Советский реабилитанс

     В этой заметке я хотел бы поговорить о том, как советские люди относились к реабилитации тех, кто был репрессирован Советами по политическим мотивам, и, в частности, как они относились к решениям о реабилитации своих близких. Их реакция мне всегда казалась удивительной. Хотя этому есть вполне понятное объяснение. Однако примерно такую же реакцию вызывали решения о реабилитации не только у тех, кто мог бы быть отнесен к классу простых советских людей, но и у тех, чьи имена были на слуху у всей страны. А это представляется гораздо более удивительным. Правда, быть может, только на первый взгляд.
    
     Однако все по порядку. Начнем с того, как проходил процесс репрессий у Советов. При этом будем иметь в виду репрессии большого отрезка времени, от Октябрьского переворота до начала 50 х годов.

     В советские времена не принято было все старательно протоколировать. Поэтому нужно признать, что мы не все знаем про это время. А раз так, то мы вынуждены строить какие-то догадки, основываясь при этом на здравом смысле.

     В математической статистике известен так называемый метод максимального правдоподобия. Суть его заключается в прямой трактовке его названия. То есть в том, что мы выбираем такое предположение о каком-то явлении, которое лучше всего соответствует наблюдаемым данным. Так же будем поступать и мы, когда будем выбирать наиболее правдоподобное объяснение происходившему в стране Советов.

     Сначала поговорим о том, как проводились аресты. Они проводились в соответствии с указаниями руководства страны. Причем руководства самого верхнего уровня. Поскольку нерадивость в этом деле должна была расцениваться как преступление перед Советами, аресты проводились строго с тем размахом, который предписывался властями. А размах этот был огромный.

     Как из всего населения страны выбирали тех, кого арестовывали? Ну, на этот вопрос трудно ответить с какой-то долей общности. Но что можно сказать точно – это то, что в миллионных толпах арестованных были люди, по-разному относящиеся к советской власти. Думаю, что можно уверенно утверждать, что многие из них относились к Советам вполне лояльно. И чем дальше от 1917 года, тем больше в процентном отношении было среди арестованных тех, кто был полностью или почти полностью на стороне Советов.

     Но были среди арестованных и другие категории людей. Какая-то часть из них явным или неявным образом противодействовала советской власти. Это могли быть и активные политические противники, и люди, просто выражающие некоторые негативные взгляды, без всякого намерения к противодействию. Часть арестов производилась по социальному признаку, часть – как политическая борьба в различных эшелонах власти. Какие-то аресты производились по доносам, иногда мало или совсем не обоснованным, а иногда вполне обоснованным, с точки зрения советских законов или согласно тому, как население понимало поддержание правопорядка в стране.

     А как проводились следствия на местах? Как выносили решения судебные органы по результатам следствий? Как выносили решения внесудебные органы?

     А как это все могло производиться, если арестованы были миллионы? Откуда могло взяться время на обоснованные разбирательства? Откуда могли взяться люди? К тому же было ясно, что обоснованные разбирательства и не предполагаются. Руководство страны позаботилось о том, чтобы карательные органы четко представляли себе, каких действий от них ждут и как будут наказаны те, кто это осознает не вполне. При этом насаждалось понимание того, что следует действовать не столько по букве закона, сколько на основе революционного правосознания. В результате приговоры часто выносились без всяких на то оснований. А в случаях, когда по букве советских законов (которые сами по себе были антигуманными) правонарушение супротив советской власти имело место, мера наказания часто намного превышала норму, этими законами установленную. Каким образом это достигалось? Очень просто: к действительным правонарушениям добавлялись правонарушения придуманные, сфабрикованные. Такова была практика предъявления обвинений и вынесении приговоров. Формально она была противозаконной, а фактически была обязательной, и соответствующие ей требования спускались с самого верха. Верховный правитель был абсолютным диктатором. Его указания в любой сфере заменяли любые писаные и неписаные законы.

     Думаю, что при всем при том степень вины и степень наказания были положительно коррелированы. Скажем, человек, рассказавший какой-то сомнительный анекдот, обвинялся в антисоветской агитации и пропаганде и наказывался лишением свободы сроком на семь лет. А другой человек, собравший пять единомышленников, с которыми он разрабатывал план перехода от советского строя к другому, демократическому, наказывался более сурово. Он был расстрелян как японский шпион и создатель террористической организации, целью которой было свержение советского строя.

     Теперь вопрос. Что можно сказать о вине этого человека, который был расстрелян как японский шпион и создатель террористической организации? Наверное, надо сказать, что он не был виновен в шпионаже. И не был виновен в создании террористической организации. Но он был все-таки в чем-то виновен (с точки зрения советских законов). А именно – в том, что стремился к изменению советского строя. А с точки зрения верховного правителя он был самым настоящим контрреволюционером и подлежал расстрелу. И чем быстрее – тем лучше. Поэтому объявить его с этой целью японским шпионом и диверсантом считалось тогда в карательных органах абсолютно нормальным деянием.
    
    И вот наступил 1953-й, а за ним и 1956 год. Широкая волна реабилитации прокатилась по стране Советов. Она проводилась с большим размахом. Может быть, даже с бOльшим по сравнению с волной репрессий. За несколько лет надо было рассмотреть дела, возникшие в течение не одного десятилетия.

     И теперь перед судами встала еще более неподъемная задача. Надо было пересмотреть все политические процессы и проверить, был ли в каждом конкретном случае состав преступления или нет. А поскольку репрессированы были миллионы, то как-то представляется сомнительным, что нашлись люди и время для квалифицированной проверки всех этих дел. Ведь надо было отделить надуманные правонарушения от действительных, доказать справедливость действительных и неправомерность надуманных и потом принять соответствующие решения. Так что, думаю, квалифицированной проверки всех дел не было. И все решения принимались на скорую руку. Благо, руководство страны позаботилось о том, чтобы результаты таких проверок были заранее известны.

     Какие-то дела, однако, в которых фигурировали известные имена, в процесс реабилитации не попали. У нового руководства были свои соображения по этому поводу. И на эти дела в дальнейшем у Советов нашлись и время, и средства.
    
    Как относился простой народ к процессу реабилитации 50-х годов? Ну конечно, этому были чрезвычайно рады те, чьи близкие пострадали от репрессий. До 1953 года общее настроение было таким, что, мол, зря, без причины, не арестовывают. Начиная с 1953 года, все, кто был репрессирован по политическим мотивам, считались в народе поголовно невинно пострадавшими.

     Репрессированы были миллионы. И среди них было много тех, кто ни сном ни духом не был замешан ни в каких антисоветских деяниях. Но были ведь и такие, кто был в чем-то виновен. Хотя бы с точки зрения советских законов. И чем ближе к 1917 году, тем в процентном отношении таких людей было больше. И близкие таких людей знали об их настроениях и об их действиях. А если и не знали, то, конечно же, могли об этом догадываться.

     Как же в таких случаях реагировали близкие репрессированного на решение о его реабилитации? Чаще всего это были жены репрессированных. Много ли было случаев, когда жена, отрицая виновность мужа по каким-то пунктам обвинения, гордилась тем, что ее муж не был лоялен (или не был вполне лоялен) советской власти и, таким образом, был виновен по другим пунктам советских законов? Я не знаю ни одного такого случая.
    
    Мой сын Матвей был назван в честь его деда, Матвея Невельского, расстрелянного в 1936 году. Кто он был такой, Матвей Невельский? Я знаю о нем совсем отрывочно и совсем мало. Знаю только, что он был приверженцем Троцкого. А когда был убит Киров, он говорил своим близким: «Это его работа!» (имея в виду усатого гуталина).

     Что еще я знаю о нем? Практически больше ничего. Знаю только об обстоятельствах его ареста. Жены Матвея Невельского при его аресте не было дома. Но там была ее сестра. И она мне говорила, что в процессе обыска, когда энкавэдэшники шарили по полкам с книгами, он вдруг крикнул: «Осторожно! Там бомба!» Чем этих энкавэдэшников напугал и разозлил чрезвычайно.

     В 56-м Матвей Невельский был посмертно реабилитирован. Что говорила по этому поводу его жена? Она говорила, что дело против ее мужа было сфабриковано и что он был невиновен.

     Меня это удивляло. Почему, скажем, она никогда не говорила, что ее муж пострадал за правду? Ну, то, что Матвей Невельский был за Троцкого, говорит о том, что он не был противником советской власти. Но ведь он называл верховного правителя убийцей, причем убийцей коварным. Почему же его жена никогда не сказала, хотя бы в кругу близких, что ее муж ясно осознавал, кто управляет государством? И что он понимал, что происходило в стране, и не исключено, что за это его и убили? Почему его жена не гордилась тем, что ее муж не был лоялен верховному правителю?
    
    Был ли такой случай единичным? О, нет! Я знал не одну семью, где кто-то был репрессирован, а впоследствии реабилитирован. И все, без исключения все, говорили только о невиновности близкого им человека и о том, что дело против него было сфабриковано. Никто из жен убиенных никогда не гордился своим мужем. Все они говорили только одно – что процесс был сфабрикован и что их муж был невиновен, и вот теперь он наконец-то реабилитирован. То же самое говорили и те, чьи близкие были репрессированы по политическим мотивам, но по каким-то причинам еще не были реабилитированы.

     Казалось бы, что в 56-м и, тем более, значительно позднее, можно было бы ожидать другой реакции. Ну, скажем, такой. Да, мой муж всегда критически относился к действиям Советов. И я благодарна ему за то, что он многое изменил и в моем понимании того, что происходило у нас в стране. Он рассказывал обидные антисоветские анекдоты. Вот за это он и пострадал. И теперь, когда его посмертно реабилитировали, что я должна сказать? Спасибо нашей партии?

     Но нет, про такое я никогда не слышал. Все только радовались, что их муж признан невиновным и реабилитирован. Можно было бы понять их, если бы они говорили так для властей, чтобы получить какие-то льготы за невинно убиенного и чтобы, не дай бог, не подставить себя под удар своими опасными предположениями. Но они говорили так и в кругу близких, с которыми вели весьма доверительные разговоры.

     Что еще удивительного во всем этом? Ведь мало кто знал точно, что инкриминировалось их близкому. Поэтому, казалось бы, можно было с одинаковой степенью удачи предполагать, что он либо где-то как-то наступил на ногу советской власти, либо ни сном ни духом не был замешан ни в чем. Почему же при этом все склонялись ко второму варианту? Почему никто не предполагал первый вариант, тоже вероятный, как и второй, но гораздо более почетный?

     И вот тут возникает такой вопрос. А считали ли близкие репрессированного первый вариант почетным? Считали ли они, что антисоветские настроения принадлежат скорее героям, чем преступникам? И в ответе на этот вопрос и таится разгадка того феномена, о котором я говорю в этой моей заметке.

    
Одно время ходили слухи о разработках секретными службами Советов психотронных электромагнитных лучей, которые могут манипулировать толпой и вызывать у любого человека заданные эмоции, превращая его в зомби. Не знаю, насколько такая информация верна, и велись ли такие разработки. Но такие лучи у Советов всегда были. Это не были ни электромагнитные лучи, ни какие-то другие реальные лучи. Это были, если так можно сказать, виртуальные зомби-лучи, которыми обрабатывалось все население страны. Испускались такие лучи тандемом, состоящим из советской пропагандистской машины и карательных органов, превращающих население страны в лагерную пыль.

     К сожалению, можно констатировать, что этими виртуальными лучами было задето почти все население Союза. Почти сто процентов населения были так или иначе подвержены воздействию этих лучей. Может быть, кто-то не согласится с этой моей оценкой – сто процентов. Они, наверное, в подтверждение своих убеждений, будут говорить о своих друзьях или знакомых, которые были убежденными противниками многих действий Советов. Но одно дело – быть против каких-то действий Советов и совсем другое – быть против основополагающих принципов построения социалистического государства. 

     В генетике есть такие понятия, как генотип и фенотип. Генотип – это набор генов организма, от которого все, в сущности, и зависит. А фенотип – это внешние проявления этого набора генов. Ненавидеть кого-то из правителей страны Советов, быть против каких-то его действий – это про, так сказать, «фенотип» советской власти. А вот быть против идей, послуживших основой переворота 1917 года в России, или быть против самого переворота – это уже про «генотип» советского устройства жизни.
    
    Когда я учился в университете, я был частью одной замечательной компании. Она первоначально возникла на базе университетского математического кружка, где мы занимались, когда были еще школьниками. Солженицын считал, что в любой компании в Союзе всегда были стукачи. Ну, и наша, конечно, не была исключением. Позднее, когда мы уже учились в университете, два наших стукача засветились в известном деле Лейкина. Но остальная часть нашей компании, расширенная новыми друзьями и подругами, казалась мне уже довольно чистой в этим смысле. Каждый из нас был против всех зверств Советов и против их бессмысленных запретов. И мне казалось, что все мы единомышленники.

     Но я не понимал, что мы все тогда говорили о «фенотипе» Советов. Более того, мы говорили только о крайних проявлениях совка. И только в этом мы были единодушны. А как мы все относились к «генотипу» Советов, то есть к идеям, питавшим переворот 1917 года, к самому перевороту, – это оставалось за кадром. Я, например, об этом тогда даже не думал. И, как оказалось, зря не думал. Какие-то члены нашей компании, которые, как я полагал, были моими стопроцентными единомышленниками, поскольку держали всю верхушку Советов за бандитов, при случае, оказавшись в другой стране, голосовали бы снова за совковообразных кандидатов.
    
    Мой сосед по лестничной площадке в Москве был, как говорили тогда, автомобилистом. У меня тоже была машина. И на этой почве мы с ним вроде как сдружились. И как-то очень быстро выяснилось, что мы были одинакового мнения и о советских вождях, и о том, что Советы вытворяли тогда.

     И вот как-то я встречаюсь с ним на нашей лестничной клетке, и он мне говорит:

     – С праздничком!

     А это случилось 7 ноября. Ну, «с праздничком!» – это не совсем то же самое, что «с праздником!» И я сначала подумал, что он шутит. Но все-таки я ему сказал, что я не отмечаю этот день как праздник.

     – Ну, как это? – ответил он. – Как же не праздновать? Это какая-то бессмыслица! А что ж тогда праздновать?

     На самом деле с таким настроением жил не только мой сосед. Я бы сказал, вся страна поголовно (ну, почти поголовно) в начале ноября отмечала «ноябрьские праздники», или «ноябрьские», как тогда говорили. Отмечать одно из самых кровавых событий на земле (если не самое кровавое) как праздник – это представлялось мне просто кощунственным. Но не только отмечать, но даже просто обозначать его терминологически в разговоре как праздник – это тоже звучало для меня кощунственно.

     В начале мая страна отмечала «майские праздники», или «майские». Что конкретно отмечалось в этот день, не все могли отчетливо объяснить. Но «праздник» этот был примерно той же природы, что и «ноябрьский».

     Приходите к нам на ноябрьские, на майские хочу поехать в Ленинград, ноябрьские и майские мы обычно празднуем с родителями… – вот так, с такими терминологическими украшениями мог проистекать разговор между людьми страны Советов. Это была обычная терминология тех дней.

     Только ли простые советские люди говорили на таком языке? Нет, не только. Вот выдержка из письма И. Бродского – Ф. Вигдоровой:

     «Очень хочу на ноябрьские или к Нов. году выбраться на пару дней (хотя теперь не знаю, удастся ли: болею уже неделю и на меня глядят очень косо)…»

     Лидия Чуковская приводит рассказ Ахматовой о визите Бродского в Ленинград:

     «Вы знаете, конечно, что в Ленинград приезжал Иосиф? Приезжал на майские праздники. Два дня назад сидел напротив меня вот на том самом стуле, на котором сейчас сидите вы…»

     А вот выдержка из другого письма Бродского Вигдоровой:

     «На ноябрьские или к Новому году меня, может статься, отпустят. М.б., имеет смысл поехать в Москву? Я очень хотел бы увидеть Вас и поговорить…»

     Весь советский народ с нетерпением ожидал ноябрьских и майских дней, чтобы отметить самые главные на земле праздники. И все гордились их советской страной и глубоко верили в идеи, которые им кто-то когда-то завещал. Вот в этом-то, скорее всего, и была причина обсуждаемого в моей заметке феномена. Вот поэтому близкие репрессированного и не хотели признать или даже просто предположить, что он был как-то замешан в противодействии существующей власти.

     В 1937 году был расстрелян известный советский военачальник Виталий Примаков (который был вторым, как считается, мужем Л. Ю. Брик). В 1957 году он был посмертно реабилитирован.

     Как реагировала на это Брик? Вот свидетельство Василия Васильевича Катаняна, сына последнего мужа Брик:

     «Уже после реабилитации Примакова ЛЮ призналась: “Я не могу простить себе, что были моменты, когда я склонна была поверить в виновность Виталия. К нам приходили его сотрудники, военные, тот же Уборевич, и я слышала, как они говорили: “Этот дурак Ворошилов” или “Буденный просто неграмотен!” И я могла подумать – почему нет? – что и вправду мог быть заговор, какая-нибудь высокая интрига. Я была удивлена, что Примаков это скрыл от меня. И я не могу простить себе этих мыслей”».

     Примаков был достойным представителем советской власти. И служа ей, совершил много злодеяний против своего народа. Однако считается, что он производил все-таки какие-то действия против верховного правителя и, во всяком случае, был настроен против него.

     Ну почему же Брик не могла сказать – да, мол, Виталий прекрасно понимал, кто его окружает, у него не было иллюзий на этот счет. Даже если бы она никогда не слышала всех этих разговоров про Буденного и Ворошилова, почему не предположить лучшее про своего мужа? Да если бы даже ее муж никогда не имел никаких намерений противостоять верховному правителю и его арестовали и расстреляли по ошибке. Даже в этом случае почему бы не сказать – да, Виталий не принадлежал к стаду баранов, бездумно идущих за своим пастухом. Я знаю его ум, проницательность. Он должен был явно понимать, кто его окружает. Возможно, поэтому он и поплатился своей жизнью.

     Ну, пусть не такими словами. Но почему Лиля Юрьевна не могла даже предположительно допустить, что ее муж был способен на противодействие если не тирании, то хотя бы тупости и глупости? Нет, она фактически отвергает участие ее мужа в каких-нибудь заговорах. И даже стыдится своих мыслей об их возможности.

     Можно ли объяснить это тем самым: воздействием лучей, которые превращают людей в зомби? А какое еще может быть объяснение, если она стыдится даже мыслей о том, что муж мог быть не согласен с генеральной линией правителя страны? Никакого другого объяснения ожидать не приходится. Л. Ю. Брик варилась с чекистами в одном котле. Почитала их за святых. Ну и поэтому действия их лучей не избежала.

     В феврале 1988 года решением Верховного суда СССР был реабилитирован Н. И. Бухарин. Вскоре после этого его вдова, А. М. Ларина, выпустила книгу «Незабываемое», в которой она пишет о роковых событиях жизни Бухарина и о своей нелегкой судьбе в последующие годы. Заканчивает свою книгу она такими словами:
    
    «Полувековая дистанция отделяет меня от описанных драматических событий. Я заканчиваю писать эти строки, когда Николай Иванович наконец посмертно восстановлен в партии. Я счастлива, что дожила до этого дня. Справедливость восторжествовала».

     Реабилитации Бухарина предшествовало широкое общественное движение. В каком направлении это движение проистекало, можно представить себе по следующей выдержке из письма Е. А. Евтушенко на имя М. С. Горбачева:

     «Дорогой Михаил Сергеевич!

     Переправляю Вам письмо с просьбой о реабилитации несправедливо обвиненных в свое время и казненных деятелей партии, и среди них в первую очередь Николая Ивановича Бухарина, которого Ленин называл “законным любимцем партии”. Это письмо подписано представителями передовой части нашего рабочего класса с Камаза. Под этим письмом могли бы подписаться и все лучшие представители нашей интеллигенции. … Реабилитация Бухарина давно назрела… Мы, как наследники революции, не имеем права не вспомнить добрыми словами всех, кто ее делал».
    
     Наверное, Евтушенко считал, что его поэтическое чутье позволяло ему безошибочно определить, был ли виновен Бухарин против партии, которую тогда единолично представлял усатый вождь, или не был. И он, наверное, полагал, что ошибиться в этом он никак не мог. Ведь в противном случае его бы поправили рабочие Камаза.

     Должен признаться, что несмотря на мои слова про сто процентов населения, которые были подвержены воздействию зомби-лучей, письмо Евтушенко меня все-таки поразило. Его слова о наследниках революции никак не вязались с его известным стихотворением «Наследники Сталина». Правда, одно с другим не вязалось только на первый взгляд. Ведь в одном случае речь шла о наследниках революции, то есть о «генотипе» Советов, а в другом – о наследниках ставленника революции, то есть о «фенотипе» Советов. Ну и Евгений Александрович к одним наследникам себя причислял, а от других категорически отмежевывался.

     Ну а в чем единственно я бы согласился с поэтом в его письме Горбачеву, это с пассажем относительно лучших представителей интеллигенции. Конечно, Евтушенко здесь прав. Все они (ну, наверное, почти все они) вполне могли бы подписаться под этим документом.

    
В августе 1921 года был арестован и потом, через три недели, расстрелян Николай Гумилев, первый муж А. А. Ахматовой. Он был обвинен в участии в заговоре Петроградской боевой организации Таганцева.

     По каким-то причинам, которых мы не будем касаться в этой заметке, Гумилев не попал в список реабилитируемых ни в 50-х, ни в непосредственно следующих за ними годах. Он был реабилитирован решением Верховного суда СССР посмертно только через 70 лет после его гибели, за три месяца до распада самого СССР, 30 сентября 1991 года. (Не могу удержаться, чтобы не заметить, что это был последний день моего пребывания в Союзе.)

     Как относилась к этому решению общественность советской России? Все реагировали на это примерно так: наконец-то Гумилев, арестованный по сфабрикованному обвинению, оправдан. Других вариантов реакции на его реабилитацию я не встречал.

     Одним из таких примеров может быть заметка Ю. Зарубина, написанная к 80-летию расстрела Гумилева. Он приводит свидетельство секретаря Луначарского А. Э. Колбановского. По его словам, Луначарский поздно ночью по телефону обратился с просьбой о спасении Гумилева к предводителю большевицкого переворота. На что тот ответил: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас». Тем не менее, вывод автора заметки таков: «Так или иначе, Н. Гумилев был арестован по сфабрикованному поводу и расстрелян как участник заговора против новой власти». Почему же автор заметки не может даже предположить, что Гумилев действительно мог быть способен на действия против советской власти? Неужели потому, что человек, «чье имя освещает русскую поэзию, как имена Пушкина, Лермонтова, Блока» (это все, по словам автора заметки), не мог идти, по мысли автора, против «святого» – против советской власти?

    
А можно ли сейчас сказать, в чем заключалось участие Гумилева в заговоре, было ли вообще это участие и был ли заговор?

     Ну, как мне кажется, и тогда, по горячим следам событий, нельзя было ничего сказать с достоверностью. А сейчас – тем более. Но какие-то свидетельства об этих событиях имеются. Хотя они не являются вполне согласованными. А иногда противоречат одно другому.

     Вот свидетельство Георгия Иванова по этому поводу:

     «Гумилев незадолго до ареста вернулся в Петербург из поездки в Крым. В Крым он ездил на поезде Немица, царского адмирала, ставшего адмиралом красным. Не знаю, кто именно, сам ли Немиц или кто-то из его ближайшего окружения состоял в том же, что и Гумилев, таганцевском заговоре и объезжая в специальном поезде, под охраной “красы и гордости революции” –-матросов-коммунистов, Гумилев и его товарищ по заговору заводили в крымских портах среди уцелевших офицеров и интеллигенции связи, раздавали, кому надо, привезенное в адмиральском поезде из Петербурга оружие и антисоветские листовки. О том, что в окружении Немица был и агент Че-Ка, провокатор, следивший за ним, Гумилев не подозревал. Гумилев вообще был очень доверчив, а к людям молодым, да еще военным – особенно. Провокатор был точно по заказу сделан, чтобы расположить к себе Гумилева. Он был высок, тонок, с веселым взглядом и открытым юношеским лицом. Носил имя известной морской семьи и сам был моряком –-был произведен в мичманы незадолго до революции. Вдобавок к этим располагающим свойствам этот “приятный во всех отношениях” молодой человек писал стихи, очень недурно подражая Гумилеву…»

     А вот, что писал Георгий Адамович:

     «В дни Кронштадтского восстания он <Гумилев> составил прокламацию, – больше для собственного развлечения, чем для реальных целей. В широковещательном этом “обращении к народу” диктаторским тоном излагались права и обязанности гражданина и перечислялись кары, которые ждут большевиков.

     …Его расстрела никто не ждал. Гумилев не имел почти никакого отношения к «таганцевскому делу», по которому был арестован: Горький обещал похлопотать, чтобы его скорее выпустили… только об этом, так как худшее казалось невероятно. Но у всех арестованных был произведен на квартирах обыск. У Гумилева нашли листок с прокламацией, забытый в книге».

     Ахматова умерла задолго до реабилитации Гумилева. Но как она относилась к обвинениям, выдвинутым против него, мы знаем. Лидия Корнеевна Чуковская приводит запись своего разговора с Ахматовой о Гумилеве в марте 1964 года:

     «Заговорили о Гумилеве.

     Анна Андреевна сказала:

     – Он сидел на Гороховой с 4-го до 25-го августа.

     Я спросила, правда ли – ходят такие слухи – что власти предлагали ему побег, но он отказался, желая разделить участь товарищей.

     – Вздор… Никаких товарищей у него не было и не могло быть, потому что и де ;л
     а никакого не было. Колю допрашивали отдельно, о других арестованных он и не знал».

     Опять же возникает такой вопрос. Почему Ахматова отрицала участие Гумилева в заговоре против существующей власти? Ведь наверняка ей не было известно, в чем его обвиняли и на каких основаниях. К моменту ареста Гумилева они были уже три года в разводе. Поэтому она не могла быть уверенной в том, были ли у него товарищи среди других обвиняемых или не были, и вообще не могла знать никаких деталей этого дела.

     Почему Анна Андреевна не хотела принять даже в виде версии (для Гумилева почетной!), что он пытался пойти против режима и вел себя благородно, желая разделить участь товарищей? Почему она так уверенно отвергала такую возможность? Наверное, потому, что она считала, что версия, согласно которой Николай Степанович идет против режима, порочит его. Значит, и здесь виноваты те самые виртуальные зомби-лучи советской власти?
    
     Да, эти лучи проникли во все уголки страны, затронули всех от мала до велика (в прямом и переносном смысле этих слов) и искалечили души всех живущих на земле Советов. И только этим можно объяснить тот феномен, который я рассматривал в своей заметке.

                Октябрь 2024