Дорогами Астафьева по Краесветску

   Город Игарка...  Улица Трудовая...  Если смотреть  влево, то она аккуратно смыкается с улицей Шмидта. А вот если посмотреть вправо, то эта улица Трудовая внахлёстку пересекается с улицей Смидовича. И в итоге поглощает её.
  Улица Смидовича останется  только в старой нумерации, фактически превратившись в склад сырья. 
 Фото начала 70-х годов.
  (Архив автора)
    

   Мне часто доводилось бежать этим же путём, которым они с улицы под названием Школьный тупик, пересекая оживлённую улицу Шмидта, сбегали по этой улице Трудовой на тесный от толкотни пароходов берег протоки… И долго буду вспоминать, как встретил однажды маленького щенка, которого очень рано посадили на цепь. Берег был утыкан сарайчиками, будками, как здесь говорят – балками. Собачья будка стояла у балка, где хозяин хранил лодочный мотор и канистры с бензином. Видно было, что щенок ещё не наигрался... Я причмокнул губами и присвистнул, и щенок совершенно по-детски отреагировал, заиграл своим хвостишком, припал к земле и пополз ко мне. А в глазах столько радости и надежды! Ткнулся в моё колено, а я погладил его по голове… Пошарил по карманам, прихлопнул – извини, ничего нет. И пошел дальше, оглянувшись… Не боясь, что щенок побежит следом… А он смотрел, мол, я на цепи, извини, не могу вслед за тобой, ты же видишь, я сытый. А за то, что погладил по голове, спасибо…


   Да, этот щенок был из тех времён… Город Краесветск… И это ведь не брёвна вмораживали в лёд протоки… Сюда тысячами утрамбовывались украденные людские судьбы… Нет, это не город  Краесветск, и даже не  город Пшик, как назвал  его  один из героев этой повести… Это город Кража…


   Подобный разговор мог состояться и у Толи Мазова, и у Алёши Карамазова, окажись он здесь через сотню лет… Действительно, у Достоевского всё начинается в городе Скотопригоньевске в 1870 году. Я же приехал в Игарку в 1970-м, а на берег протоки впервые ступил именно там, на улице Трудовой…   
   Причудливо слепленной из пляшущих домиков, уходившей, нет – кубарем скатившейся в Волчий лог. Помнится, я был поражён этим хаотичным видом деревянных сооружений, которые мало соответствовали деревенскому укладу. На складе готовой продукции комбината, где тоже были улицы и переулки, где между штабелями продукции строго соблюдались противопожарные разрывы, рядовки было больше.

   Именно той строительной рядовки, когда рядами, когда палисадничками в улицу, а задами – в огороды… Когда строго отведено место и для баньки, и для скирды сена – обязательно подальше от жилой избы… Нет, здесь всё было внахлёстку… Как жильё, мало отличимое от сараев и дровяников, как доски и горбыль для обшивки стен, как обрезь – «макаронник» для топки печей, сваленный для лучшего догляда прямо к подслеповатым окнам…


   Сразу же обратил внимание, что почти все эти домики улицы Трудовой, тесно – крест-накрест схлестнувшейся с улицами Шмидта и Смидовича, «рублены на вывоз». На брёвнах, на венцах,  зарубками усматривалась разметка, которую обычно оставляют плотники, когда сруб придётся разбирать, а потом этими венцами собирать уже на новом месте… Зарубки вечные… Как-нибудь потом, бросив в костёр на берегу реки старую листвяжную щепу, вдруг с удивлением обнаруживаешь эти зарубки… Почти стёртые, забитые песком, заиленные, но вдруг явственно проявляющиеся при выгорании…


   Домики были стандартные, примерно – четыре на пять, иногда чуть больше – пять на пять. Может быть, дома эти рубили плотогоны, прямо там, на плоту, пока гнали лес в Игарку? Или ещё на берегу в каком-нибудь Кривляке, где формировались эти плоты, в междуречьях Сыма, Каса и Дубчеса… Скорее всего, это был уже отлаженный промысел лесорубов, у которых появился дополнительный вид заработка… А у переселенцев – более дорогой, но зато быстрый способ обретения жилья. Такие дома выглядели надёжно, основательно, а главное – привычно.


   Конечно, можно было и подешевле… Напишешь заявление в комендатуру, пойдёшь на конный двор, дадут тебе лошадь, позволят горбыль и обрезь возить от завода, а за опилки, которые будешь брать, ещё и спасибо должны бы сказать… Но не скажут…
 
   И начинай ставить из отломков брёвен, подобранных здесь же, на складе сырья, столбы – основу сооружения… Потом околачивать эти столбы корявой сучковатой некондицией – крепким отборным горбылём, а затем уже изнутри лепить стены и простенки из чего придётся, засыпая и утрамбовывая опилками… И не забудь огородить прочной и широкой завалинкой… Завалинка – основа жилья… На завалинку, когда пригреет яростное полярное солнце и появятся первые проталинки, можно будет выпустить детей… Именно с завалинки для многих игарчан начиналась жизнь… Такая же завалинка была и в детском доме… Там, за Волчьим логом, который угадывается… 


   И не только домики, лепили общие бараки. Но такие засыпные строения стояли не долго… Как потом отметят опытные строители, чем теплее завалинка, тем с большей интенсивностью начинает оттаивать под домом вечная мерзлота. Ещё говорят, что «мерзлота отдаёт»... Поэтому те, рубленые домики, прибывшие в Игарку на плотах, не выглядели шаткими, хоть и кособочились вразбежку… Но своими схваченными в «чашку» ли, в «лапу» ли нижними венцами за землю держались цепко. Настолько цепко, что иные простояли до конца семидесятых годов…   


   Как рассказывала мне тётя Маша (Мензиля?) Зеленова, она не знала от чего плакать – от радости ли, от жалости ли, когда их начали переселять в панельные дома пятиэтажек… В домике семьи Зеленовых там, на этой улице Трудовой, довелось бывать… Удивляться чистоте, и не как в бараке, а особенному – «дощатому» запаху выскобленного дресвой пола, любоваться домотканными, стиранными тут же в протоке и вымороженными на воздухе половичками, вывезенными откуда-то ещё из-под Предивинска…


   Да, это город, но Город пляшущих домиков. Чуть позднее, когда углубился в историю Игарки, возник другой термин, заимствованный у Достоевского – Скотопригоньевск… Нет, никуда мне не деться от этих символов, всё-таки видится во всём этом всё тот же Толя Мазов... Алёша Карамазов? Нет, Витя Астафьев…


   Что его постоянно подталкивало и влекло в этот город прошлого? Он каждый раз возвращался в прошлое, в детство, с его обидами и слезами, которые перекипали где-то внутри, их нужно было прятать… С мечтами? Ну, какие мечты могут быть у мальчишки, выросшего в Игарке? О самолетах, которые садились на протоке и с этой же протоки взлетали? Хотелось их наделить особыми свойствами птиц… И особыми чертами тех людей, которые управляют этими «птицами»… Только что черная тарелка репродуктора объявила, что самолёт, пилотируемый Василием Молоковым, взлетел с акватории Абаканской протоки и направляется «на Игарку». Да, город был интересен не только этими самолётами. Недаром ведь поначалу говорили: «мы поехали на Игарку». И правильно говорили.


   Каким он был тот книжный мир, сформированный Наркомпросом и лично Надеждой Крупской? «Капкан» Пермитина? А потому его «Кража»… Мир, который он сам придумал, город «капкан» и город «кража». Краесветск родился позднее, родился красивым, как озарение… А поначалу был город «Комендатура», был просто город «Пшик»… Именно таким он виделся поначалу его герою Репнину…


   Город, где людей цепко держали в капкане. Город, где крали людские судьбы и жизни, крали детские души. Иногда мне казалось, что он недоумевает, оглядывая сопровождавшую его толпу девчушек музея вечной мерзлоты: «Зачем вы множите мою боль, уже изжитую, пережитую… Во мне уже всё улеглось, и не хочу я вас видеть… Зачем вы суете мне свои книжонки, напечатанные всё теми же формами профполитиздата? Благословенная Игарка, говорите? Кем же она благословлена, эта Игарка? Зачем вы множите мою беду? Ах, вы нашли тот детский дом? Вы хотите поставить его в музее под названием «Острожная деревня»? И вы хотите сохранить это ещё и во мне?»

   
   Который раз пытаюсь представить себе, что чувствовал или мог чувствовать маленький мальчик, внезапно вырванный из привычной среды в виде тёплой бабушкиной печки и зелёной улицы, густо заросшей травой-муравой и кудрявыми «калачиками»… Из родной семьи, которая как могла старалась защитить его от сиротства…

   Всё-таки Потылицыны – мамина семья отличалась от семьи Астафьевых. Астафьевская родова была весёлой, гулеванистой… Люди отмечали, что не глупые и наделены заметной сметливостью, но, что называется, без царя в голове… Мужики до старости слыли ходоками… И вот в этой чужой семье в какую-то Игарку… Осознавал ли он это?

   А Игарка несла в себе особую и поначалу необъятную суть, больше связанную с болезненным страхом… Потом страх уходил, но оставалась непонятная, а потому ощутимая настороженность… Сначала в виде незаходящего солнца, которое пытается нырнуть за край неба на уже привычном заходе, и это у него почему-то не получается… Поэтому солнце долго-долго будет катиться по горизонту и, неожиданно подпрыгнув на гриве чернолесья, вдруг вынырнет уже там, на восходе… И у него тоже не получается из непонятых и бесконечных сумерек окунуться в долгожданный сон… Он так и не уснёт от этих внезапно распахнувшихся пред ним белых ночей, когда плыл на пароходной палубе… В этой загородке из каких-то домашних узлов… Первый семейный угол?

   Потом на всю жизнь останутся в нём неожиданное сочетании бурных вод Енисея, кажется, не поддающегося ручному управлению, и таинственных, но ручных пароходов… Как невозможно было сказать, что «я поехал в Север» или «я поехал в Юг», так нельзя было выговорить, что «я поехал в Игарку». А ты смог бы въехать в эту Игарку?   


   И она ведь тянула и привязывала к себе эта Игарка, которая постепенно переставала быть таинственной. Потому что оставались таинственными стоявшие в этой протоке иностранные пароходы… Серые, угрюмые, закопченные, они никогда не несли флагов расцвечивания, не приветствовали порт, в который пришли забирать лес. Только свой флаг, тоже серый, угрюмый, и неуважительно закопченный, болтался на их мачтах… Но более интересен вот этот маленький и весёлый портовый пароходик под названием «Молоков». Он закопчён и замаслен, попыхивает и посвистывает паровым свистком, суетится вдоль береговой излучины, ставшей биржей сырья... Таскает и толкает пришедшие вместе с плотами леса баржонки и паузки… Суетливо, словно боясь опоздать, заводит в улово рейдовых речек очередную сплотку брёвен… На нем работают знакомые дяденьки, свои люди… Поэтому и этот пароходик свой…
   У мальчика уже нет иллюзий… Книжные мифы? Они останутся мифами. Бессмертия, что сулят сказки и мифы, нет. Оставалось только это: «осатанелое лицо маленького человека, пережившего когда-то страшное потрясение, сделавшее его сиротой… Потрясение осело в глубину, но не умерло и не умрёт, только тронь, только ковырни…»
И однажды в нём проснётся до поры до времени прятавшийся в глубине изъязвлённой души Толя Мазов, который сядет писать книгу «Прокляты и убиты»…


   Да, он слишком рано узнал, что такое смерть. Она прошла не обочь, не в соседнем доме, а через его сердце. И саднит, и саднит… И операции, увы, не подлежит – так сказал уже хорошо знакомый психолог по имени Лев Толстой… Кстати, переживший и сиротство, и войну… Нет, не правильно… Сиротство нельзя пережить, как перешагнуть и забыть… Через сиротство, как и через войну, нельзя перешагнуть и продолжать жить… Не получается… Действительно, не под лежит… Кажется, залегло глубоко-глубоко… Но вечная мерзлота коварна, постоянно коверкает домики улицы Трудовой и выталкивает наружу гробы и гробики, когда-то тщательно зачищенных и уже, казалось, позабытых кладбищ… Вечная мерзлота отдаёт…


   Вот для Павла Флоренского, который изучал вечную мерзлоту и как естествоиспытатель и учёный, и как ссыльный, мерзлота стала символом природы, народа и личности… Она таит в себе силы разрушительные и творческие. Выходя наружу, они могут стать губительным, они оборачиваются катастрофой и для природы, и для народа, и для человека. Но они же – источник творчества, если над ними – мерзлотная бодрость, волевое начало, сдерживающее стихии природы и страсти человека… 
 
   «От тебя, моя Игарочка, уходит пять дорог» – так пелось в какой-то беззаботной женской песенке, с ней легче и веселей было толкать брёвна на берег протоки…
 А по какой дороге уйдёшь ты, Витя Астафьев? И как многое будет зависеть от завалинки, которую ты  сделал в своём доме...