Дачники и аборигены

 

                Дачники и аборигены
                Из жизни российской глубинки

  …  Когда плохо засыпается, я взбадриваю воображение и   вижу себя парящим в небе над волжскими просторами. Ульяновск, разбросанный по берегам Волги и Свияги, проскакиваю одним махом. Вот уже районный посёлок Ишеевка с его берёзовыми окоёмами, далее   серой асфальтовой ленточкой скользит подо мной дорога на Ундоры. Ещё чуть-чуть - и я над Двориками. Эта придорожная тесная деревенька как прихожая в  аккуратной   уютной горнице под названием Комаровка.   Последнее усилие - и Комаровка   то ли в меня влетает, то ли я в неё! 
   С давних пор она стала для меня, моей семьи  спасительным  прибежищем  от суеты горластого  городского  смятения.  Перелопачивая  дачную землю,   воюя с  непокорными сорняками,  я оттаивал  от напряжения  прошедшей трудовой недели и, кажется, становился добрее, приветливее. Завершалась дачная вылазка, конечно же, баней . И в такие минуты, когда  берёзовый веник бодро  гулял по спине, ногам и плечам, я вспоминал навязчивую комедийную фразу:  жить хорошо! А хорошо жить ещё лучше...
   Этот дачный уголок  возник трудами всей моей семьи  на деревенской  свалке. В начале девяностых годов   случайно  заехал  на велосипеде  в умирающее сельцо Комаровка в тридцати километрах от Ульяновска На завалинке одной из покосившихся изб встретил  пожилых  женщин, болтающих о политике. Да-да, о политике. Они на чем свет стоит ругали власть. За безудержный рост цен, за воровство, за  бандитские уличные разборки, за разбитые вдрызг дороги. В общем, за всё. Даже за   ненастную  погоду.
   Заводилой  в этом обличении   была бойкая  Марья Максимовна, неожиданно расположившаяся ко мне за  моё сочувственное  поддакивание.  Она - то тогда  и сказала: “ Ты, видно, мужик городской, бери здесь участок. Хорошие земли блатные разобрали Но вот есть кусочек - на свалке. Будем соседями”… Это предложение я тогда пропустил мимо ушей. Чуть позже, когда я стал чаще наведываться в  Комаровку за покупкой деревенского молока,  совет Марьи Максимовны я воспринял  уже серьёзно.
               
   В самом деле, лучшего места в области для дачи, пожалуй, и  не найти. Деревенька недалеко от города  и вместе с тем тупиковая, тихая как склеп. Кругом  березняки и дубравы, два пруда со сгорбленными рыбаками  по их берегам. Луговые склоны с богатым цветным  разнотравьем. И над всем  этим счастьем небесные песни жаворонков.
   Но главное, что стало позже привлекать  толпы    горожан в Комаровку, это православный   храм, возрождённый почти из руин  совместными усилиями  Симбирской   епархии, местной власти и благотворительной паствы. Спустя некоторое время  вокруг храма появились каменные солидные постройки учреждённого здесь  Свято-Михайловского женского монастыря. Постепенно территория монастыря  приняла божеский вид со всеми сопутствующими    яркими признаками. Храм заблистал позолоченными куполами,  вознеслась высоко колокольня с малиновым звоном, а высокая краснокирпичная стена замкнула  все проходы для случайных людей.
   И на всем этом лежала чёткая печать  неимоверных стараний   игуменьи  матушки Магдалины, которая   в далёком прошлом  была   командиром комсомольского оперативного отряда, а затем, получив строительное и архитектурное  образование, занялась реставрацией  памятников старины и их охраны.  В начале девяностых годов прошлого века  по зову ли сердца или по какому-то другому зову ушла в монахини в подмосковный  женский монастырь, откуда  возвратилась в Ульяновск  уже в качестве настоятельницы будущей  обители  в селе Комаровка.
   Ну как не соблазниться  осесть в этом селе хотя бы в роли дачника! Получив  соответствующее разрешение  у районной власти, стали мы всей семьёй осваивать  участок на месте многолетней деревенской свалки, на которую нам намекнула  Марья Максимовна. Труд каторжника - это  цветочки по сравнению с тем, что мы  испытали на протяжении нескольких лет, осваивая  залежь  разнообразной бытовой рухляди.
Каждую весну, вспарывая лопатами  вроде бы податливую землю, мы извлекали из неё  резиновые и кирзовые  опорки,   ржавые изогнутые гвозди, полуистлевшее  тряпьё , кирпичи, старые примусы и керосинки, кости животных... Иногда возникало желание     отказаться от этого участка. Но мы уже настолько увязли  в нем, так много было истрачено  сил,  что было  жалко  останавливаться на полпути.
   Разгребли наконец-то хлам и наступил  следующий этап испытаний.  Земля, освобождённая от  мертвящего  мусора,   встрепенулась   и  попёрли из неё сумасшедшие сорняки.  Крепостной стеной стояла лебеда. Одолев её, наталкивались на осот.  А тут выползал, как тысячи змей, пырей. По кромке участка  вставала крапива вперемежку с борщевиком. И везде, где было влажно, устилала землю мокрица.
   Война с сорняками продолжалась около пяти лет.  Победу праздновали, когда  залётные строители сляпали нам  из силикатного кирпича дом, подвели воду , поставили баню  и  обнесли участок  забором из сетки-рабицы. Только тогда спокойно огляделись вокруг  и увидели, какие же интересные и разнообразные люди населяют Комаровку, воспрянувшую  к новой жизни.
   Комаровка, которая , как и  сотни, если не тысячи, средневолжских деревень,  дышала на ладан от неустроенности, беспутных хозяйственников, повального пьянства, вдруг стала возрождаться в новом обличье.  А всё потому, что  горожане, особенно состоятельные,облюбовали это местечко  для пейзанской жизни. Стали скупать деревенские гнилушки и  ставить  на их месте  аккуратные особнячки, а то и внушительные хоромы. Нежданно-негаданно  покрыли асфальтом дорогу, ответвлённую на Комаровку от главной автотрассы. Расширили водовод, подвели газ, наладили уличное освещение.
   Разумеется, всё это делалось  “по просьбам трудящихся.”  А поскольку трудящиеся были в основном  начальники разного калибра, то  свои просьбы они  сами же с охотой и  быстро исполняли. Ну и, конечно, драйвером  возрождения  Комаровки  в первую голову стал монастырь с её неугомонной  и напористой игуменьей -  матушкой Магдалиной. Сам монастырь стал своего рода  оазисом благоустроительной  культуры, примером чистоты и порядка...
  При всём при том Комаровка   являла собой  противоречивую картину как в своём облике, так и в её обитателях. Аборигены, остатки коренных жителей,  относились к “белым” поселенцам  с затаённым  озлоблением: понаехали тут...   К монастырским насельницам тоже  шибко не благоволили, криво улыбаясь при встрече с ними.
   Чуть позже,  когда мы перезнакомились  со всей округой,  стало ясно, что здесь, как  ни притворяйся , как ни шифруйся, все обо всех и  обо всём знают. И почти  к каждому прилепили  соответствующую кличку. Меня, к примеру, обозначали  журналистом. Моего соседа, бывшего крупного областного начальника, окрестили просто - “барин”. Были среди  нас “ директор”, “капиталист”, “ рак-отшельник”, “бухарик”,  “айвазовский, “философ”...
                ххх
   Философ, он же Прохор Скобелкин, жил со своей женой и сыном   в земляной норе  прямо под боком у монастыря. В городе у них была   квартира-хрущёвка, но  с весны  до  глубокой осени они  жили в  землянке,  промышляли огородничеством, сбором грибов, луговых и лесных ягод и  их продажей. Но этим  больше занимался не Прохор, не его сын, а жена Прохора - женщина  неопределенных лет, всегда в грязном одеянии и цветастом платке. 
    Шустрая,невнятно  лопочущая,  она поражала всех  не свойственной  своему возрасту выносливостью, за что её прозвали ведьмой. Мне  однажды случилось видеть, как она на своём хрупком горбу тащила  пятидесятикилограммовую флягу с водой. Да с такой лёгкостью и живостью, будто это была не тяжеленная фляга, а пушинка. Хотел было ей помочь, но она с диким удивлением посмотрела на меня и ускорила свой   марафонский  бег.
   Прохор между тем посвящал всё своё время созерцанию. Он мог часами глазеть  на соседский забор, изредка переводя взгляд  то на  грязную лужу  в проулке, то на бродячих собак,  греющихся на солнце. Иногда  бурчал что-то недовольное   в сторону своего сорокалетнего сына, который нигде не работал и  мог целыми днями просиживать с удочкой на деревенском пруду.
Завидев меня, Прохор  спрашивал: “ Ну, что там в мире делается?”  Это была его стандартная прелюдия к философским размышлениям. Когда-то, до пенсии, он трудился в автотранспортном предприятии  обычным  шофером и надо думать, неплохо трудился, раз его избрали  председателем профсоюзной организации. В этой должности он научился довольно складно,  грамотно говорить  и напускать туману  на очевидные вещи. Постоянное бдение перед телевизором  усилило  его  разговорный  потенциал.
    - А в мире вот что делается, -  сам же отвечал философ.- Ни у кого нет никакой ответственности.  Ни  у кого!  И никакой!
    - И что же теперь делать?- спрашивал я Прохора,  догадываясь , куда его сейчас занесёт.
    - Укреплять государство надо. Оно везде, и у нас и на западе, в глубоком кризисе, то тесть в ж..е. Государство должно быть   мощной скрепой, а не медузой какой-то. В общем свои функции оно не выполняет, а только делает вид, что выполняет. Что, я не прав?
   - Я тебе по секрету скажу,- продолжал Прохор,  щурясь от солнца. - Мне бы хватило одного  месяца, чтобы навести в стране порядок. В  первую очередь, всех заставил бы работать, не покладая рук. Второе, дураков, что при власти, отправил бы   на заводы, в поля и фермы.  Ну и так далее...

   У меня не было охоты спорить с Прохором. Хотел как-то спросить, почему же его великовозрастный сын не работает. Не можешь  заставить?   Так не корми его тогда. Глядишь, от голодухи за ум возьмётся. Толя, так звали бездельника,  оказался не таким простачком. По пьяни отморозив пальцы и лишившись их, он часто простаивал у  городских магазинов, прикинувшись инвалидом чеченской войны. И немало собирал подаяния, что позволяло ему всласть покутить, а потом поправлять здоровье с удочкой на берегу пруда.

   Я удивлялся философу. Ругая за глаза различное начальство, чиновничий планктон, Прохор в то же время  стремительно   мертвел при виде барина - бывшего  заместителя губернатора, соорудившего в Комаровке что-то  вроде  добротного именьица. Кличка “ барин” к нему прилипла неспроста. Вёл он себя соответственно бывшему чину. Разговаривал через губу, с пренебрежительной  гнусавинкой.  И непременно   ни с того ни с сего подчёркивал, что   вся  область ему обязана за его  неустанные труды на благо Отечества.

    И вот при виде барина философ просто каменел.  Терял речь. Барину это безумно нравилось  и он, когда  Прохор  отходил от немоты,  охотно позволял  ему   почесать язык в его присутствии.  Усевшись бок о бок на лавочке, они могли часами обсуждать телевизионные ток-шоу, находя, что ведущий Вячеслав Никонов приятнее  и  хитрее  ведущего Владимира Соловьева, что телезвезда  Ольга Бузова такая же наглая и глупая, как и ведущая Лера Кудрявцева.  Однажды, услышав  на главном российском радио много раз повторяемый слоган “Наш   Президент - Америка”, барин с философом  долго   изумлённо таращились друг на друга и дружно пришли к  выводу, что это не иначе как злостная    иноагентская    диверсия.
   У философа и барина  был свой взгляд  и на журналюг. Поскольку я был часто в  их поле зрения, то  они так же часто, увидев меня,  заводили речь  о паскудстве  моей  профессии. Барин считал, что   всяким корреспондентам   слишком много  дали воли, позволили им клеветать на всё и вся. Философ  тут же подхватывал эту песню, но уже с другим рефреном,  утверждая, что  власть  чересчур жирно  прикормила щелкопёров и телевизионных говорунов, поэтому  они такие сладкопевцы и лгуны. И  поди разберись:  то ли они сладко поют, то ли  клевещут...
  Деревенско-дачная жизнь не баловала обитателей Комаровки   яркими и шумными событиями. Оживление вносили  лишь приезды туристических автобусов. Экскурсанты  ручейком втягивались на территорию монастыря, втекали в  храм, где молились и  что-то пришёптывали  под  церковную музыку, льющуюся из динамика. В  один из таких туристических  наплывов  встретил старого знакомого - тоже из чиновников,   крепко зацепившегося, в отличии от барина,  в новой номенклатурной обойме. Знакомый этот  был заметным человеком во властной иерархии, отличался умеренностью и благонамеренностью, что и гарантировало ему долгое чиновничье существование.
    - А вы как здесь оказались? - спросил его не без иронии,помня о том, что он был твердокаменным атеистом.
    - Вот посещаю регулярно...Как и партсобрание,  теперь нельзя пропускать мне церковь...
   Мой знакомый  в общем-то славный  незлобивый человек. Во власть он выбился ещё в советское время   из самых низов,когда работал  простым электриком в строительном тресте.  С той поры он   благоразумно следовал    анекдотичному, но такому живучему  спасительному правилу: если колебаться, то только с линией партии.  События 1991-го, а затем 1993 годов  он воспринял в соответствии с этой логикой, решив , что партия просто   меняет формат, приспосабливаясь  к новой  исторической обстановке . Вот  и ему, как он быстро сообразил, нужно тоже менять свой личный формат.
   Любопытно,  что  комаровский люд, и дачники и аборигены, в монастырский храм почти не заглядывали. Это  возмущало  матушку Магдалину. Она считала, что  им следовало бы день и ночь замаливать грехи своих отцов и дедов, которые в тридцатые богоборческие годы   начали крушить  кирпичную комаровскую церковь  да не  до конца порушили:  вино кончилось! Да,  именно дармовое вино от  партийного начальства  было стимулом к  бесовскому   буйству.
  Между тем мой  “переформатированный”  знакомый  исправно исполнял порученную ему миссию искупления. Пользуясь своими высокими депутатскими полномочиями, связями с представителями бизнеса, он организовывал   благотворительные акции в пользу монастырских владений. За это его ценили в местном епархиальном управлении и даже награждали отличительными церковными регалиями. Было что-то в этом противоестественное, показушное, отдающее фальшью. Но всё равно это было куда  лучше, чем антицерковные погромы .
   Философ,заметив, что я захаживаю изредка в церковь, решил прощупать мою религиозную сущность., считая, что журналюги,  должно быть, от рождения безбожники.
  - Как думаешь, Бог есть или нет его?-  начал он осторожное  проникновение в мою душу.
  - Прохор,- отвечаю  ему лениво,- моя  покойная теперь мама   часто повторяла, есть ли Бог или нет, но ты перекрестись на всякий случай. Ведь  на свете столько загадочного и необъяснимого, что   хочешь не  хочешь, а поверить в высший разум придётся.
Прохор умолкал, но желание покалякать на умные темы  наводило на другие  вопросы, на которые  он же сам и отвечал.
  - Вот скажи мне, почему нас, русских, за границей не любят?
  -  Почему решил, что не любят?
  - А то не знаешь... Не  любят, ещё как не любят. А знаешь,почему?  Потому что мы свиньи, бескультурье сплошное.
  -  Да, бытовая культура у нас ниже плинтуса,- невольно вступаю в  спор с философом. Нет в нас западного  лоска.  Зато души у нас чистые, праведные...
  - Ну-ну... Праведные свиньи,- язвил Прохор,  сморкаясь в ладонь.
  С этими словами Прохор  встаёт  со своего вольтеровского кресла и   скрывается за  скрипучей дверью  землянки.    Кресло, которое   стояло у входа в землянку,  приволокли  когда-то от  барина. Он обновлял в своём именьице  мебель и вот с барского плеча  философу   подарили обшарпанное,но ещё крепкое   с подлокотниками кресло и поставили у входа в земляную нору.
  - А ещё потому нас не любят,- высунулся опять из норы Прохор, - что мы как та собака  на сене: сама не ам и другим  не дам.
  - Что ты имеешь в виду?
  - А то, что мы такие несметные  богатства имеем, а умно не можем или не хотим  ими распорядиться.   Вот это и  злит  всех, кто  за бугром. Меня, кстати, это тоже злит.
   Вот так проходили  наши  утренние словесные  разминки с философом.  Иногда  в своих рассуждениях   он влезал в такие дебри,  что сам этого пугался. Ну, к примеру, размышляя о честности, он выдал прямо-таки  чистый перл. Вот когда в стране   уже нечего будет воровать, сказал он мечтательно, то тогда  все станут честными...
   Прохор Скобелкин, словно оправдывая  свою кличку “философ”,  находил пищу для  своих размышлений даже в уличных банальных сценках. Завидев бредущую  по улице вдрызг пьяную, измазанную в грязи  бабку Анну, Прохор  переходил на библейский язык: всему есть начало и всему есть конец. Все вышли из праха  и  все  в прах уйдут.
  - А бабка Анна причём здесь? - спрашиваю  его. - Ну, выпивает старуха, в Комаровке многие пьют... Это грех, конечно, но не смертный же.
Философ в ответ на это разворачивает  целую мировоззренческую концепцию. По его  мысли, человечество движется к неизбежному финалу - полному исчезновению через вырождение всего людского, через губительные пороки  и нравственные безумные уродства. Вот эта бабка Анна,по его мысли,  отражает бег человечества  в никуда.

  Честное слово, я уставал от общения с философом. Как-то уж мрачно смотрел он вокруг себя Иногда, чтобы остановить неконтролируемые   словесные извержения, пугал его: смотри Прохор, будешь умничать, запишут  тебя в иноагенты, оштрафуют тысяч на пятьсот, а то и в тюрягу запрячут. И тут философ  мертвенно каменел,   точно также, как  при виде барина.
  Меня не было в Комаровке около двух месяцев. Когда я вернулся, узнал печальную весть: умер философ. Оказалось, он под гипнозом телевизионных  знатоков-врачевателей  увлёкся народными средствами очищения организма. Каждый день  настаивал на кипятке цветки и стебли чистотела и выпивал по полстакана перед едой...  Похоже  отравился, бедняга. 
               
                ххх

   С уходом Прохора  жизнь в Комаровке  на полтона поблёкла. Даже барин, смотрящий на людей свысока да искоса, и тот  в первое время предавался лёгкой тоске. Ведь философ был для него не просто собеседником,а собеседником, заглядывающим  барину в рот. Вскоре   бытовой фон Комаровки   окрасился     стадным  явлением. Ни с того ни с сего  в селе после   недлинного перерыва  произошла вспышка повального пьянства. К бабке Анне, не просыхающей  от выпивона неделями, присоединился сначала электрик Анатолий. Потом в загул ушёл Айвазовский со своей сожительницей Надей  и её двумя сыновьями. Следом за ними  в  пьяный круиз отправились  бывшая продавщица магазина Валя и её младшая дочь.
  Круизом местные  люди называют  бесконечные шатания  пьянчуг по дворам   в поисках спиртного. Ко мне тоже  попеременно заглядывали и просили  на бутылку. Чаще  уговаривали  довезти на машине до ближайшего винно-водочного  прилавка. Единственный , кто не опускался  до таких просьб, был Айвазовский - художник , осевший в Комаровке лет десять назад и потихоньку забывший, как   держат в руках кисть.  Его благородная внешность  и ясные грустящие глаза  внушали невольное уважение.  Он был немногословен и усмешлив., напоминая чем-то рубцовского  доброго Филю.
  Загульную компанию, как и следовало ожидать, поддерживали  супруги   Рамиль и Фатима Мухтаровы . Они срывались редко да метко. За три- четыре недели  пьяного сумасшествия  спускали  семейную денежную заначку, а потом тоже отравлялись в круиз   по комаровским дворам - где-нибудь  да нальют. Мне эту семейную пару было по-особенному жаль. И он и она были по природе большими трудягами,  по деревенским меркам образованными, мир воспринимали   критически , но только до первой рюмки. В пьяном виде   они проникались вселенской любовью  ко всему сущему и даже барин, которого по трезвости   они  также   не любили, как и все комаровские люди,  казался им   распрекрасным человеком.   
  Однажды, уловив момент просветления от запоя, я разговорился с Рамилем. Спросил:  а трудно ли не пить?   Он ответил довольно- таки  замысловато. Знаешь, сказал он в раздумье, не пить намного интереснее, чем пить...  Однако этот трезвый вывод не мешал  ему  время от времени уходить в круизы,  просаживать немало денег, чтобы потом, очнувшись от запоя, снова  впрягаться в работу.
  Длительность трезвых отрезков жизни   у Мухтаровых  зависела  от того, насколько они были заняты работой.  Затеяли как-то они ремонт дома и хозяйственных построек. Перекрыли крышу  профилированным листом. Стены обшили хорошим сайдингом под дуб. Поставили  новую баньку. Двор уснастили мелким  гранитным щебнем и бетонной дорожкой.
  Эта канитель вылилась  во многие недели и всё это время Мухтаровы  были трезвы как стёклышко.  Рамиль даже помолодел. Растворились на его лице глубокие морщины, щеки  налились   румянцем и глаза  освободились от мутной пелены.  Фатима  тоже посвежела.  Но при этом стала малоразговорчивой и уклончивой , будто  стыдилась    прошлых запоев.
  Затянувшаяся трезвость оказалось для них прибыльным состоянием. Две зарплаты ( оба работали в соседнем санатории), две пенсии, натуральное садово-огородное хозяйство позволило Мухтаровым обзавестись   машиной , выучить дочь и сына, которые осели в областном центре, по выходным навещая родителей.  Казалось бы, живи не хочу! Но  каждый раз, когда ты только-только  уверовал в своё благостное существование, бац - и ты снова  на карачках. Спусковым курком к этому служили кто-нибудь или что-нибудь. 
   В последний раз  змеем-искусителем стал почтенный дачник по кличке “директор”. Это был человек  в своей штатской должности  равный генеральскому чину. Оборонное предприятие, которым он руководил много  лет,   в пору горбачёвской конверсии превратилось  в производителя всякой мишуры.  Правда, патроны для спортивных винтовок и  ружей, которые   славный завод стал отгружать  в США и соседние с ними страны, приносили  неплохой долларовый доход.  Но это мало радовало директора, тосковавшего по серьёзной работе, которую контролировал  когда-то сам министр оборонпрома.
  Перед выходом на пенсию директор   построил в Комаровке дом. Да такой, что в нем можно было бы разместить   целую армейскую роту. Крыша этого  внушительного строения  горела на солнце тусклым золотом. Разумеется,  кровля была не золотой, а медной, сделанной из  латунных пластин - заготовок для патронных гильз.  Однажды директор  сделал  для меня экскурсию по своему домовому владению.  Вот здесь, начал он отсчёт, одна детская комната, напротив  другая детская комната. А это  спальня для гостей. Дальше  - каминный зал. Это столовая. Вот здесь курительная комната. Чуть дальше бильярдная. Три санузла. Комната - гардероб... Да, есть ещё и кинозал с домашним кинотеатром.
   Дом, конечно, впечатлял  и  удивлял всю округу. И таких в Комаровке  был целый квартал.  Каменные палаты поднимались  до  трёх-четырёх  этажей, окольцовываясь внушительными заборами.  Аборигены, по природе своей  вынужденные минималисты во всём, кроме водки,  недоуменно вопрошали:   зачем  такие  громадины?   
   К примеру, директор и сам не знал - зачем?   Жена его, тяжело больная, не выезжала из городской квартиры. Дочь обитала в своём особнячке  в сосновом лесу под Питером. И пришлось  директору в одиночестве  обживать в этом комаровском  обширном гнезде  маленькую восьмиметровую  комнату, где он потихоньку попивал виски.
   Отшельничество, поначалу такое желанное, стало утомлять его. Он искал общества.  Соседка Танька, научившая домашнего козла курить папиросы, в собеседники не годилась. Она в любом разговоре несла    ругательную заумь. Электрик Толя  после первой рюмки  терял течение мысли, поэтому не мог поддерживать   интересное общение. Вот был философ... Жаль, умер он. С кем теперь калякать?
  Как-то подвернулся под руку  Рамиль. Директор завлёк его  в свою каморку, под разговоры  о непонятной несправедливой  жизни налил рюмку, другую. Ну и понеслось! Рамиля   за столом сменил потом  сторож местной свинофермы Иван Кузьмич. Именно с Иваном Кузьмичом  у директора  вытанцовывалась долгая задушевная беседа. И каждый раз она сводилась к одному вопросу:  в чем же всё-таки , чёрт возьми , счастье?
  Иван Кузьмич, пропахший едким свиным навозом,немилосердно смолящий дрянные сигареты,  вдруг заявил: лично его счастье в том, чтобы  изгнать из власти   всех дураков и прохиндеев.Директор возразил: это невозможно! И как-то нелогично заключил:хорошо, изгоним , а кто же тогда работать будет? 

   В момент этого пьяного разговора проходил  по улице   Вовка -  тридцатилетний   комаровский дурачок от рождения. Безобидный  человечек, всегда улыбающийся ,  всегда весёлый,  любящий  ни с того ни с сего зычно выкрикивать песню “ Распрягайте, хлопцы, кони” . Завидев Вовку, и директор и Иван  Кузьмич решили  узнать у него: а что он, раб божий, думает о работе. Вовка долго пялился на  знакомые ему лица, не понимая, что от него хотят.  И вдруг выдал:”  Я чо, дурак што ли работать”.Это так развеселило собутыльников, что они тут же решили выпить за дураков, посчитав , что как раз их устами   глаголет истина.
   Ближе к вечернему сумраку Комаровка словно вымирала.Все реже и реже проносились по улице  автомобили дачников. Аборигены наглухо закрывали воротца и двери.  А окна домов  и домиков начинали светиться  мерцающим голубым сиянием - включались до поздней ночи телевизоры!  И тогда начиналась  другая жизнь - телевизионная, которая воспринималась как своя реальная.
   Мой  внук Лева - мальчонка     пяти  лет -  с приходом ночи начинал настойчиво тормошить меня: дедушка, пойдём  искать инопланетян. Это игру я придумал для внука, чтобы развить в нём воображение. Мы брали   большой фонарь , брели по улице в  сторону бывшего колхозного зернохранилища и там, у его развалин,  посылали световые сигналы в  загадочную  манящую  глубь  неба...
  Нет теперь в моей жизни Комаровки, Продали дачу.  Лишь изредка  заезжаю туда, чтобы  погулять по монастырским  угодьям, посидеть у пруда, где, говорят, водятся жирные карпы.  Старых комаровских знакомых  становится всё меньше и меньше. Аборигены умирают.  В основном из-за проклятой водки. Кое-кто из дачников тоже ушёл в мир иной, так и не поняв,  зачем он оказался в этом мире.