Печерин. Замогильный либерал 5

   Как и обещал прежде, скажу о первой любви юного Печерина. Но и здесь чувства колючатся. Либеральничают. Раздваиваются. Но всё же - имеют достойный себе результат.

   Я объясню, что имею ввиду.

   Для поступления юноши в гимназию был специально нанят учитель, некий Вильгельм Кессман. "В политическом отношении, - вспоминает более чем шестидесятилетний Печерин, - он был пламенным бонапартистом и вместе с тем отчаянным революционером. ... Я страстно полюбил моего учителя. Это была моя первая любовь. ... Он действительно любил меня".

   Далее, молодой человек поступает в киевскую гимназию, но скоро возвращается обратно в родные пенаты. Сам Печерин ничего не говорит о причине своего отчисления. А факт: "Мне было 16 лет. Я только что воротился из Киевской гимназии, где я пробыл около года, - к крайнему огорчению моей доброй маменьки".

   К этому времени оборотистый Кессман "был теперь учителем в доме Гейфместера", отставного полковника. "У него, - вспоминает Печерин, - была жена и дети: мальчик, лет девяти и девочка 12 или 13 лет. Её обыкновенно звали Бетти, а официально Елизаветой Михайловной".

   Здесь самоустраняюсь. Гляди, внимательный мой:
"Драма нашей любви была им (Кессманом - Г.Т.) подготовленна - роли розданы и заучены. Всё делалось буквально по Руссо. ... там есть знаменательная сцена первого поцелуя в боскете. Вот эту-то сцену мы и скопировали. В один прекрасный майский день ... я пробрался в рощицу. Там она ожидала меня с учителем. Учитель скрылся за деревьями. Берта бросилась в мои объятия. Всё было очень глупо, очень натянуто, смешно. - как хотите, но совершенно невинно. При этом она вручила мне письмецо с локоном её волос и колечком. ...Сцена в рощице повторялась каждый день. По вечерам я приходил в учебную комнату к концу уроков - маленького братца высылал вон, - учитель прятался за кулисы, и мы оставались с ней одни на несколько минут. ... Роман наш продолжался три месяца и кончился самым трагическим образом".

   Здесь снова впишусь в канву происходящих событий. Как ты думаешь, любознательный, - какой "образ" в предложенной истории может быть "самым трагическим"?

   Не пытайся угадать, не сумеешь. Возьми себя в руки. Будь стойким и готовым на всё.

   Итак, роман по-Руссо " продолжался три месяца". Разумеется, что каждый раз выгоняемый из класса младший братик заподозрил неладное. И, разумеется, донёс свои подозрения до родителей.

   Дальше начинается самое интересное, самое либеральное в своей бездушной глубине. Безобидный театральный замысел открывается. Действующие лица обнаружены. Дети глубоко пристыжены. Сценарист-революционер, разумеется, получает полную отставку. А ты, увлечённый, думаешь, что история закончена...

   Увы, увы и увы.

   Теперь передаю слово старику Печерину, вполне последовательному в своих взглядах либералу, моральной, так сказать, иконе:

   "Родители Бетти как-то узнали о наших проделках, вероятно, маленький братец донёс. Учителю отказали от дома. ... Место самоотверженной бескорыстной дружбы заступил какой-то расчётливый холодный эгоизм. ( Удивительно, как чётко мне удалось отметить подобные чувства в статье "Писарев. Забытый нигилист". - Г.Т.) Как скоро я узнал, что Кессман попал в немилость, я охладел к нему. Я хотел быть порядочным человеком и стоять хорошо в глазах начальства. Я равнодушно смотрел на его приготовления к отъезду. Вот это-то равнодушие нанесло ему смертельный удар. ... Да где нам? Какого благородства от нас ожидать? Рабами мы родились, - рабами мы живём, - рабами и умрём".

   Здесь снова не удержусь от частичного комментария. Мне всегда казалось возмутительным и наглым подобное безапиляционное "якание", это желание присвоить именно лично себе любое право суждения тогда, когда классические каноны человеколюбия вопиют об обратном.

   Ну да ладно, чёрт с ним, с этим либерализмом...

   Настоящая интрига, терпеливый, только назрела. Заканчиваю.

   "За несколько дней до отъезда, - вспоминает Печерин, - он (Кессман - Г.Т.)просил меня перевести ему на французский Тассовы "Ночи". Накануне отъезда ввечеру он запёрся в свою комнату, - хватил бутылку вина, - зарядил пистолет, приставил к груди и - прямо в сердце! Его нашли лежащим на полу, куски его сердца были разбросаны, подле него лежали Тассовы "Ночи", забрызгранные его кровью".

   Несчастного зарыли вне города, как самоубийцу. Печерин, продолжая вспоминать эти страшные показательные события обнажается именно в том смысле, какой имеет либерализм в своей сущности, в потаённой своей глубине: "Я ходил после на его могилу не то чтобы плакать, а так, чтобы совершить сантиментальный долг и покончить роман".

   Но даже и это ещё не всё. Вот, что Печерин говорит сразу вслед вышеприведённых слов: "Так погиб несчастный Кессман. Не мне его судить".

   Слышишь, внимательный?