Обитель радости и ужаса

Обитель радости и ужаса

Назар Шохин

Я узнаю пейзаж и натюрморт.
И тот же некто около почтамта
до сей поры конверт не надорвет,
страшась, что весть окажется печальна.
Белла Ахмадулина

Если б вы знали, какая это неописуемая радость – сдать последний экзамен на «отлично», бросить с размаху на стол в общаге связку ненавистных учебников, нарядиться в цветастое платье и отправить почтой родственникам в дальние края несколько радостных строчек! В конце концов, не всем дано спокойно глядеть на мирное небо здесь, в тылу, чувствовать себя в безопасности, ждать возвращения с фронта любимого, ощущать в трудные минуты поддержку верной подруги.

…Общежитие местного пединститута, добрую четверть студентов которого составляли молодые эвакуанты, находилось почти в центре нашего городка. Здание было вполне благоустроенное – опрятное, свежевыкрашенное, без клопов, вшей, блох, с постоянным кипятком внизу, с множеством примусов на этажах... Нельзя утверждать, что никто в нем не голодал, но ведь и не умер никто, и обмороки от недоедания не фиксировались. Профком зорко следил за тем, чтобы студентам, кроме хлеба, вовремя выдавали еще сливочное масло, хранившееся, кстати, в постоянно сменяемой воде, и сахар. Ну а самые нерасчетливые в расходах пользовались выручкой сердобольных товарищей.

В светлой чистой комнате верхнего этажа вместе с нашей героиней – спортсменкой и комсомолкой Галиной – жили еще пять ее подруг. Кровать Гали стояла рядом с кроватью сокурсницы-узбечки из кишлака.

Узбечка, надо заметить, не была словоохотливой. Но с ней Галина чувствовала себя как за каменной стеной: благодаря дехканской хватке та легко находила общий язык с торговцами на базаре, свободно общалась с горожанами на родном языке. Подруга, которой Галина смело доверяла свои деньги, каждую неделю, не ленясь, подсчитывала общие доходы и расходы. И если «дебит сходился с кредитом», девушки могли позволить себе яблоки, сметану и кое-что из косметики.

Во всем этом проглядывалось обоюдовыгодное распределение труда: Галине лучше давались сложные дисциплины, она не уставала от очередей в магазинах и, если было необходимо, могла поставить самых горластых на место; ну а ее узбекская подруга возвращалась из нечастых поездок в родной кишлак с овощами, сокращая таким образом расходную часть бюджета всей комнаты.

– Доченька наша очень к тебе привязалась, Галя-хон, – призналась мать подруги, вдова, еще в первые месяцы учебы. – Небезопасно девушке из кишлака в общежитиях этих… Не дай Аллах чего.

Все знали, что в общагу иногда захаживали парни, даже, чего уж скрывать, беременности были, но это совсем не про Галю-хон – она берегла честь и сохраняла верность избраннику. Про предмет любви и страсти нежной она поведала только близкой подруге. С возлюбленным – сержантом-орденоносцем на фронте, с которым Галина переписывалась до востребования через почтамт, – решили сыграть свадьбу после войны.

Почтовый ящик, облезлый и покривившийся – главный мостик связи тыла с фронтом и тыла с тылом – стоял рядом с женским общежитием. Прежде чем бросить туда свои письма с марками, студенты обычно заглядывали в щель ящика, закрывавшуюся изнутри откидной планкой. В непогоду, особенно в снег, ящики переполнялись письмами, и люди вынуждены были идти пешком в почтовые отделения.

А в отделениях в войну писем скапливалось все больше и больше, комнаты были завалены посылками и конвертами, которые, понятно, приходили к адресатам с большим опозданием. Машин в распоряжении у областной почты становилось с каждым разом все меньше, постепенно их вообще заменили фаэтонами, велосипедами и даже… осликами. Сокращалась подача электричества, перебои со светом становились частым делом.

За три года войны и эвакуации заметно уменьшилось количество почтовых работников. Почтальоны в форменных куртках с форменными сумками сновали по городку – все больше с треугольниками-похоронками, – наводя ужас на обитателей городка.

Галина любила «главпочту»: роскошное, царской постройки здание почтамта, кирпичная кладка которого почему-то чернела все больше и больше, напоминала ей почту родного города. Девушка еженедельно приходила сюда, чтобы справиться, не пришло ли на ее имя письмо или открытка от возлюбленного.

В здание почтамта вела крутая лестница.

Главную комнату украшал плакат с изображением двух детишек, на цыпочках тянущихся к высокому почтовому ящику, чтобы опустить конверт, на котором было написано: «Папа, бей немцев!». Иногда на главпочте было не протолкнуться, а порой относительно спокойно.

В широченном зале почтамта стоял особый аромат: пахло бумагой, газетами и сургучом. По краям красовались массивные горшки с фикусами, ближе к огромным окнам стояли почтовые столы, на них – чернильницы и перьевые ручки, а в жаркие месяцы – кустик узбекской мяты для отпугивания мух. Словом, готовый голландский натюрморт.

Придя сегодня сюда с подругой и присев у стола, Галина обмакнула ручку в чернила и вывела на купленной открытке: «Дорогой! Сессию сдала, нормативы перевыполнила, завтра отчалю в кишлак к подруге, обещаю поправиться на пять килограммов, обнимаю, целую, пиши почаще, всегда твоя мученица науки» и промокнула написанное пресс-папье.

Надо признать, что открытки частного содержания, особенно с открытым признанием в любви, здесь не особенно жаловали. Может, оттого приемщица приняла текст Галины без особой охоты и с некоторой опаской. Все письма (и это знали горожане) просматривались «тайным отделом» или «мельницей», как этот отдел называли работники почтамта, – и отправители могли, что называется, попасть «на карандаш». Но Галина ведь писала бойцу на фронт!

Покинув почтамт, подруги отобедали «чем щедрый Бог послал» в столовой рядом, в награду за преодоление еще одного учебного года с ощущением заслуженной свободы праздно прогулялись по узкой центральной улице города.

В ближайшем кинотеатре, как оказалось, крутили «В шесть часов вечера после войны», и подруги дружно проштурмовали кассу, чтобы посмотреть на Ладынину и Самойлова. Военная хроника перед кинокартиной была оптимистичной, ну а сам фильм – просто фантастическим!

По дороге домой Галина купила почтовые открытки, положив их в сумку – будет на чем писать послания из кишлака. Отойдя от киоска, студентки помахали знакомой киоскерше на прощанье рукой.

Обычно в такие редкие дни подруги возвращалась в общежитие с розами для комендантши. До революции в этом городке, как рассказывали старожилы, свободно продавали цветы на любой вкус, была даже целая Цветочная улица. Но сейчас – черт побери! – Цветочной не стало, зато появилась Почтовая; общий городской пейзаж поскучнел; никто не продавал цветы с лотков, и раздобыться ароматной пестрой флорой для подарка можно было разве что у садовника какого-нибудь сквера.

Вечером в общежитии, словно по общей заявке, репродуктор выдал песню Лемешева «Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю…» – песню, которую очень любили в родном для Галины Смоленске и которую, впрочем, хором распевали все девчонки общежития.

Утром следующего дня комендантша пообещала уезжавшим на каникулы в кишлак подругам найти способ сообщать о прибывших для них письмах.

Первый месяц осени принес обнадеживающие новости с фронтов.

…Уже после возвращения в родной Смоленск Галина услышала интересную историю о том самом почтамте, поняв, почему это здание так быстро чернеет.
В начале 1930-х годов в его подвальном помещении был кинотеатр, и, когда однажды туда привезли ребят из детдома, бородатые боевики в знак мести неверным за просмотр кино подожгли здание, забаррикадировав выходы. Большая часть детей сгорела заживо, а те, кто постарше, выбрасывались из окон, ломая кости. По ночам как будто, по рассказам работников почты, особенно в дождливую погоду, сквозь шум телеграфных приборов прорывались через стены и пол истошные детские крики. Дежурная смена взяла за правило в таких случаях читать заупокойную молитву...

Да, эта почта не только канал для передачи печальных и радостных вестей, отправляемых в военно-послевоенную вечность, это еще и связка потустороннего и земного миров, обитель как радости, так и ужаса.