3. О вопросах веры

  Он стоял на кухне у барной  стойки  и мрачно смотрел на бутылку Спельты, запотевшую, ледяную,  только что вынутую из холодильника. На тарелке разлегся тонкий пласт соленой форели рядом  с квадратиком паюсной икры.
 
  Пить в одиночку не комильфо.
 
  Он никого не хотел видеть. Вернее, нет, хотел. Просто не знал, где  искать,  боялся сделать шаг в ее сторону и оказаться перед непроходимой  стеной. Лучше остаться в неведении. Если повезет, и она когда-нибудь еще появится, значит, будет надежда поговорить и, может быть, до чего-то договориться. Шанс  был ничтожно слабым. Но оставался.
 
   А вдруг  она не появится? Не появится никогда?  Ему  стало нестерпимо жарко, словно  внутренняя температура  за мгновение подпрыгнула к сорока градусам. Он быстро прошел на балкон и, раздвинув рамы, глотнул обжигающе холодный воздух.
 
   Снизу, от спортивной площадки, где по ночам собиралась одна и та же компания местных  выпивох, потянуло дымком.

   - Сосиски жарить собрались, - усмехнулся он,- романтики с большой дороги.

   Сколько с этой компанией ни боролись, финал всегда был одним и тем же: они собирались, выпивали, жарили сосиски и горлопанили. Местная полиция на них рукой махнула, а потом и общественники сдались.

   Холодный воздух зимы его немного успокоил…  И вдруг, ночную тишину надорвал  звук гармошки, настоящей деревенской, которую в городе на улице уже не услышать. И чей-то хриплый,   не сильно пьяный голос запричитал обиженно, обвинительно…

А я сижу на крыше,
а, может быть, и выше,
а, может быть, на самой на трубе.
А ты мне изменила,
другого полюбила,
зачем же ты мне шарики
крутила в голове?

Ночь, зима, одиночество, пьяный,  почти плачущий голос мужика, вползли к нему в душу тенью.

Нашел тебя я босую,
косую безволосую,
и целый год в порядок приводил.
А ты мне изменила,
другого полюбила,
зачем же ты мне шарики
крутила в голове?
Водил тебя я в баню,
там вениками парил,
тройным одеколоном поливал!
А ты мне изменила,
другого полюбила,
зачем же ты мне шарики
крутила в голове?

С каждым куплетом голос становился все более беспомощным, по-детски обиженным.  Ему показалось, что мужик вот-вот сдастся, примет  беспощадность женщины, ее безразличную жестокость, ее предательство. И тогда гармонисту  уже никогда не вернуться к нормальной человеческой жизни. Попоет-попоет, потом напьется и замерзнет где-нибудь  в сугробе брошенный и никому не нужный…
 
Достал тебе я шубу,
купил на рынке платье,
надел тебе я туфли
на резиновом ходу.
А ты мне изменила,
другого полюбила,
так фигли ты мне шарики
крутила в голове?

   Он быстрыми шагами прошел с балкона в кухню, взял с барной стойки бутылку водки, потом, набросив в прихожей куртку и переобувшись в сапоги, выскочил к лифту.

   Мужики были уже изрядно заправившиеся.
 
   - Примите? – спросил он, не поздоровавшись.

   - Как родного, - прохрипел гармонист.

Он поставил на скамейку бутылку, ему дали стакан, который ночью под светом фонаря выглядел немытым, аж, с момента покупки. Он выпил. Внутри потеплело. Слеза выкатилась из правого глаза то ли от ветра, то ли от благодарности. Не отогнали. Приветили. Он вспомнил: «в ком дара нет любви неразделённой, в том нету дара божьего любви».

    - Спасибо вам, мужики, - проронил скупо, но от сердца.

    - Ты думаешь мы тебя не поняли? Все огорчения от них, от баб, - ответил тот, кто жарил сосиски на маленьком походном мангале. – Мы тут собираемся, чтобы от них, от аспидов, передохнуть. Бери.

    «Повар» поделился с ним  сосиской, наколотой на прутик от кленовой ветки. Сосиска оказалась на редкость вкусной.
 
    - Крепись, мужик, - утешил его гармонист, -  ты только не сдавайся. Ушла что ли?

    - Ушла.

    - Давно?

    - Давно.

    - А ты все сохнешь?

   Он не ответил.

    - Видать не баба она была, - вдруг вступил в разговор третий, сидевший на углу скамейки, куда не попадал свет фонаря.
 
    - Не баба, - тихо ответил он, - женщина…
 
    - То-то и оно… Может, сам виноват?

    - Виноват. Не верит она мне больше. Вот в чем дело. Ни одному моему слову не верит. А мне без нее… Тоска…
 
    - Выпей, - ему налили еще полстакана.
 
Опрокинув залпом лечебное зелье, он встал.
 
    - Пойду я мужики, еще раз, спасибо.

    - Давай. Ты не сиди один, когда будет край. Заходи к нам.

    - Отдай мне твою шубу,
   отдай мне  твое платье,
   отдай мне твои туфли
   на резиновом ходу
   за то, что изменила,
   другого полюбила,
   за то, что ты мне
   шарики крутила в голове, -  запел за его спиной хриплый, не сдавшийся голос…

   А дома на стене висел портрет. На нем женщина в белом платье и широкополой шляпе  спокойно смотрела на линию горизонта,  туда, где море сливалось с небом.  Рядом с ней  застыла птица. То ли она ждала женщину, чтобы взлететь вместе с ней,  то ли приземлилась только что и готовилась рассказать, где путешествовала…

   Он всматривался в детали картины, пытаясь узнать (или понять) что-то новое, найти ключ…

   Но картина молчала. А женщина, изображенная на ней,  продолжала  спокойно смотреть в бледнеющую у горизонта голубую даль…


Рисунок автора.