Харизма хардкора N

                «прохладная окраинная улочка,
                мощённая булыжником, южные ветры,
                давние времена, мальчишка у ручья,
                босиком, вытянувшись на заборе, следил
                взглядом за полётом гусей в фиолетовом
                вечернем небе, и вдруг он оказался над
                ручьём, над улочкой и домами и
                посмотрел сверху на железную дорогу,
                ничуть не боясь упасть»
                Уильям Берроуз «Мягкая машина»

                [N]      

Сибилла читала лёжа с фаллоимитатором под мышкой. Тело её вытянулось белой змеёй. Тело – бутон магнолии. Иссиня-чёрные волосы оплетали её предплечья. Глаза цвета июльского Ионического моря выражали сосредоточенность и заинтересованность. Сибилла читала «Тексты ни о чём» Дельфия Зазафа. Чёрный треугольник возвышался одиноким холмиком над всей беломраморной равниной её нижерёберной ойкумены. Голландец прикоснулся губами к подбородку Сибиллы, пяткой – к её бедру, рукой погладил её шею, грудь, живот. Рука остановилась на чёрном холмике.

- Женщины даже читать должны обнажёнными.
- Почему тебя называют Голландцем? – Сибилла слегка приподняла правую бровь.
- Обнажённость женщины даёт Вселенной совсем иной импульс движения, - Голландец словно не услышал вопроса. Его тень на географической карте легла как раз посреди Индийского океана, образовав седьмой континент. Абсолютно чёрный без каких-либо надписей переплёт книги прекрасно гармонировал с волосами Сибиллы.
Чёрный стальной воздух, ползущий над маслянистыми пахучими шпалами и матово-блестящими рельсами, трескучий гул проводов, невидимые искры электрических атмосфер, гудки чугунных мамонтов и ферритовых филинов, распластанное и прибитое к ржавым локомотивным отбросам сумеречное осеннее небо в пятнах агонизирующего в облаках-трясинах заката. Расслаивающаяся на несколько образов фигура движущегося человека в дымных лимбах индустриального абсента. Бред, перемежающийся с кадрами из фильма «Голова-ластик». Тоннельный озноб. Трава из латунной проволоки прорастает между крошащихся железобетонных столбов. Бурый прямоугольный ландшафт наслаивается на фиолетовый и кобальтово-мшистый. Периодические завывания сирен и вольфрамовых волчьих стай. На коже проявляются татуировки полузабытых постцивилизационных мифов. Сны – искупительные жертвы, возлагаемые на алтарь смерти.

Ибисы-черепахи расклёвывают небесное стекло сквозь губчатые барракудовые тучи. На меня оказывают главное воздействие не писатели, а художники. Коктейль из древних эллинов, Сальвадора Дали, Макса Эрнста, Ива Танги, Рене Магритта, Босха и Брейгеля действует в высшей степени возбуждающе. Марабу-мастодонты растекаются болотной жижей в лужах эрогенных эпиорнисов и расслаиваются на аквамариновые ламинарии и цветущий порошок саламандровых лилий. Сибилла кладёт свою стопу выемкой в выемку между моей ногой и пахом. Отдалённая музыка стереоскопического тарантула, ломкие лучи асбестовых звёзд. Подземные медные газы вырываются из квадратных апельсиновых деревьев. Фаллоимимтатор под мышкой Сибиллы подрагивает, изменяя цвет на зернисто-гранитный.

Сняться ли пустыри одинокой боли, боги ли вступают в игру с индиговыми тенями на ярко-лимонных простынях, паучьи лапы сгребают в скирты хрустальные мумии леопардов-скарабеев. Кривые клювы ибисов-черепах загибаются под покровы саркофагов медузоидных обитателей Сириуса и сосут лимфу изумрудных шакалов. Большой и указательный пальцы другой ноги Сибиллы захватывают пенис у самого основания. Перистые плавники арафурийских рыб щекочут межножье сестёр Лилит. Лиловые пустыни далёких планет, пиктиновые пляжи сверкают бархатными татуированными черепами. Абсурдные звездолёты приземляются в носоглотку сфагнумных вагин клишированных фрактальных фуг, сафари кофейных ресниц, рисунки тольтеков на зеркалах парусных виолончелей. Энергия раскаляющегося клитора Сибиллы отворяет большие врата влагалища, малые пологи альгамбрового алькова,  агатовые ареолы груди  поднимают дрожжи эротической энтелехии, распушают парадизы плоти. Волосы на лобке шевелятся чёрными мамбами. Кистеперые рыбы медленно двигают усталыми рубиновыми телами в океанах сексуально-синусоидальных утонувших солнц. Хламидный канкан результирующих инъекций оскопляется грейпфрутовой луной. Клитор – прообраз гранатовых зёрен. Бедро в сетчатом чулке с малахитовой тканью афинской менопаузы, артериальные амёбы локальных экстазов, анатомический атлас лунного кишечника, мулатные сумерки в импровизированной пиале ктеинального залива, лимфоцитные шахматы на подносах глауберовых зрачков комфортной агрессии неофотальных инцестов. Сибилла – сад цветущих магнолий.

Черепахи-ибисы подползают к самому краю ванильного кратера. Ацтекские маисовые фаллосы. Перуанские узелковые тестикулы. Юкатанские пирамидальные вагины. Наши лица в зонах огня. Не пир, а жадное пожирание. Сексуальный потлач. 69596959. Тела-цифры. Тела-осы. Барабанный бой. Барабанный бой. Концерт 1000 барабанов. Последние поцелуи застывают на копчиках.


Состав голубым тусклым червём скрылся в глубине гудящего туннеля. Голландец стоял на платформе и недоумевающе смотрел ему вслед. Почесав одну ногу о другую, он вопросительно хмыкнул и зашлёпал босиком к дежурному по станции. Толстая тётка в форме подозрительно и неодобрительно уставилась на Голландца.
- Они уехали.
- Кто?
- Ботинки.
- Куда?
- На другую станцию.
И тут только дежурная заметила, что Голландец стоит перед нею босиком. В старой выгоревшей коричневой кожаной курточке, в потёртых некогда синих джинсах и босиком. Вроде не пьяный и не обкурившийся.
- Не, я сегодня сух, - читая её мысли, говорит улыбаясь, Голландец.
- А зачем ботинки снимал в вагоне? – испуганно-сурово спрашивает дежурная.
- Наверное сон приснился, что я дома. Разобулся, пошёл в ванную, а двери автоматически закрылись за мной, я ещё подумал, откуда в ванной автоматические двери.

- Ты не больной? Может температура у тебя? – заботливо-мягко трубочкой губки выпятила дежурная.
- Мне бы тапочки хоть какие – холодно стоять на граните – я не тибетский монах.
Где-то под пожарным краном дежурная открыла маленькую дверцу и копошась и пыхтя, стала вышвыривать какой-то хлам, не оборачиваясь как роющий нору барсук и выставив вверх пудовый зад. Бесформенный серый предмет угодил Голландцу в глаз… Угол одеяла, съехавшего в сторону, упирался в веко, ноги раскрыты, из приоткрытого окна тянуло прохладой. Ноги синие, как у окоченевшего трупа. Он схватил их руками и они отделились от тела. Голландец держал их перед собой как две цыплячьи тушки. Ему захотелось укусить их. «Можно приступать», - услышал он голос за кадром и проснулся во второй раз. Сибилла перетянула всё одеяло на себя. Он подобрался к ней и прижался животом к её попе. Где-то далеко замаячил призрак эрекции и растаял в онерических водорослях. Дрёма, переходящая в сон, сон, переходящий в дрёму. Опять промелькнула на горизонте зарница эрекции. Сибилла спала крепко. Голландцу было жалко её будить.

«Если бы человек не спал, видел бы он сны наяву? Или видеть сны наяву это привилегия гениев?» туннельные кабели, крысы, бледные фонари, как глаза дохлой рыбы, вагонная реклама: мази: от геморроя, для спины, для ног, от веснушек; слабительное, крепящее, снотворное, световые табло, цифры, хромированные поручни «что-то хотел записать вчера в дневнике (хорошая мысль пришла в туалете – в туалете всегда приходят хорошие мысли), но потом пошёл чистить зубы и переключился на другое – мысль улетела – ну туда ей и дорога тебя отвергают в этой жизни с порога всегда везде все это для мира нормально - это его сущность а моя сущность другая я не хочу принимать мир таким каким он есть – это моя сущность и я не хочу поступаться ею ради мира и ради вообще кого бы то ни было не хочу поступаться своей индивидуальностью своей вечной и нудной рефлексией своим эгоцентризмом нарциссизмом мизантропством пессимизмом всем спать невозможно сексом заниматься невозможно»

Голландец перевернулся на спину. «Книгу можно начать с чего угодно, а жизнь нет. Жизнь начинается, когда двое сходятся и решают. А может и ничего не решают и даже не подозревают, что зарождают чью-то жизнь. Бля, за тебя всё решили (или того хуже не решили) ещё до твоего существования! Никто никого не спрашивает и не даёт право выбора: член проникает в вагину, семя – в яйцеклетку и всё – готова новая жизнь. Хочешь не хочешь – вылазь на свет божий и шуруй» Голландец сжал рукой мошонку. «Вот, ребята, из-за вас вся эта канитель. Но скопцы ничего не добились, отрезая вас. Только оставили в истории след чего-то поистине горького и беспомощного в своём бесконечном отчаянии. Нет, серп слишком грубое орудие в борьбе со сфинксой. Сфинкса изворотливая и жестокая тварь – жизнь. Пока побеждает не Эдип, и победит ли он? Жизнь начинается по расписанию. Её не разрежешь на куски, не перетасуешь, не поменяешь местами и не склеишь их в разном порядке – всё последовательно от а до я: детство, отрочество, юность … … … … >>>> Жизнь заканчивается на самом интересном месте? [?]

Луна – самая прекрасная планета – там нет жизни. Ни техники, ни людей, ни жизни – ничего. Скалы, лунная пыль и невесомость. Плутон ещё, наверное, чудная планетка. Наверное, потому что о нём никто ничего не знает. Если она по размеру меньше, чем Луна, значит твёрдая, а не из метана какого-нибудь, как Сатурн. И самая далёкая от солнца и света. Лавкрафтовская планета. Юггот. Замечательное макабрическое название. Даже не хочется придумывать какое-либо иное. Окружающая тьма, камни и далёкие звёзды. И никакой биологической суеты. На краю света в полном смысле этого слова.

Но идеалом для меня является тёмно-пурпурная планета вдалеке от всех звёзд и галактик, от всех путей и орбит. Мы слышим музыку в глубине зрачков. Сны выворачивают наизнанку наши тела. Сквозь воздушные ткани твоих одежд видно возбуждённое тело. Среди яшмовых и янтарных россыпей звёзд мы ищем горчичное зёрнышко цвета граната – нашу планету К.

Моя жизнь похожа на жизнь Пьеро де Козимо в том плане, что через меня протекают потоки фантастических, безумных образов, они прямо захлёстывают меня, не давая опомниться. Поэтому в моих произведениях бесполезно искать некие идеи, символы и прозрения. К ним бессмысленно подходить с точек зрения эстетики, антиэстетики, дидактики, гедонизма и даже абсурда. В них нет никакой сатиры, чёрного юмора или сарказма. Это просто хаос ирреальных образов, низвергающихся в мою душу неведомо откуда, как Ниагара или Анхель.

Я – космическая пыль. Я рассеян по всей вселенной. Сколько таких пылинок? Не знаю. Но всё это я. Я соприкасаюсь со всеми мирами и творю свои никому неведомые миры.

Нужно просто заниматься своим творчеством не смотря ни на что и забыв обо всём. Так творил Пармиджанино. Когда ландскнехты Карла Пятого, как свора бешеных псов, ворвались в Рим, где художник выполнял заказ Папы Римского, Пармиджанино продолжал спокойно писать.  Когда они вломились в его дом и хотели убить его, художник продолжал творить, будто и не замечая солдат. Они были поражены. Они не только не прикоснулись к нему, но даже обороняли его от других. Об этом пишет Вазари и пересказывает его Вакенродер. Кто их нынче читает? Жалкое ублюдочное человечество!

Не смерть страшна – страшно унылое существование. А смерть? Мы даже не знаем что это такое. Просто человек уходит из этого мира, а куда неизвестно. Словно входит в невидимую спальню, сбросив у порога одежду-тело. Вот и Южик ушёл. Добродушный, слабый и милый. Порою я к нему был несправедлив, ну уж ничего не исправишь. Да и он порою… Сердечко у него было слабенькое, а жадности до жизни было много, даже слишком…

Тот разговор с Михом перед самым его отходом слово в слово запомнил.
- Дир, ты знаешь, что Южик на операцию ложится?
- Знаю. Видел его три дня назад.
- Надо молиться за него.
- Завещание писать надо.
- Ну ты… ты… что не веришь, что…
- Говорю же я тебе – видел я его. Смерть в его глазах. Не жилец он на этом свете. Стоит у последней черты. Хотя, кто знает, последняя она или нет.
- Да ты-то откуда знаешь? Ясновидец офигенный? Он в монастырь какой-то ездил или в скит к знаменитому монаху какому-то. Тот сказал, что операция пройдёт успешно.
- Соврал монах.
- Да откуда…
- Он башлял этому монаху?
- Не знаю. Наверное. Кто сейчас за бесплатно что делает?
- Вот поэтому и соврал. А я говорю правду.
- Ну ты прям пророк библейский.
- Монах правду знает, но соврал. А зачем ему правду говорить? Это всё равно ничего не изменит, а только человека расстроит, а так, глядишь, человек ещё недельку-другую с наслаждением проживёт, в хорошем настроении и с радужными мечтами.
- Я надеюсь ты Южику не сказал, что ты думаешь.
- Нет конечно. Да он и не спрашивал – я ведь не монах.
- А если бы спросил?
- Не знаю. Может и резанул бы правду – в зависимости от настроения. Но никаких если бы – он-то ведь не спросил.
- А ты жестокий оказывается.
- Я ещё раз тебе говорю, что я не монах, а поклонник Маркиза де Сада.
- А ты изменился. В пору нашей юности ты был совсем другим.
- Нет, я всегда был таким. Просто раньше я правды не говорил, хотел быть толерантным, не хотел никого обижать и огорчать.
- А теперь хочешь причинять всем боль?
- Не хочу. Правда причиняет боль – не я. Люди привыкли лгать. Ложь всегда белая и пушистая, а правда она чёрная и шершавая, как абразивный круг из крупного корунда. Подставь под него пальчик при скорости 1000 оборотов в минуту – и нет пальчика. Вот люди и лгут.
- Ты хочешь сказать, что всегда говоришь правду?
- Я же тебе говорил – под настроение, но стараюсь говорить.
- Хочешь быть лучше других?
- Нет. Я такое же дерьмо как и все. Просто когда говоришь правду, то понимаешь кто ты есть на самом деле и чем от тебя воняет, а ложь – это поливать дерьмо шанелью – от этого оно не станет благоухать, наоборот станет нестерпимо тошнотворным.
- Ну и что изменилось в мире от твоей правды, которую ты к тому же и не всегда говоришь?
- В мире ничего не изменилось – изменилось во мне.
- В худшую сторону.
- Да хоть в какую!
- А я не верю твоей правде.
- А я и не хочу, чтобы ты верил. Достаточно того, что ты не веришь».

- Почему не спишь? – Сибилла поцеловала Голландца в плечо.
- Слушаю дождь. Думаю, что все композиторы, без исключения, учились музыке у дождя.
- У дождя удивительная музыка.
- А ты почему проснулась?
- Не знаю. Может дождь разбудил.
- Под дождём гулять хорошо, особенно ночью.
- Дир, а всё-таки, почему тебя называют Голландцем?
- Но Дир это тоже не моё настоящее имя.
- А какое настоящее?
- Нет у меня настоящего имени. Космическая пыль.
- Что?
- В детстве с одноклассниками гоняли в футбол и бредили сборной Голландии, особенно я. Всё время ходил в оранжевой футболке, как футболисты голландской  сборной. А на одной из футболок набил ещё чёрной краской надпись Аякс. Это название самого крутого голландского футбольного клуба. Вот меня и прозвали Голландцем.
- А Дир?
- Князь такой был киевский.
- Так что в честь него…
- Это для отмазки. На самом деле здесь аббревиатура.
- Какая?
- И всё-то тебе расскажи. Много будешь знать – скоро состаришься, а я хочу тебя видеть молодой ещё долго.
- А кому тебе ещё рассказывать свои тайны?
- Ладно. Далёкий ирреальный – так расшифровывается.
- Далёкий от этого мира, ты хотел сказать? Да не такой уж ты и далёкий. Такие сексуальные гиганты как ты не могут быть далёкими от мира. Ты слишком любишь плоть.
- Ошибаешься. Например, Маркиз де Сад был далёк от мира.
- Ты сравниваешь себя с Маркизом де Садом?
- А ты хотела чтобы я сравнил себя с Серафимом Саровским?
- До Маркиза тебе…
- Ну да, у меня нет своего замка-дворца для занятия флагелляцией и в тюрьме я не сидел.
- А книги?
- А ты разве читала все мои книги?
- Так дай почитать. Любопытно.
- Они в рукописях. Такие вещи я пишу от руки, а почерк у меня…
- Отмазался.
- Если ты не откажешься набирать их на ноуте, я тебе подиктую.
- Мне не очень нравится профессия секретарши.
- Но в ней есть и плюсы. Секретарша никогда не остаётся без секса.
- Я и так никогда не остаюсь без секса благодаря твоим способностям. И сейчас не останусь.
Дождь, дождь, дождь. Если бы в мире не было музыки дождя, было бы так уныло. Когда идёт дождь, на улице ни души – все спрятались. И никто не мешает слушать дождь.