: так, как рассказывала моя бабушка про первый и последний скандал в доме княгини Нины Ланевской. Два офицера, пистолеты, задний двор...
И поединок не случился.
«Русые волосы с волной. И глаза голубые», — так вспоминала бабушка своего заступника. И больше ни слова о нём.
Она умерла, когда мне исполнилось четыре года. А эта история почиталась у нас за семейный анекдот: как бабушка утопила в колодце дуэльные пистолеты.
Да-да, неуклюжая, нескладная математичка — это и была моя бабушка, Екатерина Чубарова.
Осенью 1886 года мои старенькие родители уехали в Крым лечить гипертоническую болезнь. В тридцать пять лет я была не замужем. Но мне уже дозволялось жить одной в Петербургской квартире.
В ненастный октябрьский день я услышала звон дверного колокольчика. Горничная удивила меня:
— К вам господин из Италии.
Знакомых итальянцев у меня не было. Но гостя следовало принять, и я вышла в прихожую.
Высокий брюнет, на вид — лет сорока, держал чёрный шагреневый саквояж. На первый взгляд, его улыбчивое лицо с серо-голубыми глазами и аккуратными усами вызывало симпатию.
— Имею ли я честь говорить с внучкой Екатерины Чубаровой? — спросил он меня по-русски.
— Да, моя бабушка в девичестве была Чубарова.
— Позвольте мне представить себя: князь Марко ди Мильяно. Я здесь по просьбе моего покойного дедушки. Я привёз это вам, — он подал мне саквояж. — История вашей бабушки.
— История моей бабушки? Из Италии?
Он едва не выронил шляпу с чёрной лентой, передавая её горничной.
Я пригласила синьора в мою небольшую гостиную. Мы сели в кресла возле чайного столика. Я присматривалась к цвету его волос: чёрных, словно осыпанных золотой пыльцой. Чёрный галстук, чёрный жилет, чёрный пиджак. Горничная подала чёрный кофе. Князь принял из моих рук чашку с гжельской росписью и улыбнулся:
— Russa фарфор! Дедушка рассказывал о ней.
— Откуда вы узнали обо мне? — спросила я. — Как меня нашли?
— Позвольте — я расскажу... Мой дедушка имел переписку с вашей бабушкой. Он дал мне три адреса...
Синьор вынул из кармана пиджака гладко сложенную бумажку. Я протянула руку.
— Позвольте мне оставить... Nono mio... Это его последние буквы, — он поцеловал бумажку и вернул в карман на груди. — Простите. Дедушка растил меня... Я искал Екатерину Чубарову. Я не был никогда в России и не понимал, куда ехать. Здесь всё далеко: один адрес, другой адрес... Я сказал себе: поеду в San Pietroburgo — там мне помогут. Нашёл Caterininschi canal. Мне сказал дворник, что в этом доме никто не живёт долгое время. Назвал владельца — его фамилия оказалась как вашей бабушки от мужа.
— Владелец дома теперь — мой отец. А бабушка умерла давно, уж тридцать лет как.
Князь перекрестился слева направо. На мизинце его правой руки блеснул золотой перстень.
— Мой дедушка не получал от неё письма долгое время. Ваша бабушка не жива — он не знал. Через месяц ему исполнилось бы сто лет...
— Это дедушка научил вас так хорошо говорить по-русски?
— Да! Он жил в России восемь лет. Четыре года — в San Pietroburgo.
— И в Петербурге познакомился с бабушкой?
— О, я не знаю! — синьор качнул руками вправо-влево. — Возможно, да... Дедушка не сказал мне. Перед смертью он отдал мне этот саквояж и сказал: в нём история об удивительной русской женщине. Он взял с меня обещание отвезти саквояж в Россию и передать Екатерине Чубаровой. Но мне дворник сказал имя вашего отца. Я сделал запрос в адресное заведение, послал карту. Она вернулась мне с вашим адресом.
Чёрный саквояж на соседнем кресле-«ножницах» смотрел на меня латунными гвоздиками, вбитыми в кожу. Круглые замки ловили мой взгляд.
— Могу ли я открыть?..
— О, да! Да! Это всё — ваше!
Я отодвинула чашку, чтобы не пролить на бумаги. Расстегнула. Изнутри пахло тёплым домом. Не ветхостью, не сигарами. Скорее, сухими цветами. Померанцем... или магнолией.
Я вынула письмо.
Бабушкина печать на конверте. Её почерк: мелкие круглые буквы, высокая строчная «н», лёгкий нажим пера и ни одной кляксы. Она могла капнуть чернилами на платье. На бумагу — никогда.
Большие листы, как рукопись романа, писала не её рука.
— Это ведь не итальянский?
— Позвольте мне, — синьор Марко потянул бумаги у меня из рук. — Это наш старый язык.
— Но мне самой не перевести...
— Я помогу вам, — он тронул свою грудь и выставил на меня ладонь. — Это дедушка писал.
— О моей бабушке?
— Да. Да, о вашей бабушке.
— А это что? — под бумагами мои пальцы наткнулись на мягкую ткань. Я вытащила, развернула на коленях: полотенце, кропотливо вышитое шёлковой гладью. Белая нить с серебром...
— О, подарок вашей бабушки! — синьор Марко улыбнулся. — Красиво! Как russo зима. Она делала.
А я-то полагала, что бабушка разбиралась только в счетоводстве!
— Не могу поверить... Вы говорите о моей бабушке, будто знали её лучше, чем я. А я впервые вас вижу и совсем ничего не знаю о вашем дедушке.
— Хотите увидеть его? — он достал из внутреннего кармана маленький портрет (за полой пиджака сверкнула золотая цепочка часов). — Здесь молодой дедушка.
В юности я думала, что самый красивый мужчина на земле — граф Николай Адлерберг. Пока однажды не увидела вживую Великого Князя Михаила Николаевича.
Но это лицо... Сказать, что в моём вкусе светлые и широко посаженные глаза, — отныне я была бессильна. Это лицо доказало мне, что личный вкус — ничто против совершенства пропорций, приправленных таким глубинным обаянием, что... нельзя, (честное слово!) нельзя больше считать красавцем кого-то ещё!
На портрете стояла подпись художника. Русские буквы: «А. Вер».
Или, быть может, итальянские «А. Беп»?..
В голове не укладывалось, что с князем ди Мильяно из Италии мы говорили о моей бабушке. Мне казалось, что я знала другую бабушку. Я никогда не видела у неё писем из Италии. Она редко посвящала родных в личные дела, редко рассказывала о себе, о прошлом, о своей молодости. Отец говорил, что не умела рассказывать.
— Как долго вы намереваетесь оставаться в России? — поинтересовалась я.
— Я выполнил долг перед дедушкой, — синьор Марко положил руку на грудь, взглянул на меня и засмеялся. Должно быть, на моём лице он прочитал растерянность. Я не знала, что буду делать с итальянскими рукописями. Прочесть их я не могла и выбросить теперь не могла. Любопытство точило мне душу.
— Я обещал помочь вам перевести записки. В память о дедушке и Екатерине Чубаровой — я не могу покинуть Россию сейчас.
Мне хотелось остаться одной и подумать о бабушке. Синьор Марко остановился в гостинице. Я могла бы предоставить ему комнату в моей квартире, но побоялась впускать в дом малознакомого иностранца.
— Если вам интересно, я готова показать вам Петербург, — предложила я у порога.
Синьор Марко всплеснул руками:
— Буду рад познакомиться с городом, который знал мой дедушка!
К счастью, я перепорхнула тот возраст, когда появление на людях с обаятельным кавалером могло меня скомпрометировать. Напротив, это польстило бы моей репутации. Мы условились встретиться завтра у меня в квартире для перевода мемуаров.
Я осталась одна. По стеклу задробил осенний дождь. Когда я последний раз приезжала в имение, где жила бабушка? Трудно назвать год. Мне вспомнились её портреты тридцатых годов — самые ранние из имеющихся. Полуспущенные рукава-буфы, укороченный подол — на бабушкиной фигуре эти платья не смотрелись. Все смеялись и говорили, что у неё нескладная фигура. Потом появились кринолины, угловатые башмаки, и бабушка в них спотыкалась. Отец подшучивал: ходить, мол, не умела мать. А широкие юбки! От каркасов на конском волосе бабушка попросту избавлялась, а подол укорачивала. Но и обрезанные платья не носила. Безобразная мода пятидесятых — последних лет бабушкиной жизни... Не думаю, что ей понравились бы и мои любимые платья с турнюрами. Да и стойка-воротник душил бы её.
Зато как хороша она была в дымковом платье с высокой талией, струящемся, как греческий хитон! Как легко ступала её маленькая ножка в атласной балетной туфельке с лентами по паркету бальной залы! Как изящны были её руки в высоких лайковых перчатках! Это была её эпоха, её время. Её строгая красота расцвела в годы Наполеоновских войн — когда ни мой отец, ни матушка, ни я сама не могли знать её! В 1812 году ей было восемнадцать…

Глава I

Она стояла с княгиней Ниной Ланевской — в белом ампирном платье, вышитом белыми же цветами. На шее мерцала жемчужная подвеска, в ушах — капельки-серьги. Сложенный веер в руках. Простая античная причёска: пробор и узел на затылке с веточкой белой сирени. Тёмно-русые завитки надо лбом. И глаза — холодно-серые при чёрных ресницах, как Карельские озёра под пасмурным небом.
В зале звучали нежно-весёлые переливы мазурки. Глядя на мелькающие мундиры, фраки и тюлевые платья, Екатерина Чубарова беседовала с княгиней. Они обе не любили танцевать.
— Простите, ваше сиятельство, — подошёл синий ливрейный лакей в пудреном парике. — Барышня к вам молодая — Ильина, Вера Сергевна. Просят впустить. Токмо без объявления, — он прикрылся ладонью. — Без батюшки они.
— Проводи в залу.
В дверях под алебастровым барельефом показалась девица с пшеничными локонами, убранными в узел, в белом платье с короткими драпированными рукавами. Огляделась. Заприметила хозяйку. И носки её кремовых туфель быстро-быстро замелькали под кистями шёлкового подола.
Она приблизилась к княгине, сделала книксен. Лёгкие завитки вспарили над её широким лбом и опустились на виски, как пуховые пёрышки.
— Здравствуй, Веринька! Отчего ты приехала одна? Здоровы ли родители?
— Благодарю вас, Нина Григорьевна! Maman приболела и не смогла сопроводить меня, — Вера отвечала тихо, а раскосые голубые глаза её бегали по лицам танцующих офицеров. — Катенька, могу ли я поговорить с тобою?
— Что ж, отдаю тебе нашу милую Катрин, — Нина улыбнулась. Величественный шаг — и газовый шлейф платья поволокся за хозяйкой к соседнему кружку неприглашённых дам.
— Катенька, — рука в длинной перчатке сжала её пальцы, — я ищу Александра. Он ведь здесь?
— Да, я видела его... между третьей и четвёртой колонной, — Екатерина оглянулась. Не из-за веера, не из-за плеча (к чему ужимки?). — Его уже нет. А что случилось?
— Стыдно говорить, Катя! — Вера наклонилась к её уху. — Ещё осенью Саша побранился с пап;. Причина глупая: папенька не дал ему денег, чтобы выручить приятеля. В Рождество Саша не приехал к нам, на письма наши не отвечает. Maman изводится, не спит который день. Занемогла вот: голова кружится, как с постели встаёт. Потому я и приехала в Петербург одна с гувернанткой — поговорить с ним!
— Я не вижу его в зале. Должно быть, вышел. Но мы можем попросить Нину...
— Не надо, Катя! Я без родителей, слухи пойдут... Лучше, если я уеду. Прошу тебя, как увидишь его, передай, что я привезла ему деньги от maman. Я остановилась у Осининых.
— Я всё скажу ему.
Кавалеры подпрыгивали, хлопая лодыжками. Дамы смотрели на кавалеров. Вдоль стен гудели голоса по-французски. Вера спрятала лицо за веером, смяла у бедра атласную сумочку-кисет и прошла через залу за спинами гостей — в раскрытые двери под алебастровым барельефом.
Лакеи на больших балах — первые шпионы. Где их благородия? Вестимо где: на чёрную лестницу изволили выйти. Какие благородия? Трое их было. Соврал, простите: не трое — четверо! Господина прапорщика молодого с фамилиею немецкой прихватили. Запямятовал... Те ли господа, аль не те — по именам всех не упомнишь.
Екатерина прошла анфиладу комнат. Свернула в узкий коридор. Навстречу несли с кухни в большую обеденную горячие блюда под колпаками, платменажи с солонками, соусницами, серебряными вилками и ножами, вазы с хлебцами, кёнигсбергскими марципанами, пирамиды тарелок.
— Вы видели здесь офицеров?
— Господа изволили на задний двор пройти, — ответил официант в расшитой галунами ливрее.
Что могли делать четыре офицера на заднем дворе? Неужели дуэль?
Екатерина протеснилась между очередью официантов и каменной стеной. По чёрной лестнице сбежала в холодную темноту. Здесь смердело помойной ямой и отхожим местом. Рука нащупала дверь.
Конюшни, каретный и сенной сараи, запах лошадиного навоза и поленница под навесом. Колодец с поилкой для лошадей. Золотое шитьё и пуговицы парадных офицерских мундиров блеснули на свету масляных фонарей. Александр стоял с приятелем, поручиком Масловым, в семи шагах от штабс-капитана Черевина. Узкоплечий прапорщик Финляндского полка Сеглер пытался воткнуть тесак в утрамбованную ногами и копытами леденелую землю. Дверь скрипнула — все четверо обернулись.
Между прутьями чугунной запертой калитки высунулись руки денщика с дуэльным ящиком.
— Пистолеты, ваше благородие!
Секундант Маслов не успел сделать шаг — Екатерина перехватила полированный ящик, и...
— Что вы делаете? — крикнул подпоручик Ильин.
На дне колодца булькнула вода.
Александр подбежал (Ох как грозно на него смотрели серые глаза!). Заглянул в чёрную глубину. Стукнул кулаком по деревянному срубу.
Слух о дуэли на балу гулял среди гостей. Толпа любопытствующих заполняла улицу через парадную и заднюю двери. Дамы в дымковых платьях жались на морозе под аркой, заглядывали через решётку калитки. Деликатно расталкивая гостей, княгиня Нина спешила к дуэлянтам по чёрной лестнице. Точно звезда загорелась среди грязного двора, фуражных сараев и втоптанной в снег соломы. Между штабс-капитаном и подпоручиком — словно греческая богиня, в лёгком белом платье. При луне мерцала сапфировая диадема. Никакой эмоции, никаких сантиментов и истерик:
— Господа, немедленно остановите поединок!
Князь Пётр Ланевский, полковник лейб-гвардии Семёновского полка, пятнадцатью годами старше жены, вышел последним и остановился позади толпы. Дуэлянты молчали, стреляясь презрительными взглядами.
— Господа, я настаиваю, чтобы вы сей же час примирились, — продолжала княгиня. — В противном случае, мне придётся закрыть для вас двери моего дома. Я жду!
Александр переглянулся с Масловым.
— Я знаю, что вы не станете извиняться перед подпоручиком, господин штабс-капитан. Извиниться должен я, ибо вы себя считаете оскорблённым. Я не признаю своей вины перед вами, но готов сделать вид, что причин для спора у нас с вами нет. Потому что об этом просит Нина Григорьевна.
Штабс-капитан посмотрел искоса:
— Так и быть. Ради спокойствия в доме Ланевских продолжать дуэль я не стану и настаивать на её возобновлении в будущем отказываюсь.
Ильин поклонился, щёлкнув каблуками, и первым ушёл в дом, игнорируя обращённые на него взгляды Екатерины, князя Петра Ланевского и гостей.
Быстрыми шагами он направлялся чередой комнат к бальной зале. Екатерина бежала вдогонку.
— Александр! Подождите!
Он обернулся:
— Что вы хотите мне сказать? Что?! Какого чёрта вы туда явились?
— Я искала вас!
— Зачем?! — подпоручик остановился перед нею. — Вы не понимаете, что наделали! Какой чёрт дёрнул вас утопить в колодце фамильные дуэльные пистолеты? Вы знаете, что мне будет за них от отца? Да он мне до смерти их не простит!
— Вам следовало бы кричать громче, Александр Сергеевич.
Невозмутимый голос, мирная улыбка, сонливый взгляд серых глаз — обезоружили его.
— Простите.
— Ваша сестра в Петербурге.
— Какая сестра?
— Вера! У вас одна сестра! Она приехала к вам сегодня из Москвы — одна.
— Вы шутите?
— Ваши родные обеспокоены, что вы давно не навещали их…
— И Вера обратилась к вам! А вам-то что за дело до меня, до моей семьи, Катрин? — Александр отвернулся и пошагал в залу.
— Вера остановилась у Осининых, она привезла вам деньги, — сообщила Екатерина вдогонку. — Она просит вас приехать.
— Мне ничего от них не нужно! Я получаю жалованье — и мне достаточно! Так и передайте Вере Сергеевне, если взялись служить ангелом-посланником!