Харизма хардкора w

[w]

- Дир, расскажи мне о себе, - Сибилла подняла красный кленовый лист.
«Октябрь уж наступил…» Небо было прозрачным, светло-васильковым, сквозь его голубое стекло виднелся размытый диск луны.
- Нечего рассказывать. Моя биография серая и неприметная, я же не супергерой.
- Ты прибедняешься.
- Хочешь, чтобы я выгреб всё дерьмо из клоаки своей жизни.
- А кроме дерьма у тебе разве ничего не было?
- Было несколько женщин, о которых можно вспомнить с… вернее без… теперь ты есть.
- И всё?
- Си, ты хочешь, чтобы я тебе рассказал всю свою биографию, начиная с того момента как мои родители играли в догонялки в старом бессарабском дворике, на месте которого сейчас возвышается нелепость какого-то постмодерного ресторана? Именно в том далёком детстве моих родителей, когда они бегали друг за дружкой в незатейлевых одежонках, и начинается моя биография.
- Начни её с того момента, когда ты помнишь себя. Не углубляйся в дебри. Можно ведь начать и с царя Гороха.
- А с царя Гороха я не знаю в любом случае. Дальше бабушек-дедушек своих предков не знаю. Да и знать не хочу, честно говоря. Какая мне разница кем были мои предки, рыцарями Круглого стола или могильщиками, мне важно какой я, а не они.
- Я тоже не знаю свою родословную, но точно знаю, что линии матери и отца уходят куда-то в Ирландию.
- Оно и видно. Чёрные волосы и синие глаза – гэльский тип. Кстати, мой отец тоже относился к этому типу, так что может быть наши далёкие предки где-то соприкасались.
- Может быть, особенно когда очень хочется, чтобы так было.
- Да мне по барабану, главное, что я с тобой соприкасаюсь.
- Ну вот, я уже знаю, по крайней мере, что на своего отца ты не похож.
- Внешне нет, зато… Лучше бы я был похож на него внешне.
- У него был скверный характер?
- Скверный? Ха-ха! Это было бы замечательно, если бы у него был просто скверный характер. Я даже не могу подобрать эпитеты, чтобы проиллюстировать его такой милый характерец а-ля Жиль Рэ-Джек Потрошитель..
- Ты, как и все писатели, наверное, преувеличиваешь. Если бы он был похож на Джека Потрошителя, то одним прекрасным утром он просто бы поджарил твою заднюю часть себе на завтрак.

- Без сомнения, я склонен к гипертрофии, но в данном случае я не сильно преувеличиваю. Он был жесток и беспощаден, особенно когда был пьян, а пьян он был всегда. Он постоянно напевал свою любимую песенку: «Когда я пьян, а пьян всегда я…» Нельзя сказать, чтобы каждый день он напивался вдрызг, но подшафе был почти каждый день. И заводился с полуоборота по любому поводу. И самые больные темы – социальное неравенство и политика. Стоило только коснуться этих тем, как начинался отвратительный спектакль: мой предок багровел, глаза, вылезая из орбит, начинали бешено вращаться, и он, извергая фонтаны слюны, начинал, как припадочный, орать «Хайль, Гитлер!», выбрасывая вперёд правую руку, под которую не дай бог было подвернуться в тот момент. Он поносил самыми последними словами и низвергал в ад на вечные муки всех коммунистов, социалистов, гуманистов, евреев, славян, демократов, капиталистов, буржуев, чиновников, торгашей, банкиров, всех богатых и довольных этой жизнью. Он взахлёб превозносил германскую нацию. Славян он называл быдлом, потому что они презирают порядок, воруют друг у друга, унижают друг друга, предают своих же и насмехаются над своими же. И как иллюстрацию рассказывал один случай из своей лагерной жизни в Германии во время войны. Он был не в концлагере типа Бухенвальда, а в лагере гастарбайтеров с довольно лёгким режимом. Заключенные, среди которых были в основной массе славяне, пожаловались начальству лагеря на плохую кормёжку – мол, ваши немецкие поварихи плохо готовят, с намёком на то, что они воруют продукты. Немцы не возражали и сказали, чтобы заключённые сами выбрали из своих рядов поварих славянок, тогда никаких претензий не будет. О, немцы знали что они делают – они прекрасно знали славянский менталитет. Претензии возникли сразу же. Может немецкие поварихи и не очень хорошо готовили, зато они не воровали, и если тебе было положено 20 грамм плохенького мясца, то оно было. Новые же поварихи стали воровать в наглую и на обед вместо супа была только одна вода. Заключённые взбунтовались, а немцы смеялись – вот, вот, это же ваши поварихи, воруют у своих же, так поцелуйте их теперь в одно место.

Папаша говорил, что даже евреи ему симпатичнее, чем славяне, потому что они, по крайней мере, друг друга не продают, а, наоборот, помогают друг другу, но всё же их не любил, да и вообще никого не любил. Для него германцы – это были люди, а всё остальное – сволочь.

Мы с матерью, конечно, не выдерживали этого дурдома. Мать пыталась заткнуть отцу рот, но это только ещё сильнее распаляло его и начиналась драка с битьём посуды, хватанием за ножи и вилки, с угрозами и проклятиями. Мать была не из робкого десятка и не из слабеньких и давала достойный отпор, но всё же необузданная ярость отца всегда одерживала верх. Я только орал и как мог защищал мать, но на отца руку не поднимал – это могло закончится трагически. В эти моменты мне так хотелось его пристрелить. Но оружия под рукой не было. Кстати, а ты знаешь, почему в штатах школьники расстреливают своих одноклассников? Потому что есть доступ к оружию. Стащил у папаши карабин и вперёд гасить по своим врагам. Было бы у меня в детстве оружие, я бы тоже половину школы уложил. Ну может не половину, но четвертину точно. И предка своего заодно. Жаль, что у меня не было карабина, а ещё лучше калаша. Но где мне его было взять – у своего папули я мог стащить только бутылку водки – этого добра у него всегда хватало.

- Неужели у тебя так много было врагов в детстве? – глаза Сибиллы стали серыми и мрачными.
- Не то чтобы врагов, но типов, вызывавших у меня омерзение – достаточно. Так что от своего папочки я перенял жестокость и сверепость. И чувство справедливости. Социальное неравенство для меня тоже больная тема, но совсем в другом плане, чем у моего отца. Его возмущало неравенство. Меня это не возмущает – я знаю, что никакого равенства в социуме нет и быть не может. Меня возмущают разговоры об этом. Охи, ахи по поводу бедных и социально незащищённых и связанный с этим так называемый гуманизм. Вернее, псевдогуманизм. О каком гуманизме может идти речь, когда одни в золоте купаются, а другие с голоду дохнут. Зато полялякать о том как помочь беднягам бедным, чтобы и волки были сыты и овцы целы, все горазды. Перестрелял бы всех этих болтунов. Человек иррационален по своей сути и никакие рациональные доводы на него не действуют, когда дело касается его личной мошны – она должна быть полна доверху, пусть даже весь мир провалится в тартарары. Человек человеку волк. Homo homini lupus est. Так говорили древние римляне. Жестокий, суровый, но справедливый народ. По крайней мере они были честны перед собой и перед миром. Не было у них никакого гуманизма, ибо никакого гуманизма нет. Но потом его придумали, чтобы легче было обделывать грязные делишки и управлять массами. Гнусное человечество.

- Тебя страшно слушать, - глаза Сибиллы были как гранит.
- Но ведь ты хотела, чтобы я рассказал о себе – вот я и рассказал, теперь ты обо мне многое узнала.
- Но ведь у тебя много светлого, и я думаю, что в твоей жизни было много светлого.
- Может и было, но оно не запоминается. Вот смотри, видишь как кружатся семена клёна – маленькие осенние вертолётики стартуют с ветвей и приземляются на пурпурную листву, словно конические вертикальные стрекозки, прилетевшие из мира вечной поэзии – часами бы смотрел на эту красоту. А вспомнишь ли ты это через двадцать лет? Не вспомнишь. А ведь именно это и достойно воспоминаний. А вспомнишь какую-нибудь гадость, плевок в душу.
- Ты пессимист.
- Да, именно потому, что люди лжеоптимистичны. Все вокруг вопят об оптимизме, а на самом деле делают всё возможное, чтобы торжествовал пессимизм.
- С тобой тяжело разговаривать.
- Со мной невозможно разговаривать! И это тоже гадкое качество, перешедшее ко мне от моего отца. Он не допускал никаких возражений, он терпеть не мог, когда ему перечили, он был деспотичен, как все вместе взятые правители древней Азии. И он обожал этих тиранов, всех этих саргонов, ксерксов, камбизов, тимуров, бабуров, чингизханов. Чингизхан  был его кумиром. Он как рефрен повторял один и тот же эпизод, вычитанный им из какого-то исторического романа: объединитель монголов одним ударом меча отсекает голову жеребёнку и пьёт, хлещущую из артерии горячую дымящуюся кровь. Он был кровожаден и дик как тысячу папуасов, его место было среди пустынных гор, а не в цивилизованном обществе. Сибилла, ты когда-нибудь пила горячую кровь из ещё живой трепещущей плоти? А он пил из только что испустившей последний визг свиньи.

- Я не настолько мнительна как блондинки, но мне неприятны эти разговоры.
- Но ты же сама хотела узнать о моей жизни.
- О твоей жизни, а не о жизни твоего отца.
- Но без его жизни не было бы и моей. Я очень на него похож.
- Нет, ты другой, ты больше похож на свою мать, хотя я её и не знаю, но мне так кажется. Иначе ты бы не был поэтом. Ты просто был бы горьким пьяницей и дебоширом, как и твой отец. В тебе много женского, ты очень тонкая и чувствительная натура.
- Ты знаешь, как это ни парадоксально, но за всем изуверством отца проглядывала тоже тонкая и чувствительная натура. И я это уже понимал в детстве. И я понимал, почему он орал и бесился – от непомерного отчаяния. Он чувствовал всю боль этого мира, всю его трагичность, всю его жестокость, но не мог осознать всего этого, и у него была одна реакция на жестокость жизни – отвечать ещё большей жестокостью. Мне было жалко его и вместе с тем мне хотелось убить его. И не потому, что он славил Гитлера и ненавидел славян и евреев, поносил культуру и цивилизацию, а потому что он хотел раздавить меня своей яростной мощью, потому что немилосердный зверь брал в нём верх – я хотел убить не его, а его зверя.
- И хорошо, что ты этого не сделал.
- Что такое хорошо и что такое плохо? Не надо об этом – всё это слишком расплывчато.
Осень своим тонким скальпелем вскрывает внутренности земли и выворачивает наизнанку всю подноготную сновидений. Кружева, сплетённые из развевающихся волос Сибиллы, крыльев птиц и золотых ангелов, коричнево-алой листвы, черепичных крыш, раскроенных ветром облаков, небесных тканей, полуобнажённых деревьев, бродячих собак, солнечной ржавчины, жабьей икры автомобилей, обтрёпанных рекламных вывесок, пёстрой праздной толпы зевак и капель угасающего дождя, накрывают открывшуюся полость онерической тайны. Там в глубине дрожат и шевелятся газообразные существа всех подкосмических процессов. Серо-зелёные призраки долетают лишь до смутных взглядов сквозь пелену кружев.
- Дир, ты совсем не кровожаден, ты ведь пацифист. Если бы тебя возбуждал запах свежей крови, ты бы пошёл воевать.
- Войну ненавижу. Это ублюдочное человечество только то и делает, что воюет. Вся история человечества – это отходы скотобойни. Бог терпит всю эту падаль только лишь потому, что среди неё иногда появляются гении. Правда и он один раз потерял терпение – устроил Потоп. Но толку от него было мало. Теперь боги ждут окончательного завшивения человечества, чтобы сжечь его как чумную дохлятину. На этот раз непременно надо сжечь и пепел пережечь ещё раз, чтобы даже запаха от человечества не осталось.
- В тебе говорит тоже отчаяние.
- А что можно ещё сказать, глядя на всю эту мерзость, творящуюся под солнцем? Можно, конечно, молчать как великие мудрецы, но я не мудрец.
- Сколько бы ты не возмущался, всё равно ничего не исправишь.
- А я и не пытаюсь исправлять, я демонстрирую свою позицию. Даже если эта позиция заведомо проигрышная.
- Наверное я тебя за это и люблю.
- Ты меня любишь потому что любишь, как и я тебя. Ты попала в мои сети, как и я в твои. Любовь иррациональна. За что… почему… И любовь появляется когда не ждёшь. И именно в тот момент, когда ей надо появиться. Если бы мы учились в одном классе, мы бы может и не заметили друг друга. В школьные годы я вообще девчонок сторонился. Слишком они все правильные и прилежные. Я, конечно, не был хулиганом, но и паинькой тоже. Да и вообще я держался особняком.
- Ты слишком горд.
- Как и большинство поэтов. А ты нет?
- Я тоже была ещё той стервой.
- Почему была. Ты и сейчас прекрасная стерва и хищница.
- Мне кажется я стала мягче и правильнее. А вот в юности я точно была неправильной и непрележной, так что, может быть, мы и сошлись бы.
- Вряд ли. Свертсницы не возбуждали меня. Сексуальный энтузиазм у меня вызывали зрелые женщины: мои две тётки, мамины подруги да и сама мама, учительницы в школе, соседки. Они да редкие порнографические фотки, которые появлялись невесть откуда и запускались в классе по рукам, служили основой для моих сексуальных фантазий.
- И для онанизма.
- Да, этим делом я любил заниматься, впрочем как и все. Только никто никому не признавался. Все строили из себя эдаких дон-жуанов, которые перетрахали уйму девок. Только об этом и трендели. А на самом деле дрочили в туалете, держа перед собой фотографию одноклассницы, сделанную на память любительским фотоаппаратом. Одного кента из параллельного класса я застукал в кабинке школьного сортира.  Я никогда не дрочил на образы одноклассниц.
- Хотел быть не похожим  на других.
- Не хотел, а просто был. И есть.
- Таким ты мне и нравишься.
- Таким могу и разонравится.
- Ну я ведь тоже далеко не ангел.
- Да ты вообще настоящая демоница. Лилит собственной персоной. Только рогов и хвоста тебе не хватает.
- Ну что ещё может сказать поэт, особенно поэт бодлеровского закала.
- Да, поэтов, как и артистов, не поймёшь, когда они говорят правду, а когда играют.
- Эта интрига как раз и возбуждает.
- А что тебя ещё возбуждает?
- В тебе – всё. Ты сексуален до корней волос. В сексе ты король. Нет, император. От одного воспоминания о наших играх, клитор начинает пульсировать.
- А у меня от одного взгляда на тебя – стояк.
- И сейчас?
- Да всегда. Я вообще забыл, когда он у меня опускался.
- Опять поэтическая гипербола.
- Нет, скорее факт в виде ферритового стержня.
- Поэт не может разговаривать нормальным языком.
- А главное, не хочет.
- Ну тогда расскажи мне своим поэтическим языком ещё о своей жизни.
- Расписать в подробностях мою мастурбацию?
- А что, кроме этого ничего интересного не было?
- Ну кроме сексуальных фантазий были ещё и поэтические.
- Да, кстати, расскажи мне о начале своего творческого пути.

- Рассказывать особенно нечего. Чуть ли не с молоком матери начал впитывать сказки Пушкина. В лет 12-13 начитался Есенина и Лермонтова и начал писать, но так от случая к случаю. Бодлер и компания проклятых появились гораздо позже. Я ни с кем не общался и ни у кого не учился. Так, одинокий кактус в пустыни. Учился по книгам, у осени, у дождя, у своего отчаяния и злости, у своей радости, у своих слёз и у своей тишины. И всегда писал неправильно. И стихи. И прозу. Даже сонеты и гекзаметры у меня всегда выходили со своими особыми ударениями. А во всех рассказах у меня только один персонаж, а во всех романах – только два: он и она. Адам и Ева. И сад Эдем. И нет никакого человечества. И космоса тоже никакого нет. Есть красивое звёздное небо – и всё! Есть тенистый сад. И есть двое, которые любят друг друга. А что ещё надо? Войны, политика, экономика, финансы, медицина, наука? Вся эта сранотень? Ведь потому Эдем и называется раем, что там были только двое – Адам и Ева, а между ними БОГ. И все ведь хотят туда вернуться, но всё, господа хорошие – поезд ушёл. И средний вам палец по самый локоть!

- У тебя было плохое детство, поэтому ты такой злой и не любишь людей…
- У меня было отличное детство! Дай бог каждому. Конечно, меня не обучали музыке, танцам, изящным искусствам… Зато ничего и не навязывали – я был как одуванчик на пустыре: расцвёл, опушился и разлетелся хаосом парашютиков. Никто из меня не пытался вырастить гладиолус или георгин. Никто мне не вдалбливал в голову своих представлений о жизни и не надевал смирительных рубашек.

- Вот поэтому твоё творчество такое не дисциплинированное, хаотичное, разорванное, раздёрганное, какая-то куча мала, а не творчество, и именно поэтому…
-… да именно поэтому оно не признано и никогда не будет признано… но я к этому и не стремлюсь… ведь человек творит не для того, чтобы навесить на шею себе хомут из лавровых венков, а для того, чтобы оставаться человеком, не оскотиниться, не стать обыкновенным пожирателем. Что такое творчество? Это создание прекрасного! И всё! И когда я слышу о каких-то задачах, сверхзадачах, что оно должно учить, устремлять, продвигать, крепить… мне блевать хочется! Ничего оно не должно! Это только создание прекрасного! И пусть критики всех мастей визжат, что это пустой идеализм – срать я хотел на всех критиков всех времён! И пусть я сам порой создаю много отвратительного, а не прекрасного, всё равно я утверждаю и буду утверждать, что творчество это создание только прекрасного. Люди, социум требуют от художника создания чего-то воинственного, агрессивного, интригующего, запутанного, загадочного; каких-то там страстей, изломов, переломов, надломов, какого-то воя и клокотания о какой-то боли внутренней и внешней, какого-то зубовного скрежета, каких-то переворотов, поворотов, изгибов, падений и взлётов, чего-то душераздирающего и плотираздирающего… они упиваются этим садомазохистким поносом… Человечество обожает войну, смерть, казни, убийства, мордобои… оно экстатирует от криминальной хроники и хочет, чтобы всё искусство тоже было сплошной новостной лентой дикого криминала. А когда художник просто написал цветок, то сразу спрашивают: а это о чём?  А когда художник искренно говорит: ни о чём – просто цветок, созерцайте его и наслаждайтесь его красотой, то публика сразу скисает, вянет, пускает слюни, обвешивает вокруг, словно половые тряпки, свои носы, уши и щёки, захлопывает свои сонные глазолупки… и раздаётся вселенский храп. Будоражьте нас, смешите, злите, раздражайте, ужасайте, щекотите наши промежности, давайте нам поджопники, писайте на темячко, кусайте нас и даже плюйте нам в лицо, но только не подсовывайте нам свою скучную красоту! Свою дремотную идиллию! Своё пассивное созерцание! Свои бесплотные грёзы! Прочь! Дайте нам кучу трупов! Нет! – десять децилионов куч в десятой степени. Но и тогда мы не насытимся! И ведь Шекспир так и делал. Он вынужден был загромождать свои пьесы обитателями моргов. И казалось бы Шекспир достиг апогея… какой там! Мертвяков продолжают укладывать штабелями, хотят выстроить из них Вавилонскую башню… до Туманности Андромеды… и дальше… Когда художники писали нечто созерцательно-спокойное, идилличное, мечтательно-нежное, то говорили: это не художники, а слюньтяи, мягкотелые блондинки, ботаны или яйцеголовые интеллектуалы… Но это как раз и есть нормальное состояние человека. Все эти интеллектуальные изыски, барочные завитушки, коринфские стили… этим и должен заниматься человек. Утопать в этом, созерцать это, растворяться в этом… Дорийский стиль воинственен… в нём, конечно, тоже есть своя прелесть, но опять же таки с точки зрения созерцателя… А сам-то этот стиль был направлен на возбуждение воинственности. Всегда хотели и хотят, чтобы искусство чему-нибудь служило, а оно не служит… ремесленные изделия выполняют служебную роль, а искусство… оно бескорыстно, в нём нет ни грана утилитарности… это просто всплеск крыльев ангела… И когда художник отстранялся от социума и просто витал в облаках своих фантазий и мыслей, то говорили, что это упадок, декаданс… Упадок – это когда прекращается душевная и духовная работа, это когда из океана своего сердца человек выползает на мель своего плотского прозябания. Ведь ругают и клянут всех этих непонятных художников лишь за то, что они оторвались от субстрата и взлетели… а вот мы ж взлететь не можем, так обрубим и им крылья… Художник бродит, блуждает, пусть даже блудит в своих лабиринтах, но если он чист сердцем… «Сердце чистым должно быть у поэта, но стихи его могут быть иными», - сказал Гай Валерий Катулл. Один из моих любимых поэтов. Вот Каллимаха я тоже люблю… Ну, говорят, это для задроченных интеллектуалов… Ну если ты понять это не в состоянии, то так и скажи: не понимаю и отвали. Нет же, начинает выделять из своей жопы серную кислоту… стучит по столу кулаком и требует от искусства тупой доходчивости и плоской занимательности.   А представляешь себе книгу эдак на страниц в полторы тысячи, где описывается только восход солнца. Прочитав такую книгу, мозги ж перекрутятся в другую сторону, в другую спираль свернутся, а может и сами превратятся в восходящее солнце… Человек сидит на берегу моря и созерцает море. От рассвета до заката. И никакой интриги, никаких действий. Просто море, небо и солнце. И то, что происходит у человека в душе. А что у него происходит в душе в это время? Умиротворение. Он ощущает себя ЧЕЛОВЕКОМ. Не загнанной скотиной, жаждущей кого-то сожрать и самой не быть сожранной, а ЧЕЛОВЕКОМ. И ДАЖЕ БОГОМ!

- Ты неисправимый идеалист!
- Нет! Это человечество неисправимая скотобаза! Оно эксплуатирует природу, оно эксплуатирует художников, оно эксплуатирует красоту, оно всё эксплуатирует! Но Бог не фраер, Он всё видит… Вот взять к примеру Ван Гога. За всю свою бурную творческую жизнь он продал всего одну картину и несколько рисунков. Он жил в нищете, в холоде, в голоде, а теперь его картины продают за десятки миллионов долларов. Предки тех нуворишей, которые отваливают такие бабки за его картины, смеялись над Винсентом, обзывали его дураком и идиотом, они даже цента ему не пожертвовали! А их детишки и внучки теперь забавляются тем, что перепродают друг другу шедевры великого живописца, которые вообще продавать нельзя. Шедевры не подлежат эксплуатации! Они должны быть навечно выставлены в музеях и ими должны любоваться все и всегда. Бесплатно! Именно для этого Ван Гог и писал свои картины. Не для того, чтобы какая-то мразь наживалась на этом, а для того, чтобы его картины созерцали все, а не сугубо избранные гниды. Но главное он писал для себя! Чтобы реализовать талант, данный Богом, а не закопать его в землю. Выразить себя с максимальной страстью! И открыть в красоте мира новую красоту! А человечеству нет никакого дела до красоты! Ему подавай только мегатонны жратвы! И жаренные факты! Помню где-то на какой-то тусовке завели разговор о Ван Гоге, так одна мамзель  и спрашивает: это тот, кто ухо себе отрезал? Нет, говорю, это тот, кто писал потрясающие картины! Продолжают до сих пор обсасывать тему: Ван Гог сошёл с ума потому что много писал, или он много писал, потому что был сумасшедшим. Он сошёл с ума, потому что постоянно находился в чуждой, если не сказать смертельно-угрожающей среде. Жить постоянно среди непонимания и насмешек… в полной нищете… я бы посмотрел на вас, господа, нормальные обыватели… А психологи?.. Очень модные сейчас и очень богатенькие психологи, которые всё знают и всем советы дают, учат как жить… за приличную мзду… Они хотят всем гениям в задницу залезть и все внутренности выгрести их на поверхность и разложить по полочкам и под микроскопом, под электронным всё обследовать до атомных структур… А болт им вот такой! Не поймут они гениев! Не в ту область они залезают! Психологи могут изучать только обыкновенных людей. Гении им не по зубам. Гениев могут изучать только гении же. Но в том то всё и дело, что гении изучать не могут – они только творят – им не до изучений таких же как они. Чаще всего гении только конфликтуют с другими гениями. К сожалению… Психологи подходят к гению с мерками для нормального человека. Но к гению вообще ни с какими мерками подходить нельзя!  Гений не измерим!..Человечество! Да оно от зависти лопается, когда гений появляется на его горизонте. Да подумать только – Моцарту нужно было с трудом пробивать себе дорогу к признанию. Это Моцарту! Этому величайшему из всех гениев! Один Моцарт – это половина всей музыки, созданной за всю историю человечества. Не по количеству, конечно, а по гениальности. Если бы он прожил столько же сколько прожил Гайдн, его учитель, папаша Гайдн, как он его называл, то Моцарт написал столько бы произведений, что на миллион лет вперёд хватило бы. Да его должны были каждый день осыпать розами и золотом, а его пеплом, образно говоря, посыпали. И ставили палки в колёса. Все эти сраные курфюрсты, архиепископы, чиновники от музыки и политики, придворные капельмейстеры и прочая обывательская шелупонь, ничего не понимающая ни в музыке, ни в порывах души и сердца, ни в смысле человеческого существования. Моцарту обрезали крылья, тому, кто ещё в детстве покорил всю Европу своей музыкой. А что же говорить об остальных гениях! Пробиться через это стадо бандерлогов, именуемом «человечество», часто удаётся только через смерть. «Мы гениев лишь мёртвых признаём…» Это так высоко возносимое человечество, над которым так все трясутся – ах не дай Бог его атомной войной уничтожить или пандемией какой-то или ещё там инопланетной заразой какой-нибудь – ой-ой-ой – это человечество источает как античная ехидна яд гениефобии и гениецида. Оно же гениев на корню уничтожает, специально создаёт такие условия, чтобы гении не развивались, душит их всеми возможными и невозможными способами. «Миру не нужны гении, - как говорил Генри Миллер, - ему нужны рабы, толпы покорных рабов». С детства всех хотят окрасить в серый цвет – для этого у человечества уже заготовлено мегатонны серой краски. Но всё же некоторым удаётся увернуться от этой тотальной покраски. О, если бы хотя бы половине гениев дали возможность развития! – мы бы видели совсем иную картину Вселенной. Даже звёзды были бы другими! Вся история человечества – это планомерное и неуклонное уничтожение гениев. И если единицам из них повезло расцвести среди этой пустыни, то это заслуга как упорства и воли самих гениев, так и их ближайшего окружения, создавшего им благоприятную среду, спасшего их от разъедающих душу миазмов людского стада. Слёз не хватит, чтобы оплакать тех гениев, которые так и не смогли раскрыть крыльев или даже опериться.  Но и состоявшихся мы порой забываем… В истории человечества меня интересуют только творения гениев и их биографии. Моя вселенная состоит не из планет и не из звёзд, а исключительно из фантазий гениев… А человечество… Вот послушай, что пишет Роберт Шуман. «Мир без людей, - чем бы он был? Бесконечным кладбищем, смертным сном без сновидений, природой без цветов и без весны, представлением без действующих лиц, – и всё же! – этот мир с людьми – что он такое? то же самое: ужасающее кладбище погибших мечтаний, смертный сон с кровавыми видениями, сад, где растут лишь кипарисы и плакучие ивы, немой немой театр с плачущими фигурами. О Боже, он ли это – мир!?» И после этого мне говорят: ты мизантроп, ты не любишь человечество… А за что его любить?! Эх, была б моя воля… Впрочем… мне надоело осуждать это человечество – это не моя компетенция… Я созерцатель и поэт. Вот хочу написать колоссальный текст о твоём теле. Описывать тебя от корней волос до гладкой кожи твоих пяток. Медленно, эпично, подробно. Каждый волосок изобразить.

- Я же говорю, что ты идеалист. Ты идеализируешь моё тело.
- А человек не может не быть идеалистом. Он идеализирует, потому что любит. Этой своей идеализацией человек и создаёт красоту. А потом изображает её в своих творениях. Не мир прекрасен сам по себе, а мир прекрасен под взглядом человека. Человеческий взгляд создаёт красоту мира. А человеческое творчество создаёт красоту красоты.

- А как же те художники, которые создают антикрасоту, безобразие, уродство?..
- Это просто прыжок в сторону. Они не выдерживают сияния красоты. Они видят красоту, но им кажется, что она их порабощает и во имя некой призрачной свободы они бунтуют против красоты. Они хотят быть свободными художниками и изображать всё что угодно и не угодно… но в результате уподобляются свиньям, барахтающихся в помоях и собственном дерьме. Бесспорно, иногда приятно переляпаться в грязи, но только иногда… Вот взять Пикассо. Что он не видел красоту? Видел, конечно… здесь двух мнений быть не может, но он хулиганил, эпатажничал, кривлялся… тяга к копрофилии, копрофагии, некрофилии, некрофагии… пикацизм, эксгибиционизм и онанизм в одном бокале… ну ладно, побезобразничал и будя… но нет – утвердил как генеральную линию своего творчества… вот здесь-то он и погрешил против истины. А что такое истина? Истина – это красота. А публике-то ведь и подавай только чегой-то жаренного, вот и схватились за его ублюдочных девиц и осыпали миллионами то, что стоит не больше десяти целковых в базарный день. Я не против, чтобы художник изображал всё что угодно… я и сам пишу порой такую гадость… но я против того, чтобы называть это шедеврами. Собственно, это не я против, это истина против. Тот же Сальвадор Дали написал много всякой грязи, но у него есть и действительно шедевры. И главное, он понял, что художники эпохи Возрождения непревзойдённые гении и что их искусство является истинным искусством в отличие от малярства абстракционистов. Мне нравится абстракционизм и я им восхищаюсь, но ни одна картина абстракционистов не стоит больше, чем краски и холст, используемые при её создании. И даже всё абстрактное искусство, начиная от его истоков не перевесит ни одной картины Рафаэля. И прав, сто раз прав был Сальвадор Дали, когда говорил, что высшее искусство это искусство Средиземноморья, имея в виду античное искусство и искусство эпохи Возрождения и Барокко, ибо именно в нём утверждалась красота красоты. А всё это так называемое искусство Африки, Океании, доколумбовой Америки… конечно в нём много экзотики, сюра тоже предостаточно, но вот красоты… Для музеев оно, конечно, подходит… в музеях можно и консервные банки с собственным дерьмом выставлять… Но в галерее шедевров красоты ему нет места.  Я не против Пикассо и ему подобных (напротив, иногда интересно посмотреть на их мазню), но они не гении – так, мелкое хулиганьё.
 
- Дир, я слушаю тебя и… удивляюсь… или… даже… смешно что ли… мы тут рассуждаем о таких материях… и… голые… совершенно голые… вокруг валяются фаллоимитаторы, страпоны, всякие сексуальные прибамбасы, моё нижнее бельё… а мы тут… - во взгляде Сибиллы растерянность и недоумение перемешивались с жалостью и стыдом.
- Вот оно яблоко с древа познания! Вот это ядовитое яблочко! Оказывается мы голые! Адам и Ева вкусив… прозрели!.. А может наоборот – ослепли! Они были чисты, а сожрав! – именно сожрав! зачавкав! как свиньи! – это триклятое яблочко увидели… что? что же они увидели? свои голые тела! и всего-то! и не поняли их красоты! Потому что утратили внутреннюю красоту! Потеряв музыку и поэзию души – они потеряли всё! И это чувство потери их преследует постоянно! Оттого им и стыдно! И в тебе, Сибилла, оно всплыло из подсознательных пластов падения. Мы не голые – мы райские, эдемские! Наши тела – это музыка!