Уточка. Григор Михайлович Тютюнник перевод с укр

Григор Михайлович Тютюнник

УТОЧКА
На песчаном косогоре, с которого далеко видны луга, речку и окрестности
лугового хутора Княжеская Слобода, немного на отшибе от большого
нагорного села стоит изба верх возле дымохода запал(видно, стропила
подгнили), а окна подались к земле так близко, что если бы
вздумалось кому-то заглянуть в них, то наклоняться пришлось бы, как к
копанке* воды набрать. Да и желающих заглядывать негусто, разве что детворе когда вздумается, потому что живет в доме старая слепая баба Ганна, прозванная в селе уточкой. Кто и когда ее так окрестил, уже никому не помнится, потому что
было это давно, еще до Ганиного девичества.
Ослепла уточка не сразу. Сначала появились бельма небольшие,
с маковое зернышко, потом начали расти, ежедневно понемножку заслоняя от
старухи реку, луга и окрестности Княжеской слободы, которые бабушка вечерами, на закате солнца, любила разглядывать из-под ладони, узнавая издалека
старинные, с плетеными дымоходами избы своих сверстников, к кому
ходила, пока была попроворней, на престольный праздник, праздновать или и так просто проведать. Те вечера будили у уточки не щедрые, померклые воспоминания
о молодости, о том, как, было, напрядала за зиму на два, а то и на  три куска полотна, как навязывала в жатву по восемь, а то и девять снопов ржи, как ходила к проруби стирать в маленьких сапожках на босу ногу, как молодая с непокрытой головой в лютый крещенский мороз не чувствовала мороза, только уши горели, словно два маковых лепестка, да сердце выстукивало под вышитой сорочкой, предвещая долгое счастье, долгую жизнь...
И вот не стало этих вечеров, как и не было. Пришла тьма и закрыла
от старухи не только солнце, а и эти нещедрые воспоминания, ибо ничто уже их не
будило.
Принялись уточку спасать, кто как мог: водили к шептухе, возили к исцеляющей иконе, вдували в глаза перетертый сахар через соломинку, аж пока старуха не ослепла навеки.
Приехали со службы Уточкины сыновья, вызванные телеграммами — оба старших сержанта сверхсрочной службы, в офицерских фуражках, с блестящими, под слюдой, лычками на погонах и да скрипучих ремнях. В доме запахло хорошо выделанной кожей, ваксой и новым слежавшимся сукном.
Встретила Ганна сыновей уже наощупь, однако не плакала и не
убивалась своей бедой, потому что считала себя же и виноватой, что не
известила о нем заблаговременно лишь улыбалась на радостях тихой
самоотреченой улыбкой да протягивала к сыновьям невидящие руки,
натыкаясь ими то на твердые портупеи, то на холодные значки, то на острые козырьки офицерских фуражек.
Увидев мать такой беспомощной, покорно улыбающейся куда-то
в пустоту, сыновья в конец стушевались и даже всплакнули, хоть это им и не к лицу было при такой строгой форме. А когда первое, самое острое и
больнейшее впечатление от материнской слепоты несколько притупилось, сыновья
ласково отругали старуху, потому что тоже считали ее виновной в том, что
случилось, наперегонки хвастались своим хорошим знакомством с военными врачами, «каких на гражданке ишо нада поискать», а за ужином выпили за приезд, повеселели, и показывали в клубе, как танцевать солдатскую польку с этакими выкрутасами да с прищелкиваниями каблуками.
На другой день, одев старые материны телогрейки, братья починили плетень, подрезали старой ржавой косой избитый воробьями остришок*, нарубили пол хлевчика ольховых дров, а покончив с этим, сунули матери в ладонь по несколько новеньких хрустящих десяток и отправились в путь: служба есть служба.
И снова зажила уточка одиноко, понемногу привыкая к вечной тьме и к тропам, которыми ходила всю свою жизнь на работу и с работы, в луг по дрова и с дровами, к крыныци* и от крыныци и снова на работу.
По весне, когда старые тропы терялись в лужах и грязи и протаптывались новые, уточка большей частью сидела дома, а когда подсыхало, выходила к калитке и спрашивалась у прохожих:
- А где оно теперь тропинки?
Прохожие, если им некуда было спешить, брали старуху за руку и выводили на проталины, а дальше она шла уже сама, неся на устах ласковую, будто навсегда застывшую улыбку благодарности...

***
Душно и сладко пахнет в нижнем садике старухи терновник, гудят в нем пчелы с теплой, солнечной стороны и осы, что налетают сюда из леса попастись. Случается им и хату уточке посетить. Тогда в ней делается веселее, и уже не разит прелой пустотой, как это бывает зимой или поздней осенью: осы тоненько вызванивают под
потолком, звонко, с разгона бьются хоботками о стекла или пасутся себе
потихоньку на скамье под образами, где еще с Пасхи хранятся у уточки блюдце сладкой кутьи да горсть не дорогих конфет может, кто-то из малышей наведается, будет чем угостить.
Иногда приходят уточке тоненькие листы с треугольными штампами и переводы - всегда ровно на десять рублей. Сыновья писали, что служба проходит нормально, что дети, то есть ее, Уточкины, внуки, которых она никогда не видела, растут и что войны пусть мать не беспокоится, еще скоро не будет. В конце каждого письма обязательно приписывалось, чтобы мать берегла себя, ходила до лавки не дорогой а
лугами, чтобы топила лежанку не только просушки хаты, но и для душку и т. п. А дальше, в самом низу, после сыновних поклонов, уже другим почерком писалось: "Дорогая мамаша!!! Примите так же привет от ваших невесток Лилии, Нюси, а также от ваших внуков Жорика и Геника. Посылаем вам 10 руб. на повседневные расходы. Пока все.
До свиданья".
Получив письмо, уточка просила соседей прочитать его раз и второй раз, потом принималась диктовать ответ, который начинался всегда одними и теми же словами:
"Дорогие мои дети и внучки мои бриллиантовые. Кланяется вам низенько ваша мать и бабушка и ждет вас в гости хоть на денек, если уже нельзя вырваться на подольше, потому что страх как хочется увидеть внучков, что не терпится, что вроде бы так снялась и полетела...»
В этом месте соседка перебивал Ганну и спрашивался осторожненько:
- Как же вы их, тетка, увидите, незрячая?..
- Так уж хоть ощупаю, та голосочки послушаю, - улыбалась в потолок старуха, отнюдь не обижаясь на замечания. Далее она извещала о том, что недавно присвоили ей пенсию от колхоза, двенадцать рублей, и просила, чтобы денег больше не
слали, потому что ей хватит и казенных, а покупали себе побольше теплой одежды
на зиму и еды "получше". К лавке же ей, воля-неволя, приходится ходить по дороге, поскольку луга перепахали и засадили осокорниками, так что теперь негде и щавелю на борщ ущипнуть. Однако пусть они только не беспокоятся: если мать и когда вырвется к лавке за хлебом или селедкой, то шоферы видят ее еще издалека и
объезжают или останавливаются и тутукают... И снова кланялась низко, теперь уже не только сыновнему семейству, но и сослуживцам, «которые без матерей росли», и снова просила приехать хоть на денек, обещая внукам новенький сачок на рыбалку, невесткам по старинной вышитой сорочке и по два роменских рушника "ибо они уже скоро выведутся", а сыновьям церковный воздух в доме вечерами, настойку и соленого терновника на закуску.
После того как письмо было отправлено, уточка принималась убираться в доме: споласкивала ведро, в которой время от времени собирался на дне рыжий колодезный осадок, мыла пахучий ивовый кружок, которым накрывала воду, скребла стол, табуретки, скамьи, подмазывала пол, держа кисть в правой руке, а левой ощупывая уже промазанное, чтобы не оставить, случайно, сухой заплатки, протирала полотенцем цветные картинки, приколотые к стенам акациевыми шипами. Только
сыновних портретов, прикрытых вышитыми рушниками, да еще образов
не трогала, боясь повалить наземь, и паучки спокойно оплетали их густой, как рыболовная сеть, паутиной.
Однако больше всего любила уточка в тот день, когда, по ее расчетами, сыновья уже должны были получить письма и отправиться домой.
Тогда она надевала чистенькую одежду, обувала новые офицерские сапоги с тупыми форменными носками и, прихватив по палке в обе руки, с почтением шла к лавке по гостинцы-пряники, водку да твердое, как глина, повидло: ей почему-то казалось, что более изысканных лакомств, чем "фабричное повидло", для невестки и быть не может...
Каждый раз, как только уточка, разыскав тропинку, входила в село, ее
в тот же миг окружала малышня, игравшаяся себе на выгоне посреди
чертополоха: то пристроятся за бабой и на цыпочках, хихикая,
передразнивают ее осторожную походку, то забегают вперед и показывают
ей язык, чтобы убедиться, совсем баба слепая, или не совсем;
а то отбегут ровно настолько, чтобы до них не достала палка старухи, и
начинают тоненько дразнить:
-Вуть-вуть-вуть-вуть...
- Тась-тась-тась...
- Гыля!
Уточка не сердилась на ту забаву, потому что знала, что тем лишь подстегнет, поощрит малышню, и тогда от нее не отвяжешься, а только улыбалась в небо или останавливалась и спрашивала:
- А чьё это ты такое громкое да бедовое, а? А подойди, будешь бабушке
за поводыря! - И шла себе дальше, почти не отрывая ног от земли, чтобы не потерять тропинки.
Когда же по дороге попадался кто-то знакомый и обращался с приветствием ли этак себе покашливал через плетень, давая о себе знать, уточка охотно останавливалась поговорить какое-то время, потому что знала, что ее непременно начнут расспрашивать, куда это она нарядилась да и зачем, и будет возможность и сыновьями похвастаться и посоветоваться, как его лучше гостей ублажить: или курочку к уксусу сварить, или холодца к хрену, или на молочное налечь, ибо кто же знает, что оно русским да еще и городским более по вкусу.
Если на такой разговор попадались женщины, то любезно советовали старухе и се и то; мужчины же охотнее расспрашивали о сыновьях: где они и кем служат, в каких частях и какое получают жалование.
- Да жалование такое, что жить можно, - охотно рассказывала старуха.- А кем служат, кто знает, что вам и сказать... Грицко, младший, так тот вообще молчит, как спросишь, А Мусия, старшего, спрашивала, то не признается. Низзя, говорит, запрещено. Так я уже и не надоедала.
- Значит, возле ракет, - делали вывод дядьки и заводили болтовню уже о своих служивых, большинство которых тоже "отбывала сверхсрочную", аж пока не доходило до спора: один доказывал, что его Колько младший сержант и механик танков, Второй говорил, что это брехня, потому что как же Колько может быть механиком, да еще и при
 звании, когда он тупенький, с трудом до седьмого класса доплелся, да и то военкомат заставил. Что же он в тех танках петрит! Кончался спор тем, что дядьки тихо зарекались более никогда не здороваться друг другом, а тот, у которого был колодец, запрещал ехидному соседу ходить к нему за водой...
Тем временем уточка, закупившись в лавке, возвращалась домой,
складывала гостинцы на чистенько вымытую полку для посуды, приправляла водку
сухими стебельками "животковой чаполочи", березовой почкой или еще
каким-то, только ей известным зельем и, заткнув бутылку тряпичным
чопиком, ставила ее под скамью в красном угле где темнее и прохладнее.
Так шли дни и месяцы, ниже ходило солнце, седел, словно брался дымком, терн в нижнем садике старухи и осыпался наземь в первые утренние заморозки. По ночам в избу наведывалась сырость и липла к стенам мохнатыми грибками - только тогда старуха поняла, что сыновья не приедут, и впервые за несколько лет слепоты заплакала, вытирая бельма сухими скрюченными пальцами.
А как-то, уже поздней осенью, пришло уточке письмо как всегда, от старшего, Мусия, ибо младший, Грицько, был на переписку ленив и отзывался нечасто. Мусий писал, что вырваться домой за лето не ему, ни Грицьку не удалось (начальство не пустило), а невестки та внуки сами ехать не захотели, потому что «какой же им в этом интерес?».
- Одно слово, чужая чужбина...- только и сказала уточка, даже не дослушав письмо, и трудно было понять: касалось это лишь невесток и внуков или и сыновей...

***

И вот снова пришла весна, и снова зацвел терн в уточкином садике, приманивая своим благоуханием ос и пчел на молодой цветок, прилетели в село ласточки и аисты на давние свои гнезда и принялись обновлять их, люди штукатурили и белили хаты, жгли за воротам прошлогоднюю листву, только уточкина хата, что присела и почернела за зиму еще сильнее, стояла посреди того весеннего движения и обновления одинокая и тоже будто слепая.
Но однажды - это случилось перед самым праздником пожаловал к уточке гость, молоденький солдатик в значках на всю грудь и кожаных перчатках, хоть на улице было уже тепло и солнечно. Весело поздоровавшись на пороге, гость какую-то минуту молчал, видимо, разглядывал обстановку, потом уже не так браво спросил:
- Здесь живет Ганна Кошкалда?
- Здесь, сынок, здесь, - заволновалась уточка, уловив знакомый военный дух, который враз заполнил дом.- Проходите ближе и садитесь.
Солдат осторожно скрипнул лавкой.
- Я, бабушка, от вашего сына, Мусия Прокоповича, привет вам привез, - сказал и коротко, неумело вздохнул.- А еще вот гостинцы здесь, бабушка.
— А... сам же он, Мусий, - тихо спросила уточка.- Чего же он сам не заскочил?
- Ему, бабушка, сейчас приехать никак нельзя. Он в нашем полковом оркестре первая труба, играть на параде будет...
- Вон как...- то ли удивилась, то ли стушевалась уточка и долго молчала потом. Когда же почувствовала, что гостю, видимо, неудобно сидеть, спросила             - А кем же Грицько, младший мой, числится, не слышали?
- Он уже давно демобилизовался, охотно пояснил солдат, - и сейчас работает в охране где-то на заводе, точно не скажу...
Потом солдат пошел. А уточка еще долго сидела в одиночестве в полутемной хате и впервые за много лет почувствовала, как все ее тело наливается незнакомой доселе усталостью и словно деревенеет.
Да вот, наконец, солнце село так низко, что заглянуло в окна старухи, ласково пощекотало старой щеку, согрело темные прожилки на руках и спряталось за рекой, поставив над Княжеской слободой высокий розовый столб.

*копанка – рукотворная яма с водой, не большой водоем
*остришок – нижний край соломенной крыши
*крыныця – родник, источник, ключ